Текст книги "На службе Отечеству"

Автор книги: Александр Алтунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)

Пока я добирался до взвода Терешина, в поселке установилась тишина. У Терешина встретился с живым и невредимым Митрофаном Васильевичем. Смертельно усталый, но довольный исходом боя, он сообщил, что во втором взводе трое легкораненых и один убитый. Раненых Петин перевязал, они просят разрешения остаться в роте до освобождения Старого Крыма.

– Разрешим? – спрашивает политрук. – Пусть ребята поедут в медсанбат освободителями Старого Крыма.

– Разрешим.

Идем к комбату. Нетерпеливо выслушав мой доклад, Николаенко сказал:

– Товарищ Алтунин, не теряйте времени, немедленно выступайте на Ак-Мелез{19}. Обойдите его с юга и перехватите пути отхода на запад.

– А как с обедом? – неожиданно вмешивается Митрофан Васильевич. – Люди с шести утра не ели. Бой в Насыпном измотал их. Хотя бы короткую передышку дать.

– Нельзя, – в голосе комбата глубокое сожаление, – дорога каждая минута. Если мы позволим противнику создать организованную оборону, то заплатим жизнями бойцов.

И снова, спотыкаясь от усталости, мы, голодные, месим снег, держа направление на южную окраину старинного татарского селения.

Ветер постепенно стихает. В предвечерних сумерках мы беспрепятственно преодолеваем глубокую заснеженную балку и выходим к селению, из которого доносится ожесточенная стрельба. Судя по тому, что мы не слышим свиста пуль, стреляют в противоположную сторону. Широкой цепью движемся к селению с запада и неожиданно для противника появляемся на его окраине. Уцелевшие фашисты прорываются по дороге, ведущей к шоссе.

Вечерняя мгла окутывает селение. Красноармейцы совершенно обессилели. Зайдя в теплые помещения, они опускаются на пол и мгновенно засыпают.

Идем по селению в поисках комбата. Находим его в просторном доме на северной окраине.

– Все, все, товарищи, – комбат машет рукой, – на сегодня хватит. Организуйте оборону, располагайтесь на ночлег и быстрее кормите людей. Кухни уже прибыли. – Подозвав меня к карте, Николаенко уточнил: – Ваша рота займет дома на южной окраине. Выставьте круговое охранение. Кто знает, может, недобитые фрицы и со стороны Феодосии появятся. Пулеметы держать в полной готовности, пулеметчикам отдыхать поочередно. На рассвете продолжим наступление на Старый Крым. Слушайте меня внимательно, лейтенант: главные силы батальона будут продвигаться по шоссе, а вы со своей ротой пойдете по целине на юго-запад, скрытно выйдете к Старому Крыму с юга и оседлаете шоссейную дорогу. Во что бы то ни стало перережьте пути отхода противника, пока мы будем теснить его вдоль шоссе... Вопросы есть?

– Задача ясна, а вопрос, как всегда, один: гранаты и патроны. Все израсходовано.

– На многое не рассчитывайте, – предупреждает капитан. – Боеприпасы еще не подвезли. К пяти часам присылайте людей за патронами.

Пока мы обсуждали план действий на 31 декабря, начальник штаба распределил жилые дома между ротами и указал рубежи, на которых должно быть, выставлено боевое охранение. Соловьев выглядел чрезвычайно усталым: лицо побледнело, обычно задорные, серые глаза потускнели, под глазами темные круги. Он уже не подтрунивал над пехотинцами, и при встрече я не услышал его любимую-присказку: "Ну что, пяхота, работать лень, а есть охота?" Увидев меня, Вениамин лишь устало улыбнулся и бросил коротко:

– Привет.

А когда я, уходя, сказал ему прощальное "Пока", он крикнул:

– А мой день рождения мы все равно отметим... В Старом Крыму!

Когда мы возвратились в роту, бойцы уже разместились в домах. Возле одного из них стояла походная кухня, вокруг которой оживленно, как на восточном базаре.

В помещениях с низкими потолками душно. Бойцы сидят вдоль стен, лежат на полу. Люди настолько изнурены бессонными ночами, морозом, недоеданием и беспрерывными боями, что заснули, не притронувшись к еде.

В полночь неожиданно появился старшина Санькин. Его шинель, лицо, руки испачканы машинным маслом.

– Товарищ комроты, – докладывает он простуженным голосом, – раненые доставлены в полковой медпункт. Трофейные гранаты, винтовки и патроны привез.

– Привез? На чем?

– На немецком грузовике. Мы приметили его в Насыпном, но мотор не заводился. Вместе с красноармейцем Пановым отремонтировали. Я немного разбираюсь в двигателях, а он перед войной работал на тракторе...

– Вы не видели лейтенанта Ступицына? – поинтересовался я.

– Лейтенант погиб. Наскочил на фашистов, прорвавшихся за Ближней Байбутой, и в рукопашной был насквозь пронзен штыком в грудь. – Помолчав, Санькин добавил: – Об этом я узнал в медпункте, куда доставили смертельно раненного лейтенанта.

– А как он оказался за Ближней Байбугой?

– Говорят, вместе с легкоранеными шел...

– Зачем?

– Не знаю, – пожал плечами Санькин.

Вызываю Петина. Заспанный санинструктор протискивается в дверь. Весь его вид выражает недовольство тем, что разбудили.

– Вы знали, что лейтенант Ступицын ранен? – спрашиваю его.

– Знал, – бурчит Петин.

– Почему не доложили?

– А чего докладывать? – удивляется санинструктор. – Рана пустяковая: пуля царапнула предплечье, кость не задета. С такими ранами у нас полроты ходит.

"Здорово подвела Ступицына осторожность", – подумал я.

Приказываю Санькину выдать командирам взводов третью часть гранат, винтовок, патронов, остальные отвезти в распоряжение командира батальона.

Вернувшись, Санькин доложил:

– Командир батальона приказал передать вам благодарность за боеприпасы. А меня пообещал представить к награде. – Потоптавшись на месте, старшина смущенно добавил: – А машину капитан забрал. Сказал, что взводу снабжения она нужнее.

– Леший с ней, – успокоил я огорченного старшину, – по бездорожью да по балкам на ней не пройти.

Митрофан Васильевич, тихо войдя в комнату, устало опустился на ковер и с чувством удовлетворения сказал:

– Ну, гора с плеч: все, кто перед высадкой подал заявление с просьбой принять в партию, утверждены политотделом кандидатами... Сейчас же объявим об этом. Жаль, что Бондарева, Лебедева и Мигули уже нет среди нас... В письмах родным обязательно сообщим, что они пали в бою, как и подобает коммунистам.

Выслушав сообщение о смерти Ступицына, политрук горько усмехнулся:

– Вот ведь судьба какая: как берег себя лейтенант, как осторожничал, а погиб раньше нас, да еще в тылу. – Помолчал и заключил: – Нет, далеко не героем был наш лейтенант. Рука не поднимется сообщить родным: пал смертью храбрых.

– Мы тоже далеко не герои. Никому не хочется умирать, – возразил я, расстроенный мыслями о горе матери погибшего.

– Нет! – горячо воскликнул Митрофан Васильевич. – Бойцы, которые вот уже третьи сутки шагают сквозь огонь, не прячась за спины товарищей, истинные герои! Ты слышал от них хоть слово жалобы, недовольства? Нет, не слышал. Зато видел, с какой страстью добивались они права идти в бой, а может быть, и умереть коммунистами. Мужество, стойкость, готовность к самопожертвованию – это ли не черты истинного героя? Разве видела мы в тихом Мигуле что-то особенное, героическое? А он погиб, спасая Лоткова. И в бою, скажу тебе, бойцы -проявляют поистине массовый героизм. Именно поэтому обидно, когда видишь отсутствие таких черт у командира...

Нашу беседу прервал парторг Веков. Договорились собрать коммунистов в пять часов. Пришел Украинцев, доложил, что в расположении роты спокойно, дежурство передал Терешину и идет спать. После Терешина наступала очередь Митрофана Васильевича, мне сменять его. Сбросив шинель, я с наслаждением вытянулся и мгновенно заснул. Разбудил меня тревожный крик:

– Товарищ комроты! Товарищ комроты!

Открываю глаза. Возле меня стоит на коленях Санькин. Никогда еще я не видел его в таком отчаянии. Сняв шапку, он, почему-то перейдя на шепот, повторяет:

– Товарища политрука убили. Убили товарища Абраменко, Митрофана Васильевича убили, гады...

– Кто убил?! – кричу я, ошеломленный страшной вестью.

– Фрицы, фрицы проклятые, – простонал Санькин. – Где?

– В третьем взводе.

Выскакиваю на улицу и бегу к боевому охранению, полагая, что Митрофан Васильевич погиб там.

– Не туда! – Санькин показывает на приземистое строение, где разместился на ночлег взвод сержанта Гареева.

Страшная весть подняла на ноги всю роту. Со всех сторон бегут вооруженные красноармейцы. Во дворе сталкиваюсь с группой разъяренных бойцов третьего взвода, окруживших каких-то мужчин в восточном одеянии.

– Кто они? – спрашиваю громко, но ответа не получаю. Красноармейцы, пытаясь достать кулаками задержанных, теснят бойцов, которые их охраняют.

– Смирно! Прекратить безобразие!

На этот раз меня услышали. Бойцы отпрянули от задержанных и недовольно повернулись ко мне. Красноармеец Шиян весь дергается от негодования.

– Кого задержали, Шиян?

– Притаившихся гадюк, фрицев проклятых, товарищ комроты! – Он грозит кулаком задержанным. – Они хотели зарезать товарища политрука.

– Где Митрофан Васильевич?

– Там. – Шиян показывает на дверь, ведущую в жилое помещение.

– Задержанных охраняйте до выяснения, – приказываю я.

В комнате при свете керосиновой лампы Петин проворно бинтует плечо политрука. На лбу Митрофана Васильевича выступили капельки пота'.

– Что случилось? Рана серьешая? – спросил я, опускаясь рядом.

– Да нет, – небрежно отмахнулся Митрофан Васильевич, – пустяковая: лезвие кинжала распороло шинель и скользнуло по плечу. Во время обхода увидел я три крадущиеся: к хозяйственным постройкам фигуры, закутанные в женскую одежду. Показались они мне подозрительными: и рост слишком высокий для женщин, и походка не женская. Кричу "Стой!", а они бежать. Выхватил револьвер, бросился следом, у сарая кто-то нанес мне удар. Падая, нажал курок. На выстрел прибежал сержант Гречин с бойцами. Они окружили двор и задержали четырех мужчин, непохожих на местных жителей.

Когда я доложил о ЧП, капитан Николаенко распорядился тщательно обыскать все постройки, заглянуть во все укромные уголки.

До Нового года оставалось семнадцать часов. Мы выступили на рассвете, раньше главных сил, потому что нам предстояло совершить глубокий обходный маневр. Я подошел к Абраменко, которого уговорил остаться в селении вместе со старшиной, и протянул руку:

– До свидания, Митрофан Васильевич.

– До встречи в Старом Крыму, – ответил он тихо.

– До встречи, Митрофан Васильевич, до скорой встречи!

Я не предполагал, что встреча эта никогда не состоится.

Было еще темно, когда взводные колонны спустились с юго-западной окраины Ак-Мелеза в глубокую низину и зашагали по ней, утопая в снегу.

Погода резко изменилась: холодный северо-восточный ветер стих, температура резко подскочила вверх, в воздухе потянуло сыростью. Пробившееся сквозь тучи солнце растопило снег. Мы идем по щиколотку в воде, которая просачивается в сапоги. Все чаще над нами пролетают фашистские бомбардировщики, но свой смертоносный груз они сбрасывают главным образом на шоссе, где наступают основные силы полка. Из-за гряды высот со стороны Старого Крыма вынырнули юркие "мессеры". Летят они низко над землей, почти над нашими головами, и, уже проскочив, неожиданно разворачиваются. Едва успеваю подать сигнал: "Рассредоточиться". Бойцы разбегаются по полю. Истребители ястребами кружат над ротой. Наконец, расстреляв последние патроны, они улетают. Командую: "Собраться во взводные колонны и продолжать путь". Внимательно осмотрев поле, облегченно вздыхаю: фашисты впустую потратили боеприпасы. Поравнявшись с первым взводом, замечаю, что по шее рослого Бочкова стекает струйка крови.

– Бочков! – кричу. – Вы ранены?

– Так, – отмахивается тот, – обожгло слегка.

Петин быстро накладывает повязку на его простреленное ухо.

Медленно карабкаемся по склонам высоты, которая поднимается над Старым Крымом с северо-востока. Подозвав командиров взводов, выдвигаюсь с ними вперед и выхожу на гребень. Перед нашими глазами открывается неожиданная картина: лучи солнца освещают низину, в которой расположен Старый Крым, как на ладони видны его дома. По шоссе к северо-восточной окраине поселка течет беспрерывный поток вражеских машин с солдатами и грузами. Вид отступающих фашистов лишил меня хладнокровия. В памяти всплывает приказ комбата: "Оседлайте шоссе и закройте фашистам дорогу".

Развертываю роту в цепь и ускоренным шагом ведущее вниз. Когда цепь достигает середины низины{20} и можно уже четко различить все происходящее на шоссе, какая-то неудержимая сила подхватывает меня и выбрасывает вперед. Почти вырываю ручной пулемет из рук Малышко и выпускаю длинную очередь по колонне автомашин, набитых фашистами. Те бросаются врассыпную. Мы устремляемся вперед.

Со стороны наша атака показалась бы дерзкой авантюрой: чуть больше сотни бойцов атакуют численно превосходящего противника, правда разбросанного вдоль шоосе. Однако наш расчет был на внезапность, на то, что батальон, а затем и полк придут нам на помощь.

Поворачиваю голову влево, чтобы окинуть взглядом цепь наступающих, и правую щеку и шею прожигает словно расплавленным свинцом. Рот наполняется кровью. Споткнувшись, падаю. А фашистский пулемет, установленный на бронетранспортере, косит все вокруг. Рядом со мной падают раненые и убитые. Пытаюсь подавить вражеский пулемет, но от сильной отдачи теряю сознание. Очнувшись, вижу, что Малышко короткими очередями продолжает дуэль с пулеметчиком. Залегшие бойцы метким огнем вынудили фашистов прервать движение по шоссе. Вдруг слышу спокойный голос Украинцева:

– Товарищ комроты! Слева от нас фрицы спешиваются с машин, переправляются через ручей и бегут к гребню высоты, с которой мы спустились. Не меньше двух рот.

– Задержи их, – с трудом тихо выговариваю я. – Передай команду: "Всем следовать за командиром роты".

Спускаясь с гребня высоты, я заметил, что между высотой и шоссейной дорогой протекает небольшая речушка, скорее, ручей с обрывистыми берегами. С помощью бойцов поднимаюсь и, пересиливая боль, шагаю к ручью. Слышу, как четко работают наши пулеметы, не дают фашистам броситься в преследование, с особой теплотой думаю о лейтенанте Украинцеве. Я спокоен: если погибну, рота останется в надежных руках.

Прежде чем скрыться под обрывистым берегом ручья, внимательно оглядываю поле боя, и чувство радости охватывает меня: рота организованно отходит, пулеметчики отступают поочередно, не видно и признаков растерянности. Бредем по ледяной воде. Подняться на берег нельзя: скосят.

Бесконечным и мучительным показался мне этот путь. Шея становится липкой от крови, постепенно ею пропитывается ворот гимнастерки, чувствую, как с каждым шагом усиливается слабость, все сильнее кружится голова, меня покидают последние силы. Прислоняюсь к берегу и даю понять, чтобы позвали Петина. Гареев докладывает, что санинструктор убит, и виновато добавляет, что все перевязочные материалы израсходованы. Чистых тряпок ни у кого не оказалось. Мелькнула мысль раздеться и разорвать на куски нижнюю шерстяную рубашку, но тут же отказываюсь от этой затеи, ибо мы стоим по пояс в ледяной воде, а пули над головами свистят непрестанно. Мы еще не выскочили из огневого мешка. Нельзя терять драгоценное время. С усилием отталкиваюсь от берега и бреду дальше. Рядом шагает Гареев, готовый в любую минуту поддержать меня.

Наконец недалеко от Изюмовки встречаемся с батальоном. С трудом спрашиваю, где комбат, и лицом к лицу сталкиваюсь с комсоргом батальона старшиной Синельниковым.

– Вы же кровью изойдете! – кричит он, вытаскивая из кармана индивидуальный пакет. – Давайте я перевяжу!

Расстегнув шинель и гимнастерку, он долго примеряется, как лучше наложить повязку. Это оказалось делом нелегким: входное отверстие было на щеке, а выходное – на шее. Решает перевязать сначала шею, потом щеку. Делает он это неумело и причиняет мне сильную боль, но я креплюсь, терплю. Закончив перевязку, Синельников молча подает мне записку: "Лейтенанту Алтунину. Я тяжело ранен. Командование батальоном возлагаю на Вас. Командиру полка доложил. Желаю успехов. Николаенко". Не веря своим глазам, вновь пробегаю неровные строчки. Сознание возросшей ответственности вызывает неожиданный прилив сил. Словно и боль приутихла, и ноги окрепли.

Вместе с комсоргом иду на командный пункт батальона. Лейтенант Соловьев, увидев меня, забинтованного неопытными руками, огорченно свистнул:

– Вот это разукрасили тебя, дружище! Как же ты поведешь батальон в бой? Тебя из-под бинтов и не видно!

– Ничего, поведу, раз приказано, – прохрипел я. – Докладывай обстановку.

Из доклада я понял, что в Старый Крым полку ворваться по удалось. В город вступили свежие моторизованные части противника и с ходу начали бой.

Через час майор Андреев собрал командиров батальонов. Увидев меня, спросил, смогу ли я командовать. Я утвердительно кивнул и присел на свободное место. На многих командирах, как и на мне, белеют бинты. Я вслушиваюсь в спокойный голос майора Андреева и вдруг чувствую, как скамья уползает из-под меня. Комната закружилась, и я провалился в какую-то бездну: сказалась потеря крови.

Очнулся в кузове грузовика. Светло. Кузов подбрасывает на выбоинах. Надо мною склонилась девушка, осторожно поправляет бинт.

– Как себя чувствуете, товарищ лейтенант? – участливо спрашивает она.

Поднимаю большой палец.

– Вот и хорошо, – улыбается девушка. – Сейчас приедем в Феодосию, положим вас в госпиталь, и скоро опять сможете воевать.

Въехали в город. Машина остановилась у какого-то здания. Меня внесли в комнату, где уже лежали пехотный лейтенант и пожилой артиллерист с четырьмя шпалами в петлицах. "Видно, большой командир", – мелькнула мысль.

Санитар помог мне снять шинель и сапоги. Остальную одежду я снять не решился: комната не отапливалась – и улегся на грязной койке, натянув на себя тонкое старое одеяло.

– Как дела на передовой, лейтенант? – поинтересовался полковник. Наши далеко продвинулись?

– К Старому Крыму... Извините, мне трудно говорить.

– Молчу, молчу. – Полковник в знак сочувствия поднял руку. В палате надолго воцарилась тишина. Я задремал.

Поздним вечером пришли медсестра и четыре еле передвигающих ноги санитара, чтобы взять меня в операционную. Худенький старичок из местных врачей внимательно осмотрел и обработал моя раны. Когда швы были наложены, доктор, ободряюще улыбнувшись, сказал:

– Ну что ж, голубчик, судя по всему, у вас огромная потеря крови. Будем лечить.

Потянулись мучительные дни и ночи. Страдал я от холода и недоедания. Потом молодой организм приспособился: через неделю я уже мог ходить и понемногу разговаривать. Лейтенант, раненный в плечо, тоже быстро поправлялся. У полковника были ампутированы ноги. Он очень страдал. Днем старался скрыть свои переживания, а ночью, когда забывался в коротком и тяжелом сие, бредил, громко стонал или подавал команды. Как только мы просыпались, то стаскивали со своих коек одеяла и укрывали ими полковника. Под ворохом одеял ему становилось теплее, он словно оживал, начинал расспрашивать нас или рассказывал, как командовал батареей в гражданскую войну.

Мы с лейтенантом по крохам собираем сведения о положении наших войск в Крыму и сообщаем их полковнику. Однажды он с сожалением воскликнул:

– Эх, жаль, нет у нас карты Крымского полуострова!

На следующий день лейтенант достал где-то большую школьную карту Украины с Крымским полуостровом. Полковник потребовал красный и синий карандаши. На аккуратно сложенной карге он расставил точки и попросил меня соединить их жирной красной линией, которая от берега Сиваша протянулась восточнее Старого Крыма и оборвалась на берегу Черного моря у Коктебеля. Синим карандашом он нанес те скудные сведения о противнике, которыми мы располагали.

Каждый день мы подолгу изучаем карту, а полковник с увлечением анализирует ход высадки десанта и достигнутые им результаты. Высоко оценивая значение этой морской десантной операции, он говорит нам:

– Вы, ребята, если останетесь в живых, с гордостью будете говорить после войны: "Я участвовал в Феодосийском десанте в декабре 1941 года".

В первой половине января 1942 года советские войска прочно удерживали Керченский полуостров. Я и лейтенант каждый день ожидали известие о начале нового наступления и очень переживали, что оно начнется без нашего участия.

В десятых числах января в палате неожиданно появился Вениамин Соловьев. Подойдя вплотную, он внимательно оглядел меня и протянул руку:

– Здорово, дружище! Обнять-то тебя можно? Не рассыплешься? – Осторожно обнимает, поглаживая по спине. Отступив на шаг, спрашивает: – Ну, как дела? Скоро в строй?

– Хоть сейчас! – обрадовался я. – Можно одеваться?

– Ну уж, так сразу и одеваться, – засмеялся Вениамин. – Ты ж разоришь нас на бинтах: все запасы батальонного медпункта на тебя уйдут. Подлечись маленько. Как снимут бинты, давай телеграмму – сразу прискачу и умыкну. Помолчав, добавил: – Меня майор Андреев командировал в Феодосию, я воспользовался оказией, чтобы навестить тебя.

Я забросал его вопросами о положении в роте, в батальоне, во всем полку, а полковник, протянув карту, попросил:

– Лейтенант, взгляни, насколько наши данные расходятся с истинным положением.

Соловьев, взглянув на карту, заметил:

– Ваша "разведка", товарищ полковник, располагает не совсем точными данными. Линия фронта, например, на вашей карте проходит значительно западнее, чем на самом деле...

Собираясь уходить, Соловьев участливо спросил:

– Харч плохой, Саша?

Я отрицательно покачал головой.

– Почему же ты так похудел? Тебя можно в качестве учебного пособия по анатомии использовать: весь скелет вырисовывается.

Услышав, что несколько дней я ел крошечными порциями и только жидкую пищу, он хлопнул себя по лбу:

– Чуть но забыл, я же привез тебе гостинец! – расстегнул полевую сумку, вытащил небольшой сверток и, протягивая мне, пояснил: – Здесь кружок краковской и, кусок сыра, подкрепитесь. Желаю поскорее поправиться.

Я вышел его проводить. Вениамин, подняв указательный палец, сказал:

– Помни, Александр, как только доктора снимут повязки, черкни пару слов на нашу полевую, я сразу примчусь. Майор Андреев будет рад выцарапать тебя отсюда.

– Спасибо, друг, обязательно напишу, и, надеюсь, скоро. После отъезда Соловьева я с еще большим нетерпением стал ждать, когда с меня снимут бинты. И на перевязках с надеждой спрашивал врача:

– Ну как, товарищ доктор, скоро повязки будете снимать?

– Потерпите, голубчик. – Старик сокрушенно качает головой. – Что-то не заживают ваши раны. Витаминов бы, да где их достанешь...

– А сколько ждать?

– Трудно сказать, – разводит руками доктор. – Это от вашего организма зависит.

Внезапно возобновились налеты фашистской авиации. С северо-запада стали доноситься глухие раскаты артиллерийской канонады. "Неужели наши перешли в наступление?"

Под вечер 18 января в палату вбежал старичок доктор – на голове не было обычной белой шапочки, седые волосы растрепаны.

– Товарищи раненые! Голубчики! Случилось несчастье; комендант города сообщил, что наши войска, чтобы избежать окружения, оставляют Феодосию! Сейчас в порту находится последний транспорт. Если вы не успеете на него, попадете в плен. Спешите, голубчики, спешите, а я побегу остальных оповещать.

– А вы, доктор?! – кричу я вслед.

Он на мгновение останавливается, огорченно машет рукой:

– Нет, куда уж мне, буду дожидаться вашего возвращения.

Мы с лейтенантом начали одеваться.

– Ребята, у вас пистолет есть? – спросил полковник. – Оставьте мне.

– Зачем вам пистолет, товарищ полковник? – поинтересовался я.

– Живым я им не дамся...

– Что вы говорите, товарищ полковник! – возмутился лейтенант. – Разве мы вас оставим?! Ты что молчишь, Саша?! – крикнул он мне.

– Мы донесем вас, товарищ полковник! Я уже и способ придумал. – Я выбежал из комнаты и возвратился с толстой палкой, которую приметил еще раньше. – Мы с лейтенантом держим эту палку, вы, товарищ полковник, садитесь на нее и руками обхватываете наши плечи...

– Да куда вам, доходягам, – огорченно машет рукой полковник, – сами еле на ногах держитесь. Оставьте меня, сынки, спасайтесь. Я свое отвоевал.

Искренне возмущенные, мы наперебой упрекаем полковника, что он толкает нас нарушить закон товарищества.

– Ладно, ладно, сынки, – прерывает нас полковник, и улыбка освещает его смуглое осунувшееся лицо, – сдаюсь! Давайте попробуем.

Помогаем ему одеться, обрубки ног кутаем в одеяла. Больших трудов стоило нам усадить грузного полковника на палку. Когда мы подняли его, шею пронзила такая острая боль, что я пошатнулся и с трудом удержал палку. Лицо лейтенанта тоже дрогнуло от боли.

И начался мучительный путь.

Ноги скользят по крупной гальке, каждый шаг вызывает боль. Пройдя сто метров, мы останавливаемся, сажаем полковника на гальку и в изнеможении ложимся рядом. Когда до корабля осталось каких-нибудь триста метров, я почувствовал, что рана на шее открылась. "Только бы не упасть, только бы успеть!" Мы одолели еще сотню метров, когда я от дикой боли покачнулся и потерял сознание. Придя в себя, увидел взволнованное лицо полковника.

– Как чувствуешь себя, сынок? – участливо спросил он, встретив мой взгляд.

– Ничего, – попытался я улыбнуться. – Проклятая рана подвела. Сейчас пойдем дальше.

– Нет, ты уж лежи! – Полковник решительно пресек мою попытку подняться. – Сейчас лейтенант приведет кого-нибудь на помощь.

Вскоре прибежали лейтенант и четыре матроса. Двое подхватили полковника, другие попытались взять на руки меня. Я решительно воспротивился и двинулся следом за полковником, поддерживаемый матросами.

Когда мы поднялись на палубу, к нам подошел рослый моряк и распорядился отнести полковника в корабельный лазарет. Полковник, притянув нас к себе, взволнованно сказал:

– Спасибо, сынки, желаю вам дожить до победы. Оглядевшись вокруг, мы увидели, что корабль до отказа забит людьми и техникой. Видя, что мы сиротливо оглядываемся, к нам подошел худенький матрос и предложил проводить в трюм, где разместились легкораненые. Мы чувствовали, что без перевязки не выдержим перехода. Обняв матроса рукой за плечо, я доверительно шепнул ему, что у меня и моего товарища открылись раны, и спросил, нельзя ли здесь, на корабле, сделать нам перевязку.

– Конечно, можно! – воскликнул матрос. – Идемте в лазарет. Он подвел нас к двери, приоткрыл ее. Мы увидели просторную, хорошо освещенную каюту. Над операционным столом склонился молодой врач. Не поднимая головы, он что-то тихо сказал своим помощникам. Матрос закрыл дверь.

Через некоторое время из каюты осторожно вывели моряка с перебинтованной грудью. Один из помощников корабельного врача выбежал вслед за раненым.

– Возьми, Федор, осколок фашистский на память, – предложил он. – Еще сантиметров десять – и пришлось бы искать его в правом легком... А вы, товарищи, кого ожидаете? – спросил он удивленно.

Выслушав сопровождавшего нас матроса, он распахнул дверь:

– Заходите, пожалуйста.

Нам помогли раздеться. Когда с меня стянули гимнастерку и нательную рубашку, обнажилось левое плечо, покрытое свежими кровавыми потеками, тянувшимися из-под бинта на шее. Стараясь причинить мне меньше боли, один из помощников врача осторожно снял насквозь промокший бинт и стал смывать следы крови вокруг раны.

– Как же это вы умудрились разорвать шов? – недовольно покачал головой врач.

Выслушав объяснение, он понимающе кивнул:

– Неудивительно, что шов разошелся...

Когда новые швы были наложены, а раны перевязаны, врач устало сказал своим помощникам:

– Теперь в награду за испытания, выдержанные этими ребятами, выделим им из наших скромных запасов по пятьдесят граммов спирта. – Он дружески подмигнул нам: – Сейчас это для вас будет лучшим лекарством.

Терпеливо ожидавший нас у двери матрос предложил:

– Пойдемте, покажу вход в трюм, там вам будет теплее.

Осторожно спускаемся вниз. Где-то тускло светит лампочка. Повсюду плотными рядами лежат раненые. После дневного света чувствуем себя ослепшими и в нерешительности стоим у лестницы.

– Проходите, товарищи, в противоположный угол, – доносится прокуренный голос какого-то доброжелателя, – там свернут канат, на нем и устроитесь. Больше свободных мест нет.

Раненые лежат так плотно, что, передвигаясь, мы не можем не задеть кого-нибудь. Послышались стоны, возмущенные крики. Осыпаемые ругательствами, наконец натыкаемся на плотно свернутый канат. Подложив под себя шинели, в изнеможении растягиваемся на нем.

Невыносимо душно. Я весь в липком поту. Краем гимнастерки вытираю лоб, нос. Страшно хочется пить. Лейтенант что-то бормочет.

– Ты не спишь, Семен? – спрашиваю я.

– Одна тысяча сто тридцать шесть дьяволов фашистам, – несется в ответ. – Одна тысяча сто тридцать семь дьяволов фашистам... – Прервав свой странный счет, Семен поясняет: – Отвлекаю себя таким образом... успокаивает.

– И на каком же количестве дьяволов ты успокоишься?

– Не знаю, – неуверенно отвечает Семен, – пока не усну...

Однако ни ему, ни мне уснуть не удается. Не выдержав, лейтенант поднимается и решительно заявляет:

– Ты, Саша, как хочешь, а я выбираюсь наверх.

Снова сопровождаемые недовольными возгласами, пробираемся к выходу. С трудом выползаем на палубу и, сделав несколько глубоких вдохов, пьянеем от холодного морского воздуха. Долго стоим, прислонившись к металлической обшивке надстройки, потом, шатаясь, словно пьяные, медленно подходим к матросам и просим принести воды.

– Сейчас, братки!

Плотный широкоплечий моряк с добрыми глазами принес воду и по одному сухарю.

– Не знаешь ли, почему стоим?

– До рассвета невозможно идти: вода нашпигована минами, как колбаса шпиком.

Любопытство толкает нас к борту. На одной из лодок матросы отталкивают шестами какой-то рогатый шар. Догадываюсь, что это морская мина, и мгновенно забываю о холоде.

Первая ночь кажется нам особенно длинной. Когда холод одолевает нас, мы спускаемся в трюм и, присев на последних ступенях лестницы, дышим теплым загазованным воздухом, пока голова не начинает кружиться.

Наконец выглянуло солнце, его лучи разогнали предрассветную мглу.

Командир осторожно ведет корабль. Около полудня вдруг поднялась суматоха: послышались громкие команды, матросы забегали по палубе, корабль заметно увеличил скорость хода, открыли огонь зенитное орудие и крупнокалиберные пулеметы – три фашистских самолета сбрасывают бомбы. Забыв о минах, командир, маневрируя, кидает корабль из стороны в сторону, не дает фашистским летчикам прицелиться.

Пожилой солдат, недоверчиво поглядывая то на море, то на небо, говорит соседу:

– Вот так! Самолеты нас обстреляли, в море мины подстерегают, того и гляди наскочим и попадем к самому господу богу, хотя и не получали от него приглашения.

– Ну, если бог нас не приглашал, на кой ляд мы ему нужны. А черт из наших краев, говорят, убрался, как только война началась, не перенес здешнего ада. Так что есть надежда, Ефим Петрович, что мы с тобой живыми и невредимыми доберемся до Новороссийска.