Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц)

Этот экземпляр, похоже, чего-то такое знал, – как знал и свое дело: увидев, он оценил обстановку, а оценив, – втянулся так же, как только что выдвинулся. Вместо него появилась аварийная бригада другого рода: залысый старший официант, с непередаваемым, эксклюзивным старшеофициантским выражением на уклончивой физиономии. Увидав гостя, он неуловимым движением скользнул к месту прорыва.

– Юрий Фоми-ич! – Пропел он по ходу скольжения, надевая на себя выражение бесконечного счастья от встречи, – какие-то проблемы?

И – как то совершенно незаметно оттер Люсю от посетителя.

– Здравствуй, милок. Вот, – не хочут принимать… Выпивши, говорят, Алабаев.

– Ну-у… Люся у нас еще молодая, – он хихикнул в знак того, что шутит и приглашая следовать за собой, – неопытная. Не узнала. Вы уж извините ее.

– Да чего уж, – он снова вперился в лицо официантки, – придется. Тока наперед – смотри-и…

– Чего подать-то, Юрь Фомич?

Позади него, извлеченные из своих убежищ таинственным зовом, природа коего науке еще неизвестна, выстроились как минимум двое официанток и один официант, – молодой, зализанный, из новых.

– Ну… Рыбки там, икорки, грибочков, ветчины. Огурчиков солененьких, В общем, – все, что полагается, и побольше, – я ж с друзьями.

– Ага. Ты, Филь, записывай. Значит, так…

– Это еще, – осведомился из своего темного уголка Петр, – что за чудо?

– А это, – ответил Голобцов, который относился к категории людей, которые Всегда В Курсе, – ты правильно сказал, старик. Именно что чудо. Только слыхал, вот только не думал, что самому доведется…

– Ну так говори. В чем дело-то? Напустит на себя, понимаешь…

– Тут понимаешь ли, старик, такое дело… – Говорил он чисто машинально, не слыша сам себя, потому что продолжал напряженно следить за гостем. – Такая штука, понимаешь…

– Да ну тебя, – шлепнула его по руке Вика, – рожай уж!

– Я, конечно, ничего не могу гарантировать, но если мне не наврали… Если мне не наврали, говорю вам… То мы имеем счастье лицезреть так называемого Красного Барона.

– Это еще кто?

– Как, ты разве не проходил в шестом классе, кто такие были бароны? Это, Петь, были такие феодалы, крупные землевладельцы, сторонники феодальной раздробленности и жестокие угнетатели трудового крестьянства…

– Я знаю, кто такие бароны. Были. Ты мне скажи, – это кто?

– Так я ж тебе говорю, – барон, только Красный. Каким ж ему, нашему советскому барону, еще быть? То-олько Красным…

– И он тоже, значит, владеет, раздробляет и угнетает?

– Говорят – еще как, но точно не знаю. Зато знаю кое-что другое. Что для нас поинтереснее будет…

– Ты не напрягайся, не напрягайся… – Проговорила Оксана, накладывая на него свою красивую, округлую, прохладную руку и усаживая в кресло, с которого он, сам того не замечая, привстал. – Ты расслабься… Вот та-ак…

– Не знаю, – фыркнула Вика, – по-моему – так он больше не на борона похож, а на старорежимного купца. Как их у нас любят показывать. Бароны – они ж аристократами были, комильфо все из себя.

– Это ты не про тех баронов говоришь. Про поздних. Про неправильных. Про тех, у кого все поотбирали. А те… Ого! Они б сами у кого хочешь отобрали б…

– Вы тут по делу, Юрь Фомич, – продолжал тем временем принимать дорогого гостя мэтр, – али так просто?

– А то ты не знаешь… Две тыщи тонн свинины, как единый килограммчик! Кстати и выручил кое-кого, кре-епенько выручил… Отметить это дело оставляли, а я посидел-посидел, – да и пошел себе… Звиняйте, говорю, граждане-товарищи, спасибо вам за ласку, – а только у меня август. Страда, значит. Глаз да глаз.

– А вы, Юрь Фомич?

– А – надоело мне с ними. Скушно. Одна видимость, а так – са-амые пустяковые люди…

– Пить-то что будете, Юрий Фомич? Коньяк есть, арманьяк, виски? Водка "Абсолют"?

– Ну-у… "Чивас Ригал" у тебя все равно нет, а если есть, – так подделка… Ты знаешь, чего? Ты того, – мое неси…

– Так ведь милиция…

– На меня вали, ежли что. Я с Григорием Ахметычем сам поговорю.

– На всех?

– Давай! И дюжину "Клико" для начала. Холодное есть, нет ли?

– Для вас, Юрий Фомич – найдем. Последнее выскребем. А заморозить недолго.

– Ага. Тогда еще ананасов ломтиками и дыньку, ту, узбекскую. Кубиками и без корки. И моего давай. Сразу давай. Потому как мужикам шампузия твоя – и вовсе ни к чему. Не понимают они в ней толку, понимаешь? Я и сам не очень-то, а уж они… Вот ты скажи, организм, – обратился он к одному из потертых, – ежели между нами, – тебе ж ведь и водка не очень-то? Тебе б партюхи стакан – и ладно? А – не выйдет. Сегодня ты у меня будешь потреблять исключительно только благородные напитки…

Благородные напитки тем временем внесли. Три графина – отливали жуткой, в черноту отдающей буростью. Три – зловеще, с сильным уклоном в лиловое и сизое отдавали лазурью. Три – светились неестественным янтарем, но, хотя бы, – прозрачным. Красный Барон, по непостижимому извиву своей аристократической психологии первым же делом набурил высокий, исчезающе-прозрачный с радужными отливами, как у мыльного пузыря, неизреченно изящный стакан бурой субстанции и преувеличенно-твердой рукой водрузил его перед попавшим под раздачу "организмом".

– Пей! Чай, почище портвейну-то будет…

– Слушай, Фомич, я…

– Потом, – ласковенько кивая, промурлыкал Юрий Фомич, – говорить будешь. А сейчас – пей, мил друг. И пусть тебя утешает, что это – на халаву. Кода еще в следующий раз такое щастье тебе еще подвалит, а?

Глаза его снова стали страшными, и очень даже наглядно, в подробностях представилось, каково это, – становиться на дороге этого чудища. Понтрягин, коего происходящее пока что никак не касалось, наблюдал за происходящим с чувством какой-то сладкой жути, как за акулой, жрущей живую свинью, – так, чтоб кровь в воде – клубами, тучами, грибами фантастических взрывов. "Организм" затравленно глянул на подателя щедрот и, давясь, выцедил стакан до дна, задохнулся, хватая воздух – ртом и протянутой в воздух десницей, а потом – выдохнул.

– Молодец! – Сказал Фомич, сокрушительно хлопнул молодца по плечу, склонил голову набок и внезапно взрывообразно расхохотался. Потом он, не глядя, пошарил в высокой вазе нашарил маленький хрусткий огурчик и собственноручно протянул его пострадавшему. Руки у него были, надо сказать, страшными: нет, разумеется, – не грязные и без траура под ногтями, но все равно – в сплошной коре мозолей, заскорузлая, покрытая чудовищно грубой, даже на вид – как пемза шершавой, покрытой старыми шрамами кожей. Ремни сухожилий на запястьях делали их громоздкими до неуклюжести, так, что руки казались негнущимися, как и пальцы, больше похожие на корни какого-то ритуального дуба либо же на клешни гигантского краба, с короткими, вросшими ногтями, напоминающими больше всего морские раковины. Ежели это и могло быть руками кабинетного работника, то разве что только совсем-совсем недавнего. Страшно было даже подумать, сколько всего поднять, сломать, прибить, перенести, вскопать, вспахать, починить, согнуть и натянуть надо успеть, чтобы заработать такие руки. Зачинатель, отдышавшись, хрустел огурцом и все больше бледнел, только маленький, несерьезный какой-то носишко на этом мучнисто бледном лице рдел запальной краснотой.

– А, – ничего, – сказал он вдруг счастливо, словно свыкнувшись, наконец, с ощущениями, – чесс слово…

И слова эти послужили чем-то вроде запала к началу всего застолья. Ребята в черных джинсах, по-прежнему не потребляя, – наливали. И бурую, и синюю, и желтую. И "Клико" дамам. Под напитки пошли грибки, ветчинка, икра и семга с завиточками желтого сливочного масла. Сам Фомич, выпивая помаленьку, но часто, грыз жареные свиные ребра, и жир брызгал на окружающих и пачкал его бороду. Сейчас он выглядел, – да, похоже, и был, – даже менее пьяным, чем по приходе, но – поддерживал состояние, и, покончив с ребрами, перешел к окороку, по-прежнему не размениваясь на всякие порезанные ломтиками, колечками, косочками, пластиками и слоечками мелочи. Слушал – и молчал, в общем – равнодушно, но время от времени – вдруг взыркивался в кого-нибудь из пьющих, сопящих, жрущих или треплющих языками, как будто хотел на какой-то случай запомнить, и даже думать не хотелось – на какой именно случай. Потихоньку, ведомые темным чутьем, в "Бирюсу" вообще и конкретно, – к столу Юрия Фомича собиралось все больше народу. Тут были волоокие высокие девы в знаменитейших на весь мир и весь этот трижды проклятый век маленьких черных платьях и какие-то потасканные полупьяные курвы с нечесаной волосней и в стоптанных туфлях на сбитом каблуке. Потертый пролетариат, чающий второй серии опохмелки после слишком далеко зашедшего опохмелочного процесса Первого Порядка – это который после вчерашнего, и очевидно-хитрого вида молодежь, исподволь подталкивающая друг друга локтями. Кое-кто из вновь пришедших – здоровался с какими-то своими знакомцами из первого окружающего Красного Барона слоя, следующие – здоровались уже со здоровавшимися, и оседали новым слоем, навроде луковицы – вокруг сидящей в середке Стрелки, и уже были сдвинуты столы, а сзади, за кулисами этой жральной фабрики, на ее кухне в прямом и переносном смысле уже посылали нарочных – за снабженцами, на склады и к менее удачливым коллегам по корчемному делу, – поскольку, по точно выверенным расчетам, подкрепленным опытом и незаурядным чутьем выходило, – что может и не хватить того-сего, какой-нибудь икры севрюжей, тунцового филе или "Амонтильядо" шестьдесят восьмого угарного года.

– А-а, – че там… – Проговорил Голобцов, восставая из-за стола и от недоеденного салатика под коктейльчик. – Бомжи там всякие, шушера привокзальная, так что нам – и сам бог велел…

– Ты куда это?

– А – на хвоста упаду и вас выволоку.

– Да ладно те… Вязаться со ж-жлобьем…

– А вы – из той породы людей, что помирают от разрыва мочевого пузыря, потому как пописать неудобно. Нам, людям интеллигентным, – попросту даже необходимо использовать подобных типов.

– Ну гляди! А то самомнение у тебя, – проворчал Толик, жуя экономную порцию кальмарятины, – того…

– Обижаешшь… – прошипел Андрюха, не отводя глаз от клубления народных масс неподалеку, – у меня дар к дипломатии.

Некоторое время они имели возможность наблюдать за тем, как он кому-то – клал руки на плечи, с кем-то – заговаривал а-абаятельно, тонко улыбаясь и завлекательно кося взглядом, как – принимал рюмку и как выпивал ее. Так что они почти что совсем не удивились, когда сам Фомич сделал призывный знак рукой, а ребята в черных джинсах – так прямо направились к ним – приглашать.

Коричневая – вопреки устрашающему виду в организм проникала без особых зацепок, можно даже сказать – вообще без зацепок, а потом – таяла внутри, как глоток теплого воздуха. Она отдавала чем-то страшно знакомым, вызывающим какие-то древесные ассоциации. При этом – серьезная, очень серьезная градусность каким-то способом все равно отлично чувствовалась.

Синяя – да, была резкой, вызывала ощущение ожога и явственно была расчитана на эффект. Играла роль Злого Полицейского в благородном обществе Высокоградусных Спиртных Напитков.

Желтая, – как-то язык не поднимается назвать ее – "янтарной", – была вкрадчивой и самой простой из всех, – в ней не было всех этих двойных-тройных смыслов в комбинации крепостей, вкусов и запахов. Просто какая-то травяная настоечка, а если в ней и содержался некий подтекст, то только в ложной фальшивости окраски: она была явно самая настоящая.

Севрюжатина с хреном, поросята и окорока, запеченные в тесте, и так называемая "телятина шпикованная", – помимо вышеупомянутых мелочей, – давали возможность на протяжении некоторого времени оценивать и осознавать эти интересные подробности. Услыхав, что: "Дичи боровой, к сожалению, сегодня…" и поглядев, как прилизанный Филя разводит руками, Юрий Фомич некоторое время задумчиво глядел на его смятенную физиономию, а потом махнул рукой, разом отпуская грехи:

– А как подумаешь, – так и хрен с ней… – И вернулся к обсуждению вопросов искусства с медведеобразным Темычем. Рыгнув и покачав в воздухе вилкой с наколотой на него португальской рыбкой под соусом, он, наконец, резюмировал:

– Вот хороший ты мужик, Артема, и говоришь об картинах об своих хорошо, а вот сами картины у тебя – говно все-таки. Прости конечно…

И художник – завял на глазах, непонятным побытом отдрейфовал в сторону и, пригорюнившись, – налил.

– На ребятишек на моих смотришь, – вдруг произнес Фомич, подняв глаза, и Понтрягин не сразу понял, что обращаются именно к нему, – на непьющих? Жалеешь, поди? Мол, – издевается иксплутатор над подручными да поддужными? Жа-алостливое у вас у всех сердце… Ты не боись – дам я им по дню, чтоб пар выпустили, но – потом, – он многозначительно поднял корявый палец, – так что уж будь так добр – не суди.

Понтрягину, привлекшему к себе его внимание, стало вдруг так неуютно, как будто он из теплой комнаты – да оказался вдруг на продуваемом насквозь ненастном перекрестке раздолбанных дорог.

– А вот ты-то, судья, – как ни в чем ни бывало продолжил Красный Барон, – ты-то вот сам чем занят?

– Я-то? – Промямлил Сева вдруг окостеневшим языком. – Я в НИИ… Боюсь, – это будет не так уж интересно.

– Археолог он, – влез беспардонный Толик, – да и то не совсем, а навроде. Майя – слыхали?

– Ну? – С подозрительной неопределенностью поддакнул Фомич. – Слыхал что-то…

– Так у них было несколько систем письма, в том числе – какие-то "квадратные" иероглифы, – так это он их первый расшифровал. Сева Понтрягин, Советский Союз, сто сорок пять рэ, – прошу любить и жаловать. Простой наш советский герой, как положено – скромный. Видите – стесняется говорить, чем на самом деле занимается. Не хочет об этаких пустяках говорить, об никому не интересных.

– Я ж говорил, – прервал его насквозь покрасневший и даже взмокший Понтрягин, – вам совсем неинтересно…

– Опять судишь? – Многообещающим голосом и нехорошо прищурившись, осведомился Красный Барон. – Мне, дружок, мно-огие вещи бывают интересны. Самые неожиданные. Это тем, кто не я, интересны вещи всем понятные. Капуста, жратва, половой вопрос там… Поэтому ничего и не имеют, – ни денег, ни жратвы хорошей, ни баб красивых. А все почему? А потому – бескрыло живут, голубь. Без высших, значит, запросов. Вот ты как эти, иероглифы свои, расшифровывал?

Похоже, – он в полной мере обладал свойством – всецело абстрагироваться от окружающего и теперь говорил с Понтрягиным так, как будто кругом больше никого не было. Ага, – с тоской подумал знаток древнеиндейских наречий и Знаковых Систем, – это у него еще один способ садизма такой. Сделать вид, что стр-рашно тобой заинтересован, весь, значит, – в разговоре, а потом так же вдруг, совершенно невзначай про тебя забыть. Чтоб ты сидел, как дурак, и по интеллегентской своей инертности рефлексов еще некоторое время ждал, когда на тебя снова обратят свое благосклонное внимание их милость, или как там было положено именовать баронов, не Красных, а самых настоящих, хотя обращать на тебя дальнейшее внимание его сратая милость как раз и не планировали вовсе… Эти, или приблизительно эти свободолюбивые мысли пронеслись в его голове практически мгновенно, а губы, чуть онемевшие от смеси "бурой", "синей" и "желтой" тем временем складывались в интеллигентскую слабую улыбочку и лепетали интеллигентское:

– Боюсь, что подробности носят слишком специальный характер, и были бы, – понимаете? – не слишком понятны неспециалисту…

– А ты того, – рискни, попробуй, – глаза у Красного Барона были сейчас веселыми и яростными, – я скажу, ежели чего уж вовсе будет непонятно…

Сева обреченно вздохнул, а потом, подгоняемый помимо всего прочего чувством легкой мстительности – начал:

– Все, в общем, как всегда: сбор текстов достаточной длины, математическая статистика относительной частоты встречаемости знаков и последовательностей…

– Стоп! Статистика – на эвээмке?

– Ну? На "Топазе", выделили, спасибо, и даже время дали достаточное… Там какие-то планы касательно Мексики, вот, до кучи, и… Только это не та статистика, что вам…

– Третий раз говорю тебе: не суди. Еще Господь говорил, только не помню, который… Но все равно – грех. Ты продолжай, продолжай…

Хорошенько подвыпившего Понтрягина понесло, и он начал излагать этой пьяной с-скотине все, как положено, без поправок на образование, но и так, чтобы все-таки было понятно, и изложение – удалось, он даже и сам кое-что понял, пока объяснял. Перевел дыхание:

– Но это все, – общая почти что процедура, а вот то, что я сделал в области формальной теории так называемых "понятийно-смысловых ареалов", типизации слияний таких ареалов и тому подобное, это, действительно… Но это как раз никого и не заинтересовало.

– Считай, что одно заинтересованное лицо у тебя есть. То есть, помимо всего остального, ты этот, как его? Криптограф высокого класса? Специалист по шифрам?

– Ну-у, – протянул лингвист с некоторой даже обидой, враз замыкаясь в себе, – тут своя специфика. Нет, я, конечно, знаком со всеми открытыми теоретическими трудами, и теми даже, которые закрытые, мне сделали спецпропуск, и всей, разумеется, основной математикой в этом деле… Но, к конкретным системам меня, понятно, не подпускали. Это, знаете ли, прямо такая прям тайна, такое прям все с-секретное…

– Что ты, постаравшись, все одно, – безучастно договорил за него Фомич, – все одно вскрыл бы все к чертовой матери.

– Ну зачем так… Говорю ж – специ-ифика!

– Нет, ты погодь, – сделать крепкий шифр, чтоб не сломали, – можешь? Нет, ты можешь или нет?

– Ну-у… Тут подумать надо…

– Врешь ведь, паразит. И брось ты к ебень матери это свое "ну-у"!!! Сплошных "ну" без "тпру", чтоб ты знал, – не бывает… Дело говори.

– Если свести все методы автоматического кодирования… Вариативное кодирование… А! Добавить сюда кое-что по борьбе с численными методами… И, до кучи, воспользоваться моим, – то есть эксплуатировать понятийно-смысловые объекты критических и переходных зон… То – да. Тяжеленько, – глаза его на миг блеснули злорадством, – им придется. Это им почище "кахау ронго-ронго" будет. Пожалуй, – никакой "Супер-Крэй" не поможет. А если еще контекст на каком-нибудь амхарском, кечуа или яхья изобразить, – так и вообще. Понимаете? Специальные и современные термины – по-русски, а что между ними – на наречии языковой группы аррунта. Безнадежный случай получится. Только к чему вам? Зачем вам, уважаемый Юрий Фомич, что-то шифровать или тем более кодировать?

– Это я тебе, так и быть, – скажу. Не потаю. Это тебе – не надо. А мне, – так очень даже. Можно сказать, – это одна из немногих вещей, которых мне не хватает. Понимаешь? Зато во как, – он перечеркнул собственное горло ребром своей устрашающей ладони, – не хватает. Мне ж о деле с людьми и с подручными разговаривать надо! За тыщи километров. Чтоб они – понимали, а остальные – нет. Как бы ни усирались. Понял?

– Так ведь это… Если перехватят что-нибудь такое, – еще хуже будет. Перепугаются, и копать начнут.

– О перехватят, – не твоя, милок, забота. Другие позаботятся. Ты это, это, – в чем смыслишь, сделай.

– Я, кажется, к вам еще не…

– Ну так наймись. В чем дело-то? Я не институт твой хренов, хорошему человеку за хорошую работу – не поскуплюсь. На десять лет вперед дыры заткнешь. Бабу свою…

– Я не женат.

– А я не сказал – "жену", – огрызнулся Красный Барон, – в Крым свозишь… Машинку купишь хорошую. А того лучше, – я подарю, без очередей и записей. Кооператив? Будет тебе кооператив! Ну?

Видно было, что местный феодал вошел в азарт, закусил удила и препятствий, внятных нормальному человеку, не видит уже в упор. Потому что ндрав не имеет уже удержу.

– Ты знаешь, что? – Он жутко, как будто прицеливаясь, прищурился в лицо Понтрягину. – Поехали ща ко мне!

– А… – Лингвист с бледной улыбкой вяло полуобвел рукой пьяную, но минута от минуты все более пьянеющую кодлу, – все это?

– Это рвань-то с кусочниками и прихлебалами? Как положено, – с вещами на хер. Только не в двадцать четыре часа, как из Москвы, а в десять секунд. Засекай… Павло, Ленчик – всю шелупень – сей секунд на хер. Чтоб на глазах не было. Время пошло…

– Твоих-то, – оставить? – Он снова обернулся к Севе, говоря на этот раз вполголоса. – А то этот твой, что на хвоста прыгнул, – говно. Умней всех себя считает, все на свете знает, – а говно.

– Все равно неудобно. – Так же вполголоса ответил его собеседник. – Все-таки вместе пришли.

– Ладно. Чай молоко на ферме не скиснет… Сколько времени прошло?

– Две минуты, – Понтрягин слабо улыбнулся, – только, ей-богу, – ни к чему это все…

– На-адо же! – Он шутовски развел руками. – Не уложились. Ка-акое безобразие! Ну извини… Постой, ты тут про какое-то "ни к чему" что-то говорил, а я – не понял… Про что это, а?

– Да все это… Нам завтра, между прочим, на службу.

– А сегодня вы все дадите номера служебные моему секретарю, Сережке-Маленькому. Никаких проблем не будет. Ни единой.

– По-моему, – жестко отчеканил до сей поры молчавший Петр, бледный, с полной всеразъедающего скепсиса улыбочкой на красивом, тонком лице, – мы имеем дело с типичным примером кидания понтов в пьяном виде. Понты, правда, – не абы какие. Прямо-таки выдающиеся экземпляры. Две тыщи тонн свинины! Кипиратиф-ф – пожалуйста, экие, в самом деле, мелочи. По дружбе, от широты души. И "Кадиллак", – на. Только погоди малость, где-то в кармане затерялся, никак не найду. Когда мы с Генсеком на прошлой неделе в бане парились! Когда мы со Смоктуновским!!! – Землевладелец, положив подбородок на кулаки, смотрел на него с непонятной грустью, чуть заметно кивал, – и не делал никаких попыток перебить. – Вы с Владимиром Ильичом водки, часом, – не пили? Пугачеву – раком не ставили? Не? И то хорошо. В утешение я вам тоже кое-что подарю. Тадж-Махал, Бруклинский мост, висячие сады Семирамиды и страну Венесуэлу. Пожалуйста! Мне не жалко. Не вы один такой щедрый…

– Ми-илый, – тихо, ласково проговорил Юрий Фомич, – до чего ж вас довели-та… Ну сколько он, кооператив твой, двухкомнатный, – тянет? Тыщ девять? А "Жигуль"? Еще шесть? Так это двадцать тыщ долларов, – если по курсу, только по курсу – хрен вам кто обменяет, так что – шесть-семь. Да столько средний хороший доктор в Штатах за месяц зарабатывает. А ты? Ты ж, судя по гонору, – не средний какой-нибудь.

– А с чего вы решили…

– А – не знаю. Много людей каждый день вижу, научился. Но ведь не ошибся же, – ты доктор, верно? Поди, – тоже кандидат какой-нибудь? Вот ты по каким болезням?

– Уролог я.

– А-а, – Красный Барон махнул рукой, – еще хуже. Знаешь, почему? Потому что и помимо зарплаты что-то там имеешь. Мелочь какую-нибудь. Поди еще меньше твоей зарплаты в месяц получается. Улыбаешься, – и берешь какие-нибудь там коньяки с конфетами, хотя… Ты оперируешь, – и, увидав невольный кивок, утвердительно кивнул в ответ, – да? Хотя мог бы за полгода купить такую квартиру без всяких таких подачек, честно-благородно. Не голодаючи.

– Ну-у… Это там…

– А – хоть где. На самом деле десять тысяч долларов – это не сумма для взрослого работающего человека с образованием. И тем более, вообще не деньги, – для дела. Ни здесь, ни там, нигде. С этим можно только начать, но только тогда, когда сам имеешь кое-что за душой, а когда развернется…

Он махнул рукой, всем видом своим показывая совершенно безнадежную смехотворность этой суммы.

– Я ж тебе говорю, – поехали. А то так и не поверишь, я ж вижу, что ты из таких, обидно, что дураком останешься. Понял? Слишком много дураков таким манером получается, – не продохнуть, о деле поговорить не с кем, нужного специалиста – не привлечь… Между прочим – большая беда, потому что абы кем обходиться приходится.

Автомобиль, незнакомой марки помесь вездехода – с автобусом, неожиданно издал низкое шипение и враз прыгнул вперед. Шипение скоро смолкло, и откуда-то исподнизу доносилось только едва слышное пение. Дьявольский экипаж, казалось, не расходовал на разгон вовсе никаких усилий. Черноджинсовый Павло, по тяжкой обязанности своей – безнадежно трезвый, оказался незаурядным водителем. Голобцов, лучше всех знавший город, первым сообразил, что путь их лежит через окольные улицы, минуя центр, – на юго-запад, туда, где за широким поясом «промзоны», – «Химавтомата», «Механического» и «Алюминиевых Конструкций», – лежали бесконечные площади, занятые складами, на которых, по идее, находилось все, в чем только мог нуждаться гигантский город. А кроме того, – то, в чем он вовсе не нуждался. А кроме того, – масса вещей, нужных неизвестно – кому. А еще – многолетние, послойные залежи с неликвидом, товары позабытые вполне безнадежно, те самые, которые навязывались кому-то по разнарядке, случайно – застряли, а получатель, рад-радешенек – сделал вид, что позабыл про всякие такие штуки.

– Нам еще долго, – деликатно осведомилась Татьяна, – добираться? А то страшновато, – улицы тут какие-то…

– Далеко, – хохотнул Красный Барон, – но не то, чтобы долго… А улицы – да: совсем пустые улицы. Можно даже сказать – дрянь улицы.

На какой-то момент он вдруг застыл, как будто задумавшись, а потом достал из кармана что-то вроде телефонной трубки. Металлическая улитка на торце вдруг развернулась упруго и застыла, превратившись в прут длиной сантиметров тридцать.

– Касим? Как – кто? Я говорю. Во-во. Ты слышь, – штоб грузовики – прямо с утра. Часов в пять. Нет, не пойдет. Мне все нужны. Нет, и ты штоб… Знаю я вас, – нажретесь, а я… Я, кажется, сказал? Пусть подавятся деньгами, мне грузовики все нужны, август. Что – что? Ав-г-у-с-т, говорю…

Трубка что-то успокоительно рокотала в ответ.

– Запьют, сволочи, – сказал он, завершив разговор и свернув антенну, и указал пальцем на трубку, – что за нар-род, ей-богу!

– А сами-то? – Неприятно усмехнулся Петр, от покинутого ресторана и до сей поры хранивший мрачное молчание.

– А сам я не запил, а напился – разницу улавливаешь, аль нет? Все равно день пропал, а не запивал я уже лет как пять. И раньше, когда у родимого "СКР – 12", на заводе корячился, так не больно-то, а уж теперь и подавно.

– А народишко подручный, – с непонятным, хитромудроподвывернутым подковыром хмыкнул Петр, – запивает-таки?

– А што ему делать-та еще? Ежели которые с двенадцати лет начали, а боле – ничего не видели? – Он помолчал. – Пьет, конечно, – но только когда я дышать даю!