Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 53 страниц)

Александр Викторович Шуваев
ЦВЕТОК КАМНЕЛОМКИ

Пролог

– М-да-а, – задумчиво протянул Денисенко, – весело… А это точно?

– Как говорится, – ответил Феклистов, разводя руками, – категория сведений "А-один"… Ну, в крайнем случае, – "двойка". Но больше уступить не могу, и не просите.

Леонид Кириллович придерживался ЦеРеУ-шной классификации сведений по степени их надежности, и таковых градаций было – от "А-один" до "Е-пять" соответственно, по нисходящей. Оно, конечно, сбором сплетен и поддержанием циркуляции слухов занимались, почитай, все сотрудники "НИИАл", но Леню Феклистова можно было считать профессионалом. По мнению многих, он был занят вовсе не своим делом, поскольку, безусловно, был прирожденным разведчиком. Добывающим агентом, вербовщиком и аналитиком в одном лице. Нет, байки, безусловно, имели место. И слухи, любовно сконструированные с единственной целью посмотреть, что получится, – тоже. Но те, кто давно знали его, знали также, когда все всерьез. Так вот, – сейчас в разговоре участвовали исключительно те, кто знал его давно, прочно, и со всех сторон, и на этот раз было похоже, что все ОЧЕНЬ всерьез.

– А ведь как хорошо жили, – после тягостной паузы подхватил сорокапятилетний сэнээс Вадим Карнаух, – какие отчеты писали! Какие радужные планы исследований на будущий год и на пятилетку отсылали наверх! Как остроумно шутили по поводу тупарей, которым хватало ума платить нам за все за это деньги!

– Вадик, – прервал его излияния Илья Садальский, – заткнись, а? А то от твоих горьких истин отдает истерикой… Хотя и вправду – хорошо жили. Нормально так приспособились, – и поди ж ты!

Карнаух, послушно заткнувшись, вроде бы как оцепенел, и лицо его с каждой секундой выражало все большее смятение, плавно переходящее в панику. Очевидно, что-то подобное мог бы испытывать, разве что, только моллюск, внезапно извлеченный из раковины. Перспективы, множившиеся перед его внутренним взором, двоясь, навроде простейших, строились угрюмыми рядами и были, как на подбор, одна мрачнее другой.

Гельветов, последний из пятерки, курившей в институтском сортире, – втягивая щеки, затягивался мерзкой, сырой "Примой", что трещала в его желтых пальцах, источая зловещую черно-коричневую смолу, – и молчал. Такой же, как они, плоть от плоти, кровь от крови, сто сорок четыре в месяц, чем-то он все-таки отличался. Что-то такое, что трудно было выразить словами, в нем иногда чувствовалось. Карнаух, внезапно очнувшись, с невыразимой тоской вопросил, ни к кому особенно не обращаясь:

– Господи, но почему – мы? Почему с нас-то начали, гос-споди?

– А вот это как раз понятно, – неожиданно вступил Гельветов, – где-то там, – он неопределенно показал наверх, – начал очередную компанию за сокращение кадров, за экономию финансирования, за закрытие неперспективных тем, за всякую прочую херь… Начал, как водится, по алфавиту, а там "алмаз" идет аккурат за "азотом". Но, поскольку потом с каждым институтом разбираться придется все-таки поотдельности, их административного ража и энтузиазму хватит, максимум, до "З". В крайнем случае – до "К". Но уж никак не дальше "Л"… А кого бы это мне в "НИИАл" сократить? Что такое? Группа по исправлению внутренних дефектов ювелирных алмазов? Как интересно! И каковы же успехи за восемь лет существования? Так что тут все как раз понятно. И неинтересно. Тут другое интересно…

– Чего это?

– Да вот, – что делать-то со всем с этим?

– Да что ты тут сделаешь, – плачущим, даже, можно сказать, – рыдающим голосом, – прокуковал Карнаух. – Чего от нас-то может зависеть?

– Вот тут-то и видно становится, – наставительно покачал пальцем Гельветов, – что и пон-нятия никакого не имеешь о Безначальном Дао.

По его неизменно печальному лицу вовсе никак нельзя было шутят Валерий Владимировичи или же говорят на полном серьезе, метут совершеннейшую пургу, или намерены выдать нечто концептуальное и нетленное.

– Что?! – Карнаух дико взглянул на него. – А-а, вечно ты с этой своей хреновней! Тут дело серьезное, а он про какие-то даы… Вот расточат и разгонят, будет тебе дао! И дао будет, и бао, и какао! Будут тебе тогда шуточки!

Гельветов, прикрыв глаза, мерно, как механизм, покрутил головой:

– А я вовсе не шучу. Просто у меня есть глубокое, годами выстраданное мнение, что строителю коммунизма непременно надо разбираться в Безначальном Дао. Чуять его. Следовать ему. Это на Загнивающем Западе без этого можно, а у нас – никак. Вслушивайтесь в мировые ритмы, дети мои, – он с торжественным видом поднял палец, – и вас никогда в жизни не реорганизуют, не отодвинут от кормушки, и не пошлют контрольным мастером в Мирный…

– Опять демагогия.

– Ну, если вы хотите попасть под топор, то пусть будет демагогия.

И он отвернулся, всем своим видом изобразив обиженное равнодушие.

– А ты не кокетничай тут, нечего! Целку он, понимаешь, из себя строит, как будто самому не вылетать!

– Мне?! – Гельветов аж задохнулся от возмущения. – Уж я-то не пропаду, будь уверен! О вас, дураках, забочусь.

Словам о том, что уж он-то не пропадет, почему-то сразу поверили. Во всяком случае, – никто не возразил.

– Хорошо, – сказал мрачный Садальский, – что ты предлагаешь?

– Я, видишь ли, весьма доверяю специфическим Лениным талантам. Талант – это отдельно от всей остальной личности, иной раз – довольно серой…

– Ну с-спасибо!

– Не стоит благодарностей. Тем более, – что я вовсе не о тебе. Так вот, вопрос о ставках, реорганизациях и т.д. и т.п. встанет не раньше нового административного года, то есть – конец октября – начало ноября, верно? Верно, потому что, если никто из нас не сбежит за Бугор и не устроит пожара в лаборатории, по-другому на нашей Великой Родине не бывает. Таким образом, – поправьте меня, если я ошибаюсь, – в нашем распоряжении еще почти восемь месяцев. Верно? Тоже верно.

Он снова прервался для очередной затяжки, и "Примина" затрещала и засмердела в его губах.

– И что мы за эти восемь месяцев? Работу другую подыщем? Так это и быстрее можно. Ты-то что имеешь ввиду?

– Очень просто. Предлагаю за имеющийся в нашем распоряжении срок научиться-таки исправлять дефекты алмазов. Оно, разумеется, решение проблемы "в лоб" – не в нашем стиле, но разик-то, один только раз – можно попытаться?

– И все? – Денисюк от восхищения шлепнул себя по бедрам. – Так просто? Да ты у нас, брат, гений! Восемь лет работали – ни черта не сделали, а вот теперь собирается все за восемь месяцев закончить! И еще, – заодно, – выдать на-гора Общую Теорию Поля!

Гельветов высокомерно поднял брови.

– Кто это – работал в эти восемь лет? – Осведомился он ледяным тоном. – Ты, что ли? Или Карнаух? Или, может быть, Саня Ребров работал?

– А сам-то, сам?

– А я ничего не говорю. И сам. А что делать? Нельзя жить в обществе и быть независимым от него. Да ежели вы хотите знать, у нас один только Феклистов и работал: ставки там, заявки на самоновейшую аппаратуру, дополнительное финансирование, командировочки всякие там завлекательные, по Чехиям, по Польшам-Венгриям… Но это, надо сказать, трудно назвать научной работой.

– И ты…

– И я. Я берусь положить на стол Балаяну такой горящий план исследований, что он его проглотит. А вы будете, как и весь Советский Народ, в едином порыве изображать бурную деятельность. На трудовую вахту встанете, раком, будете гореть на производстве и возьмете повышенные соцобязательства… Хотя нет, – он перебил сам себя, – это отставить, потому как умный человек в таком случае не примет всерьез ничего, даже известие о собственной кончине… А там, глядишь, компания окончится, и все устаканится.

– Вале-ерик, – голос Садальского был прямо-таки по-матерински ласковым, – и ты всерьез думаешь забить баки Вазгену? Почтенно, конечно, но вся беда в том, что ты – сомнительный кандидат, как и мы, грешные, а вот он – доктор самый настоящий, без примеси. И если он пропускает явную туфту, так это потому что правила игры такие, но если он увидит, что его всерьез пытаются оставить в дураках, то… Я тебе не завидую.

– Значит, надо сделать так, чтобы либо всерьез воспринял, либо всерьез указал на какие-то тонкие ошибки. Такие, которые тоже не абы кто может сделать. Кто сказал, что это просто? Сегодня же сажусь в библиотеку, обкладываюсь публикациями, и начинаю вспоминать, что такое есть адамант-камень, и какие суть его шесть внутренних пороков.

Так оно все и началось.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЦВЕТОЧКИ
I

– Так я не понимаю, – ты это все всерьез?

– Так ведь, Вазген Аршакович, – облизнув персохшие губы, – самому удивительно, но ошибок-то не видно… Где ошибки-то? Уж я глядел-глядел, считал-считал… Получается так, что хелаты плюс лазерная подкачка – как раз то, что нужно. Леня… Леонид Кириллович уже насчет нужной номенклатуры договорился с одним там знакомым в ИНХАН-е… Тело есть что? Хаос! А как и энергию подать, и чтоб хаоса ни капельки? Ясно же, – лазер! Оно, конечно, частоту подобрать непросто, но все-таки дело техники.

– И времени, Валера. А времени у вас, почитай, и совсем нету.

– Будем надеяться, что все-таки хватит, Вазген Аршакович. И что, все-таки, не только нам, но и Нам. Нам с вами.

– Это если хватит, то нам. А если нет, то, извините, только вам. Вам одним без всякой компании… Потому что сказано: только у победы много отцов. Попрошу хорошенько это запомнить. Во всех смыслах. Во всех. Вы поняли меня? И вот еще что: вы что это, – со своими забавными ребятами решили все это провернуть? И вы хотите сказать, что они еще помнят, с какой стороны подходить к лабораторному столу?

– Работать приходится с теми, кто есть под рукой.

– Работать? – Вазген приподнял одну бровь, словно услыхал что-то до крайности удивительное. – Неужели вы это про себя?

И Гельветов, считавший, что давным-давно понял смысл жизни и суть службы, совершенно неожиданно почувствовал себя совершеннейшим дерьмом. Он даже зажмурился на миг. Ай, как стыдно! Нет, то есть он, понятно, не рассчитывал на то, что на протяжении всех этих лет мог, обманув всех и навсегда, зарекомендовать себя трудягой, у которого душа горит о производстве. Но думал все-таки, что не так уж бросается в глаза на общем фоне. А, оказывается, все знают о его деятельности буквально все.

Гос-споди! Но не мог же он все эти годы вообще ничего не делать, на самом-то деле? Ведь делал же что-то? И еще с младшими товарищами опытом делился, жизни учил. Как оказалось, – сам не все знал. Л-ладно! Но в слух сказал только:

– И вот еще что: нам бы осколочек какой подходящий…

Директор равнодушно пожал плечами:

– По стандартной процедуре, под расписку и личную ответственность. Рапорт с указанием направленности работы ко мне на стол. Все! Свободен.

Будучи большим специалистом по суете (а имитация лихорадочной деятельности парадоксальным образом требует совсем не меньших усилий, нежели сама лихорадочная деятельность) он почувствовал, что выходит слишком даже и для его закаленной натуры. Нет, Феклистов делал колоссально много, узнавал обо всем, о чем он его просил, а договориться – так и вообще мог с кем угодно… Вот только о чем?!! Прожив много лет бок о бок и душа в душу, теперь он только молча удивлялся, что у этого вот человека – такой же диплом, как у него самого и почти такие же оценки во вкладыше. Дело даже не в том, что он напрочь позабыл все, чему учился, – он, похоже, и никогда не понимал, к чему может годиться то, чем набивали его голову в институте. Представления не имеет, как все это приложить. Так что в конечном итоге, для того, чтобы разговор вышел хоть сколько-нибудь осмысленным, предметным, говорить приходилось все-таки одному. Столько узнал всяких интересненьких штучек, – страсть:

– Так вам, насколько я понял, на таких связях все надо решать в один квант, так?

– Да по-другому вроде не выходит…

– А дважды два – четыре, так что благодарю вас… Вы гляньте, какой длине волны такая энергия кванта соответствует!

– А-а-а! Ну так что?

– А то, что это влияет малость на рассеивание в среде! По закону небезызвестного Рэлея. Тем более на таких мощностях.

– А-а, ч-черт!

– А суетесь! Такие вещи на автопилоте надо!

– Нагоним. Опыта нет. А чего ж делать?

– Вот уж этого не знаю. Хоть кокристаллизацию проводите, чтоб рабочее тело, значит, прямо в зоне образования этих ваших связей.

– А потом чтоб растворялось после каждого импульса? У вас так делают?

– У нас этого не делают. Мы такими вещами не занимаемся. Это я в порядке бреда. Пошутил, понимаешь? Наверное, это и вовсе невозможно. В каждый данный момент слишком большая поверхность нужна относительно объема.

– Нить. – Выдохнул Гельветов неожиданно для себя. – Нить.

– Что – нить?

– Ничего, это я так. Чем ближе реальное тело по форме к идеальной прямой, тем выгоднее отношение поверхность/объем.

– Ты это к чему?

"Ага. Так я тебе и сказал прямо сразу, – подумал он, – еще самому пригодится. А и вы, мудрецы, не все знаете. Кое-чего не знаете все-таки" – но вслух сказал только:

– Да нет, это я так. Тоже в порядке бреда…

В голове тут же возникла картинка, на которой сразу же появилась нить, от нее, навроде подпорок, пошли продольные ребра, так, что сечение ее стало подобием звезды, от них – свои ребра, чтобы звезда о шести лучей уподобилась снежинке… Потем – еще… А потом? Нам же вроде бы как монолит нужен? И тут же решил, что продолжать такой процесс допустимо только до тех пор, пока ширина получающихся продольных каналов не станет равной занятому месту, – тогда все как раз, как надо, и получится. Только вот чем дальше, тем медленнее будет идти процесс…

Такого рода, и им подобные сведения вместе со своими суждениями на эту тему он тут же записывал на бумажке, – это ежели позволяли, а то очень много было таких мест, где и не позволяли, и оттого записывать приходилось в задний след, только покинув врата гостеприимного учреждения. Ухмыляясь. Как в подобных случаях добывались пропуска и допуски – отдельная сага, а подробности и вообще известны одному только Богу да Леониду Кирилловичу Феклистову…

Таким образом, уже через три недели лихорадочной деятельности бумажек этих скопились целые кипы. Ему указали, что на бумажках всякое необходимое записывают единственно с той целью, чтобы бумажки эти в самое ближайшее время потерять, а нормальные люди пользуются записными книжками. На это он резонно возразил, что то – нормальные, но к совету прислушался. Другое дело, что, как положено всем моральным уродам, он и тут поступил по-своему, да не по-людски: он скрепил неряшливую стопу разнокалиберных бумаг изящным бронзовым зажимом на винтах имевшим вид прэ-элестной дамской ручки. Эту вещицу, сделанную в Англии еще в прошлом веке, он отыскал на чердаке бабкиного дома, она страшно Гельветову понравилась, как и вообще нравились всякие, как он их называл, "щтучечки", и теперь он был счастлив, что смог приспособить ее к делу. Некоторое время все было в порядке, но потом он начал испытывать некоторые затруднения в поиске нужных бумажек, поскольку их становилось все больше и больше, и он периодически делал попытки как-то их упорядочить, складывая по одному ему понятным признакам и прошивая ниточками разных цветов. Естественно, среди подшивок одного цвета очень скоро начали появляться нитки других цветов. Двойные. Тройные. Перевязанные узелками самых причудливых форм и сплетенные в косицы. Ему опять-таки резонно указали на то, что нормальные люди для подобных целей пользуются картотеками на перфокартах, но в этом вопросе он был непреклонен совершенно, утверждая, что подобные бескрылые, канцелярские приемы ограничивают полет его Мысли путем навития на него беспросветной тоски. "И вообще, – говорил он, храня на лице серьезнейшее выражение, – буквы, слова, и прочие вокабуляции есть произвольное человеческое измышление, имеющее весьма смутное отношение к Сути Вещей. Это все одно, как химические элементы по алфавиту расписывать…".

Карнаух, посаженный на серийные эксперименты, вдруг заметил, что трудится, как галерный раб, с утра и до Святого Мига ухода со службы, и не всегда успевает сходить на перерыв, а когда не успевает чего-нибудь, давний приятель, собутыльник, спутник по приятному времяпрепровождению и понимающий службу парень устраивает ему форменную головомойку, а, поймав на халтуре и подтасовках, когда в качестве выполненной была отмечена серия, не проведенная даже наполовину, вдруг, – это на полном серьезе!!! – пообещал накатать на него рапорт по начальству. Вадим уже открыл было рот, чтобы не то пошутить в сложившейся групповой манере, не то шутливо послать куда подальше, не то дать Гневную Отповедь, глянул в глаза Валерию Гельветову и почел за благо промолчать. Подобно многим другим тонким, ранимым, чувствительным натурам, он безошибочно узнавал опасных людей, будь то трамвайные хулиганы, безжалостные бюрократы или же скандальные бабы, включая его собственную жену. А тот – стал опасен, он сразу же понял это, заглянув в эти, вдруг ставшие волчьими, глаза, и как-то поверил, – напишет. Напишет рапорт, добьется увольнения, вообще сожрет без малейшего зазрения совести, просто исходя из своей природы. И он испугался навсегда, как и вообще склонен пугаться обыватель, которому вдруг приходится попасть по ту сторону привычной видимости общества, человека, Мира или Города, – да чего угодно, имеющего привычку прятать под личиной истинное свое лицо. Он похудел, оброс, засиживался за своими клятыми сериями допоздна, лишь бы успеть и угодить, но все равно получал разносы, сопровождаемые деловыми, хладнокровными, будничными какими-то угрозами, потому что при всем старании был бестолков, безрук и совершенно разучился работать, в результате чего постоянно совершал какие-то совершенно идиотские ошибки. Он всегда был в меру виноват, всегда – скрывал какой-нибудь огрех, и это, безусловно, делало его чрезвычайно ценным, буквально незаменимым кадром, поскольку доводило управляемость его до абсолюта. Гельветова он возненавидел мгновенно, в ту же секунду, когда и напугался, но бунтовать не смел, и только шипел да бросал из своего угла полные бессильной злобы взгляды. А тот, в дополнение ко всем своим блестящим качествам, в которых всегда был совершенно уверен, не имея на то ни малейшего основания, вдруг обнаружил в себе еще и особого рода чутье: вдруг, бросив в какой-то момент все дела, самолично засел за опыты, даже выпросив для этой цели личного, подкожного Балояновского лаборанта Витю Мохова. Человека, способного подогнать что угодно к чему угодно, состыковать два нестыкуемых комплекта оборудования в нечто работоспособное и вовсе третье, наладить при нужде любой прибор и сработать за целую мастерскую людей, специально получающих за это деньги. Кроме того, – он обладал особым темным чутьем, которое подсказывало ему, что надо сделать, чтобы опыт, не удававшийся раз за разом, вдруг удался бы. Даже такой, смысла которого Витя не понимал.

Почему? А показалось Валерию Владимировичу, что при правильной ориентации Великое Накопление должно уже было бы, – по космическим циклам и ритмам, составляющим суть действия Безначального Дао, – достигнуть надлежащей величины, за коим достижением следует Перемена. Он имел самое смутное понятие, что такое есть это самое Дао, Лао-Цзы, – разумеется, – не читал, и именно поэтому ссылался на него при каждом удобном случае. На него, да еще, в случаях серьезных, при общении с партейными функционерами и прочими чиновниками, – на марксистско-ленинское учение и диалектику, с которыми тоже обращался с неописуемой непринужденностью. Дао было бы страшно удивлено, узнав, какие свойства ему приписывают, равно как и таким соседством. Были добыты и систематизированы необходимые сведения. Были проведены наиболее безнадежные серии, которые тем не менее все-таки надо было проводить. Были доведены кое-какие методики и установки. Было пора, – и в этом-то как раз и состояла в данном случае суть Безначального Дао.

II

– Ну? – Вопросил Вазген Балаян, чуть заметно сводя густые брови. – У вас ко мне что-то серьезное, или я ошибаюсь?

Был он невысок, прочен и обладал той особой медлительностью точных движений, которая равно присуща хищным гадам, хищным кошкам, уголовным паханам и всем мастерам своего дела, – пока нет настоящего случая двигаться быстро.

– Не знаю, что и сказать, Вазген Аршакович. Решил вот с вами посоветоваться. Только осторожнее, оно как-то вроде бы режется, пальцы потом, как в трещинах…

– И что это? – Он, согнувшись, присмотрелся к поднесенному ему сосуду, в котором виднелось что-то, напоминавшее более всего тополевую пушинку с особо крупным семечком, разогнулся и с подозрением глянул на Гельветова. – Решетка?

– Похоже. – Гельветов кивнул. – Похоже, по крайней мере, очень…

– А если проверю? Вот так вот возьму – и проверю?

Гельветов хмыкнул, чуть заметно надул губы, вроде бы как слегка обидевшись, и промолчал. Проверено-перепроверено, сомнений никаких не было, а весь этот цирк как раз для того и затеян был, чтоб членкор и директор, усомнившись, имели бы основание отодрать задницу от кресла и тряхнули стариной. Это доставит ему положительные эмоции и даст оч-чень полезное для Нашего Общего Дела чувство определенной сопричастности, причем не абы какой, административной, а именно причастности, как специалиста. Это – очень интимное чувство. Сродни сексуальному. Не отрывая от подчиненного недоверчивого взгляда, он нажал кнопку переговорника и с нажимом выговорил:

– Аллочка? Позвоните, чтоб готовили структурник. Средний. И микроскопы мои – туда же, вместе с флюоресцентным, да?

– Хорошо, Вазген Аршакович.

– Вот спасибо.

Ознакомившись со смутными картинками, полученными на "средней" установке для рентгеноструктурного анализа, он без объяснений приказал готовить электронный микроскоп, а сам пока что прильнул к окуляру обычного, несколько нервно крутя винты настройки. Пауза затянулась, а потом, когда он оторвался от созерцания, лицо его было багровым.

– Что это такое? – Зловещим шепотом, делая ударения в совершенно немыслимых местах, осведомился он, раздувая ноздри, и у Гельветова упало сердце. – Что за образец такой, да? Где вы взяли это г-говно?

Когда директор волновался, акцент становился явственно слышным, и последнее словечко, исполненное с гортанными звуками и придыханиями, вышло у него потрясающе. Но он еще не закончил:

– Па-ачему взял такой говно камень, а? Лучше не нашел?

Разумеется, в данном случае было бы крайне опрометчиво оправдываться, напоминая, что дрянной, с микротрещинами, эродированный осколок они вовсе не выбирали, а получили, – то, что дали, за подписью, кстати говоря, директора. Тем более, что тот уже успокаивался да и вообще не ругался, а так… Разволновался просто.

– Потому что неровная поверхность, потому что трещины, потому что сколы – у тебя все и полезло отдельными нитями, как пух, да…

На-адо же! А они-то, глупые, и не догадывались! Но тот, меж тем, продолжал:

– Ты лучше другой возьми, маленький, но хороший, образцовый, – с ним попробуй. А еще знаешь, что? – Он сделал паузу, мечтательно подняв взгляд и поглаживая тяжелый подбородок. – Зачем тебе обязательно алмаз в матрицы, а? Возьми потом полимер-малимер какой-нибудь стереорегулярного строения да и пробуй себе…

– О! – Гельветов сделал удивленное лицо, а потом изобразил глубокую задумчивость, обуявшую его скоропостижно, – а з-заманчиво…

Об этом он вполне уже конкретно думал недели полторы, но показывать этого, понятно, не стоило. Пусть считает себя генератором идей. Тем более, что он и впрямь быстро, сходу врубился в суть. Хотя оно, конечно, и на поверхности…

– Так что ты давай, отчет готовь.

Гельветов – молчал, глядя на высокое начальство тем особым взглядом, по которому узнают друг друга соучастники.

– А, может быть, – начал он приглушенно, – нам не спешить так уж сильно с победными реляциями? Подготовить что-нибудь конкретное такое… Чтобы не только каждому дураку, но и любому министерскому чиновнику внятно было, и уж тогда…

– Ты меня за дурака держишь? Учишь, да? Думаешь – не знаю, что им понятно надо сделать: чтоб камешки ихним б…м в уши, ножик там… Письменный прибор большому начальнику, – и все из чистого алмаза. Ты мне отчет подашь, чтоб комар носу не па-адтачил, чтоб все как положено…

Все потихоньку, но и не мешкая, упорядочивалось, но и менялось при этом. Кое-что – так просто до неузнаваемости. То, во что превратились немудрященькие хелаты времен первых экспериментов, потрясало даже самих создателей, вполне профессиональных забавников из НИИ Комплексных Соединений. А что ему говорили поначалу! Какие бредовые затеи приписывали. Объясняли, что он требует, – ежели, конечно, перевести на русский язык, – всего-навсего: «Осуществить искусственный фотосинтез. Только и всего» – и ехидно спрашивали, не метит ли он в Нобелевские лауреаты. Ему много раз объясняли, по какой причине невозможна та или иная реакция, и каким законам природы полностью противоречат его нелепые требования, но наивные его вопросы именно в силу своей наивности наводили профессионалов на новые мысли, люди поневоле – задумывались, а задумываясь – кое-что делали по его тематике. Итогом стали так называемые «Комплексоны Второго Порядка», в которых одна из молекул, поглотив квант, переходила в менее вероятное конформное состояние, и таким образом взводило «рабочий» хелат, так называемый «эффектор». Третья часть комплекса, самая большая, представляла собой краситель, бывший рабочим телом лазера молекулярных размеров. Это был уже вовсе другой НИИ, и там даже проблема лазера на органических красителях по-прежнему оставалась проблемой. А тут еще выяснилось, что органика, будучи идеальна по многим расчетным параметрам попросту не выдерживает требуемых энергий. Всего-навсего. И человек, с усмешечкой, – опять-таки в порядке бреда, – предложивший заменить в радикалах углерод – кремнием, неожиданно для самого себя взял – да и сделал это. Что послужило темой для очередной докторской диссертации. Вообще стремительный натиск Гельветова, этой весной вихрем пронесшегося через институты, конторы и кабинеты, оставил за собой целый шлейф диссертаций по чрезвычайно реальным темам, как сверхэнергичная частица оставляет за собой целый шлейф ионов, радикалов, – и новых частиц, порой – весьма короткоживущих, порой – тоже крайне энергичных. Но к тому времени, как темы, по надлежащей процедуре оформленные, стали диссертациями, они оказались уже полностью пристроенными к делу. Результаты были потрясающие, фантастические, но… Только для тех, кто понимает. Получилось так, что десять человек прямо, а еще полсотни – косвенно, изо всех сил, до пота, трудясь, делали, по сути, безделушку. Сувенирчик. Что-то такое, что было бы понятно Ответственному Лицу. Они же ко всем словам привыкли, к любым, и когда им говорят о сугубой важности и головокружительных перспективах, они отвечают раз и навсегда утвержденными формулами, якобы свидетельствующими о понимании, а сами – остаются в покое. После множества попыток с негодными результатами, за два месяца до предполагаемого Дня "Х", общими усилиями был сделан средних размеров бокал. Весьма посредственного дизайна, довольно безвкусный даже, самый обыкновенный, – за тем исключением, что он состоял из чистого, обладающего вовсе недостижимой в природе монолитностью, лишенного дефектов алмаза. Другим сувенирчиком была катушка с навитой на нее микронной нитью, с шариком на конце, – для того, чтобы можно было зафиксировать конец дьявольской, почти невидимой нитки при помощи специальной струбцины. Вообще затея с этого рода сувениром может служить иллюстрацией к крылатой фразе насчет кунсткамеры и незамеченного там слона. Идея, показавшаяся такой удачной, согрешила ма-аленьким упущением: нитка была гораздо, гораздо опаснее раскрытой опасной бритвы. Склянки с нитроглицерином. Насквозь проржавевшей адской машины. Без сугубых предосторожностей можно было запросто остаться без пальцев, без руки, без ноги, без головы. Не заметив этого до того момента, когда нога без всякого напряженья, почти безболезненно отвалится. Когда эта немудрящая истина дошла до зачморенных, одуревших от работы тружеников, было уже поздно. Безначальное Дао прямо-таки вопияло о том, что в Высокий Кабинет – уже пора. И приходилось хватать, что есть, и как попало тащить, куда скажут.

– И к чему это, – с усмешкой проговорило Ответственное Лицо, крутя в руках бриллиантовый бокал, – пыль в глаза пускать? По-другому, дескать, эта канцелярская крыса не поймет… Эхе -хе…

В левом углу рта Ответственного Лица, для покойной мамы – Паши, для секретарей и подчиненных – Чангурова Павла Аркадьевича, постоянно дымилась заграничная сигаретка, которыми он посетителей не угощал. Когда истлевала одна, он немедленно прикуривал другую, его левый глаз был постоянно прищурен от дыма, и оттого казалось, что хозяин кабинета смотрит, постоянно прицеливаясь, чуть боком. Привычка, сама по себе вреднейшая, была полезна хотя бы тем, что позволяла на разный манер подавляющее воздействовать на собеседника. Вот теперь он, по-прежнему прицеливаясь, смотрел на них с видом небрезгливого натуралиста, рассматривающего насекомое, одновременно – редкое и невзрачное.

– И вот скажите мне, – на что вы рассчитывали, когда тащили ко мне эту скромную вещицу? Что я ее домой отнесу? Что в кабинете на видном месте поставлю? Или грядущего музея для? Мне эту штуку, – приходовать сейчас, попросту, как последнему кладовщику, – и сдавать под опись. Вот и все удовольствие от вашего подношения… Не? Не думали на эту тему? Я все больше убеждаюсь, что это вот свойство, – не думать, – и вообще очень характерно. Почему-то – особенно для интеллигенции.

И он замолчал, продолжая дымить, щуриться и прицеливаться, но они, не поддавшись на провокацию, – продолжали молчать, и потому он продолжил.

– Вы мне совершенно с тем же успехом могли притащить всякий там брак, которого у вас, по моим сведениям, собралась чертова уйма. Не? Не верилось, что самый обыкновенный алмаз с кулак размером произведет должное впечатление? – Они оба, как-то вдруг прониклись этой точкой зрения, а он тем временем продолжал методично их добивать. – У них там в самом обычном сейфе валяются обломочки, за которые в прежние времена зарезали бы просто без разговоров, но они привыкли и не воспринимают… Да ладно! Это чуть ли не наименьшая из проблем… Вы мне лучше вот что скажите, – что с вашим вторым экспонатом делать прикажете?

Они – молчали. А директор ГЛАВК-а, нефтяник в девичестве, понаблюдав за ними еще несколько секунд, вдруг буквально нырнул в недра стола и вынырнул оттуда с тяжелой торцевой заглушкой на трубу небольшого диаметра.