355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Алтунин » На службе Отечеству » Текст книги (страница 3)
На службе Отечеству
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:52

Текст книги "На службе Отечеству"


Автор книги: Александр Алтунин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 50 страниц)

Вскоре возвратился командир роты. Он выглядел старым для своих сорока лет и болезненным; обмундирование висело на нем помятым мешком; пряжка ремня болталась где-то под животом. Видимо, строевая подготовка, полученная им когда-то, выветрилась за годы работы учителем.

"Как же такой командир поведет в бой?" – подумал я, глубоко огорченный совсем не воинским видом младшего лейтенанта.

Правда, мне так и не пришлось узнать, какой бы из него получился командир: его отозвали. Лишь значительно позднее я убедился, что из таких вот сугубо штатских людей в боях – в этой жестокой и кровавой школе – часто выковывались прекрасные командиры.

Хотя командир роты младший лейтенант Ванин и не вызвал у меня симпатии, нам удалось как-то сразу поставить свои отношения на деловую основу: распределили обязанности, помогали друг другу в работе.

Дни были заполнены получением и проверкой вооружения, подгонкой снаряжения, учебой. Не все здесь проходило гладко.

Навсегда запомнился такой случай. Из рук Василия Ходаченкова выпала боевая граната со снятым кольцом. Поняв, что не успеет отбросить лимонку, бывший шахтер упал на нее, чтобы спасти стоявших рядом товарищей. Раздался глухой взрыв. Самопожертвование бойца глубоко потрясло нас. Тридцатилетний шахтер Василий Ходаченков преподал мне первый урок мужества, вытекающего из высокого сознания воинского долга. В минуту смертельной опасности он остался верным первой заповеди советского солдата: сам погибай, а товарища выручай. Не прояви Ходаченков такого мужества, пострадали бы и другие бойцы и командиры.

С первой минуты пребывания в роте я внимательно изучал людей, с которыми предстояло идти в бой. Среди пополнения, прибывшего в полк, были жители западных районов Украины. Плохо подготовленные, поскольку в армии раньше не служили, но настроенные по-боевому, они рвались в бой, чтобы поскорее изгнать фашистов из родных мест. Однако встречались среди них и ненадежные люди. Однажды я стал свидетелем весьма досадной сцены. Красноармеец ожесточенно тряс новичка лет двадцати двух, который испуганно отбивался.

– Прекратите безобразие! – сердито закричал я, подбегая к ним.

Красноармеец с трудом разжал побелевшие пальцы и, оттолкнув от себя испуганного новобранца, зло процедил сквозь зубы:

– Я тебе, паскуда, язык твой поганый вырву за такие слова!

– Почему безобразничаете, товарищ Браженко? – вспомнив фамилию бойца, строго спросил я.

– Я не безобразничаю, товарищ лейтенант, это он, гадюка, шипит как змея ползучая, что Германия разобьет СССР, что она сильнее...

– Фамилия? – До крайности удивленный, я пристально посмотрел на новоявленного "пророка".

– Удовиченко, – пробормотал тот, не поднимая глаз.

– Значит, считаете, что Красная Армия неминуемо проиграет войну? – В душе я еще надеялся, что Браженко ошибся.

Удовиченко молчал.

– Ну что ж, молчание – знак согласия, – заключил я. – Кто внушил вам такие мысли? На каком основании вы сделали такой вывод?

Удовиченко вдруг вскинул голову и, злобно блеснув глазами, выпалил:

– Я сам бачив германцев, коли гостював у свого братуся в Люблинском воеводстве. У них такий великий порядок, стильки танкив и инших машин, всего богато. Перед такою армией нихто не устоит.

Его слова ошеломили меня. С открытой ненавистью к Советской власти я столкнулся впервые. "Как же так? – подумал я. – Простой крестьянин, о котором Советская власть проявляет огромную заботу, и вдруг так враждебно настроен?" Этого я не мог понять. Решил посоветоваться с заместителем командира полка по политической части. Батальонный комиссар Панченко был очень занят, но, узнав, что я пришел к нему за советом, сразу же принял. Выслушав мой взволнованный рассказ, он покачал головой:

– Да-а-а! Случай исключительный. Это явный враг. Он, конечно, не отражает настроений простого западноукраинского крестьянина... Ну ничего, разберемся, откуда ветер дует...

На следующий день наша минометная рота держала экзамен: проводила боевую стрельбу. Все мы, естественно, волновались: многие минометчики боевую мину и в руках не держали. Вначале все шло хорошо. Минометные расчеты должны были поразить цель пятью минами в установленное время. Все расчеты, кроме одного, выполнили задание. Лучшее время показал расчет сержанта Сероштана. Наступила очередь последнего расчета. Я решил уйти с огневой позиции, чтобы прочитать подготовленный здесь же, на стрельбище, боевой листок, как вдруг заметил, что очередная мина еще не вылетела из ствола, а заряжающий уже опускает следующую. Это грозило катастрофой: взрывом и неминуемой гибелью людей. К счастью, я еще не отошел от заряжающего и на какую-то долю секунды опередил его, оттолкнув в сторону так, что он упал, но мину из рук не выпустил. Почти одновременно из ствола миномета с шумом вырвалась ранее опущенная мина и, сотрясая воздух, полетела к цели. Лицо заряжающего покрылось смертельной бледностью. Все так же с миной в руках он встал на колени. Я выхватил у него мину, опустил в канал ствола и почувствовал, как струйки пота потекли по спине, словно перетаскал десятка два шестипудовых мешков...

Вечером мы детально разобрали этот случай с командирами расчетов и предложили им провести дополнительные занятия с минометчиками.

Спустя два дня после этого чуть не закончившегося трагически события последовал приказ выступить в поход. Нетрудно было догадаться, что наш путь лежит на фронт, где, по сообщениям Совинформбюро, положение осложнялось с каждым часом. В Прибалтике в конце июня советские войска отбивали атаки на Западной Двине. В Белоруссии с 26 июня ожесточенные бои шли в окрестностях Минска, И только на Украине войска Юго-Западного фронта наносили контрудары по врагу все еще в приграничных районах.

Трудно было предугадать, на какой участок фронта будет направлена наша дивизия. Но поскольку марш мы совершали на запад, на Пирятин, распространился слух: следуем, мол, в район Киева.

В районе Пирятина наш полк был остановлен. Командира роты и меня вызвал комбат капитан Тонконоженко и объявил, что в ночь на 28 июня на станции Пирятин полку предстоит погрузка в эшелоны.

Перед погрузкой снова произошел резкий поворот в моей командирской судьбе. Я уже заметил, что комбат Тонконоженко старается выражать свои мысли предельно кратко и четко. Поэтому меня не удивила лаконичность его распоряжения.

– Вы, – показал он рукой на моего командира, – сдайте роту, а вы, жест в мою сторону, – примите. Через час доложите.

Огорошенные таким поворотом наших судеб, мы молча переминаемся с ноги на ногу, ожидая дальнейших разъяснений, но комбат недовольно махнул рукой:

– Выполняйте!

– А со мной что будет? – робко спросил младший лейтенант Ванин.

– В распоряжение штаба дивизии! – бросил на ходу Тонконоженко, спеша к месту построения батальонной колонны.

Младший лейтенант продолжал стоять, осмысливая случившееся. Я тронул его за локоть:

– Идемте, Илья Максимович, надо торопиться.

Мы поспешили в роту. Построив ее, Ванин объявил о моем назначении и начал прощаться с командирами и красноармейцами, обходя строй и каждому пожимая руку. При этом он повторял одни и те же слова:

– Прощайте, успехов вам в боях.

Я понимал его состояние. Только успел познакомиться с людьми, ощутить себя нужным, и вдруг – отзывают. Прощаясь со мной, Ванин высказал затаенное опасение:

– А что, если не пустят на фронт? Может, стар я для фронта?

– Ну какой же вы старый, Илья Максимович? – возразил я, а в душе засомневался: "А ведь и правда могут в тыл направить: все же за сорок перевалило". И невольно порадовался, что мне всего девятнадцать.

Проводив своего бывшего командира метров на сто от расположения роты, я крепко пожал ему руку, мы распрощались. Я так и не узнал: удалось ли Илье Максимовичу попасть на фронт, или его отправили в тыловую часть? Больше мы не встречались.

Часом позже я вывел роту в назначенный пункт, откуда мы батальонной колонной зашагали к месту погрузки. К эшелону вышли не сразу. Сначала, опасаясь налетов вражеской авиации, скрытно расположились в ближайшем лесочке. Здесь всех командиров подразделений собрал командир полка стройный, худощавый подполковник Григорий Денисович Мухин.

С особым интересом рассматривал я командиров стрелковых батальонов: ведь в первую очередь от них, от их умения, решительности и инициативности, зависит, как будут претворяться в жизнь замыслы командира полка, как, наконец, сложится судьба каждого батальона. С удовлетворением отметил про себя, что наш командир, капитан Тонконоженко, выделялся молодостью и строевой выправкой. По сравнению с ним командир второго батальона майор Хлебников, казавшийся мне стариком, хотя ему было тогда чуть больше сорока, выглядел мешковатым и медлительным. Под стать ему и командир третьего батальона капитан Николюк. "Им не батальонами командовать, – думалось мне, – а какой-нибудь базой заведовать". Впоследствии я с удивлением и радостью узнал, что "мирный" облик комбатов ввел меня в заблуждение: в первых же боях они проявили исключительную распорядительность, спокойствие и личную храбрость.

Командир полка, отчетливо выговаривая каждое слово, изложил правила поведения бойцов и командиров во время следования в эшелоне. Основными требованиями были: без команды не покидать вагон даже при налете фашистской авиации; за каждого отставшего отвечает старший по вагону. Подполковник Мухин приказал организовать в пути изучение Боевого устава и оружия, а батальонный комиссар Панченко напомнил о необходимости ежедневно проводить информации.

– Задача ясна, товарищи комбаты? – спросил Мухин.

– Ясна! – в один голос отозвались Тонконоженко и Николюк. Хлебников с ответом не торопился: пожевав губами, он глубоко вздохнул. Командир полка, как видно, недолюбливавший Хлебникова за излишнюю медлительность, сердито спросил:

– Вам, товарищ Хлебников, что-нибудь неясно?

– Все ясно, – нехотя ответил майор.

Здесь же капитан Тонконоженко разъяснил нам, что наш батальон следует первым эшелоном, за нами – штаб полка с батальоном Хлебникова и артиллерией, затем третий батальон и другие подразделения полка.

Не успели мы разойтись по ротам, как меня остановил инструктор по пропаганде старший политрук Лобанок:

– Товарищ Алтунин! К батальонному комиссару Панченко! Подойдя к Панченко, я подождал, пока он закончит беседу с окружившими его политработниками. Освободившись, батальонный комиссар протянул мне руку и устало проговорил:

– Ну, поздравляю, лейтенант, с новым назначением... Жаль, конечно, что уходите с политработы, но, судя по вашему виду, вы не огорчены? – Заметив, что я замялся, подтвердил: – Вижу, вижу! Надеюсь, станете хорошим командиром!

– Буду стараться, – с готовностью ответил я, радуясь, что Панченко доброжелательно отнесся к моему возвращению на командную должность.

Подозвав стоявшего в отдалении политработника, Панченко сказал:

– Знакомьтесь, ваш заместитель по политической части.

– Младший политрук Стаднюк! – с чувством собственного достоинства назвал себя подошедший, одетый в не успевшее еще обмяться обмундирование.

Пока я пытался угадать: из учителей он или из партийных работников, батальонный комиссар, прервав мои мысли, продолжал:

– А вам известно, товарищ Алтунин, кем оказался поклонник фашистской армии?

– Вы об Удовиченко?

– Да, о нем. Его отец до воссоединения Западной Украины владел шестьюдесятью десятинами земли, которую Советская власть передала работавшим на него батракам. В спешке первых дней войны многих таких мобилизовали в армию. Теперь надо их отсеивать. Такие за Советскую власть воевать не будут – это потенциальные предатели.

"Хорошо, что своевременно проявилась вражеская натура куркуля, горячо обрадовался я. – Лучше стоять с врагом лицом к лицу, чем иметь его у себя за спиной".

Этот случай, оставивший неприятный осадок в моей душе, облегчил мне впоследствии понимание одного из главнейших истоков гнусного предательства власовцев.

С наступлением темноты нас посадили в вагоны. Поезд, набирая скорость, двинулся не на запад, как мы предполагали, а на север. Прилуки, Бахмач, Конотоп – названия мелькали одно за другим. Задерживались на станциях только для пополнения запасов воды и угля. Лишь однажды эшелон простоял на глухом полустанке два дня и ночь.

В пути мы быстро обжили теплушки, следили за чистотой, на остановках спешили к платформе, где разместились полевые кухни и где три раза в день мы получали горячую пищу. Все свободное время учились. Мы добивались, чтобы каждый боец мог заменить товарища в боевом расчете. Только при таком условии можно было надеяться, что миномет не умолкнет, если останется живым хоть один человек. Удалось ли нам этого достичь – покажет бой.

В начале пути нам везло: эшелон ни разу не бомбили, хотя попадались разбитые вагоны и даже паровозы. Поэтому к налету фашистской авиации готовились тщательно. Был установлен четкий порядок оставления вагонов и рассредоточения взводов на случай разрушения пути. Тренировались в ведении залпового огня из винтовок по снижающимся самолетам. Специальных зенитных установок в батальоне не было, но капитан Тонконоженко перед погрузкой в вагоны раздобыл где-то четыре тележные оси. Установил их на платформы. Закрепил на них обычные станковые пулеметы, снабженные зенитными прицелами. И вот четыре самодельные зенитные пулеметные установки постоянно были нацелены в небо. Около них круглосуточно дежурили наиболее подготовленные пулеметчики. "Защитят ли они эшелон от самолетов?" Эта мысль волновала, я думаю, не одного меня.

Рев авиационных моторов привлек внимание всех обитателей теплушки. Минометчики сгрудились возле дверного проема. В открытую дверь теплушки видно, как одна за другой с нарастающим воем мчатся навстречу эшелону машины со свастикой на крыльях. Сквозь этот вой слышится прерывистое татаканье – то ведут огонь бойцы, дежурившие у станковых пулеметов.

"Молодцы! – с восхищением думаю я. – Ведь ни один из них не был еще под вражеским огнем, а не дрогнули!"

Поезд то ускоряет бег, то почти останавливается – маневрирует машинист, уже не раз попадавший под бомбежку. Справа и слева от железнодорожного полотна взрываются бомбы. Осколки насквозь пронизывают тонкие стены теплушки. Вдруг один из бойцов, стоявших у двери, молча валится на пол: осколок снес ему верхнюю часть черепа вместе с пилоткой. Я на мгновение растерялся, потом, осознав опасность, во весь голос кричу:

– Всем лечь на пол! – и первым выполняю команду. Теперь осколки проносятся над головой. У противоположной двери кто-то громко стонет. Бросаюсь туда и вижу красноармейца, зажимающего ладонью правое плечо. Сквозь пальцы сочится кровь. Зову санинструктора, и вдвоем мы быстро перевязываем раненого.

Поезд набирает скорость. А мы, затаив дыхание, ожидаем, что с минуты на минуту очередная бомба разрушит железнодорожное полотно и наш эшелон рухнет под откос. Но фашистские летчики, израсходовав боезапас, сделали круг над эшелоном и скрылись.

Так меня и моих товарищей впервые опалило горячее дыхание войны. Сколько потом было пережито страшных минут, но эта первая бомбежка навсегда осталась в памяти.

Бомбардировщики улетели, а в вагоне еще долго стояла тишина. Под ритмичный перестук колес все молча переживали случившееся. Видимо, у каждого, как и у меня, бродила мысль: "Вот и и бою не были, и фашиста живого не видели, а товарищей уже потеряли".

Вздохнув, я достал из планшетки список личного состава и, помедлив, вычеркнул две фамилии.

Ко мне подошел младший политрук Стаднюк и протянул листок, вырванный из ученической тетради, – письмо родителям погибшего.

"Дорогие родители нашего боевого товарища красноармейца Феди Малышенко! – писал Иван Афанасьевич. – Мужайтесь: сегодня осколок фашистской бомбы прервал боевой путь вашего сына. Мы знаем, что вашему горю не помочь словами сочувствия. И все же считаем своим долгом сказать: за смерть нашего дорогого товарища мы отомстим фашистам. Клянемся вам в этом!.."

– Надо бы по имени и отчеству обратиться, – сказал я, возвращая письмо.

– Домашний адрес погибшего записал, а вот имя и отчество родителей, к сожалению, не догадался... – Стаднюк горестно вздохнул: – Разве все предусмотришь? Так неожиданно...

Иван Афанасьевич обладал редкой способностью быстро сходиться с людьми, вызывать их на откровенность. Более опытный – Иван Афанасьевич после окончания института работал инженером на шахте, потом его выдвинули на партийную работу в райком, – он очень помогал мне в изучении подчиненных, в налаживании взаимопонимания с ними. А люди в роте подобрались крепкие, надежные, в основном шахтеры из Донбасса.

– Восемь членов партии и три кандидата, да еще комсомольцы! – с гордостью сообщил Стаднюк. – Это наша надежная опора в бою, товарищ лейтенант. Только надо продуманно расставить их, чтобы в каждом расчете были один-два коммуниста.

Так мы и поступили.

Младший политрук всегда в окружении бойцов: то ведет задушевную беседу, то с юношеским задором устраивает соревнование, кто лучше знает обязанности номеров минометного расчета.

Взглянул на него и невольно улыбнулся, вспомнив, с каким азартом в первый день своего пребывания в роте он заявил мне, что постарается освоить обязанности всех номеров. Его рябоватое лицо при этом покрылось легкой краской смущения. Словно опасаясь, что я упрекну его в хвастовстве, Иван Афанасьевич спросил:

– А что, думаете, не смогу?

– Сможете, Иван Афанасьевич, сможете, – поспешил успокоить я своего энергичного заместителя, – если ежедневно будете заниматься вместе с минометчиками.

С того дня Стаднюк не переставал учиться. Как-то я наблюдал такую картину. Довольно быстро подготовив данные для стрельбы – в этом ему помогало хорошее знание математики, – Стаднюк начал подробно излагать своему "учителю" – командиру расчета старшему сержанту Поливоде, – какой, по его мнению, прицел следует установить, чтобы поразить пехоту, залегшую в километре от огневой позиции минометчиков. Степан Поливода слушал пространные объяснения Стаднюка, командирский язык которому явно не давался, и неодобрительно покачивал головой. Затем, подав короткую команду, Поливода попросил младшего политрука повторить ее. После нескольких безуспешных попыток Стаднюк осипшим голосом повторил-таки команду и с чувством исполненного долга отошел от миномета...

Тяжелая грозовая туча стремительно наползает на землю, не успевшую остыть за короткую ночь от вчерашнего зноя. И вдруг хлынул проливной дождь. Мы обрадовались: теперь не страшны фашистские самолеты.

После первой бомбежки мы убедились, что старания капитана Тонконоженко не пропали даром. Хотя пулеметчикам не удалось сбить ни одного бомбардировщика, интенсивный пулеметный огонь заметно нервировал фашистских летчиков. Они беспорядочно сбросили бомбы.

Из низких туч, серым покрывалом окутавших прокаленную июльским зноем землю, словно из губки, стиснутой мощной ладонью, струится теплый дождь. Разморенные влажной духотой, минометчики, устроившись на нарах и у полуоткрытой двери, тихо обмениваются впечатлениями. А я пытливо всматриваюсь в своих подчиненных, стараясь представить каждого из них в бою. Я еще не успел как следует изучить бойцов и командиров, но теперь они уже не кажутся мне безликой массой, как в первый день.

Особую симпатию испытываю к старшине роты Николаю Федоровичу Охрименко, могучего телосложения украинцу, с пухлыми румяными щеками и вислыми пшеничными усами. Большие светло-голубые глаза, опушенные рыжеватыми ресницами, и нос величиной с небольшую круглую картофелину придают старшине чрезвычайно добродушный вид. Правда, мне докучает хозяйственная рачительность Охрименко. Он тащит в вагон все, что попадется на глаза: старое порванное обмундирование, кем-то выброшенные разбитые кирзовые сапоги, солдатские котелки, а на одной станции приволок ящик гвоздей, пилу и несколько топоров.

– Зачем это нам, товарищ старшина? – удивился я.

– В добром хозяйстве, товарищ комроты, ничего лишнего не бывает, усе сгодится: може, строить чого прийдется... – Николай Федорович старается говорить по-русски, но машинально вплетает в речь украинские слова.

Я советую сдать ненужные нам вещи, а Охрименко, вытягиваясь во весь свой богатырский рост и моргая ресницами, упрашивает:

– Дозвольте трошки повременить... Выбросить успеем, коли из вагонов нас, едят их мухи, выселят.

"Едят их мухи" – любимая присказка Охрименко.

Закадычным другом старшины стал ротный санинструктор Сидор Петренко. Держится он с апломбом опытного врача, хотя ушел на фронт со второго курса медицинского института. Когда на днях боец Осадчий пожаловался ему на незначительную резь в желудке, наш ротный эскулап уложил его на нары, усердно прощупал, посмотрел язык и надолго задумался. Потом достал блокнот и стал что-то писать. Закончив, оторвал листок и протянул мне. "Диагноз", сумел прочитать я заголовок, но дальше не мог разобрать, поскольку Петренко вывел аккуратными латинскими буквами несколько медицинских терминов.

– Что это? – удивился я.

Петренко, приблизившись, прошептал мне в ухо:

– Товарищ комроты, Осадчего надо немедленно госпитализировать: возможно, у него брюшной тиф.

"Брюшной тиф! Этого еще не хватало!" – ужаснулся я, на секунду представив себе, как зараза распространяется в роте и выводит ее из строя.

Прочитав на моем лице тревогу, Петренко с важным видом добавил:

– Не беспокойтесь, приму немедленные меры к пресечению инфекции.

До очередной остановки Петренко изолировал Осадчего от товарищей в углу вагона и ни на минуту не отходил от него.

Перепуганный Осадчий сразу сник, побледнел, на лбу выступили мелкие бисеринки пота, глаза осоловели. Видимо, у него нарастал жар.

Узнав, о чем мы с санинструктором шептались, Стаднюк, поманив Петренко пальцем, тихо спросил:

– А вы уверены в диагнозе? – Заметив, что Петренко смутился, добавил: – В таком случае нечего без пожара бить в набат.

Бойцы сочувственно смотрели на товарища и встревоженно шептались. Кто-то за моей спиной тихо спросил:

– А чего с ним приключилось?

– Кто ж его знает, скорее всего, холера бо чума...

– А может, проказа?

– Все едино: хрен редьки не слаще.

Заметив обеспокоенные лица бойцов, Стаднюк присел рядом с Осадчим и, положив руку ему на голову, сказал:

– Ну что ты, товарищ Осадчий, раскис, как столетняя бабка? Чуть закололо, а ты уже и помирать собрался.

– Да я що, – оживился боец, – это товарищ санинструктор балакает, що мое дило плохо, а я ничего, и резь в животе уже прошла.

Однако ночью на ближайшей остановке Петренко при помощи старшины все же доставил Осадчего в батальонный медпункт к опытному фельдшеру.

И каково же было наше удивление, когда утром на следующей остановке вслед за добродушно улыбающимся старшиной в вагон вскочил бодрый и радостный Осадчий.

– Усе у норме, товарищ комроты! – отрапортовал Охрименко. – Осадчий, як объявил товарищ хвельдшер, зовсим не заразный, трошки понос у його, так мы його быстро вылечим.

Убедившись, что ничего страшного ему не угрожает, Осадчий весело обменивался с товарищами репликами, потешаясь над своим недавним испугом и над ошибкой нашего "ученого" медика.

Сконфуженный Сидор Петренко появился в вагоне только под вечер, во время раздачи обеда. Используя обеденную сутолоку, он забрался в вагон и, получив порцию супа, залез на верхние нары, где затих до утра.

Бедный ротный эскулап! Если б он знал, что на постановке диагноза, случалось, и академики спотыкались, он бы спокойнее переживал свою ошибку.

Однако "научный" просчет нашего медика не поколебал уважения Охрименко к своему другу. Он по-прежнему обращался к нему, несмотря на молодость бывшего студента, по имени и отчеству.

Чем дальше продвигаемся мы на северо-запад, тем чаще задерживаемся на станциях: железная дорога забита в обе стороны; составы идут сплошным потоком. Много санитарных поездов с ранеными. Наш эшелон еще два раза бомбили, и снова нам удалось проскочить без существенных потерь.

На стоянках бойцы, наслушавшись рассказов раненых, возвращаются в вагон заметно помрачневшими, задумчивыми: раненый всегда оценивает обстановку более пессимистично, чем здоровый. Все чаще Иван Афанасьевич Стаднюк оказывается в затруднении: по кратким газетным сообщениям тех дней трудно убедительно объяснить неожиданное для советских людей тяжелое положение на фронтах.

На очередной станции Иван Афанасьевич побежал в штабной вагон в надежде раздобыть свежую информацию.

Эшелон уже набирал скорость, когда младший политрук вскочил в теплушку и, лихорадочно достав из кармана гимнастерки вчетверо сложенную газету, потряс ею над головой:

– Все ко мне!

Бойцы окружили его плотным кольцом. Убедившись, что привлек внимание присутствующих, Стаднюк развернул газету и, обведя всех посерьезневшим взглядом, объявил:

– Слушайте обращение к советскому народу, с которым товарищ Сталин выступил 3 июля по радио. – Довольно слабый голос младшего политрука неожиданно наполнился металлом: – "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! – Голос Стаднюка отчетливо доносится сквозь ритмичный перестук колес. – Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии... враг продолжает лезть вперед..."

Стаднюк зачитывает ту часть речи, в которой Сталин перечисляет районы страны, оккупированные фашистскими войсками. Глаза бойцов, устремленные на младшего политрука, казалось, спрашивают: "В чем же дело? Почему так случилось?" И Стаднюк, как бы отвечая на вопросительные взгляды слушателей, продолжает:

– "Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты?"

Стаднюк обводит взглядом взволнованных слушателей, словно это он сам задает им вопрос, затем решительно восклицает:

– Конечно нет!

– Правильна-а-а! – узнаю прокуренный баритон Федора Браженко, заряжающего из расчета сержанта Мишина. – Били самураев, побьем и фашистов!

Младший политрук продолжает взволнованно читать:

– "...гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона в Вильгельма".

Все минометчики дружно аплодируют. Стаднюк, подняв руку, чтобы восстановить тишину, продолжает:

– "Что касается того, что часть нашей территории оказалась все же захваченной немецко-фашистскими войсками, то это объясняется главным образом тем, что война фашистской Германии против СССР началась при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных для советских..."

По выражению лиц видно, что красноармейцы поражены стремлением Сталина не преуменьшать опасность, которая угрожает стране, а, наоборот, подчеркнуть ее. Особенно потрясли нас слова: "Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том – быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение".

Я заметил, как побледнели лица бойцов. Нетрудно было понять, какую бурю в их сознании вызвали эти поистине страшные слова, произнесенные человеком, каждое слово которого было для нас непреложной истиной! Мы понимали, что, если Сталин со всей присущей ему прямотой и суровостью заявляет о такой возможности, значит, положение на фронте серьезнее, чем мы полагали.

"Ну уж нет, – думаю я, сжимая кулаки, – лучше смерть, чем фашистское ярмо! Превратиться в их раба? Никогда этого не будет!" По лицам бойцов я понимаю, что подобные мысли волнуют и их.

Наконец Стаднюк, решительно тряхнув головой и строго обведя глазами слушателей, твердым голосом произносит:

– "Необходимо... чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам..."

Минометчики переглядываются, словно стараются убедиться, что среди них подлецов нет и не может быть. А слова "нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешают делу обороны..." вызывают всеобщее одобрение.

Стаднюк аккуратно складывает газету, завертывает ее в носовой платок и прячет в нагрудный карман гимнастерки.

– Вы понимаете, товарищи, что началась не обычная, а народная война против фашизма. И в ней мы не будем одиноки. Нас поддержат все честные люди мира...

Негромкий голос Стаднюка потонул в возбужденных возгласах красноармейцев и сержантов. Яростно потрясая над головой жилистыми руками, черными от въевшегося в поры антрацита, командир расчета Василь Сероштан, озорно сверкая белыми зубами, кричит:

– А не желают ли фашистские "лыцари" попариться в кровавой бане? Мы устроим им свинцовую баню! Так, хлопцы?!

– Так, Василь, так! – подтверждают товарищи.

– Не видать фашистам победы як своих ушей! – вновь слышится прокуренный баритон Федора Браженко. – Только бы до них, сучьих детин, добраться! – грозит он кулаком воображаемым фашистам.

– Товарищи! – Утробный бас парторга Лысова привлек общее внимание. В теплушке наступила тишина. Этот среднего роста степенный забойщик пользуется непререкаемым авторитетом у минометчиков, многие из них знают его по совместной работе в шахте. – Дорогие товарищи! – повторяет Лысов, распрямляя слегка сутулые плечи. Заметный шрам, рассекающий правую щеку, делает неулыбчивое лицо парторга суровым. Лишь спокойный взгляд больших серых глаз смягчает его. – Выслушав обращение товарища Сталина поклянемся бить треклятих фашистов до последнего вздоха! – говорит парторг медленно, словно мысленно взвешивает каждое слово. – Будем бить их по-нашему, по-шахтерски, кайло им в горло! Покажем где раки зимуют! – Лысов угрожающе взмахнул кулаком, шрам на щеке побагровел, а в ответ со всех сторон послышались страстные возгласы:

– Клянемся!

– Будем бить проклятых!

– Клянемся!

– Клянемся!

В теплушке еще долго продолжается взволнованный разговор. Выступление Председателя Государственного Комитета обороны явилось в те трудные дни поистине лучом света, которым Центральный Комитет нашей ленинской партии осветил путь к победе над смертельным врагом. Меня особенно поразило, что партия в тяжелые для нашей Родины дни провозгласила лозунг об оказании помощи "всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма". Это убедительнее всего свидетельствовало об уверенности руководителей нашей Коммунистической партии и Советского правительства в победе над фашистскими агрессорами.

Началась третья неделя войны. Наш эшелон миновал какой-то крупный город, растворившийся в вечерней мгле. Не светилось ни одного огонька. Уже на выезде из города кто-то крикнул стрелочнику, встречавшему состав у переезда:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю