Текст книги "Андрей Белый"
Автор книги: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Андрей Белый и Григорий Сковорода
В эпилоге романа Андрея Белого «Петербург» (1911–1913) описывается путешествие героя, Николая Аполлоновича Аблеухова, пережившего мучительный душевный кризис, по Северной Африке и Палестине и последующее возвращение в Россию. Роман заканчивается словами:
«В 1913 году Николай Аполлонович продолжал еще днями расхаживать по полю, по лугам, по лесам, наблюдая с угрюмою ленью за полевыми работами; он ходил в картузе; он носил поддевку верблюжьего цвета; поскрипывал сапогами; золотая, лопатообразная борода разительно изменяла его; а шапка волос выделялась отчетливой совершенно серебряной прядью; эта прядь появилась внезапно; глаза у него разболелись в Египте; синие стал носить он очки. Голос его погрубел, а лицо покрылось загаром; быстрота движений пропала; жил одиноко он; никого к себе он не звал; ни у кого не бывал; видели его в церкви; говорят, что в самое последнее время он читал философа Сковороду.
Родители его умерли» [370]370
Белый Андрей.Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. 2-е изд., испр. и доп. / Издание подготовил Л. К. Долгополов. СПб., 2004. С. 419 (серия «Литературные памятники»).
[Закрыть].
Очевидно, что указание на Сковороду в последних строках романа, посвященных судьбе главного, «авторского» героя, весьма важно для концепции «Петербурга». В то же время Андрей Белый, обычно столь щедрый на истолкования роли тех или иных мыслителей в своем творческом развитии, не оставил развернутых суждений о Григории Сковороде.
С личностью и мировоззрением украинского мыслителя и поэта XVIII в. Белый познакомился благодаря монографическому исследованию В. Ф. Эрна о Сковороде [371]371
Эрн В.Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение. М.: Путь, 1912. (Ссылки на это издание далее приводятся в тексте указанием в скобках номера страницы.) Свидетельства этого знакомства см.: Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 130 (Эрн упоминается здесь как «автор работ: о Сковороде и Росмини»; подразумевается его книга «Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской философии XIX столетия». М.: Путь, 1914); Белый Андрей.Между двух революций. М., 1990. С. 20, 272. В письме к М. К. Морозовой из Берлина от 11/24 декабря 1912 г. Белый упоминает о «книгах, полученных из „Пути“»(«Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. 1901–1928. М., 2006. С. 227); безусловно, в их число входила и книга Эрна о Сковороде. Подтверждений непосредственного знакомства Белого с сочинениями Сковороды (если не считать пространных и многочисленных цитат из них в монографии и статьях Эрна) не имеется.
[Закрыть]. С автором книги – Владимиром Францевичем Эрном (1881–1917), русским религиозным философом, последователем славянофилов и Вл. Соловьева, Белый с юности был связан тесным знакомством и сочувствовал его исканиям [372]372
См.: Белый Андрей.Начало века. М., 1990. С. 298–301, 452–454.
[Закрыть]. Исследование Эрна вышло в свет в октябре 1912 г. [373]373
См.: Голлербах Евг.К незримому граду. Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 93. Автор этого исследования отмечает, что ко времени выхода в свет монографии Эрна сотрудники издательства «Путь» (в круг которых входил и Белый) «слабо представляли себе не только смысл философии Сковороды, но и саму его личность», и приводит ряд документальных подтверждений своих слов (Там же).
[Закрыть], когда значительная часть романа «Петербург» уже была написана, но, безусловно, Белый и ранее имел представление о личности Сковороды и ее интерпретации Эрном. Еще в 1908 г. появилась статья «Русский Сократ» – первая работа Эрна о Сковороде, свидетельство восхищения перед философом, который «всею жизнью своей служил какую-то великую литургию и знал восторги экстаза и величайшего восхищения духа» [374]374
Эрн В.Русский Сократ // Северное Сияние. 1908. № 1, ноябрь. С. 64. Имеются основания полагать, что этот номер журнала был знаком Белому: кроме Эрна в нем были напечатаны статьи В. В. Владимирова и Г. А. Рачинского – друзей Белого, ряд других материалов символистского толка. Редактором журнала был А. М. Поццо – впоследствии антропософ, муж Н. А. Тургеневой (сестры А. А. Тургеневой, первой жены Белого), которому Белый впоследствии посвятил несколько стихотворений в книге «Звезда».
[Закрыть]. В 1911 г. увидели свет две большие статьи Эрна о Сковороде, положенные затем в основу монографии [375]375
См.: Эрн В.Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 107. № 2, март-апрель. С. 126–166; Эрн В.Очерк теоретической философии Г. С. Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 110. № 5, ноябрь-декабрь. С. 645–680. Первая из этих статей (перепечатана в кн.: Лики культуры. Альманах. М., 1995. Т. 1. С. 321–350) составила основу доклада, прочитанного Эрном в Московском Религиозно-философском обществе 9 марта 1911 г. (Белый в это время находился за границей).
[Закрыть]; имя Сковороды фигурировало и в статье Эрна «Нечто о Логосе, русской философии и научности», с которой полемизировал Андрей Белый [376]376
Статья Эрна «Нечто о Логосе, русской философии и научности» (Московский Еженедельник. 1910. № 29–32, 24 июля – 14 августа) была написана по поводу нового философского журнала «Логос» – органа неокантианцев – и представляет собой резкую отповедь «философическим товарам самой последней выделки», провозглашенную в защиту традиций русской религиозной философии. Андрей Белый, в 1910 г. еще сохранявший живой интерес к Канту и его последователям и будучи к тому же приближен к редакции «Логоса» (входившей составной частью в издательство «Мусагет», основанное при его непосредственном участии), выступил в защиту философского журнала со статьей «Неославянофильство и западничество в современной русской философской мысли» (Утро России. 1910. № 274, 15 октября). «Присягновение русской философской мысли традиции Запада вовсе не есть закрепощение ее, как русской мысли, чуждыми формами», – возражал Белый (В. Ф. Эрн: pro et contra Личность и творчество Владимира Эрна в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология / Составитель А. А. Ермичев. СПб., 2006. С. 292) и подчеркивал при этом, что Эрн, выступая против «чистой философии», смешивает задачи философии и религии (об этой полемике см.: Безродный М. В.Из истории русского неокантианства (журнал «Логос» и его редакторы)) // Лица. Биографический альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 1. С. 380–381). Статья Белого, явившись отчасти рецидивом настроений, господствовавших в его сознании в 1904–1908 гг., намечает дистанцию между ним и крайними неославянофильскими тенденциями, которые представлял собой Эрн. При переиздании своей статьи Эрн ответил на некоторые критические замечания Белого ( Эрн Вл.Борьба за Логос. Опыты философские и критические. М.: Путь, 1911. С. 77–78, 90–91).
[Закрыть].
В монографии о Сковороде Эрн последовательно развивает основное положение своей философии – идею кризиса европейской мысли, избравшей путь рационализма, «принципиального отречения от Природы, как Сущего»и превратившей природу в «бездушный механизм»(С. 14); плодотворными, напротив, он считает тенденции русской религиозно-философской мысли, опирающейся на «логизм восточно-христианского умозрения» (С. 22) [377]377
Согласно определению Эрна, «Λόγος – есть лозунг, зовущий философию от схоластики и отвлеченности вернуться к жизнии, не насилуя жизни схемами, наоборот, внимая ей,стать вдохновенной и чуткой истолковательницей ее божественного смысла,ее скрытой радости, ее глубоких задач» ( Эрн Вл.Борьба за Логос. С. VII).
[Закрыть]. Сковорода, по убеждению Эрна, стоит у истоков этой философской традиции. «Сковорода – это та природная национальная стихия, свойствами которой обусловлено произрастание божественных семян Логоса, оплодотворяющего нашу народную душу» (С. 332). «В лице Сковороды происходит рождение философского разума в России; и в этом первом же лепете звучат новые, незнакомые новой Европе ноты <…> В Сковороде проводится божественным плугом перваяборозда, поднимается в первый раз дикий и вольный русский чернозем. И в этом черноземе, в этой земляной народной природе Сковороды мы с удивлением видим основные черты, характеризующие всю последующую русскую мысль» (С. 333).
Следует подчеркнуть, что развивавшаяся Эрном интерпретация личности и творчества Сковороды имела достаточно произвольный характер; не случайно современный исследователь называет его книгу «поэтической монографией», цель которой заключалась в обосновании «концепции русской национальной философии» [378]378
Ермичев А. А.Жизнь и дела Владимира Францевича Эрна // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 40.
[Закрыть]. Лишь единомышленники Эрна целиком принимали его книгу [379]379
Так, С. Н. Дурылин в рецензии на книгу Эрна писал: «Книга эта необходима для всякого, интересующегося Сковородой, не только потому, что она прекрасно написана и проникнута особой любовью внимания к изображаемому мыслителю и излагаемым им мыслям, но еще и потому, что сочинения самого Сковороды написаны трудным языком, требующим помощи словаря, и только предварительно ознакомившись с изложением их у Эрна, можно приступать к непосредственному с ними знакомству» (Путь. 1913. № 2. С. 64).
[Закрыть], другие же современники не без основания заключали, что Эрн уложил Сковороду в русло своей концепции при помощи недопустимых для объективного исследования натяжек. Философ-неокантианец Б. В. Яковенко отмечал «методологический субъективизм» Эрна [380]380
Яковенко Б.Новая книга о Сковороде // Русские Ведомости. 1913. № 42, 20 февраля; В. Ф. Эрн: pro et contra С. 375. Особенно возражал Яковенко против прослеживаемой Эрном от Сковороды линии философской преемственности: «Если некоторые из живших позднее русских мыслителей склонялись к тем же самым мыслям, что и Сковорода, то они обязаны были этим не ему, а непосредственному изучению Отцов Церкви. Так что ни о какой подлинной преемственности, конструирующей линию самостоятельной русской философии, не может быть и речи» (Там же. С. 375–376).
[Закрыть], Д. В. Философов судил еще более определенно: «Книжка г-на Эрна – насквозь тенденциозна. Она интересна для определения миросозерцания самого г-на Эрна, представителя современной, православной богословской мысли, но для беспристрастного изучения Сковороды, для ознакомления с неясной и косноязычной философией его почти ничего не дает. Эрн заслонил своей широкой спиной скромного Сковороду» [381]381
Философов Д.Г. С. Сковорода // Речь. 1913. № 135, 20 мая; В. Ф. Эрн: pro et contra С. 379. Библиографический перечень рецензий на книгу Эрна «Григорий Саввич Сковорода» см. в кн.: Голлербах Евг.К незримому граду. С. 478–479.
[Закрыть]. «…Не столько Сковорода, сколько Эрн о Сковороде», – делился своими впечатлениями от книги С. Н. Булгаков – мыслитель, во многом близкий автору по общим идейным установкам [382]382
Письмо к В. Ф. Эрну от 2 декабря 1912 г. // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 371–372.
[Закрыть]. Несколькими годами спустя, возвращаясь к исследованию Эрна, Г. Г. Шпет справедливо писал: «Книга – взвинченно-литературное произведение, а не историко-философское исследование. Написанная с большим подъемом и вдохновением, эта книга – прекрасное выражение мировоззрения самого автора, но по отношению к Сковороде – хвалебная песнь, в которой последний рисуется читателю таким, каким автор хотел бы видеть первого русского философа, но не таким, каким был Сковорода реальный» [383]383
Шпет Густав.Очерк развития русской философии. Первая часть. Пг.: Колос, 1922. С. 70. Отметим также, что Н. Ф. Сумцов, украинский фольклорист и литературовед, находил основной недостаток книги Эрна в незнании автором культуры народа, из которого вышел Сковорода, считал неосновательным обозначение Сковороды «первым русским философом» и подчеркивал неразрывную связь Сковороды с украинскими богословами XVII в. (Лазарем Барановичем, Иоанникием Галятовским и др.), вопреки проводимым Эрном аналогиям с позднейшими русскими мыслителями ( Сумцов Микола.Сковорода i Ерн // Лiтературно-науковий вiсник. 1918. Т. LXIX. Кн. 1. С. 41–49; Сумцов И. Ф.Сковорода и Эрн // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 675–684, 953–958 / Перевод и примечания О. В. Марченко).
[Закрыть]. Таким образом, Андрей Белый мог иметь в виду не столько образ Сковороды в его исторической конкретности, во всей полноте и широте идейных построений, сколько созданный Эрном миф о «первом русском философе».
Идеи Эрна во многом совпадали с представлениями Андрея Белого об «особом пути» России, оформившимися с наглядной определенностью в 1911 г. во время его путешествия по Средиземноморью (Сицилия – Тунис – Египет – Палестина). Путевые впечатления и переживания Белого отразились в кратком описании скитаний героя «Петербурга» самым непосредственным образом [384]384
Эпилог «Петербурга» Белый написал в Берлине в ноябре 1913 г. ( Белый Андрей.Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 68 об. – 69), однако он отобразил в нем свои настроения 1911 года неприкосновенными от новых духовных устремлений: завершение романа Белый понимал как «остаткипланов, которые механически доделываются в 1912и 1913: механически дописывается „ Петербург“» (Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 499).
[Закрыть]. Мироощущение Белого во время путешествия и по возвращении в Россию, летом 1911 г. (проведенным в Боголюбах, на Волыни) отмечено чувством перелома жизненного пути, острым переживанием надвинувшихся очистительных, кардинальных перемен, исканием – интуитивно, на ощупь – новых духовных стимулов. «Зори сулят многое: чувствую поступь больших событий <…>» – признавался Андрей Белый в это время [385]385
Письмо к М. К. Морозовой от 14 июня 1911 г. // «Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. С. 168.
[Закрыть]. Олете 1911 г. он вспоминал: «…в стихотвореньях моих того времени – ожидание: чего-то большого, придвинутого вплотную к душе»; «Общее впечатление лета: гремящая тишина». [386]386
Белый Андрей.О Блоке. С. 375, 376. Упоминаемые стихотворения – «Шут», «И опять, и опять, и опять…», «Голос прошлого», «Близкой» ( Белый Андрей.Королевна и рыцари. Сказки. Пб.: Алконост, 1919. С. 18–45). Ср. признание Белого в письме к А. Блоку (июнь 1911 г., Боголюбы): «Последние два года, 1910–1911. Я уже еду с предчувствием, что лес редеет (пролеты между дерев, после гущины издали брезжит заря), а главное – шум моря спереди(верный знак окончания леса)» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903–1919. М., 2001. С. 408). О чувстве пути у Белого см.: Максимов Д.Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 33–36.
[Закрыть]Это чувство надвигающихся перемен связывалось тогда в сознании Белого с исповеданием своеобразного «почвенничества», спасительности «неевропейского» пути – воззрений, к которым он приближался на различных этапах своего развития неоднократно и которые переживал с особенной силой в 1911 г. в Палестине и по возвращении в Россию (ср. с посещающим Назарет Николаем Аполлоновичем в эпилоге «Петербурга»). Письма, отправленные им в апреле 1911 г. из Иерусалима, содержат решительные утверждения: «Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение с европейцами, этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава Богу, русские – не Европа;надо свое неевропейство высоко держать, как знамя» [387]387
Письмо к А. М. Кожебаткину от 12 апреля 1911 г. // Лица. Биографический альманах. СПб., 2004. Вып. 10. С. 164–165 / Публикация Джона Малмстада.
[Закрыть]. В другом письме, делая тот же вывод («Возвращаюсь в Россию в десять раз более русским»),Белый утверждает: «Культуру Европы придумали русские; на Западе есть цивилизации; западной культурыв нашем смысле слова нет; такая культура в зачаточном виде есть только в России. <…> Вот уже месяц, как все бунтует во мне при слове „ Европа“. Гордость наша в том, что мы не Европа,или что только мы – подлинная Европа»и т. д. [388]388
Письмо к М. К. Морозовой («Иерусалим. Христово Воскресенье», 11/24 апреля 1911 г.) // «Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. С. 165, 166.
[Закрыть].
Закономерно, что Белый нашел отклик своим настроениям в славянофильской доктрине Эрна и его концепции русской философской мысли, сформулированной в книге о Сковороде. То, что Белый воспринимал фигуру Сковороды именно в этом аспекте, подтверждается и характером переделки им стихотворения «Искуситель» (1908), отразившего пору изучения философии Канта [389]389
Белый Андреи.Урна. Стихотворения. М.: Гриф, 1909. С. 70–73.
[Закрыть]. Ее воздействие Белый испытывал преимущественно в 1904–1908 гг.; последующие годы (1909–1912) характеризуются движением «от Канта к исканию „ мистерии“ по-новому, как „ пути жизни“»,стремлением познать «конкретно-духовное содерж<ание> жизни» [390]390
Формулировки из письма Андрея Белого к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 495.
[Закрыть]. Этот «путь жизни» был найден в 1912 г. в антропософии Р. Штейнера, но одной из вех на нем были «почвеннические» настроения, запечатленные и в эпилоге «Петербурга». Демонстрируя в новом варианте стихотворения «Искуситель» (1913–1914) свое преодоление кантианства, Белый ввел новые заключительные строки:
Оставьте… В этом фолианте
Мы все утонем без следа!..
Не говорите мне о Канте!!..
Что Кант?.. Вот… есть… Сковорода…
[Философ русский, а не немец!!!..] [391]391
Белый Андрей.Стихотворения и поэмы. СПб.; М., 2006. Т. 1. С. 483 («Новая Библиотека поэта»). Процитировав в статье «Андрей Белый» (1916) эти стихотворные строки, Иванов-Разумник заключал: «В этом полушуточном, робком повороте – гораздо больше решимости и серьезности, чем хочет представить Андрей Белый; переход от Канта к мистику Сковороде намечает поворот Андрея Белого на старое направление, на новые тропы. И недаром впоследствии герой романа „Петербург“, потерпевший крушение на Канте, находит спасение в древней восточной мистике и – в изучении философии Сковороды» (Андрей Белый: pro et contra Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология. СПб., 2004. С. 578). Ср. новую строфу стихотворения «Премудрость» («Внемлю речам, объятый тьмой…», 1908), завершающую его в позднейшем переиздании:
С ученым спорит вновь ученый:«В тумане выспренних вопросовМы – да: утонем без следа…Да, господа: что Кант? ФилософОтличнейший – Сковорода…»(Белый Андрей. Стихотворения. Берлин; Пб.; М.: Изд. З. И. Гржебина, 1923. С. 304). Элемент иронии, заключающийся в этих строках, отнюдь не умаляет их концептуального значения: мы помним, что еще в «Симфонии (2-ой, драматической)» Белый самые дорогие для него идеи подавал в полупародийном изложении. В то же время в стихотворных строках о Сковороде наличествует и элемент самоиронии: Белый-антропософ, возвращаясь к своим старым стихам, уже готов отметить преходящий характер былых «почвеннических» тяготений, их заведомую непригодность в плане подлинной духовной самореализации. Сходное полуироническое упоминание Сковороды находим и в ранней редакции «Петербурга» (1911) – в гл. 1 (главка IX): «… мысли Аполлона Аполлоновича бывали оригинальны до крайности именно в процессе самопроизвольного зарождения их; запиши он их в тот момент, мы имели бы дело со вторым мудрецом Сковородою, нашим отечественным философом <…>» ( Белый Андрей.Петербург. С. 446).
[Закрыть]
Аналогичную перемену (подобно герою стихотворения «Искуситель») испытал и Николай Аполлонович Аблеухов: от усиленного изучения Канта (в основной части романа) – к «философу русскому» Сковороде. Как замечал о финале «Петербурга» в статье «Вдохновение ужаса» Вяч. Иванов (кстати, близкий друг Эрна), «кантианец <…> проявил склонность сначала к древнеегипетскому, а потом и к современно-православному мистицизму» [392]392
Иванов Вячеслав.Родное и вселенское. М.: Изд. Г. А. Лемана и С. И. Сахарова, 1917. С. 98.
[Закрыть], идентифицируя тем самым чтение Сковороды с интересом к современным религиозным исканиям, в частности к славянофильско-православной доктрине Эрна. Сходные ассоциации возникали и у Белого, когда он отстаивал свой новый, уже не «почвеннический», антропософский путь, который мыслил как подлинно христианский, от критики с позиций ортодоксального православия; защищая антропософию, ориентированную на духовный опыт Гёте, как воплощение подлинной широты и глубины религиозного самосознания, он прибегает к ироническим противопоставлениям – опять же с участием Сковороды. «…Гёте у нас попал в „ антихристы“, – писал Белый осенью 1915 г. С. М. Соловьеву, подразумевая и утрируя концепцию, вскоре изложенную последним в брошюре „Гёте и христианство“ (Сергиев Посад, 1917), – <…> легче не изучить Гёте и просто зачислить в „ антихристы“таким способом быстро очистится поле интересов: в центре поля останется громаднейший Сковорода, Хомяков и великолепнейший Остолопов, носители неантихристианского сознания» [393]393
А. Белый: «Единство моих многоразличий…» Неотправленное письмо Сергею Соловьеву / Публикация, вступ. статья и комментарии А. В. Лаврова // Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 424.
[Закрыть]. «Громаднейший», уже в сугубо ироническом смысле, Сковорода соединяется здесь с крупнейшим идеологом славянофильства А. С. Хомяковым и – неожиданным образом – с поэтом, переводчиком, теоретиком стиха, автором «Словаря древней и новой поэзии» (1821) Николаем Федоровичем Остолоповым (1783–1833); поскольку очевидных смысловых связей между Остолоповым и двумя другими названными лицами не просматривается, имеются все основания заключить, что в данном случае лишь обыгрывается семантика фамилии, – что позволяет с окончательной ясностью воспринять тональность всего высказывания.
Финальные строки «Петербурга» во многом возвращают к основному мотиву предшествующего романа Андрея Белого «Серебряный голубь» (1909) – о неизбежном возвращении блудных сыновей России, воспитанных на «западных», «чужих словах», на «луговую, родную стезю»: «Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!» [394]394
Белый Андреи.Серебряный голубь. М.: Скорпион, 1910. С. 229.
[Закрыть]Николай Аполлонович при этом явно перекликается с Дарьяльским, героем «Серебряного голубя». Учитывая эту параллель, можно отметить вероятный дополнительный смысл указания на Сковороду в эпилоге «Петербурга». Известно, что в образе Дарьяльского отразились черты С. М. Соловьева, поэта-символиста и ближайшего друга Белого [395]395
Подробнее см. с. 105–129 наст. изд. (в файле – раздел «Дарьяльский и Сергей Соловьев: О биографическом подтексте в „Серебряном голубе“ Андрея Белого» – прим. верст.)
[Закрыть]. Соловьев по материнской линии был потомком Михаила Ивановича Ковалинского – любимого ученика и друга Сковороды, написавшего «Житие Григория Сковороды» [396]396
См.: Сочинения Григория Саввича Сковороды, собранные и редактированные проф. Д. И. Багалеем. Харьков, 1894. <Отд. 1>. С. 1–40.
[Закрыть]– основной источник сведений об образе жизни и личности философа, к которому многократно обращается и Эрн в своем исследовании. В стихотворении «Мои предки» (1911), говоря о Ковалинском, Сергей Соловьев упоминает и «блуждающего мудреца» Сковороду («Святой чудак, веселый сын Украйны»):
Он полон был каких-то чудных сил,
Воистину горел в нем пламень Божий,
И для него последней кельей был
Чертог великолепного вельможи.
Текла привольно жизнь Сковороды:
Как птица, он не собирал, не сеял,
Мой предок сам писал его труды
И Божьего посланника лелеял [397]397
Соловьев Сергей.Цветник царевны. Третья книга стихов. М.: Мусагет, 1913. С. 125–126.
[Закрыть].
Портрет Сковороды висел в библиотеке усадьбы А. Г. Коваленской, бабушки Сергея Соловьева, в Дедове (в первых строках своих воспоминаний Сергей Соловьев отмечает: «Из сумрака выступают два портрета: прадед моей матери Михаил Иванович Коваленский, со смуглым лицом, черными глазами, с большой звездой на груди, и украинский философ Сковорода с золотообрезной книгой в руке» [398]398
Соловьев С.Воспоминания. М., 2003. С. 35.
[Закрыть]). Сидя под этим портретом, Владимир Соловьев в июне 1899 г. читал своим родственникам еще не законченные «Три разговора» [399]399
См.: Соловьев С. М.Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 378.
[Закрыть]. Постоянно проводивший летние месяцы в Дедове, Андрей Белый хорошо знал обо всем этом; в мемуарах он указывал на Ковалинского как предка Соловьева и ученика Сковороды [400]400
Белый Андрей.Между двух революций. С. 20. О Ковалинском как о своем предке и друге Сковороды С. М. Соловьев писал также в воспоминаниях о матери – «Ольга Михайловна Соловьева» (1927) (РГАЛИ. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2).
[Закрыть]. Поскольку «Петербург» был задуман как вторая часть начатой «Серебряным голубем» трилогии, а Дарьяльский и Николай Аполлонович – сугубо «авторские» герои, то существование намеченной связи представляется очевидным (сходство этих персонажей акцентируется и в цитированных выше заключительных строках «Петербурга»: появившиеся в облике Николая Аполлоновича приметы «опрощения» – картуз, сапоги – напоминают о Дарьяльском, а «серебрянаяпрядь» в волосах содержит намек как на пережитые героем душевные испытания, так и на заглавие первого романа задуманной трилогии) [401]401
Любопытной параллелью к пониманию образа Сковороды в связи с «Серебряным голубем» (в теме приобщения героя-интеллигента к народной мистической секте «голубей») служит высокая репутация Сковороды у сектантов; в частности, у молокан имя Сковороды – «чуть не Апостольское» ( Ливанов Ф. В.Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 288–299; ср.: Новицкий Орест.Духоборцы, их история и вероучение. 2-е изд. Киев, 1882. С. 178–179). П. Н. Милюков, исходя из убеждения, что «Сковорода в душе был сектантом», доказывал тождество идей, исповедуемых екатеринославскими духоборцами, с теориями Сковороды ( Милюков П.Очерки по истории русской культуры. 2-е изд. СПб., 1899. Ч. 2. С. 109–113). Как родоначальника «духовных христиан» рассматривает Сковороду и В. Д. Бонч-Бруевич (см.: Собрание сочинений Г. С. Сковороды. Том I <…> с заметками и примечаниями В. Бонч-Бруевича. СПб., 1912). Впрочем, «фанатик от православия» Эрн такого понимания Сковороды не разделял.
[Закрыть].
В своей книге Эрн и при конкретном анализе философии Сковороды акцентирует внимание на ряде моментов, которые, безусловно, должны были найти у Белого особенное сочувствие. Он пристально исследует «символичность» мировоззрения Сковороды, восходящего к Библии – «миру символичному» (С. 222–246), обнаруживает, что Сковороде близка идея женственной сущности мира (по словам Эрна, «глубочайшая основа новой чисто русской метафизики»), ставшая впоследствии центральной в философской системе Вл. Соловьева (С. 341), столь близкой Андрею Белому [402]402
Эрн прослеживал вообще глубокое внутреннее родство в философских воззрениях Соловьева и Сковороды. В хорошо известной Белому статье «Нечто о Логосе, русской философии и научности» он писал: «Принципиальным онтологизмом проникнуто как изумительно цельноемировоззрение „русского Сократа“ Г. С. Сковороды, так и всеобъемлющее, универсальное миросозерцание „русского Платона“ – В. С. Соловьева» ( Эрн Вл.Борьба за Логос. С. 93). Ср. аналогичную параллель в речи проф. И. А. Сикорского «Нравственное значение личности Владимира Соловьева»: «И у Соловьева и у Сковороды общие заботы – о познании себя. Оба стремятся возбудить в людях высшие чувства, возвышенные нравственные стремления. <…> Оба философа отличались аскетическим образом жизни; но аскетизм не исключал у них жизнерадостного настроения духа, которое они признавали необходимым поддерживать в себе и в других» (Вопросы нервно-психической медицины. 1901. Т. 6. Вып. 1. С. 6).
[Закрыть]. Большое значение для Белого, всегда обостренно переживавшего проблему «пути жизни» и стремившегося к «жизнетворчеству», имели цельность жизненного и творческого пути Сковороды и отсутствие конфликта между учением, идеалом жизненного поведения и его реальным осуществлением. «Того, кто станет изучать жизнь и учение Сковороды, – пишет Эрн, – поистине поражает исключительная цельностьего натуры, законченное единствоего духовного облика. Его жизнь – лучшая иллюстрация его философии, а его философия – прекрасное умозрительное истолкование его жизни. Сковорода пластически соединяет в себе глубокую теоретическую мудрость с практическим осуществлением ее в жизни. Он по-античному органичен. Он живет так, как думает, и думает так, как живет» [403]403
Эрн В.Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 107. № 2, март-апрель. С. 126. Характерно, что еще в 1890-е гг. цельность Сковороды воспринималась как признак «первобытного фазиса умственной жизни», в котором еще не произошло «раздвоение религии с философией» ( Никольский Б.Украинский Сократ // Исторический Вестник. 1895. Т. LX. № 4. С. 215–222); в начале XX в. «синкретизм» Сковороды ощущался в символистской среде уже как образец, к которому должно стремиться.
[Закрыть]. Более того, жизненный путь Сковороды расценивался как более значительное явление, чем его собственно философское наследие. «Г. С. Сковорода, полный священного огня „теомант“ <…>, гораздо значительнее и больше своих глубоко оригинальных и замечательных философских творений», – писал Эрн [404]404
Эрн Вл.Борьба за Логос. С. 95. Ср.: «Сковорода был мудрец, учитель жизни, а не ученый, стремящийся объяснить явления внешнего и внутреннего мира» ( Радлов Э.Очерк истории русской философии. 2-е изд. Пб.: Наука и школа, 1920. С. 10).
[Закрыть]. Как великий нравственный урок был воспринят предпринятый Сковородой опыт «подражания Христу»: имевший возможности преуспевать в мире, 44-летний Сковорода стал бездомным скитальцем, «нищенствующим носителем народной мудрости»(С. 137), пространствовавшим с посохом и Библией по Украине и России до последнего дня жизни: «В простонародной свитке, с „видлогою“ и „торбою“ за плечами, с дудкою за поясом и с сучковатою палкой в руках, ходил Сковорода по селениям и просвещал народ понятным ему языком <…>» [405]405
Эрн В.Русский Сократ // Северное Сияние. 1908. № 1. С. 65.
[Закрыть].
Безусловное значение для Андрея Белого имело проведенное Эрном сравнение предсмертного ухода Л. Н. Толстого с многолетним странничеством Сковороды (С. 138–139). Уход Толстого Белый пережил как «громовой удар», как огромное, «мировое» событие [406]406
См.: Белый Андрей.О Блоке. С. 364.
[Закрыть]. «Гениальный художник слова оказался гениальным творцом собственной жизни <…>, – писал тогда Белый. – Своим уходом и смертью где-то в русских полях он осветил светом скудные поля русские <…> его уход и смерть есть лучшая проповедь, лучшее художественное произведение, лучший поступок жизни. Жизнь, проповедь, творчество сочетались в одном жесте, в одном моменте» [407]407
Белый Андреи.Лев Толстой // Русская Мысль. 1911. № 1. Отд. II. С. 93–94.
[Закрыть]. Эрн, однако, отдавал предпочтение жизненному подвигу Сковороды, ибо последний сочетал «жизнь, проповедь, творчество» не перед смертью, а в расцвете жизни, осуществляя затем на протяжении десятилетий этот жизнетворческий идеал. Характерно, что Сковорода был одним из любимейших мыслителей Толстого [408]408
Критик А. А. Измайлов приводит слова Толстого о Сковороде: «Многое из его мировоззрения мне так удивительно близко! Я недавно только что еще раз перечитал его. Мне хочется о нем написать. И я это сделаю. Его биография, может быть, еще лучше его писаний. Но как хороши и писания!..» ( Измайлов А.Две легенды. (Лев Толстой и Григорий Сковорода) // Русское Слово. 1910. № 253, 3 ноября). Действительно, в жизненных позициях Толстого и Сковороды было много общих черт: философия личного самосовершенствования, восхваление простоты жизни, близкой к природе, бедности, полезного труда и т. п. (см.: Багалей Д. И.Г. С. Сковорода и Л. Н. Толстой. Историческая параллель // Памяти Л. Н. Толстого. Сборник речей. Харьков, 1911. С. 44–51). Ученик Толстого Н. Н. Гусев написал популярную книжку о Сковороде, в которой дал очерк жизни и творчества мыслителя и переложение «избранных мыслей» Сковороды, имеющих разительные аналогии с теорией Толстого ( Гусев Н. Н.Народный украинский мудрец Григорий Саввич Сковорода. М.: Посредник, 1906). На основе этой книжки Толстой работал над очерком о Сковороде ( Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 40. С. 406–412, 510–511), а «избранные мысли» Сковороды включил в свои философско-религиозные произведения «На каждый день» (1906–1910) и «Путь жизни» (1910), представляющие собой собрание изречений по важнейшим вопросам жизни.
[Закрыть]. С Толстым были связаны и А. М. Добролюбов, и Л. Д. Семенов [409]409
См. примечания Н. Н. Гусева в кн.: Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. М., 1937. Т. 56. С. 436–437, 486–488; Сапогов В. А.Лев Толстой и Леонид Семенов // Ученые записки. Вып. 20: Филологическая серия. Кострома, 1970. С. 111–128.
[Закрыть], молодые поэты-символисты разительно схожей судьбы: оба бесповоротно порвали со своей средой и ушли в народ, последовательно претворив в жизнь свои нравственные и религиозные идеалы, представления о святости. Для Толстого уход был закономерным разрешением мучившего его разлада между проповедью и образом существования, и жизненный выбор Добролюбова был для него в этом смысле наглядным образцом. «Нельзя проповедовать учение блага, живя противно этому учению, как я, – записывал Толстой в дневнике. – Единственное средство доказательства того, что учение это дает благо, это – то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов» [410]410
Запись от 20 июля 1907 г. // Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. Т. 56. С. 47, ср. с. 282–283.
[Закрыть]. «Перерождение» обоих символистов было знаменательным фактом и для Андрея Белого (он был знаком с Добролюбовым и легендами о нем, которые бытовали в символистской среде, а с Семеновым одно время даже дружен). Судьба Сковороды, таким образом, обнаруживала аналогии в актуальных для начала XX в. исканиях [411]411
Характерно, что поведение и Сковороды и Добролюбова разные авторы возводили к одному образцу – св. Франциску Ассизскому. Эту параллель проводит Эрн (С. 146); ср. суждение С. Н. Дурылина о Сковороде: «Вечный странник, он во многом, на Украйне XVIII века, воскресил черты св. Франциска Ассизского» (Путь. 1913. № 2. С. 64). В то же время Мережковский в статье «Революция и религия», описывая свою встречу с Добролюбовым, заключает: «Я не сомневался, что вижу перед собою святого. <…> В самом деле, за пять веков христианства, кто третий между этими двумя – св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в этом различие перед Богом? Л. Толстой говорил, но не делал того, о чем говорил. <…> А жалкий, смешной декадент, немощный ребенок сделал то, что было не под силу титанам» ( Мережковский Д. С.Не мир, но меч. К будущей критике христианства. СПб.: Изд. М. В. Пирожкова, 1908. С. 104).
[Закрыть]– как Толстого, так и символистов, – явившись прообразом опрощенческих и религиозно-жизнетворческих устремлений, тяготения к «жизни подлинной», к «истинной» культуре, противопоставленной европейской «цивилизации» [412]412
Ср.: Шпет Густав.Очерк развития русской философии. Первая часть. С. 69, 82–83.
[Закрыть]. В этом отношении образ Сковороды приобретал и для Андрея Белого первостепенный актуальный смысл.
Согласно мемуарному свидетельству Н. Валентинова, Андрея Белого в книге Эрна, «кажется, более всего <…> привлекли слова Сковороды: „Не хочу наук новых, кроме умностей Христовых, в коих сладостна душа“» [413]413
Валентинов Н.Два года с символистами. Stanford, California, 1969. С. 194. Цитата приведена неточно; в издании Сковороды 1894 г., которым пользовался Эрн, опечатка: «душа» вместо «дума». В современном исправленном издании:
Не хочу и наук новых, кромѣ здраваго ума,Кромѣ умностей Христовых, в коих сладостна дума.(Сковорода Григорiй. Повне зiбрання творiв у двох томах. Киïв, 1973. Т. 1. С. 70).
[Закрыть]. Это стихи из 12-й песни «Сада божественных песен» Сковороды, цитируемой Эрном (С. 101). Тема песни – восхваление жизни в гармонии с природой и ее противопоставление жизни в городах, которые «в неволю горьку ведут»:
Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить,
Буду вѣк мой коротати, гдѣ тихо время бѣжит.
О дуброва! О зелена! О мати моя родна!
В тебѣ жизнь увеселенна, в тебѣ покой, тишина! [414]414
Там же. С. 69. В экземпляре Сочинений Сковороды изд. 1894 г., которым пользовался Эрн (Собрание Н. В. Котрелева, Москва), цитированные здесь и выше строки 12-й песни отчеркнуты (С. 267–268).
[Закрыть]
Эти строки также не могли не найти сочувственного отклика у Андрея Белого, порой со всей остротой разделявшего подобные антиурбанистические настроения. Достаточно указать на стихи из книги «Пепел», герой которых бежит из города, чтобы отдаться «полевому священнодействию»:
Я покидаю вас, изгнанник, —
Моей свободы вы не свяжете.
Бегу – согбенный, бледный странник —
Меж золотистых, хлебных пажитей. <…>
Меня коснись ты, цветик нежный.
Кропи, кропи росой хрустальною!
Я отдохну душой мятежной,
Моей душой многострадальною [415]415
Белый Андрей.Пепел. СПб.: Шиповник, 1909. С. 223, 224.
[Закрыть].
Разительный контраст основной части «Петербурга», изображающей призрачно-фантастический город, средоточие мрака, ужаса и бредов больного сознания, составляет открытый финал романа, в котором духовно излечившемуся и вернувшемуся к «истокам» Николаю Аполлоновичу Сковорода предстает и в ипостаси учителя, родственного «полевому пророку» из «Пепла» [416]416
В этом аспекте опять же намечается аналогия с А. М. Добролюбовым. В отрывке «Я вернусь к вам, поля и дороги родные…» он объявляет городу: «Смертью дышут твой мрак и краса твоих стен» – и восхваляет жизнь «средь лесов в простоте и свободе» ( Добролюбов Александр.Из книги невидимой. М.: Скорпион, 1905. С. 64–65).
[Закрыть].
Наконец, Андрею Белому была созвучна тема самопознания у Сковороды, душевных борений и разверзающихся «сердечных пещер» (С. 84–85), подробно рассматриваемая Эрном. Страждущий дух Сковороды, обнаруживая свою «хаотическую расстроенность», жаждет воскресения, «мертвенность свою он ищет вознести на крест, дабы тамполучить исцеление» (С. 88–89):
Пройдя через «внутреннюю Голгофу», Сковорода переживает поворот «от мрака к свету»: « стихийно-природное <…> преображается в благодатно-природное. Душевные грозы и бури, проносясь и кончаясь, открывают в душе Сковороды тишину и лазурь» (С. 90). Эрн акцентирует внимание на идее «сораспятия» у Сковороды, интимно близкой Белому; но, кроме того, в прослеживаемых им душевных борениях Сковороды обнаруживаются черты, общие со всей художественной системой «Петербурга». Воссоздание хаоса, безраздельно властвующего над душевным миром героев, – одна из задач основной части романа; лишь в эпилоге прошедший свою «внутреннюю Голгофу» Николай Аполлонович обретает просветление и гармонию. И в таком ракурсе образ Сковороды вновь оказывается символом положительных ценностей, к осознанию которых приводит автор своего героя.
Ко времени написания «Петербурга» образ украинского мыслителя в русской литературе уже имел свою историю. Сковорода явился прототипом «мудреца» Ивана из романа Нарежного «Российский Жилблаз» (1814) [418]418
Нарежный В. Т.Избранные сочинения: В 2 т. М., 1956. Т. 1. С. 524–559.
[Закрыть], «странник Григорий Саввич» стал центральным героем повести И. И. Срезневского «Майор, майор!» [419]419
Московский Наблюдатель. 1836. Ч. VI. С. 205–238, 435–468, 721–736.
[Закрыть]. Искусно использовали эпиграфы из Сковороды Н. С. Лесков («Заячий ремиз») [420]420
См.: Анкудинова О. В.Лесков и Сковорода. (К вопросу об идейном смысле повести Лескова «Заячий ремиз») // Вопросы русской литературы. Львов, 1973. Вып. 1 (21). С. 71–77.
[Закрыть]и современники Белого В. И. Нарбут, А. И. Тиняков [421]421
Нарбут Владимир.Аллилуиа. Стихи. <СПб.>: Цех поэтов, <1912>. С. <40>, <44> (эпиграфы предпосланы стихам, содержащим, наряду с натуралистическими картинами косной жизни, украинские реалии); Тиняков Александр.Треугольник. Вторая книга стихов. Пб.: Поэзия, 1922. С. 63.
[Закрыть]. На этом фоне образ Сковороды, которым Андрей Белый заключает свой роман, выделяется удивительной многозначностью, глубокой внутренней связью с творческими исканиями автора, с духовными устремлениями начала XX века [422]422
Ср.: Михайловский Б. В.<О романе Андрея Белого «Петербург»> // Михайловский Б. В. Избранные статьи о литературе и искусстве. <М., 1969>. С. 455. Некоторые положения нашей статьи нашли отражение в кн.: Барабаш Ю.«Знаю человека…» Григорий Сковорода: Поэзия. Философия. Жизнь. М., 1989. С. 276–278.
[Закрыть].
