Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)

– Я?! Ничего. Как и всегда в тех случаях, когда неплохо было бы поступить хоть как-нибудь, – но только самому. По-своему, а не так, как это нужно Ответственным Лицам. Нет, – он окинул остальных обеспокоенным взглядом, враз утратив давешний напор, – я действительно ничего не предлагаю. Поступок, – это не для таких, как мы.

Конечно, не предлагаешь. Уже предложил. Все, что нужно. И всем. Даже меня не забыл, а теперь притворяется девственницей. Вот за это евреев и не любят. Вот за это я их и не люблю. За то, что слова их слишком часто стоят того, чтобы их обязательно выслушали, какими бы противными лично тебе эти слова ни были.

Джон Джезайя Вонг только слушал и улыбался. Как известно, в мире существует только две великие культуры улыбок, – англо-саксонская и восточноазиатская, китайско-японская, а все остальное можно считать дикарством, темнотой и дикоросами. Он был наследником обеих, прошел обе эти школы, так что и улыбка эта была истинным шедевром. Ежели кто понимает, конечно, – а таких здесь не видно.

…Бывают люди, вроде бы и умные, во всяком случае, – способные, которые имеют всего один недостаток. Они считают окружающих уж совершенно безнадежными идиотами. И поэтому высказывают то, о чем лучше помолчать. Это очень неумно. Потому что тогда твоими способностями начинают пользоваться те, кто тебе вовсе не родственник. Так что не такие уж они на самом деле умные…

… А кроме того он же совершенно неправомерно чуть что употребляет "мы", "нам" – и тому подобное. На самом деле не имея к тому ровно никаких оснований. Как будто у Вонга нет родственников, о которых он действительно должен заботиться. И здесь, и в великом Китае, где, – как раз в Синьцзяне! – по имеющимся у него сведениям, происходит какая-то страшная беда, связанная с уйгурами. Кажется, он знает, что следует предпринять в таких условиях.

Черное, как сапог, подвижное лицо Линкольна Ирвинга сейчас не выражало ничего. Он молчал и в несчетный раз приходил в изумление нечеловеческой мудростью брата Джошуа. Его бездонной интуицией, с которой он почувствовал особую, принципиальную, критическую важность этого дерьмового вроде бы проекта. Почувствовал, и предпринял все возможное, нажал на все мыслимые и немыслимые педали, кнопки и рычаги, чтобы Линкольн оказался в числе приглашенных в проект. И его заставил, буквально выкрутил руки, только что не пинками вбил его, идиота. Который имел глупость сопротивляться. Надо бы при первой же встрече извиниться. Надо бы поблагодарить. Он представил себе, как, при встрече, молча опускается на колени и целует брату Джошуа руку… нет, красиво, но ничего не выйдет. Не принято. Они – не чета каким-то там вонючим макаронникам.

… А эти белые свиньи, поди, решили, что если он – да получил диплом с отличием, и был Первым Спорщиком по математике, то уже стал для них в доску своим. Что они купили Линкольна, и он теперь перестанет быть черным. Да он теперь тем более в доску расшибется, костьми ляжет, чтобы только у черных братьев были стволы и тачки, дома и бабки, вдоволь еды – и, – главное, – реальная возможность наконец-то стать главными. Тем более, что кое-какие соображения в этом направлении у него есть, и остается только обдумать детали. А белый сейчас не сказал ровно ничего такого, что было бы для Линкольна новым, – у него был Джошуа с его всеобъемлющим умом, который никогда не ошибается, который…

А Уилл Бартлет, как обычно, смотрел себе под ноги. Он относился к той, любимой авторами комедий категории умников, на которых что ни надень – все будет, как на корове – седло. Такие в уродливых очках, знаете? Такие с кривыми зубами, видели? У них еще потные руки, нечищеные ботинки и отсутствующий взор? Безнадежные девственники в двадцать пять? Типичные омеги, которым злобная природа подарила, – да какое там – подарила, – коварно сунула, в качестве злобной насмешки, острый интеллект и бездонную память, чтобы, значит, больше мучались.

Нет, он, конечно, ничего. И ни на что такое, особенное, не претендует. Он только чуть-чуть, – сделает десяток-другой бриллиантиков, каратов по десять, чтобы наделать побрякушек и подарить Винди. Нет, он, понятно, ни на что не рассчитывает, он просто так, поглядеть, как она хоть на секундочку удивится и обрадуется. И, хотя он совершенно точно знает, какую гримасу она скорчит следом, какой прием извечного женского дзю-до применит, чтобы в очередной, – бессчетный! – раз плюнуть ему в душу, унизить и растоптать, – он готов пойти ради этого мига на все. Забавно, – это при том, что он видит ее насквозь и вполне отдает себе отчет, что она, в конце концов, порядочная дура. При том, что все ее приемы знает назубок и знает им цену. А все-таки, а все-таки…

… Ну а про то, что отсюда нельзя вынести и гвоздя, это, понятно, – чушь. Довольно-таки заковыристая задача, к решению которой, однако, он уже сейчас видит даже и не один путь. При том, что годными окажутся, скорее всего, несколько…

И тут, как обычно, мозги его включились на полную мощность, рады-радехоньки отвлечься от невзгод и нелепостей бренного мира – на решение задачи.

… А самым смешным вариантом, – он весело улыбнулся своим мыслям, – будет такой, при котором выносить вообще ничего не понадобится. Вынести – ничего не вынося!

– Чего это ты лыбишься? – С подозрением вопросил его Ландсберг. – Я сказал что-нибудь смешное?

– Да нет, ничего, – ответствовал Уильям, с трудом отрываясь от завлекательного проекта Большого Сборщика, – не обращай внимания. Я та-ак…

– Вы ошибаетесь, мистер Освальд. Ошибаетесь точно так же, как ошибались и мы: проект «Четки» кардинально отличается от Манхеттонского Проекта. Собственно говоря, единственное их сходство состоит в самом масштабе. «Манхеттон» – сверхсложный, разветвленный, со множеством работ находящихся в иерархическом соподчинении, но, по сути, один-единственный цикл, в котором все детали направлены к единственной цели, без достижения которой частности не имеют почти никакого смысла. В «Четках» – множество законченных циклов работы с высокой степенью независимости. Это те самые общие соображения, которые на самом деле определяют все. Стиль работы, взаимодействие, характер отчетности, персональный состав заинтересованных лиц, организаций и компаний, находящихся на выходе проекта. Или стремящихся попасть в этот узкий круг.

– А по-моему все обстоит гораздо проще. Парни просто-напросто хорошо устроились и не желают работать как следует. Если мы хотим пробежать за год тот путь, по которому русские тащились пятнадцать лет, это совершенно неприемлемо. И уж вам-то следовало бы знать, что для подобных ситуаций существует испытанное и безотказное средство. Когда штатские делают не то, что нужно, или действуют без должного усердия, к ним просто-напросто надо приставить сержанта. Который просто-напросто поставит перед ними конкретную задачу и добьется ее безусловного выполнения.

– Должен заметить, сэр, что в данном случае потребуется… все-таки очень особенный сержант.

– Ничего подобного. По-хорошему тут нужен был бы именно самый обыкновенный сержант, какой-нибудь с-ин с пятнадцатилетним стажем, но, к сожалению, тут все дело портит уровень допуска. Так что будет вам ваш особенный сержант. Кстати, – вы его знаете. Это Боб Нильсен.

– О, мой Бог… И как же вам это удалось? По-моему, он прекрасно себя чувствовал на ниве частного предпринимательства?

– Такой человек. – Пожал плечами Освальд. – Безотказный. По-моему он даже не раздумывал.

– Говорят, что садистский менеджмент является образом его жизни. Что он не может жить, чтобы не вводить окружающих в непрерывный трепет, и питается ненавистью окружающих. Расцветает от нее. Что он избавляется от сотрудников, которых не удается запугать до поноса.

– Говорят. Это и еще множество подобных афоризмов.

– И такого человека…

– Да. Именно такого человека решено поставить во главе проекта. Как ни печально, таким способом чаще всего удается выйти из тупика, в который завели дело либеральные интеллектуальные гуманисты.

– Все первичные материалы, все базовые инструкции, все отчеты о выполнении конкретных работ, все рабочие дневники – ко мне на стол. Все – это обозначает действительно все. Аарон проследит, чтобы вы ничего, не дай Бог, не забыли. К сведению тех, кто еще не понял: ваше бесцельное время препровождение кончилось прямо сейчас. Работа, какой она должна быть, начнется с завтрашнего утра, ровно в шесть. Все!

– С этого момента работа над тем, что вы так остроумно назвали «прикладными темами», прекращается полностью. Группа переходит на тиражирование базовых комплектов изделий, всего того, что для своего производства требует композиций, состав которых с данного момента объявляется закрытым. Список закрытых композиций получите у мистера Чистовитца. Под роспись. Все свободны!

– Вся личная корреспонденция должна сдаваться мистеру Чистовитцу в незапечатанных конвертах. В нашей стране нет цензуры, и, таким образом, письма, содержащие нежелательную информацию, будут просто-напросто задержаны и возвращены написавшему. Поэтому предлагаю думать о том, чего писать не следует, заранее. Исходящие звонки, содержащие директированную информацию, будут прерываться без предупреждения. Рекомендую добровольно сдать ВСЕ устройства мобильной связи, включая те остроумные самоделки, которые были изготовлены в прошедшие месяцы. Они все равно бесполезны: любые несанкционированные электромагнитные волны блокируются на всей территории базы и полигона.

– А теперь я хотел бы кое-что объяснить вам, мистер Ли. Увольнение из Проекта отнюдь не обозначает, что вы, выйдя за ворота, тут же отправитесь в пивную, к подружкам, на бейсбол, или будете спокойно торговать сведениями высшей степени конфиденциальности…

– Я никогда…

– Если вы еще хоть один раз позволите себе перебить меня, это кончится для вас большими неприятностями… Так вот: увольнение из любой рабочей группы проекта "Четки" обозначает длительный, сопряженный с полной изоляцией период проверки на лояльность. И не факт еще, что вы эту проверку пройдете. Скорее, наоборот. Дело в том, что уволенный и уволившийся в равной степени будут рассматриваться в качестве саботажников: скрытого либо же активного, откровенного соответственно. То есть лиц нелояльных по определению. Решение в таких случаях зависит от руководителя Проекта. От меня. Вопросов нет? Отлично. Свободны.

Улучив момент, Колин Ландсберг поймал Чистовитца, который с унылым видом проходил мимо него коридору.

– Аарончик, – проговорил он ласково, держа того за пуговицу, – я ровно ни на что не намекаю, я просто хочу понять: ты осознаешь, какое именно добро поставлен стеречь, или же это все у тебя просто так?

Аарон, на секунду засунув руку в карман, саркастически хмыкнул.

– Ну я так и думал. Думаю, – не может сын дяди Рувима проявлять такое недомыслие. Дядя был бы очень разочарован, узнав, что у него глупый старший сын.

Он сделал пальцами правой руки движение, как будто закручивал что-то, а Аарон ответил движением обращенной к собеседнику ладони, – вперед и чуть вниз, в интернациональном жесте "Все Путем", иначе именуемом "Будь Спок", и добавил:

– Шарманку я выключил.

– Да нет, зачем? Оставил бы включенной. Я же не собираюсь говорить чего-нибудь крамольного, не собираюсь предлагать родственнику нарушить его служебный долг, и не дай Бог мне когда-нибудь предлагать чего-нибудь подобного… Я просто хотел узнать, осознаешь ли ты, какое именно добро охраняешь… и что сказал бы дядя Рувим, узнав, что ты охраняешь это добро в том числе и от него?

– Папа в курсе. Или в другом случае разве ж я был бы здесь, под началом этого гестаповца?

– Тогда передай дяде Рувиму, что я рад за него.

Рам поднял голову, угольно-черные глаза его были непроницаемы. И вообще по нем никак нельзя было судить, как он отнесся к предложению. Наконец, едва заметно улыбнувшись, он произнес:

– Мне не вполне ясно назначение данного устройства, но соответствующая композиция не выглядит неосуществимой. Откровенно говоря – не вижу особых сложностей. Качество готового изделия, по сути, будет определяться только тем, насколько квалифицированно будет составлен набор требований… Но зачем?

– Затем, что этот ублюдок совершенно меня загнал. У меня не хватает сил, я постоянно хочу спать. И это относится не ко мне одному. Нужно что-то вроде постоянно действующего, управляемого, мягкого стимулятора.

– Сам я не одобряю подобных мер, но если вы хотите… Почему нет? Это было бы интересно. Но только я же совершенно не разбираюсь в биологической проблематике.

– В ней разбирается Юджин. Потому что именно с этой целью его в Проект и пригласили… Помнится, он говорил, что рутинно, каждую неделю делает открытия, за которые в прежние времена без шороха дали бы Нобелевскую. Что важнейшего материала столько, что он уже и не пытается его всерьез оформлять, – записывает суть, и переходит к следующей теме.

– И что?

– А потом пришел старина Бобби и поставил его на тиражирование. В самый разгар исследовательских восторгов.

– Очевидно, это должно быть крайне неприятно.

– Мне трудно судить, но Джин почему-то был очень недоволен и медленно звереет, будучи оторван от своего прямого дела. Он не отказался помочь, – как ты это говоришь? – а, из интереса…

На то, чтобы внести в композицию Рама ма-аленькую поправочку, Юджину, или, точнее, Джино Пиранелли, квалификации вполне хватило. На то, чтобы вытащить из каталога подходящее изделие, – тоже. Оставалось только совместить одно с другим, и это, хоть и с третьей попытки, но удалось в полной мере.

– Ну?

– Это-таки было не так просто, как могло показаться.

– Но ты сделал?

– Пришлось-таки поломать голову.

– А в результате?

– Мне вовсе не улыбалось брать грех на душу… Может быть кто-то скажет, что это не такой уж грех, и даже вовсе не грех, но пусть он сам попробует.

– И ты попробовал?

– Надо было угадать так, чтобы оно оказалось на ночь в той, с позволения сказать, спальне, в которой он спит, просто на всякий случай.

– Ладно. Пачки штопальных иголок, чтобы по одной загонять тебе под ногти, тут не достать ни за какие деньги, так что остается только наблюдать за развитием событий.

– Я подкинул его в корпус его компьютера. А перед уходом активизировал.

– Я в тебе не сомневался. Ну?

– Ну не знаю!

– Тоже верно.

«Оно» могло ждать сколько угодно, активизировалось только в темноте и пользовалось двумя только основными каналами самонаведения: комбинированным инфракрасным и по так называемому «аммиачному градиенту». Вместо грубого жала боевых моделей тут имел место капилляр тоньше человеческого волоса, так что Роберт Нильсен даже и не подумал проснуться, когда он пронизал его кожу на волосистой части головы. После этого включилась программа, направленная на то, чтобы носитель удалился на двести метров по прямой и самоликвидировался.

Само Изделие же, представлявшее собой, по сути, немудреную "композицию второго порядка", с током крови проникло в селезенку, разобралось с соединительной тканью хозяина, и выросло в тонкий коллагеновый тяж. Вот внутри его-то, как в тоннеле, и было развернуто основное производство. По сути, это был элементарнейший из всех возможных паразитов, поскольку, в отличие даже от простейших вирусов, не был способен к полноценному самовоспроизводству в организме хозяина. Зато мириады производимых им частиц буквально наводнили кровь Нильсена.

Сколько-нибудь изощренные "мозаичные" конструкторы, специализирующиеся по медико-биологической части, делая то же самое, непременно позаботились бы о том, чтобы эффекторные частицы избегали распознающих клеток, отталкивались бы от них. Тут, понятно, ни о чем подобном не было и речи, и поэтому руководитель проекта на следующий день после укуса чувствовал себя неважно: что-то вроде легкой простуды с повышением температуры и небольшим ознобом. Изделие подросло, стремясь довести концентрацию эффекторов до пороговой, – иммунитет напрягся, гася его активность, сложилось некоторое равновесие. Но к этому моменту некоторая доля частиц уже проникла в нервную систему, надежно укрывшись от иммунитета, и еще постоянно, понемногу прибывало пополнение. Программа их была простой и незамысловатой: проникнуть во все адренергические структуры во-первых, и снять с них всяческое торможение во-вторых. Избирательность их тоже оставляла желать лучшего, так что досталось и ряду сходных систем.

У Нильсена началась бессонница, он проворочался с боку на бок всю ночь, только на самые короткие промежутки забываясь тревожным, дрянным, утомительным сном, а с утра испытывал странную смесь взвинченности с раздражением. Брался то за одно, то за другое, не в силах сосредоточиться на работе. Чаще обычного возникал за спинами работающих, вонзая в них подозрительный взгляд, так, что у них все валилось из рук. В голове неприятно шумело, сердце колотилось, а в ушах стоял неумолчный звон. Он думал, что это от недосыпания, но в следующую ночь вообще не сомкнул глаз. Пошел к врачу, чтобы тот выписал ему какое-нибудь снотворное, а балбес-эскулап, вовсе охреневший от здешнего безделья, зачем-то начал мерить ему давление. Нильсен схватил проклятый прибор и шваркнул его в угол, высказав медику все, что он о нем думает, а ничего хорошего он не думал. На взводе отправился обревизовать свою банду ученых бездельников. Еще через пару суток, после двух новых бессонных ночей, когда в темноте начинала мерещиться зыбкая, огненная жуть, и он зажигал свет, во время этой процедуры произошло невозможное. Он все-таки достиг своего предела. Прежде всего у него возникло впечатление, что Линдон Ли не слишком спешит к рабочему месту после обеденного перерыва.

– … А чтобы у вас не было лишнего повода для проволочек, впредь всяческие перерывы на ланч, обед, файф о`клок и прочую ж-жратву отменяются! Жратву сначала надо заслужить! Да, заслужить!!!

– Сэр, послушайте, сэр, – сдавленным голосом проговорил Ли, – ваш приказ просто-напросто противозаконен…

– Законы писаны для законопослушных граждан, а не для вонючих саботажников и не для комми, с их приспешниками! – Он побагровел и трясся от бешенства, уже не отдавая себе отчета в некоторой неуместности своих слов. – А лично вам я запрещаю отлучаться даже в сортир! Валяйте в штаны!!! Р-распустились тут!

– Да?! – Взвизгнул ошарашенный всем этим бредом и совершенно осатаневший Ли. – Да я в гробу видал и ваш проект, и вашу пр-роклятую потогонную систему и вас вместе с ними! Пальцем не пошевелю! Делайте, что хотите! Это Америка, сэр, а не нацистский концлагерь!

– Что-о? – Руководитель проекта двинулся к ослушнику, чтобы смести, сокрушить, растоптать и смешать с грязью. – Убью!!!

– Эй! Уберите его от меня, – высоким голосом скулил смертельно перепуганный республиканец, медленно пятясь, – это же форменный псих!!!

И тогда в Нильсена молча вцепилось сразу четверо ученых мужей, по двое на каждую руку.

– Это что, бунт?!!

– Мистер Нильсен! Сэр! – Плачущим голосом пытался докричаться до него Аарон Чистовитц. – Не пачкайте руки, вызовите охрану! Пусть они занимаются своим делом!

Это казалось немыслимым, но это случилось: невероятным усилием воли он сдержался и пока что не впал в разрушительное буйство. Впрочем, о возвращении самоконтроля тоже говорит не стоило: достаточно сказать, что он действительно вызвал охрану.

Исследовательский центр охраняла морская пехота. Примчавшийся по тревоге, – и действительно встревоженный! – во главе отделения сержант, здоровенный лоб родом из Кентукки, моментально оценил ситуацию. Невозможно прослужить сержантом полные восемь лет, не разбираясь в людях и будучи некудышным психологом. О сем предмете лица штатские судят излишне поверхностно, а без этого в армии просто не выжить. Приказ вещь святая, и военному человеку приходится время от времени выполнять идиотские приказы, идиотизм которых ему совершенно ясен. На некоторых этапах службы выполнение идиотских приказов есть составная часть воспитания воинского духа. Прописанные в уставах случаи, когда приказ начальника якобы можно не выполнять, есть чистое ханжество в самом худшем его варианте, а именно ханжество военное. В реальности руководствуются этим пунктам идиоты, безнадежные неудачники и прямые самоубийцы. Для того, чтобы определить момент, когда приказ действительно можно не выполнить, и, наоборот, ни в коем случае выполнять не следует, надо быть истинным профессионалом и уметь с необыкновенной точностью оценивать обстановку.

– Сержант, – палец Нильсена ткнул в сторону Линдона Ли, – арестуйте этого человека!

Тот молча сделал жест двоим из своих людей, чтобы они взяли арестанта под стражу.

– И этих, – палец указал на четверку злоумышленников, давеча державших его за руки, потом голос его сорвался, – арестуйте всех!!! Это банда саботажников, бунтовщиков и пр-редателей!!!

Так. Выпученные глаза, багровая физиономия, жилы на шее, и, главное, безобразно встрепанные волосы. Еще чуть-чуть – и забьется в припадке. Явно не соображает, что творит.

– Сэр, если речь идет о бунте и массовых беспорядках, я обязан доложить дежурному офицеру.

– Сержант! Выполнять!!!

– Ничем не могу помочь, сэр. Я не наблюдаю прямого насилия, а лейтенант Кемпбелл прибудет через минуту, сэр. Я доложил суть возникших затруднений и, думаю, он легко разрешит возникшую проблему.

– Ах, ты…

Сержант увернулся от удара, не сходя с места.

– Сэр, ваши действия опасны прежде всего для вас. Я обязан позаботиться о вашей безопасности. Любыми средствами.

Почуявший неладное лейтенант не замедлил явиться на место происшествия, и бешено брыкающегося Нильсена немедленно доставили в медицинский блок.

– У него давление двести тридцать и пульс сто сорок. Удача еще, что жив. – Спустя полтора часа докладывал по телефону почтенный эскулап. – Приступ дикого буйства. Дал ему лошадиную дозу торазина, так практически никакого эффекта…

– Что с ним, док?

– Явления характерны для целого ряда заболеваний. Возможно, что-нибудь эндокринное. Или острый психоз. Ряд нейроинфекций тоже протекают со сходной симптоматикой. Вплоть до бешенства.

– Понятно. Вам самим, следовательно, не справиться.

– Очень тяжелый случай. Не только не ручаюсь за его жизнь, но даже и первую помощь полноценно оказать не смогу. Его нужно срочно эвакуировать в госпиталь.

– Медицина, по обыкновению, темнит, но в последнее время они все больше склоняются к какому-то там особо злому сорту шизофрении, которая якобы тоже протекает с температурой, буйством и кончается похоронами. Типа того, что он и раньше-то был чокнутый, а теперь, с повышением ответственности, не выдержал и вообще съехал. А пока что плодом его бурной деятельности является широкое тиражирование исходных материалов в каких-то гомерических масштабах…

– Чушь! Нашли шизофреника! Я знаю его тыщу лет, и более здоровой сволочи с более крепкими нервами…

– Отлично. Значит, тебе будет что сказать на комиссии, которую срочно создали для расследования вопиющего случая выбора для ответственной работы явного душевнобольного…

– А-а, вот как, значит? Значит, платить за битые горшки предоставляется мне?

– Так кому-то же надо? А креатура это была твоя, всецело, так что…

– Джон…

– Что?

– А точная величина тиража, – ну, о котором ты говорил, – она известна?

– Официального уточнения пока что не проводилось, так что и цифр никто не называл… А ты хочешь сказать…

– Да. Хочу сказать, что в этом плане шум может быть только на пользу. В смысле – шумок.

– Узнал. Лежит без сознания, постоянно на медикаментах, непрерывно капают какую-то дрянь, чтоб снизить давление, но пара-тройка кровоизлияний как будто бы уже были. Высох на щепку, постоянно температура за сорок. У докторов вид скорбно-отрешенный, говорят, что с такой болячкой шансов практически нет, но врут, потому что на самом деле до сих пор не знают, что с ним такое.

– А ты, понятно, сказал, что сильно волнуешься за его здоровье, а? Или, того хуже, что волнуемся мы все, а тебе – поручили разузнать?

– Что-то вроде того. А что мне еще было сказать?

– Ты все-таки выдающийся лицемер.

– Я математик. И знаю, что не соврал ни единого слова. Потому что беспокоиться о здоровье можно на две стати: как бы не помер и как бы не выздоровел.

– Логично. Печально, потому что именно такого мы не планировали.

– Да ошибочка вышла. Не подрассчитали и опыта не хватило. Ты не жалеешь, что не ограничился чем-нибудь попроще? Ведь сошло бы.

– И упустил бы, – Джино Пиранелли криво усмехнулся, – случай сделать столь выдающийся вклад в патологию? Речь идет не просто о новой болезни, а о целом новом их классе, это же понимать надо!

– Джек, я хочу сообщить тебе одну вещь, которой ты, судя по всему, не знаешь. Или о которой забыл. Дело в том, что конъюнктура сейчас не слишком-то высока. Мягко говоря. Потому что в реальности она чуть ли ни самая низкая с тридцатого года. В свете этого мне совершенно непонятно твое поведение на протяжении… вот уже трех месяцев. Ты стал рассеян, небрежен, недостаточно усерден, а сегодня ты вообще позволил себе опоздать. Можешь не оправдываться, говоря что это – в последний раз, потому что эту фразу тебе скажу я. В следующий раз ты просто-напросто получишь рассчет, без всяких дальнейших разговоров. На твое место уже сейчас найдется десять желающих, квалификация которых по крайней мере не ниже. Через месяц их может быть двадцать. Все!

– Простите, шеф, – с подозрительным смирением проговорил подчиненный, – проспал. Видите ли, – допоздна засиделся, делая вот эту штуку…

С этими словами он нырнул куда-то под стол и извлек из объемистого старомодного портфеля, – а он никогда не приходил ни с чем подобным раньше, – что-то, до крайности напоминающее мягкую детскую игрушку. Забавную пушистую зверушку в стиле старого, доброго Диснея, с симпатичной мордочкой и глазами-бусинками, размером примерно с небольшую кошку.

– Представляете себе, – продолжил он, как ни в чем не бывало, – сделал сам, с собственным, вполне оригинальным дизайном, на основе совершенно невыразительной базовой модели.

– Я понял: ты свихнулся.

– Тс-с! Немножко потише. Ты еще не знаешь названия. Не поверишь, – я прямо-таки голову сломал, думая, что это может быть, но потом понял: на самом деле это саблезубая морская свинка.

– Саб… что?

– А что такого? Почему может существовать саблезубая морская собачка, а Саблезубая Морская Свинка – не может? – И вдруг отрывисто произнес. – Смайли, – ат!!!

И в ответ на его голос существо на столе вдруг напряглось, будто готовясь к прыжку, жутковато прищурилось и разинуло непомерно широкую, раскладную, как у некоторых рыб, пасть, полную жутких зубов.

– Оригинальная конструкция, не правда ли? За один прием отхватывает полфунта плоти, прыгает на четыре метра в длину, на два – в высоту, а сейчас действует в режиме охраны… так что постарайтесь не делать резких движений. И резких звуков тоже лучше не издавать, – просто на всякий случай.

– Что это значит, – вдруг занемевшими губами вопросил начальник, но все-таки, как ему и сказали, шепотом, – или вы и вправду рехнулись, Джек?

На острейших, как шило, зубах твари, на самых кончиках, показались мелкие, как маковые семена, капельки желтоватой жидкости.

– Забыл сказать, что она, разумеется, очень, очень ядовита… А вот ваше предположение вынужден решительно опровергнуть, – я никогда еще не чувствовал себя до такой степени нормальным. И не перестаю удивляться, – как же, однако, мало требуется человеку для счастья. Всего-навсего козыря, который позволяет ему, наконец, не бояться увольнения и, вместо этого, делать, что ему заблагорассудится.

– Вы что, – получили наследство?

– О, лучшее в мире. Всего-навсего свободу. Не ту, понятно, выморочную, превратившуюся в Бог знает что декларацию, а настоящую. Когда тебе наплевать. Мне, например, наплевать, уволите вы меня, или нет. Наплевать, заплатите ли вы мне выходное пособие. Поступайте, как хотите. Может быть, я буду с вами судиться, – не для того, чтоб выиграть, а просто так, помотать нервы, – а, может быть, – нет, и просто-напросто пристрелю вас спустя какое-то время. А может не буду. Не знаю. Плевать. Не три месяца. Полгода. Потому что именно полгода тому назад я купил за бесценок заброшенную ферму в Айдахо, в страшной дыре, и с тех пор был занят ее обустройством. Я снял все сбережения, продал все, включая дом, ликвидировал все активы, взял ох-хренительную ссуду, которую постараюсь не отдавать, и теперь являюсь бездомным бродягой. Но! Это только до тех пор, пока я окончательно не зароюсь в своем логове. Спрячусь от судов, от кредиторов, – он мечтательно улыбнулся, – и рассчитываю вскорости достигнуть совершенства, – завязав платить налоги…

– И как же к этому отнеслась твоя Дайана?

– Я уже говорил и теперь могу только повторить: плевать. Это то, что стремительно переходит в категорию прошлого. Уже перешло. Еще тогда я сошелся с одной мексиканкой, полуграмотной, но зато задастой и без претензий, она уже там, на хозяйстве, так что теперь Дайана может вести себя, как ей заблагорассудится. Больше я не желаю никаких сложностей. Все!

– Скажите все-таки, – что это за пакость?

– Смайли, детка, – ты не обиделась на дядю? Не стоит, дядя у нас дурак… Оттуда же, откуда и все остальное. Совершенно новый вид прикладного искусства. На моей ферме почти что все в этом роде.

– Ведь найдут.

– Господь навстречу. Только не думаю: когда то же самое распробует достаточно много людей, всем станет не до меня. А случайно набредших, понятно, придется того…

– Убивать?!

– Ну зачем так сразу, – "убивать"? Экстремист вы, шеф. Проявлять строго индивидуальный подход в самых широких пределах. Вдруг мне потребуются бесплатные работники? Или свежие бабы? Просто свежие сплетни, наконец? Но для налоговых инспекторов, особо твердолобых видов полиции, судебных исполнителей и, разумеется, всякого рода Отрядов Самообороны, коих непременно возникнет чертова уйма, не исключен и ваш подход. Скорее всего – в варианте несчастного случая, но вовсе не обязательно. Нельзя заранее исключить также и показательные примеры, должные произвести впечатление.

– Вы скверно шутите.

– Я серьезен, как никогда. И, если бы вы нуждались в моих советах, мог бы сказать, что и вам следует прекратить заниматься всякими глупостями вроде бизнеса. Это же несерьезно, в конце концов! Хотя, – он бросил на собеседника мимолетный взгляд, – с другой стороны, – куда-а вам!

– И какое же занятие вы сочли бы для меня более подходящим? Если бы вдруг я все-таки попросил бы вашего совета?

– Я отвечу. Бесплатно, но по существу и искренне. Так что цените. Единственным подходящим занятием в наше время я считаю спасение собственной шкуры. По принадлежности таковой. А единственным средством для этого, в свою очередь, является максимальное сокращение всяческих контактов с людьми в очень близком будущем, когда появится масса никому не нужных индивидуумов, которым тоже ничего не нужно от окружающих. Понимаете? Вот вы вдруг стали мне совершенно не нужны, мне от вас ничего не нужно, и я никоим образом от вас не завишу, так что нет никаких причин для того, чтобы не дать вам, к примеру, по физиономии. Я воздерживаюсь от этого, в общем, без причины, и роль тут играют совершеннейшие пустяки: то, что вы были в роли босса не таким засранцем, как могли бы, остатки старых предрассудков, которые я непременно изживу, застарелая, как язва, осторожность и попросту приподнятое настроение, когда по привычке хочется любить ближних. У многих, очень многих подобных мотиваций не будет, и они вам все-таки дадут по морде. Или ограбят. Или пристрелят, – причем все это просто так, без причины, потому что захотелось и за это ничего не будет. В принципе нет ничего опаснее людей, которые вдруг стали вполне свободны в своих действиях, и, в свете этого неопровержимого тезиса делается совершенно непонятно, почему мы все еще живы? Особенно если учесть, какие, в сущности, пустяки удерживают нас от полноценного, – как у атомной бомбы, – самовыражения…