Текст книги "На службе Отечеству"

Автор книги: Александр Алтунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

– Товарищ командир! Танки! – послышался с ротного НП испуганный голос моего ординарца Миши Стогов а, высокого узкоплечего паренька, тонкого, как жердь лещины.

– Танки? Где?! – удивленно кричу я, вспомнив, что бинокль остался на наблюдательном пункте, бегу туда, взволнованно спрашиваю: – Где танки? Чьи? Наши?

– Не знаю... – Смущенный Миша протягивает мне бинокль. – Не разглядел...

Приникаю к окулярам, медленно скольжу по противоположному берегу. Танки обнаруживаю не сразу. Присмотревшись, насчитываю в пределах видимости четыре машины. Они осторожно, словно люди, отыскивающие брод, спускаются к реке. Определить принадлежность танков не могу. "Может, наши? – мелькает в голове. – Как бы артиллеристы не ударили по своим". Однако артиллеристы молчат. Танки ускоряют ход. Все резче обозначаются их темные силуэты. Вот один, обходя какое-то препятствие, развертывается боком, на котором четко вырисовывается крест. Сомнений не остается: фашистские! Если бы не впервые видел их, наверное, распознал бы раньше. Почему же командиры противотанковых орудий не открывают огонь? Ведь машины на расстоянии выстрела?!

Замаскированные противотанковые пушки по-прежнему молчат. Над нашими головами откуда-то из-за леса прошуршали тяжелые снаряды. Земля вокруг танков взлетела к небу гигантскими фонтанами. Однако, ускорив ход, танки проскакивают к реке и скрываются в прибрежном кустарнике.

" Около часа вражеские машины находятся там. Артиллерия, постепенно наращивая огонь, методично прочесывает прибрежные заросли. Один из тяжелых снарядов попадает в цель: над кустарником поднимается густой черный дым. Вскоре оттуда выползают три машины и на предельной скорости мчатся назад к лесу.

Кто-то шумно спрыгнул в окоп. Оглядываюсь и вижу маленького красноармейца с катушкой телефонного кабеля за спиной. Отдышавшись, он охрипшим, еле слышным голосом докладывает:

– Товарищ лейтенант! Красноармеец Сусик прибыл но приказанию командира батальона установить с вами телефонную связь.

– Давай-давай, дружище, устанавливай, – обрадовался я и подумал: "Хоть через комбата будет связь с командирами стрелковых рот".

Телефонист, присоединив аппарат, долго крутит ручку и, надрывая свой слабенький голосок, вызывает:

– Алле! "Пружина"!.. "Пружина"!.. "Пружина"? Сусик говорит, Сусик... Докладываю: связь работает.

Я смотрю на красноармейца и невольно улыбаюсь. Маленький, удивительно юркий, с льняными кудряшками на лбу, он выглядит ребенком среди довольно рослых загорелых минометчиков. Смахнув капельки пота со вздернутого носика, Сусик вытягивается:

– Товарищ командир! Двенадцатый на проводе.

Взяв трубку, заглядываю в таблицу позывных: под двенадцатым номером значился командир батальона.

– Семнадцатый слушает! – кричу в трубку.

– Семнадцатый! – послышался голос Тонконоженко. – Доложи, как дела?

– К бою готовы.

– Внимательно следи за местностью. Бей по пехоте наверняка. Береги мины, зря не бросай. Обстановку докладывай через каждые полчаса.

Комбат предупреждал, чтобы рассчитывали только на боекомплект, который привезли с собой. Прошу взводных сказать об этом командирам расчетов. Старшине приказываю восемнадцать мин оставить в моем резерве. Охрименко с досадой восклицает:

– А я, товарищ командир, раздал уже все мины, едят их мухи, по взводам!

Подтверждаю свое приказание. Мне хочется быть уверенным, что резервные мины будут израсходованы в самую критическую минуту.

Незадолго до полудня появился комбат. Он вел за собой группу солдат и сержантов во главе со старшим лейтенантом. Поравнявшись со мной, Тонконоженко крикнул:

– На обратном пути посмотрю результаты вашей работы!

Удивленно рассматриваю странное "войско" комбата. Тут пехотинцы и артиллеристы, танкисты и связисты. У всех усталые лица, запавшие глаза. Обмундирование грязное, словно они целый день прятались в болоте, сквозь большие дыры светится белье. Наверно, это солдаты, потерявшие свои части. Тонконоженко увел их в первую роту, а возвратившись, подтвердил мои догадки.

– Я отвел им самый безопасный участок, – сказал комбат. – Правый фланг прикрыт заболоченной поймой реки... Да, лейтенант, отступление некоторых сильно деморализует. – Осмотрев добротно оборудованные огневые позиции и глубокие укрытия, капитан удовлетворенно улыбнулся: – Молодцы! Хорошо поработали. Теперь держитесь. Разведка уже побывала. С часу на час надо ждать главные силы.

Капитан решительно зашагал на командный пункт и вдруг вернулся. Постояв минуту, спросил:

– Я говорил, что батальон оторвался от полка? Молча киваю.

– Да, оторвался, – устало обронил комбат. – Где сейчас главные силы полка, не знаю. Так-то, лейтенант. Теперь наш батальон стал отдельной частью, только без своего хозяйства. – Огорченно махнув рукой, Тонконоженко отправился к себе.

Опять ожили тревожные мысли: "Как мы будем воевать в отрыве от полка? Ни боеприпасов, ни продовольствия. Кто же будет нас снабжать?" Я тогда и не предполагал, что мы уже не увидим свой полк, что лишь после войны мне удастся узнать о его судьбе. Однако времени на размышления не было: надо было готовиться к первому моему бою.

Солнце стояло в зените, когда на горизонте, натужно гудя, появились вражеские бомбардировщики.

– Воздух! Воздух! – разнеслось по позициям.

Все мгновенно попрятались в щели. Спрыгнул и я в свой окоп, нацелил бинокль на самолеты, на крыльях которых уже хорошо просматривались немецкие опознавательные знаки. Самолеты идут двумя ярусами: в нижнем четким строем летят бомбардировщики, в верхнем – истребители. Я насчитал около тридцати бомбардировщиков. Пройдя передний край обороны, самолеты резко снижаются, от них отделяются черные точки. Определив примерную линию сбрасывания бомб, понимаю, что большая часть их упадет за оборонительными позициями стрелковых батальонов. "Значит, главный удар авиации нацелен на огневые позиции артиллерии и тылы". Мысли мои прерывает нарастающий вой. Инстинктивно бросаюсь на дно окопа и ощущаю, как земля вздрогнула, качнулась, со стенок осыпался песок. Послышались глухие разрывы.

Не успела отгреметь бомбежка, как из-за леса, что на противоположном берегу речушки, донеслись громовые раскаты, и позиции стрелковых рот скрылись в густых тучах поднятой в воздух земли. Страх скользкой змеей заползает в сердце. Хочется закрыть глаза и спрятаться в самую что ни на есть глубокую щель. "Возьми себя в руки, лейтенант! – мысленно приказываю себе. – Двум смертям не бывать". Смотрю на ординарца и телефониста: не заметили ли они мое смятение? Но им не до меня: ординарец уткнулся лбом в стенку окопа, а телефонист, сидя на корточках, прижал телефонную трубку к уху и закрыл глаза. Скоро разрывы подняли тучи пыли и над позициями нашей роты. Теперь мозг сверлила одна мысль: "Уцелеют ли в этом аду минометчики?" Забыв о страхе, леденящем сердце, решительно поднимаюсь. Вдруг окоп словно подпрыгнул, и что-то обрушилось на меня. Я почувствовал, что не могу шевельнуться. С трудом высвободив руки, отчаянным усилием выкарабкиваюсь из обвала. Оглянувшись, обнаруживаю слева от себя ординарца, пытающегося вытащить ноги из осыпавшейся земли, а справа, над земляной кучей, вижу голову телефониста, подобно головке мака на тонком стебельке. Ни туловища, ни рук. В упор на меня смотрят округлившиеся от ужаса глаза.

– Сусик! Живой?! – кричу я, судорожно разгребая руками землю.

Телефонист не отвечает. В застывшем взгляде ни искорки жизни.

– Охрименко! – зову. – Петренко! Ко мне!

Старшина, увидев торчавшую голову Сусика, изумленно охнул и стремглав бросился назад. Минуту спустя он примчался с сапер– ' ной лопатой и начал лихорадочно откапывать телефониста. Прибежавший вслед за старшиной санинструктор торопливо раскрыл санитарную сумку и, достав пузырек с нашатырем, поднес его к носу Сусика. Тот вдруг тоненько и жалобно чихнул.

– Живой! – обрадовался Петренко.

Высунув голову из окопа, стараюсь разглядеть происходящее вокруг и невольно вздрагиваю, увидев огромную воронку – след разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Метров на пять поближе – и о моем наблюдательном пункте напоминал бы лишь холмик земли.

Артиллерия противника ведет беглый огонь. Оглянувшись, вижу, как извлекают из осыпи Хому Сусика, который мертвой хваткой держит телефонную трубку, и кладут на разостланную шинель.

– Сусик! Сусик! – зовет Петренко, стараясь вывести телефониста из шока и разжать сведенную судорогой руку.

Он трет ему виски, дает нюхать нашатырный спирт. Наконец Сусик вздрагивает, удивленно осматривается. И вдруг слезы двумя светлыми ручейками полились по его щекам. Петренко с важным видом складывает свои снадобья в сумку и, глубокомысленно взглянув на Сусика, что-то говорит по-латыни, а по-русски добавляет:

– Порядок! Очухался!

Я и раньше замечал, что Петренко питает слабость к латыни и старается удивить товарищей медицинскими терминами.

Добряк Охрименко склонился над Сусиком, прикрывает его могучим корпусом от падающих сверху комьев земли, ласково гладит льняные кудряшки, приговаривает:

– Ну, ну, хлопче, все обошлось. Сто рокив жить будешь.

Приказав перенести телефониста в ближайшее укрытие, поручаю пришедшему в себя ординарцу перетащить туда же телефонный аппарат.

Как ни хотелось мне побывать во взводах, чтобы посмотреть, как минометчики выдержали первый в жизни огневой шквал, невольно застываю на месте и с тревогой разглядываю выползшие из леса приземистые фашистские танки, за которыми мелькают фигурки пехотинцев. Трудно передать чувства, охватившие меня при виде ненавистного врага. Выдержим ли мы? "Враг чертовски силен, – нашептывает мне страх, – перед ним никто не устоял. Всю Европу проутюжили его танки!" Подавляя эту мысль, убеждаю себя: "Надо выдержать! Рабство или победа – другого выхода нет". Перед глазами встают Воронов, Сероштан, Лысов, Браженко, Поливода, Ми-шип. Думаю о них с нежностью: "Такие люди не подведут". В памяти оживают давно забытые слова из школьного учебника: "Ляжем костьми, бо мертвые сраму не имут". Да, мертвые позора не знают. Значит, драться надо так, чтоб в живых остаться и чтоб не пал позор на наши головы...

А враг все ближе...

Разрывы черной пеленой закрыли танки. Когда земля осела и дым рассеялся, не смог удержаться от радостного возгласа: три машины подбиты! Над одной еще колышется яркое пламя и тянется шлейф темно-бурого дыма: видно, снаряд угодил в бак с горючим. Но из леса появляются все новые и новые машины и на предельной скорости идут к реке. Несмотря на непрерывный огонь артиллерии, танкам удается переправиться на наш берег. Выбравшись из зарослей, они неудержимо рвутся на позиции боевого охранения. Прижимаясь к танкам, бежит пехота. Если она прорвется на позиции боевого охранения, ему несдобровать. Высоко поднимаю красный флажок.

– По фашистской пехоте – огонь! – кричу и не узнаю своего голоса, настолько он пронзителен и тонок.

Страшную опасность, нависшую над боевым охранением, заметили и командиры взводов. Минометы бьют почти залпом. А у меня сердце замирает: вдруг промажут! Но мины рвутся среди фашистской пехоты. Я не могу удержаться от радостного возгласа:

– Молодцы!

А тем временем открывают огонь стрелковые роты. Сначала доносится дробный перестук нескольких пулеметов. Отмечаю про себя: не все. Невольно вспоминаю тактические занятия: "Не спешите раскрывать систему своего огня. Вводите огневые средства постепенно и лишь в кульминационный момент атаки открывайте огонь из всех имеющихся у вас огневых средств". Видно, командиры стрелковых рот хорошо знают эту истину. Однако пулеметчики явно нервничают: очереди неоправданно длинные, почти беспрерывные. Стреляют, пока не кончается лента. "Так можно все патроны израсходовать за один день", – с беспокойством думаю я и с раздражением отмечаю такую же нерасчетливость у минометчиков.

– Охрименко! – стараясь пересилить шум боя, зову старшину.

– Товарищ старшина! – еще громче кричит мой ординарец Миша Стогов. – К товарищу комроты!

– Слухаю, товарищ лейтенант! – низко склоняясь к земле, но стараясь держать руку у каски, отвечает прибежавший на зов старшина.

– Николай Федорович, – добродушное лицо Охрименко выражает полнейшее внимание и готовность выполнить любой приказ; он прямо-таки жмурится от удовольствия, когда я называю его по имени и отчеству, – передайте командирам взводов: вести огонь максимально экономно, методично и строго прицельно.

– Есть, передать приказ: вести экономно, методично и прицельно! Охрименко вытягивается, но просвистевший над головой осколок заставляет его снова согнуть могучую спину.

Охрименко побежал выполнять приказание, а я обнаруживаю, что дружный огонь стрелков и минометчиков сдул фашистскую пехоту, как ветер сдувает пух с одуванчиков. Пехотинцы отступили к реке. Зато танки проутюжили окопы боевого охранения и двинулись на позиции стрелковых рот. Это вынудило артиллеристов, пушки которых были замаскированы в боевых порядках второй и третьей рот, открыть огонь прямой наводкой. К танкам, которые подорвались на поставленных саперами минах, артиллеристы прибавили еще два. Они стоят, окутанные дымом, сквозь который пробиваются языки пламени. Это, видимо, отрезвило фашистских танкистов. Отстреливаясь, они начали отходить к реке.

Переполненный радостью, выскакиваю из укрытия и кричу:

– Атака танков отбита! Ура артиллеристам!

Хотя заслуга в отражении танковой атаки принадлежала артиллеристам, я чувствовал такую гордость, словно собственными руками наводил орудия. Страх, который внушали танки, улетучился. "Не так страшен черт, как его малюют, – подумал я. – Фашистские танки распрекрасно горят". Но где-то в глубине души все же таилась тревога: "А если артиллеристы не остановят и придется столкнуться с танками лицом к лицу?"

Я слышал от побывавших в боях бойцов и командиров, что пехота вступает в бой с танками и частенько добивается успеха умелым применением связок гранат и бутылок, наполненных бензином. Но одно дело – слушать рассказы, и совсем другое – самому пережить поединок с бронированной машиной. Какие же нужно иметь нервы, чтобы выйти навстречу ей со связкой гранат или с бутылкой, наполненной бензином! Обладаю ли я достаточно крепкими нервами? Невольно усомнился в этом. Стало как-то не по себе. "Если у меня, у командира, такая неуверенность, как же волнуются бойцы!"

Захотелось поскорее обойти расчеты, посмотреть в лица бойцов, может быть, ободрить. Не успел я сделать и нескольких шагов к позициям взвода лейтенанта Воронова, как меня окликнул Охрименко:

– Товарищ командир! Комбат зовет!

Беру трубку, слышу радостный голос Тонконоженко:

– Алтунин! Видал, как мы их расчихвостили? – Он произнес это с такой гордостью, словно собственноручно подбил фашистские танки. – Говорил же я, что артиллерия не пропустит их. Как у тебя? Какие потери?.. При первой возможности переправь раненых на батальонный медпункт. Будь готов: как только фашистская пехота снова пойдет в атаку, ударь по ней в полную мощь. Понял? Пока...

Передав трубку Охрименко, выскакиваю из окопа и бегу в первый взвод. С ходу прыгаю в укрытие и нахожу там только заряжающего Афанасия Сидоренко, человека молчаливого и медлительного. Он лежит, подняв раненую ногу вверх, и тихо постанывает.

Вид убитых и раненых для меня еще непривычен. Сердце болезненно сжимается.

– Потерпи, дружок, – говорю я Сидоренко. – Как только наступит затишье, переправим тебя в батальонный медпункт.

Весь первый взвод я застал у минометов. Расчеты приводили в порядок огневую позицию: одни устанавливали опрокинутые взрывной волной минометы, другие очищали окопы от земли, набросанной разрывами, а лейтенант Воронов проверял наводку. С радостным удивлением смотрю на Сероштана. Мне сказали, что он ранен, что осколок угодил ему в голову.

– Сержант Сероштан! В укрытие! – строго приказываю я, увидев белевший из-под каски бинт. – Раненым здесь не место.

Подбежав ко мне, Сероштан приподнимает каску и, показывая на левое ухо, говорит:

– Товарищ командир роты! Всего лишь половины уха лишился. Глаза видят, руки и ноги действуют, повоюем еще. – И, не сдержав улыбки, добавляет: Должен же я рассчитаться с германцами за свое ухо!

Обрадованный бодрым видом сержанта, с чувством пожимаю ему руку.

Обойдя огневые позиции и убедившись, что минометы в полной боевой готовности, с пристальным вниманием слежу за развитием событий. Новый шквал артиллерийского огня заставил меня нырнуть в окоп. По позициям роты вели огонь не менее двух артиллерийских батарей. Однако бойцы и командиры в глубоких щелях чувствовали себя спокойно. Они теперь убедились, что их труд не пропал даром. Жаль только, не хватило времени укрепить стенки окопов фашинами, поэтому они то и дело осыпались. Меня опять вызвал к телефону комбат:

– Семнадцатый! Видишь пехоту?

– Вижу, – подтвердил я, выглянув из окопа. – Прячется за танками.

– Отсеки пехоту, не дай ей прорваться к переднему краю. Действуй...

На этот раз танки идут зигзагами, чтобы артиллеристы не могли пристреляться. И все-таки две машины загорелись. Когда до стрелковых окопов осталось не больше ста метров, танки увеличили скорость и вытянулись в две колонны: решили проскочить минное поле по старым следам. Тут снова вступили в бой орудия, стоявшие на прямой наводке. Хорошо вижу, как артиллеристы ближайшего ко мне орудия сноровисто посылают снаряд за снарядом в головные танки. Те останавливаются: один закружился на уцелевшей гусенице, другой задымил. Шедшие следом пытаются обойти их справа и слева и наезжают на мины. Остальные проскакивают минное поле и двигаются к позициям стрелковых рот. Следом за ними бежит пехота.

Настал решающий момент. "Если фашистской пехоте удастся прорваться к нашим окопам одновременно с танками, бойцы, загнанные танками в щели, погибнут!" Эта мысль непроизвольно выбрасывает меня из окопа, и я, боясь, что в таком шуме командиры не расслышат мой приказ, бегу, не замечая разрывов снарядов и мин, не слыша свиста осколков и шальных пуль. На огневых позициях лейтенанта Воронова отчаянно кричу:

– Шквальный огонь по пехоте, мин не жалеть!

Не добежав до взвода лейтенанта Степанова, от резкого толчка в спину неожиданно лечу на землю. Горячая взрывная волна прошла надо мной, осколок проскрежетал по каске, комья сухой земли больно ударили по распластанным на земле ладоням. Кто-то сполз с моей спины, и я, полуоглохший, услышал словно издалека доносившийся голос:

– Простите, товарищ комроты, что так сильно толкнул.

Удивленно оглядываюсь и вижу тяжело дышащего Мишу Стогова, смахивающего пыльным рукавом ручейки пота, отчего лицо его стало как у татуированного туземца. Смущенно поглядывая на меня, Миша повторил:

– Простите, я не хотел...

"Если бы не Стогов, меня бы изрешетило осколками", – подумал я, испытывая неожиданную нежность к своему тихому и скромному ординарцу.

– Ты не ранен, Миша? – обеспокоенно спрашиваю я, не отрывая взгляда от его порванной в клочья гимнастерки.

– Нет, товарищ комроты. Вроде бы нет... – неуверенно отвечает Стогов.

Убедившись, что ординарец отделался небольшими царапинами, облегченно вздыхаю и перебегаю в окопы второго взвода, минометчики посылают по фашистской пехоте мину за миной. Они вылетают из стволов беспрерывно и рвутся в самой гуще атакующей пехоты. Вспомнив контрольные стрельбы перед отправкой на фронт, начинаю опасаться, что какая-нибудь из мин, не успев вылететь из ствола, столкнется с очередной, и кричу:

– Заряжающие, осторожнее!

Минометчики продолжают вести огонь прежним темпом.

Мне вдруг захотелось запеть от радости: вражеская пехота остановлена! Меткий огонь минометов и станковых пулеметов заставил ее залечь. Теперь надо метр за метром прочесать огнем рубеж, за которым фашисты: не дать им окопаться.

К батальонным минометам присоединяются полковые. Фашисты не выдерживают интенсивного огня. Следивший за полем боя лейтенант Степанов радостно кричит:

– Драпают фашисты, драпа-ю-ю-ут!

Лейтенант прав: фашистская пехота стремительно откатывается назад.

Однако радоваться рано. Мне даже без бинокля видно, как прорвавшиеся танки утюжат наши окопы – методично, из конца л конец, словно трактора на пахоте.

Вдруг танки, оставив окопы, двинулись на батальонные пушки, упорно посылавшие снаряд за снарядом. На ближайшее ко мне орудие шли, развернувшись веером, три танка. Временами орудие затягивала пелена дыма и копоти, однако я видел, как ловко действуют артиллеристы. Их оставалось всего двое, но они сумели поджечь один танк и открыли огонь по второму. Видно было, как снаряд, попав в его башню и выбив искру, отскочил от нее. Обходя огромную воронку, танк на миг приоткрыл бок. Этого было достаточно, чтобы артиллеристы всадили туда снаряд. Танк задымил л остановился. Но тут над пушкарями навис третий танк. Я думал, что артиллеристы попытаются спастись в укрытии, а они не сдвинулись с места и почти в упор сделали последний выстрел. Через мгновение танк подмял под себя и пушку, и бойцов. Несколько минут он крутился на одном месте, пытаясь стереть с лица земли все, что могло бы напомнить об отважных советских парнях, затем повернул в сторону холма, где находились огневые позиции минометчиков.

"Все погибло, – с отчаянием подумал я, – что делать?" В глаза бросилась связка гранат. Прежде грозная, сейчас она кажется мне игрушечной. Как вступить в единоборство с бронированным чудовищем с таким легким оружием? На словах легко, а на деле ой как не просто подбежать и бросить под гусеницу эту связку! Руки почему-то ослабли, и ноги словно ватные. "Не раздумывай, лейтенант, ведь рота на краю гибели!" – приказываю себе, хватаю гранаты и, пригнувшись, бегу к глубокой воронке на пути движения танка. Земля под ногами вскипела – бил крупнокалиберный пулемет, – инстинктивно падаю. Новая очередь просвистела над головой. Отползаю метров на пять в сторону и снова бросаюсь вперед. И снова пулеметная очередь каким-то чудом по прошила меня. Падая, краем глаза захватываю три фигурки, ползущие навстречу танку от огневой позиции первого взвода. Видимо, мысль о гранатах пришла не мне одному.

Танкисты, внимание которых отвлечено моими перебежками, не замечают смельчаков. Укрывшись в воронке, внимательно слежу за развитием событий, а минометчики с прежней интенсивностью продолжают вести огонь по пехоте.

Танк уже примерно в пятнадцати метрах от воронки, где притаились бойцы. Вот летит первая связка гранат. Перед танком взметнулось пламя. Машина вильнула влево, вдогонку ей летит вторая связка. Новый взрыв всколыхнул землю, но и он не остановил танк. Вдруг танкисты, словно испугавшись, что в многочисленных воронках таится новая опасность, попятились, развернули машину и поползли назад. Гляжу вслед удирающему танку и с досадой думаю: "Не так-то, оказывается, просто попасть связкой под гусеницу".

Внимательно осмотрев поле боя, убеждаюсь, что фашистской пехоте и на этот раз не удалось ворваться в расположение нашего батальона, а уцелевший фашистский танк уходит, прорываясь через боевые порядки первой стрелковой роты.

И в этот момент случилось что-то невероятное. На левом фланге первой роты послышалась беспорядочная ружейная пальба, отчаянные крики, и в тыл с переднего края побежали люди – прямо под пулеметный огонь, который открыли фашистские танкисты. Одни падают сразу, словно споткнувшись о невидимое препятствие, другие продолжают бежать, видимо не соображая, что бегут навстречу гибели. В отчаянии смотрю и не понимаю, что происходит. Потом какая-то неведомая сила подхватывает меня, я бросаюсь к ним, кричу во весь голос:

– Ложись! Ложись!

Люди, охваченные паникой, не слышат...

Только четыре красноармейца добрались до холма, за которым находились позиции минометчиков. Трижды выстрелив в воздух из револьвера, я заставил их спрятаться в воронке от снаряда. Прыгаю следом и обнаруживаю, что трое без оружия. Лишь четвертый крепко сжимает в руках винтовку. Тесно прижавшись друг к другу, они смотрят на меня незрячими глазами и, словно выброшенные на берег рыбы, широко открытыми ртами хватают раскаленный воздух, с шумом и хрипом выдыхают его. Впервые увидев такое паническое проявление страха, с удивлением и жалостью смотрю на них. Становится неуютно от мысли: "Неужели и со мной может произойти такое?"

– Из какой роты?

– Не знаем, – с полным безразличием отвечает крепкий, широкоплечий, скуластый пехотинец лет тридцати пяти.

– Как это не знаете?

– Да так: всех нас, вышедших из окружения, собрали и посадили в оборону, а в какой батальон и роту включили, не сказали.

Пополнение! Я вспомнил, как утром капитан Тонконоженко провел мимо меня группу бойцов и командиров на усиление первой стрелковой роты. Вот так "усилил"! Видно, людям, собранным из разрозненных частей, нельзя поручать самостоятельный участок обороны. Если их распределить по нескольку человек в каждую роту, такой беды не случилось бы. А может, наоборот, может, эти психически надломленные люди в критическую минуту вызвали бы панику среди необстрелянных бойцов? Трудно предугадать. Все познается на опыте. Сколько боев надо пройти, чтобы найти ответ на такие вот вопросы, над которыми в мирное время не задумывались. Ведь само собой разумелось, что все мы – люди долга, а значит, способны преодолеть чувство страха, не дать ему даже при смертельной угрозе перерасти в психоз, когда человек перестает быть человеком.

– Ваша фамилия? – спрашиваю скуластого пехотинца.

– Ефрейтор Васюков, – нехотя отвечает он, слегка привстав.

– Вы включены в состав первой стрелковой роты. Почему бежали с поля боя? Знаете, что за это полагается расстрел?

Ефрейтор побледнел, растерянно глянул мне в лицо, словно надеясь, что он ослышался.

– Да-да! – повторил я. – Военный трибунал за бегство с поля боя меньше расстрела не даст.

Спутники ефрейтора, до которых тоже дошел смысл сказанного, понурили головы, избегая моего рассерженного взгляда.

– Да ведь танки появились у нас в тылу! – пытается оправдать свое бегство ефрейтор. – Кто-то крикнул: "Спасайся!" – и побежал, за ним другой, третий. Ну и я...

– Во-первых, не танки, а один танк. Их больше десяти прорвалось, а уцелел один. Если бы все воевали, как вы, танки уничтожили бы батальон. Вон впереди, – показал я на позиции первой роты, – сидят вчерашние шахтеры. Это их первый бой, а они не побежали.

Беглецы молчат, опустив глаза.

– Вот что, Васюков, – решительно говорю ефрейтору, – возвращайтесь и доложите командиру первой роты о случившемся. Может, он предоставит вам возможность искупить свою вину в бою.

Лица беглецов оживились, в глазах зажглась надежда.

– Спасибо, товарищ лейтенант. – Васюков посмотрел на своих спутников. – Больше такое не повторится: умрем, но без приказа не отступим! Поднявшись во весь рост и взмахнув винтовкой, он крикнул: – Пошли! Не отставать!

Вернувшись на огневые позиции минометчиков, узнаю, что одновременно со мной навстречу прорвавшемуся танку бросились лейтенант Воронов, парторг Лысов и наводчик Павел Стеклов. Воронов и Лысов уцелели, а вот Стеклова, нашего Пашу-цыгана, танк задавил. Воронка, в которой он укрылся, оказалась недостаточно глубокой. Смотрю на изуродованные до неузнаваемости останки погибшего и вижу его мужественное лицо, горящие антрацитовым блеском глаза, черные, вьющиеся кольцами волосы, и кажется, слышу его голос, с гордостью произносящий: "Я – русский! А бабка по материнской линии из цыганского табора была выкрадена моим дедом..." Впервые увидел Павел фашистский танк и не испугался, вступил в единоборство с ним ради спасения товарищей. Спасибо тебе, солдат!

Более трех часов длилось относительное затишье. Люди занимались расчисткой и укреплением огневых позиций и укрытий, отправляли в тыл раненых, хоронили убитых. К великой нашей радости, Охрименко привез двадцать ящиков мин. Рота была готова, к новым боям.

В шестом часу вечера фашисты снова пошли в атаку. На этот раз танки следовали за пехотой, поддерживая ее огнем.

Внезапно донесся гул авиационных моторов. Из-за леса, что позади нас, выскочили три краснозвездных бомбардировщика. Скоро на луговине, по которой ползли танки, поднялись густые клубы пыли и дыма. Самолеты повторили удар, и фашистские танкисты обратились в бегство, а пехота, лишившаяся поддержки, залегла.

Однако на стыке первой и второй стрелковых рот прорвалась большая группа фашистов. Они атаковали взвод лейтенанта Николаева, оборонявшийся во втором эшелоне. Окруженные бойцы оказали отчаянное сопротивление, и это спасло минометчиков.

Первой моей мыслью было немедленно организовать круговую оборону. А как же взвод Николаева? Пусть гибнет на глазах? Нет, после такого позора нельзя жить! Собрав около трех десятков бойцов и командиров, всех, кроме наводчиков и заряжающих, которые продолжали вести огонь, и Сусика, державшего связь с капитаном Тонконоженко, бросаюсь на выручку. Рядом вижу тщедушную фигурку появившегося откуда-то Стаднюка. Пытаюсь уговорить его возвратиться к минометчикам, оставшимся на огневой позиции. Но младший политрук решительно протестует, заявляет, что его место там, где большинство бойцов роты, и, выхватив револьвер, он некоторое время бежит, не отставая от меня ни на шаг. Его обгоняют, заслоняют собой бойцы, и я теряю его из виду.

Наше появление из-за холма, поросшего кустарником, было неожиданным. Я уже различаю физиономии фашистов, оказавшихся между минометчиками и бойцами лейтенанта Николаева. Не останавливаясь, кинул гранату под ноги ближайшей группе солдат и бросаюсь врукопашную. Вот когда пригодилась тренировка, полученная на занятиях по штыковому бою в училище! Отбив кинжалообразный штык, нацеленный мне в грудь, выбрасываю винтовку вперед с такой силой, что не могу вырвать штык, глубоко ушедший во что-то мягкое и почему-то застрявший. С трудом вытаскиваю его, фашист заваливается, а я краем глаза замечаю какой-то блеск справа от меня, совсем рядом: мне в бок нацелен еще один штык. Понимаю, что его не успею отбить, и явственно ощущаю, как сейчас он войдет в меня, разворачивая ребра. Тело словно леденеет, я перестаю слышать... И вдруг оскаленное, потное лицо фашиста искажается гримасой нестерпимой боли – вопля я не слышу, – и он опрокидывается навзничь. Только теперь узнаю своего спасителя. Парторг Лысов! Его кряжистая, мускулистая фигура то появляется перед глазами, то исчезает в гуще врагов. Ручным пулеметом он орудует, как кайлом в забое: короткими резкими взмахами обрушивает приклад на головы наскакивающих фашистов.

Слух снова четко воспринимает шум боя: топот, яростную ругань, сопение, вопли, хрипы умирающих. Слепящая ярость охватывает меня, лицо пылает, невольно вылетают слова: "Гады! Гады! Гады!" Отчаянным рывком с трудом поспеваю на помощь Лысову: в последний момент удается отвести от него вражеский штык. Оказывается, парторг ранен, но не выходит из боя. Морщась от боли, он яростно размахивает прикладом пулемета.