Текст книги "На службе Отечеству"

Автор книги: Александр Алтунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)

Ежедневные упорные тренировки не пропали даром. Я настроен по-боевому.

Соревнования начинаются с обязательного упражнения: мах вперед и резкий выход всем туловищем на перекладину. Первым делает упражнение Барановский. Комбат Темпов, не удержавшись, крикнул: "Молодец, старшина!" Барановского сменяет у снаряда сержант Гулин. Он выполнил упражнение несколько слабее, но достаточно уверенно. Затем к снаряду нерешительно подходит Кузьмичев. На нем, как и на других участниках, только брюки и сапоги. На атлетическом торсе младшего лейтенанта перекатываются бугорки упругих мышц. Со стороны кажется, сейчас Кузьмичев сделает легкий рывок – и птицей взлетит на перекладину. Но он неоправданно долго раскачивается и с трудом, некрасиво болтая ногами, взбирается на перекладину. Замечаю, как недовольно морщатся оба члена жюри. Легко выполняет упражнение Вакуров. Если бы он обратил побольше внимания на четкость исполнения каждого элемента, мог бы претендовать на первое место.

Наступает очередь Катученко. Фигура у него далеко не атлетическая, но, когда он, словно разжатая пружина, взлетает на перекладину, я с восхищением любуюсь им. Зафиксировав "ласточку", Катученко с изяществом гимнаста высокого класса делает соскок и строевым шагом становится в строй.

Шагаю к снаряду. Знаю, что Катученко мне не догнать, однако прилагаю все силы, чтобы по возможности приблизиться к его результату.

Комбат поздравляет меня с отличным выполнением упражнения, но при этом с лукавой улыбкой объявляет, что первое место жюри все-таки присуждает Катученко. Я поздравил лейтенанта с победой и предупредил, что через месяц попытаюсь взять реванш. Катученко загадочно улыбнулся. Лишь несколько позднее догадался, что скрывалось за этой улыбкой.

Очередные боевые стрельбы, проведенные в конце мая, показали, что общие усилия в огневой подготовке дали первые положительные результаты: нашу роту отметили в приказе по полку за хорошую стрельбу из станковых пулеметов. О таких оценках в стрельбе из противотанковых ружей и зенитных установок пока приходится только мечтать. Мы с Захаровым болезненно переживаем неудачи истребителей танков и зенитчиков и почти ежедневно тренируемся вместе с бойцами в стрельбе по танкам и самолетам.

Обстановка на фронте вновь стала напряженной. Если в середине мая Захаров с воодушевлением и удовольствием подчеркивал активные действия советских войск на харьковском направлении, то в двадцатых числах мая сводки Совинформбюро уже вызывают тревогу из-за внезапного ухудшения положения под Харьковом ив Крыму. Когда политрук с горечью сообщил, что наши войска оставили Керченский полуостров, в сердце поселилось беспокойство за судьбу моих товарищей из 633-го полка. В тот же день написал еще одно письмо Вениамину Соловьеву. Очень хотелось узнать, жив ли он и другие товарищи. Однако ответа я так и не дождался.

Ежедневные тренировки и хорошее питание помогли мне окрепнуть: во время регулярно повторяющихся марш-бросков старшина Барановский уже не пытается уложить меня на плащ-палатку. Бодрость духа поднимают приятные вести: пришло письмо из госпиталя.

"Александр Терентьевич, дорогой, – писала Марина, – здравствуйте, здравствуйте и еще раз здравствуйте! Сейчас, когда я пишу это письмо, полночь. В госпитале удивительная тишина. Дежурство сегодня особенно спокойное: нас еще не бомбили, даже тяжелораненые не зовут на помощь. И я уже в который раз! – перечитываю ваше письмо. Когда его вручили, долго не решалась развернуть. Волновалась: что меня ожидает? Прочитала и заплакала. Думала, плачут только с горя, а у меня слезы и радость перемешались.

Спасибо за ласковые слова, за надежду, которую вы мне подарили. Как все посветлело вокруг! Даже война не кажется теперь страшной. Незнакомое и удивительное чувство овладело моим сердцем. И я не знала, что жизнь так прекрасна со всеми ее неурядицами и невзгодами. Может, это и есть та таинственная любовь, о которой старшие подруги прожужжали мне уши? Если это так, то я теперь знаю, что любовь – это страстное желание жить и бороться за счастье. И я буду бороться за свое счастье, за наше счастье. Теперь я такая сильная, что никакие ужасы войны меня уже не испугают. Я спокойно смотрю в будущее. А ведь недавно весь мир был для меня окрашен в черный цвет. Заходила в палаты, заполненные ранеными и больными, и все казалось, что на одной из коек увижу вас. Работы было много. Если выпадала спокойная минута, готовила перевязочные материалы, кипятила инструменты, но мысли были далеко: где-то он теперь? Что с ним? Стоило закрыть глаза, и вы передо мной словно живой: то лежите на койке, а я сижу рядом; то гуляем по саду, и я спешу высказать вам все, что не успела до нашей разлуки. Теперь мне легче. Ваше письмо согревает. Оно всегда при мне. Дороже этого треугольничка сейчас для меня ничего нет: ведь это частица вашей души, Саша. Можно мне так называть вас? Мысленно я давно называю вас так, а вот написала и смутилась, не рассердитесь ли: ведь для вас я всего лишь глупая девчонка!

Господи, какая я глупая, и эгоистка притом! Захотелось вдруг, чтобы вас снова привезли к нам, только совсем легко раненным. Ох, как бы я вас выхаживала!

Перечитала написанное и невольно застыдилась. Я действительно эгоистка. Война продолжается, вокруг рвутся бомбы, льется кровь, гибнут наши близкие, страдают раненые, а я мечтаю о счастье. Но, с другой стороны, сердцу не прикажешь. Да и зачем приказывать, если любовь помогает жить, делает тебя сильной? Как мне хочется, чтобы вы, Саша, помогли мне остаться такой сильной, какой я чувствую себя сейчас. И тогда я все выдержу, все преодолею. Знайте, вы для меня все: и брат, и сестра, и отец, и мать дороже никого нет. Мне кажется, что жизнь связала мою судьбу с вашей таким узлом, развязать который у меня нет ни сил, ни желания. Вы пишете, что я отбила вас у смерти. Знайте, что я готова биться за вашу жизнь с тысячью смертей. Вы все время стараетесь подчеркнуть, что я еще ребенок. Вы ошибаетесь: девушка в 17 лет значительно серьезнее воспринимает жизнь, чем парень в 20, а проклятая война заставила повзрослеть даже детей.

Нас сейчас очень часто бомбят, ходят слухи об эвакуации госпиталя. Может, к вам поближе? А там вместе с вами и я на фронт... Вот было бы здорово! Что бы ни случилось, я верю в нашу встречу и буду жить надеждой на эту встречу. Только вы пишите мне, очень прошу. Неизвестность страшнее разлуки и самых далеких расстояний. Не забывайте, пожалуйста. Жду, жду, жду!..

Ваша Марина".

Долго всматриваюсь в неровные строчки письма, и передо мной вновь возникают синие глаза и две прозрачные слезинки на щеках. Когда писал письмо, уверял себя, что делаю это из чувства сердечной признательности, выполняя обещание, а прочитал ответ – и понял, что новое, незнакомое чувство зародилось в сердце. Под свежим впечатлением немедленно пишу ответ, в котором не жалею добрых и нежных слов.

А через неделю получил добрую весточку из деревни. Сестренка сообщила радостную весть об отце: он был ранен, теперь поправился и снова воюет, и она отправила отцу мой новый адрес. С улыбкой читаю ее рассказ о том, как вместе с двоюродной сестрой Таней осваивает трактор и комбайн. Мне трудно представить рядом с огромными машинами и.х неокрепшие девичьи фигурки. "Милые мои, – думаю я, – пришлось вам взвалить на свои хрупкие плечи мужские заботы..."

Июль закончился успешно: бойцы показали твердые знания и неплохие практические навыки по всем разделам учебной программы, в том числе и по огневой подготовке, и, получив звания "младший сержант" или "сержант", убыли в маршевые роты. Полагая, что теперь можно обратиться с просьбой отправить на фронт, иду к комиссару полка.

Батальонный комиссар Казаков, которому я доложил, что прибыл за советом как коммунист к коммунисту, добродушно усмехается:

– Знаю, за каким советом явились. Пришли просить об отправке на фронт? – Заметив мое смущение, он смеется: – Не вы первый советуетесь подобным образом.

Я объясняю, что уже оправился от последствий болезни, чувствую себя здоровым и способным сражаться на фронте. Добродушное лицо комиссара суровеет. Он молча шагает по комнате, потом останавливается и, пристально посмотрев мне в глаза, говорит:

– Вы еще молодой коммунист, лейтенант, и я прощаю вам такую выходку. Но впредь зарубите себе на носу: коммунист должен быть там, где он может принести больше пользы.

– Мне говорили, что у коммунистов есть одна привилегия: быть всегда впереди, там, где труднее. А сейчас труднее всего на франте...

– А разве вам не говорили, – Казаков мягко кладет руку на мое плечо, что первейший долг коммуниста беззаветно отдавать силы тому делу, которое ему поручили? Мы сейчас решаем очень важную задачу – готовим кадры для действующей армии. И мы обязаны выполнить свой долг. Помните: это нужно для победы!

Комиссар произнес фразу, сказанную как-то Захаровым лейтенанту Катученко. Я понял, чьи слова повторил политрук, и догадался, что он, Захаров, ходил к комиссару с аналогичной просьбой.

* * *

Начались занятия с бойцами очередного набора, а взвод истребителей танков едва не лишился своего командира. Произошло следующее. Лейтенанта Катученко по протекции старшего лейтенанта Гуморина командировали сопроводить маршевую роту до Сталинграда. Подошло время начинать занятия с новым пополнением, а командир взвода истребителей танков еще не возвратился. Полетели запросы. Наконец Катученко доставляют в полк. Выясняется, что его сняли с эшелона, которым маршевые роты следовали в действующую армию. Лейтенант объяснил свой легкомысленный поступок желанием поскорее попасть на фронт. Когда мы с политруком стали прорабатывать беглеца, он взорвался:

– Не могу дырявить мишени, когда на моей Полтавщине зверствуют фашисты! – Катученко бледнеет, обычно смешливый и добродушный, он скрипит зубами. – Как прочту в газетах, что творят на нашей земле немцы, сердце заходится от ненависти к ним, от тревоги за судьбу отца, матери и сестренки!

В мрачном раздумье Катученко склоняет голову, рассеянно слушает наши внушения. Когда же политрук Захаров, сердясь, предупреждает его, что командование может передать дело о его самовольной отлучке в военный трибунал, лейтенант печально машет рукой:

– Э-э, все равно, может, через трибунал скорее на фронт попаду!

Пришлось и нам с Захаровым выслушать обвинения в слабой воспитательной работе с командирами. Особенно неприятный осадок оставила беседа с комиссаром полка Казаковым. Когда мы с Захаровым пришли к нему, он, не дав нам раскрыть рта, разразился гневной тирадой, из которой следовало, что мы "воспитываем дезертиров". Излив свой гнев, батальонный комиссар Казаков окинул нас испепеляющим взором и воскликнул:

– Позор! Позор! Позор!

Всегда добродушное лицо младшего политрука Захарова стало мрачным.

– Позор, когда люди убегают с фронта, – обиженно насупившись, возражает он, – а Катученко следовал на фронт. Он несколько рапортов подал с просьбой отправить его туда! – Захаров вплотную приближается к комиссару, словно желая доверительно сообщить ему что-то сокровенное. – Я бы и сам дезертировал на фронт, не будь у меня партийного билета в кармане!

Комиссар несколько мгновений с удивлением смотрит на Захарова, словно не веря, что эти крамольные слова слетели с уст тишайшего, добродушного и дисциплинированного младшего политрука, каким он знал его.

– Ну и ну! – разводит руками Казаков. – Не ожидал от вас, Захаров, такого. Не к лицу так говорить члену партии.

– Член партии имеет право на собственные желания. – Сдержанный Захаров заметно смущается своего невольного порыва. – Только он обязан подчинять их интересам дела. Так я и поступаю.

Разнос, который нам учинил комиссар, закончился неожиданно мирно. Казаков постепенно смягчал свой голос, а в конце беседы откровенно признался, что сам он тоже мечтает быть там, где сейчас решается судьба страны.

Сводки Совинформбюро с мая 1942 года становились все тревожнее. Особенно огорчили сообщения об оставлении Керченского полуострова – ведь эта земля полита и моей кровью! – и неудаче войск Юго-Западного и Южного фронтов в районе Харькова.

Несмотря на ожесточенный отпор, который оказали советские войска в июне и июле, фашистскому командованию, бросавшему в пекло сражения все новые силы, удалось продвинуть свои армии на восток как на воронежском направлении, так и в Донбассе. Об ухудшавшемся положении войск на южном участке советско-германского фронта свидетельствовала также интенсивная эвакуация промышленных предприятий и населения из этих районов. Командиры, сопровождавшие маршевые подразделения в Сталинград, рассказывали, что железнодорожные узлы забиты поездами, на шоссейных дорогах нескончаемые потоки груженых автомашин, вывозящих за Волгу людей и ценные грузы.

Все сильнее тревожит судьба Марины. Станция Лихая оказалась за линией фронта. "Успел ли эвакуироваться госпиталь?" Эта мысль не дает мне покоя, тем более что ответа на второе мое письмо я так и не получил.

Во второй половине июля бои развернулись в излучине Дона. Молодые командиры лелеяли надежду, что полк со дня на день двинут на фронт. Частенько засиживаясь допоздна, они горячо обсуждают события на фронте. Однажды я стал участником такой беседы. Несколько взводных и ротных командиров, как обычно, принялись оценивать последние сообщения Совинформбюро. Юные "стратеги" наперебой выдвигали собственные "планы" ведения операций и даже войны в целом. Спор о том, как выправить положение на южном крыле советско-германского фронта, затянулся. Многие командиры ушли спать. Лишь самые заядлые "стратеги" младшие лейтенанты Вася Барабанов и Гриша Педалькин, три месяца назад покинувшие стены военного училища и по наивности считавшие себя постигшими все премудрости военного дела, да наш неугомонный Катученко продолжали осипшими голосами отстаивать свои взгляды. Меня разбудил громкий возглас Васи Барабанова:

– А я утверждаю, что Педалькин неправильно оценивает замыслы Гитлера! Нет, разбить советские войска в открытом бою он не надеется. Весь его расчет основан на том, чтобы взять нас измором. Фашистскую армию снабжает вся Европа! А нас?.. Вот то-то и оно.

– Ты, Барабан, не разобрался ни в замыслах, ни в стратегии нашего Верховного Главнокомандования! – горячится Педалькин, вскочив на ноги и размахивая руками. – Вспомни слова товарища Сталина: время работает на нас. Все заметнее слабеет влияние на ход войны такого привходящего фактора, как внезапность, и вступают в силу постоянно действующие факторы... – Педалькин торжественно перечисляет все эти факторы и, с победоносным видом посмотрев на Барабанова, заключает: – Если Гитлеру не удастся нанести именно сейчас, летом, решающее поражение нашим войскам, то его дело – швах!

– Неверно ты понимаешь замысел Гитлера, не-е-верно! – Барабанов презрительно машет рукой и отворачивается.

– Сам ты, Барабан, ни черта не понимаешь в стратегии! – кричит Педалькин, до глубины души оскорбленный столь открыто выраженной недооценкой его способности мыслить в "стратегическом масштабе".

А лейтенант Катученко с иронической улыбкой посматривает на усталые лица младших лейтенантов.

Я взглянул на часы и не поверил глазам: было три часа ночи.

Громкие взаимные обвинения Барабанова и Педалькина в военной безграмотности будят всех уснувших. Они лениво поднимаются и расходятся по своим местам.

А ранним утром все участники ночного сборища как ни в чем не бывало спешат со своими взводами и ротами на учебное поле или стрельбище.

...Жарким августовским утром наша рота находилась на стрельбище. Вдруг дежурный подал сигнал "Сбор командиров" и, когда все собрались, объявил:

– Товарищи! Командир полка приказал всем подразделениям немедленно возвратиться в лагерь.

– Вот и подошел наконец-то наш черед идти на фронт! – не удержался Катученко.

Весь путь к лагерю преодолеваем бегом. С удивлением оглядываю строй: ни одного отстающего. Все бегут легко, с напряженными лицами. Такими я привык видеть бойцов и командиров только перед боем.

В лагере комбат Темнов зачитал неожиданный для нас приказ: полк в спешном порядке выводился в глубокий тыл. В 16 часов 30 минут на следующий день (7 августа) он должен начать переправу через Волгу. Наш батальон переправлялся в первом эшелоне.

Командиры по-разному реагировали на объявленный приказ. Одни засыпали командира батальона вопросами о порядке передислокации, особенно вооружения и имущества, другие, в основном молодежь, выражали явное огорчение, что их надежда немедленно вступить в бой с врагом не сбывается. Как только комбат Темнов объявил совещание законченным, командиры разбились на группы, медленно расходясь по подразделениям, горячо обменивались впечатлениями. В одной из групп, в которой оказался и Катученко, сошлись на том, что в столь грозный для Сталинграда час стыдно уходить за Волгу, что всем командирам надо проситься на фронт. Катученко, стянув с головы пилотку и размахивая ею, предложил:

– Братцы! Давайте обратимся к командиру полка с просьбой доложить командованию о нашем желании выехать на фронт!

– Правильно! – послышались голоса единомышленников лейтенанта. Обратимся с просьбой: пусть направят желающих на фронт!

Узнав об этих настроениях, командир и комиссар полка собрали весь средний комсостав.

– Товарищи командиры! – Майор Янин пристально посмотрел на собравшихся. – Я буду краток: времени на разговоры у нас нет. Из батальонов поступили рапорты, в которых изложена одна просьба: направить на фронт. Я не имею возможности ответить каждому, поэтому объявляю свое решение всем: категорически отказываю и прошу учесть, что больше рапорты с просьбами об отправке на фронт рассматривать не буду. Запомните, товарищи, что, чем тяжелее складывается обстановка на фронте, тем важнее, чтобы каждый командир и политработник соразмерял свои желания с железной необходимостью. Победа куется не только на фронте! Поэтому настоящий патриот тот, кто не щадит ни сил, ни жизни во имя исполнения своего гражданского долга на том посту, который доверила ему Родина! Прошу учесть...

– Товарищ майор! – неожиданно послышался справа от меня хрипловатый голос. – Командир роты первого батальона Ковалев, прошу разрешения обратиться...

– Пожалуйста, товарищ Ковалев.

– Я понимаю, – в голосе Ковалева волнение, – что каждый командир должен исполнять свой долг на том посту, который ему доверила Родина. Но ведь могут быть особые обстоятельства. У меня жена и дочь в Сталинграде. Разве могу я бросить их и удрать за Волгу? Нет уж, разрешите мне остаться здесь, чтобы сражаться с врагом.

– Вы не правы, Ковалев. – Командир полка спокоен, но суров. – Разве можно распустить всех командиров, чтобы они сражались только там, где живет их семья?

– Но, товарищ майор... – В голосе Ковалева отчаяние.

– Все, товарищ командир роты, – сухо обрывает его Янин, – если до вашего сознания не дошли мои слова, приходите, побеседуем, а сейчас надо спешить со сборами. – Повернувшись к Казакову, он вопросительно смотрит на него.

Кивнув, комиссар сказал:

– Товарищи! Я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что в труднейшей обстановке, которая сложилась на сталинградском направлении, когда враг рвется к Волге, наше Верховное Главнокомандование отводит десятки тысяч воинов за Волгу. О чем это свидетельствует?.. О том, что наше Верховное Главнокомандование уверенно контролирует события на фронте и твердо осуществляет свой стратегический замысел. В решающий момент оно двинет резервы, которые готовятся в тылу, и мы с вами должны помочь в подготовке этих резервов. Поэтому долой хныканье и сомнения! Все наши усилия на передислокацию и на то, чтобы как можно быстрее возобновить учебу. Всем ясна задача, товарищи?

– Всем! Всем!

– В таком случае по местам! – скомандовал командир полка. В назначенный час наш учебный батальон начал переправу.

Подразделения пересекали Волгу на катерах, лодках, паромах. С тревогой поглядываем на безоблачное небо. Когда катера, на которых переправлялась наша рота, подходили к середине реки, неожиданно завыла сирена. А минут через пять там, где только что виднелись лодки и паромы, поднялись огромные фонтаны. Над рекой разносятся громкие команды, крики отчаяния, возгласы "Спасите! ". Мое внимание приковано к идущему вслед за нами катеру, на котором переправляются взводы Кузьмичева и Катученко. Разорвавшиеся по обоим бортам катера бомбы вызвали панику: бойцы шарахаются из стороны в сторону. Легкое суденышко страшно кренится и ложится то одним, то другим бортом на воду. Казалось, катер неминуемо перевернется... Но в этот момент фашистский самолет неожиданно задымил и, оставляя позади черный шлейф, стремительно ринулся к земле. Увидев это, бойцы застыли на местах. Громкий взрыв, донесшийся оттуда, где упал фашистский самолет, вызвал крики радости.

Самолеты с паучьей свастикой еще ревут над головами переправляющихся бойцов, но они уже спокойнее реагируют на вздымающиеся поблизости фонтаны. С катера, уцелевшего, казалось, от неминуемой гибели, послышался звонкий голос Катученко, запевшего о несгибаемой воле русских моряков:

Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает...

Слова припева, подхваченные десятками голосов, заглушили свист падающих бомб.

Врагу не сдается наш гордый "Варяг", Пощады никто не желает...

Песню подхватили на ближайших катерах, лодках, паромах, плотах, и под ее волнующие слова подразделения одно за другим благополучно причаливают к берегу.

Солнце стояло на полпути к зениту, когда последние повозки полкового обоза, переправившиеся через Волгу, укрылись в широких балках на левом берегу.

Под вечер комбат Темнов собрал командиров взводов и объявил, что через два часа полк выступает. Тяжелое вооружение и ротное имущество нужно было сдать в батальонный обоз. Так как нам предстоял длительный пеший переход, комбат строго предупредил командиров о необходимости соответственно подготовить бойцов. Предупреждение было нелишним. Мне невольно припомнилось отступление нашего батальона к Смоленску, когда я, к своему стыду, оказался в числе тех, кто чуть не выбыл из строя из-за того, что не позаботился о своих ногах. В пути малейшая потертость ног может вывести из строя.

Наступил вечер, но прохладнее не стало. Температура около тридцати градусов. Обливаемся потом, который смешивается с дорожной пылью. По сторонам выжженная степь со скудной и неизвестной мне растительностью: какие-то дикорастущие иссохшие злаковые, полынь, кустики жесткой травы, которую один из бойцов назвал "солянкой". Удивляюсь, что при такой чахлой растительности в Прикаспийской низменности развитое скотоводство.

Казавшаяся безжизненной степь вечером оживает: под ногами мелькают ящерицы, в стороне группками собираются тушканчики, множество насекомых.

На рассвете справа от нас заблестела вдали извилистая лента реки.

– Братцы! – послышался чей-то радостно-возбужденный голос. – Гляди-ка, к Волге-матушке снова возвернулись!

– Попал пальцем в небо! – осадил его кто-то. – Ты что, Степан, Волгу забыл? Это ж ручей...

– А что ж это за река, коль не Волга?

– Спроси у командиров, им все положено знать...

– Товарищ лейтенант! Что это за река?

Вопрос явно застал Катученко врасплох: карты у него не было. Однако лейтенант не любил признаваться в незнании. Мгновение поколебавшись, он насмешливо ответил:

– Все знать будете, Водолазкин, скоро состаритесь. Если потребуется, все будет вам сказано: и где мы сейчас находимся, и куда следуем, и какая это река.

Незаметно приотстав от взвода, Катученко оказывается рядом со мной и, словно бы невзначай, спрашивает:

– Случайно, не знаете, товарищ комроты, что за задрипанная речушка справа от нас?

Несколько мгновений шагаю молча, припоминая названия рек, впадающих в Волгу между Сталинградом и Астраханью. Неожиданно всплывает в памяти название "Волго-Ахтубинская пойма".

– Ахтуба, левый рукав Волги, товарищ Катученко, – отвечаю мимоходом, а в душе радуюсь, что память не подвела. – В нижнем течении Волги на левом берегу притоков у нее нет... У вас по географии какая оценка была?

– Удочка...{23} А что?

– Вот потому и не смогли ответить на вопрос бойца, – не удержался я, чтобы не уколоть заносчивого лейтенанта.

Когда все чаще стали попадаться бахчи, огороды и сады, среди которых можно было замаскировать подразделения, полк был остановлен на дневку{24}.

В восемнадцать часов полк снова вытягивается в походную колонну и продолжает путь на юг. Едва начали движение, как в воздух взвилась красная ракета и по колонне пронеслось: "Воздух!" Подразделения быстро рассредоточиваются. Посматривая на бойцов, без труда определяю, кто из них уже бывал под бомбежкой. Они бегут неторопливо, спокойно поглядывая в небо. А те, кому бомбежка еще в новинку, несутся, низко пригибаясь к земле, словно над их головами свистят пули.

Пятерка фашистских бомбардировщиков, сопровождаемая истребителями, проносится над нами. Комья окаменелой земли и облака пыли вздымаются в небо. Сделав два захода, бомбардировщики поворачивают на запад, а истребители вступают в бой с тремя появившимися "мигами".

На другой день ситуация повторяется: едва полк вытянулся в маршевую колонну, появилась пятерка фашистских бомбардиров-щиков.

На третий день я заступил дежурным по полку. Помощник дежурного худенький, очень маленького росточка младший лейтенант Трушин. Все в нем миниатюрное: круглое морщинистое личико, небольшой вздернутый носик, маленькие пытливые глазки.

Незадолго до начала марша я собрался объехать расположение полка, чтобы проверить готовность походного охранения к выходу. Дав необходимые поручения помощнику, вскакиваю на подножку полуторки, но Трушин трогает меня за рукав. Оглядевшись по сторонам, он с таинственным видом шепчет мне в ухо:

– Через два часа нас будут бомбить...

– Тебе об этом немцы сообщили? – насмешливо спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он без тени обиды, – сам догадался. Еще вчера доложил о своих подозрениях комиссару, а он, занятый каким-то важным делом, обещал разобраться позднее. Хотел сообщить командиру полка, а доказательств нет...

– Каких доказательств? – продолжаю недоумевать я.

– Понимаешь, какая история... – Трушин стаскивает с головы пилотку и яростно чешет затылок. – В июле ехал я в полк на попутной машине. В кузове нас было шестеро: двое мужчин и четыре женщины. Мое внимание привлекла блондинка лет двадцати пяти, редкую красоту которой не портила даже простенькая пыльная косынка, стягивавшая пышные волнистые волосы цвета спелой пшеницы. С трудом заставил себя смотреть по сторонам, но при этом внимательно прислушивался к беседе, которую лениво вели женщины. Они, оказывается, жили в городке, куда мы направлялись, а блондинка – в Сталинграде. Мужа ее мобилизовали в армию, жить в Сталинграде стало трудно, и она решила переехать в какой-нибудь небольшой городок. По совету знакомых избрала Дубовку. Но не знает, как устроиться с жильем. Сердобольные попутчицы наперебой стали приглашать блондинку поселиться у них: места, мол, хватит, поскольку все они живут в собственных домах. Поэтому я не удивился, когда неделю назад увидел блондинку в нашей полковой хлебопекарне. Меня насторожило другое. Начальник хлебопекарни сказал, что она эвакуирована из Гомеля... – Трушин выразительно посмотрел на .меня. Помнишь, в разговоре с попутчицами она иначе объясняла свой переезд в Дубовку?.. Вот об этих своих подозрениях я и доложил комиссару батальона. Он обещал проверить, а тут полк внезапно снялся с места...

Младший лейтенант замолчал. Заинтригованный его сообщением, я спросил:

– Какая же связь между твоим рассказом и предположением о скором налете немцев?

– Самая непосредственная! – оживился Трушин. – Когда полк выступил из лагеря, я при каждом удобном случае стал крутиться возле хлебопекарни. В прошедшую ночь я видел, как она возвращалась от реки с чемоданчиком, волосы мокрые, вроде бы купалась...

– А может, действительно ходила помыться, ведь жара невозможная.

– А если у нее передатчик? – перейдя на шепот, спросил Трушин. – Разве трудно сообщить координаты дневки и время выступления? Ведь фашистские бомбардировщики прилетают, когда полк выстраивается в колонну. Словно немцы заранее знают, когда мы выступаем. Теперь посудите сами: если через два часа нас будут бомбить, значит, мои подозрения справедливы.

Я был ошеломлен. На первый взгляд все казалось нелепым. Однако совпадение времени прилета самолетов и начала движения полка настораживало. Преодолев опасение вызвать насмешки, предлагаю Трушину немедленно пойти к командиру полка.

Майора Янина мы нашли в небольшой армейской палатке, замаскированной в прибрежном кустарнике. Выслушав, он посовещался с незнакомым мне высоким сухопарым старшим лейтенантом и принял неожиданное решение: задержать выступление полка из района дневки на час.

– Если самолеты прилетят, – сказал он старшему лейтенанту, действуйте по своему плану.

Старший лейтенант оставил Трушина при себе, а я выехал в подразделения передать приказ командира полка тщательно замаскироваться.

Нетерпеливо поглядываю на часы, на безоблачное небо. Наконец часовая стрелка перевалила цифру "6", а в небе ни одного самолета. Со стыдом думаю, что, кажется, помог Трушину ввести в заблуждение командира полка. "Тоже мне, пинкертоны!" – мысленно ругаю себя за доверчивость. И вдруг напряженный слух уловил далекий гул самолетов. Неужели летят? Машинально гляжу на циферблат: 18 часов 25 минут! Гул нарастает, и в белесом небе все четче вырисовываются силуэты самолетов. Как и вчера, в нижнем ярусе идут бомбардировщики, только на этот раз их четыре. А над ними, словно юркие голуби, три быстроходных истребителя...

Замаскировав полуторку, с опаской посматриваю на бомбардировщики. Они медленно проплывают вдоль дороги, словно коршуны, высматривая добычу. Однако бомбы почему-то не сбрасывают. "Не видят походной колонны! мелькает догадка. – Ищут ее. Ищите, ищите, сволочи!" – злорадствую я.

Самолеты улетают на юг, возвращаются обратно. Не обнаружив колонну, сбрасывают бомбы на дорогу и наносят урон только овечьей отаре.

А полковая хлебопекарня к этому времени была оцеплена дежурной ротой. Когда я приехал туда, все работники хлебопекарни стояли в шеренге. Среди женщин сразу узнаю белокурую красавицу. Она спокойна, в руках небольшой узелок.

Трушин, увидев меня, прошептал:

– Она...

– Здесь присутствуют все работники пекарни? – спросил майор Янин растерявшегося начальника пекарни.

– Так точно, товарищ майор!

– Все взяли свои личные вещи?

– Так точно, все!

– Дайте список личного состава.