Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)

XVII

– А интересное получается кино, – один гражданин заказал посевной материал класса «суперэлита», в количестве тонны, платит наличными, другой… Чин по чину, прошлой весной, так что без дураков. Пятый-десятый-двадцатый. И все по тонне посевного картофеля, как минимум. Какие интересные граждане появились! Ой, какие интересные-та! И как много!

– Из одного места или из разных?

– Сейчас посмотрю, – говоривший, надев очки, принялся перебирать надорванные конверты, – та-ак… В общем – места разные, но все – южный Урал и Зауралье. Кажется, – по большей части вдоль Транссиба. Говорю же – интересное кино выходит…

– Берешь солому… так. Опускаешь в измельчитель… так. Запускаешь. Заливаешь водой, – и в расщепитель. Сначала – кнопка «Активация», пятнадцать минут ждешь, потом – кнопка «Фиксация». Как отщелкнется, так и готово. Выва-аливаешь все из бункера, – и можно по новой… Понял? Будешь все по уму делать, так все у тебя со скотом будет в полном порядке. Начнешь халтурить – не обессудь…

Говорят, если в самом начале какого угодно дела, при закладке дома или крепости идет дождик, – то это к удаче. Вроде бы как бог благословляет начинание, поливая его из небесной леечки, чтоб лучше росло. Если так, – думал Юрий Фомич, ютясь на лежанке таким образом, чтобы ручьи, льющие с совершенно дырявой крыши, не попадали хотя бы на голову, – то его безнадежное мероприятие с самого начала обречено на прямо-таки гигантский успех. Когда друг Гена вез его сюда на грузовике, в небе начали собираться тучи. Когда они сгрузили десяток ящиков и тюков, тучи собрались над головой неподъемно-тяжелым, непроницаемым темно-серым пологом. Ясное майское утро превратилось чуть ли ни в поздний, ненастный вечер. Генка, с опаской глядя в небо, явно заспешил, хотя и старался не показывать виду. Сюда-то они ехали, как в сказке, по бархату, так, что самосвал только кое-когда подпрыгивал на окаменевших ухабах. Сухая удалась весна, редко так бывает, чтоб сразу после майских праздников не было непролазной грязи. Впрочем, – Юра знал это, а Генка – так подтвердил, что эти места вымерли, опустели с такой страшной силой, что даже дороги оставались не разбитыми. Не было чудовищных борозд, налитых вешними водами, смоляных, даже на вид невылазно-вязких, клейких рытвин, ведущих в обход самым страшным колеям, а потом – в обход обхода, так, что в конце концов образовывалась страшная, злобная пародия на транспортную развязку где-нибудь в Европе, – и занимала при этом не намного меньше места. Здесь этого не было. Старые большаки подернулись ползучими, жилистыми плетями неистребимого птичьего горца, и было это, понятно, удобно, – но все-таки страшно. Как будто прошел мор, как будто война, непосредственной близостью которой так долго стращали нас партия и правительство, уже отыграла лет тридцать-сорок тому назад, и Вероятный Противник – в необыкновенных масштабах применил пресловутую нейтронную бомбу, либо же пустил в ход какую-нибудь еще более крутую новинку в том же роде. Так, что люди и скот – вымерли, а земля осталась пуста-пустынна, хоть и зелена по-прежнему, и стало так, что не было уже даже и пустых домов, заколоченных, либо же мрачно глядящих на безлюдный пейзаж черными проемами навеки опустевших окон, а стали – одни только кучи строительного мусора, шиферно-серые срубы, покосившиеся настолько, что опрокинулись, рассыпавшись неряшливыми грудами толстых бревен, буйные заросли, совершенно скрывшие то, что осталось от некогда живых подворий. Так, что его полуразвалившаяся халупа на их фоне могла считаться почти что целой. Геха, нырнув куда-то в недра машины, достал оттуда поллитровку:

– Может, – возьмешь все-таки?

– Не, – помотал головой Юрий Фомич, – спасибо. Зарок дал. По крайней мере – пока не стану на ноги. Если начну, так уж не остановлюсь, это точно. Опасная это штука – водочка, когда остаешься один.

– Ну, – с сомнением протянул друг, – как знаешь…

И, – продолжая с опаской посматривать на небо, где облака – остановились, очевидно, добравшись до места, и теперь только клубились лениво и медленно, как сытый палач в маске, – медленно поигрывает витой плетью, – уехал. И минут через пятнадцать начался дождичек, – весенний, щедрый, теплый, только очень уж сильный. "Жилье" его – располагалось на невысоком холмике, а в борозде под холмом – виднелись остатки провалившегося внутрь колодезного сруба. Впрочем – сруб это что-то, что рубят, а здесь кольцо было некогда сложено из кирпичей. А начало мая – это все-таки не июль и даже не июнь, поэтому он под своим тряпьем на холодной лежанке жутко озяб. Хотя бы потому что вымок под дождиком, который так и не удосужился перестать и лил весь день напролет. В два часа ночи, или чуть позже того, в пресловутую сучью вахту, он не спал, прислушиваясь к неумолчному шуму дождя за ветхими стенами, ворочался, и крепко подозревал, что свалял колоссального дурака. Прямо-таки кретина свалял. Не менее, чем двухметрового роста. Весь безнадежный ужас его будущего, которое неизбежно ждало его теперь, после его необратимого поступка, когда он продал все, что мог, занял массу денег и – уволился с "Селены". При этом вдребезги переругавшись со всеми, с кем только мог. Только потому что люди, которым он доверял всецело, под страшным, заклятым секретом рассказали ему, какого рода покупки, оказывается, можно сделать в наше время. Не счел за труд, проверил, – все оказалось, как говорили…

… Нет бы уйти по-тихому, пожав ручки суке-мастеру, алкашу-завкадрами, и начальнику цеха, которому в последнее время, похоже, все стало глубоко по хрену. Мол, – не поминайте лихом, мужики, так сложилось. Выпить с ними, с… С-с п-падлами, – он неожиданно для себя аж затрясся от злости, вспомнив воочию всех тех, о ссоре с кем жалел только что. Ведь ладно бы психом был, а то ведь спокойным мужиком считался, флегматичным, что – лишнего шагу без дела не ступит, – а ведь поди ж ты… Как уволился, так Розка чуть не надселась от визгу, поддержка от нее та еще отказалась, а чуть заикнешься – так она опять в визг, аж синеет. Больше всего в настоящий момент он жалел о том, что не взял у друга-Генки ту бутылку, он поневоле проглотил голодную слюну, представив себе, как водочка ласково обжигает рот, приятно для человека бывалого косорылит, и теплыми шажками шествует в желудок, согревает, утешает и баюкает, как все на свете сразу же становится хорошо и нормально, и сами собой тают проблемы. Вот-вот, так тают, что и решать-то не надо. Ежели нарушить этот зарок, начать выпивать, пока очень уж трудно и вообще, – не началось, так лучше даже и не затеваться. Тем более, что прямо-таки с завтрашнего дня спирта будет больше, чем достаточно. Лучше подходит, понятно, метанол, но можно сделать так, что и этанол будет. Качественный. Прямо-таки чистейший, и если он допустит по этой части слабину, то лучше б ему прямо сейчас возвращаться домой. Валиться в ноги мастер, завкадр, начцех и ползать перед ними на брюхо, получать, сколько дадут согласно расценке, которую снизили в очередной раз… И слушать каждодневный Розкин визг по поводу его неумения жить. Вот Кандауров – умеет, а ты… Вот Сиротинин – умеет, а ты… Вон Шелихович-то – вон чего, а ты? … А ежели б ее взаправду к тому же Кандаурову, – то-то у него она повизжала бы! Попробовала б только! Да он пришиб бы ее, как муху, как только надрался бы в первый раз. Да и насчет Шелиховича, еврея, как с карикатуры с фашистской, криво-горбоносого, щуплого, кучерявого, лопоухого недомерка, у которого изо рта смердит, как из помойной ямы, так, что стоять-то рядом невозможно, – тоже… Разговоры в пользу бедных. Нет, – прошептал он сам себе в темноте и стиснул зубы, – либо сдохнуть, либо сделать. Так, как хочет он, а не Розка, не водка, не мастер, не горячо любимая Родина даже. Пора стать кем-то просто самому по себе… Он вдруг удивился: как просто-то! Смысл жизни – смысл жизни, проблема видите ли, неразрешимая!… Подумаешь, – бином Ньютона! Быть кем-то самому по себе, – чем не цель? И если не вышло, – то не удалась жизнь, а если вышло, – то удалась, и тут не важно, кто ты при этом еще, – мужик, моряк, торгаш или академик. Было еще темно, потому что тучи еще продолжали затягивать ночное небо, но уже по одному тому, что легче стали – думы, свободнее – дыхание, и отступила лютая тоска, чувствовалось, что – кончилась сучья вахта и стрелка перевалила за четыре. Вздохнув с неожиданным облегчением, он так же неожиданно заснул.

Дождь – сделал все, что мог, и закончил свои дела, омыв небо от облаков, не было ни ветерка, небо было – как синий кристалл без порока, а от насквозь промокшей за сутки Водяной Змеи почвы исходил ароматный, теплый пар. Он – не выспался, его – штормило от недосыпа, но это, странным образом была приятная усталость. Времени – восемь, не так уж и рано, погода самая, что ни на есть, подходящая, так что – начнем, помолясь. Перво-наперво – тюк с «лодкой».

Это, надо сказать, был еще тот трюк: интересно, кто первый додумался сделать надувную вроде бы как лодку в форме параболоида вращения и покрыть ее изнутри отражающим слоем? Можно бы – и по-другому, но только он и так должен-передолжен, а так – дешевле. Какой-нибудь идеальной фокусировки тут не требовалось, чай – не звезды наблюдать, с этим и погодить можно, лишь бы весь световой поток попадал на квадратный метр "полной" батареи. Надувая, он надувал туго, чтоб аж звенело, а "лодка" – передвигалась бы, как вполне монолитное тело, и порадел при этом так, что заработал головокружение. Открыл другой ящик – двойной, обе крышки – с резиновыми вроде бы уплотнителями, достал оттуда несколько баночек с "соломой" и Книгу, – толстенный том на восемьсот тонких пластиковых страниц в мягком переплете, посмотрел оглавление, почитал, – лишнее спрятал аккуратно на прежнее место. Достал две сорокалитровые канистры с метанолом и вылил их прямо в "лодку". Туда же полетели несколько брусочков красной клейменой меди, две пластины от старого трансформатора (продавец говорил – вполне подходит) и литровая банка чистой двуокиси кремния. Там – видно будет, а вот первые шаги были настолько ответственны, что проводить их лучше было все-таки на прихваченных с собой запасах. Глянул в инструкцию, – высыпал туда композицию под литерой "Т" и, наконец, вытряхнул туда же соответствующую "солому". Теперь оставалось только ждать, время от времени – меняя положение батареи на тщедушном с виду штативе, чтоб, значит, поток световой приходился бы – на нее. В толще жидкости появилось некое довольно быстро сгущавшееся облачко, исподволь превратившееся из конструкции вполне паутинной – в тело вполне осязаемое, плотное, даже довольно причудливое.

«Лодка» – 450 руб. 00 коп.

Батарея на 1кв.м – 120 руб. 00 коп.

Реактивы и элементы – 93 руб. 58 коп. всего

Две канистры метанола по 40л, с канистрами – 64руб. 20 коп.

"Книга-инструкция" – 32 руб.

«Топаз» пиратского дела в то время представлял собой пологий горб, на передней стенке которого располагалась сенсорная, без всякой почти механики клавиатура, а из «макушки» – рос гибкий стержень, на котором крепилось плоское прямоугольное «зеркало» экрана с диагональю 50 см. В данном варианте, – это была только часть универсального «ткача», годного как для копирования «соломы» так и для «набивки» новой, в соответствии с источником информации. Сам эффектор – располагался в отдельном корпусе, напоминающем какой-то шипастый духовой инструмент серого цвета, соединенный с «Топазом» при помощи СВК. Теперь, тщательно проверив его, он убедился, что все, как и положено, – работает, а он – получил инструмент, при помощи которого можно сделать, в конечном итоге все, что угодно. Если есть это. Он достал «комби» – сапфирную пластинку универсального носителя информации, на котором был записан километр уникальных последовательностей «соломы» и краткая инструкция, фактически, – оглавление, – выводимое на экран. Вот это вот было дорого. Он купил, не скупясь, пока что четыре, и стоили они по пятьсот рябчиков за штучку. «А чего ж ты хочешь, – нервно хихикая, говорил продавец, – чтоб это продавать, надо быть не просто продажной тварью, а продажной тварью в квадрате. Торгуя этим – мы отменяем сами себя». Ну, – не очень-то, потому что эти штучки – не копировались. Не было такой стандартной процедуры, к ним нужна была своя «солома», а вот ее – не продавали. Можно было, конечно, переписать то-се с диска, но вот ошибочки могли обойтись слишком дорого, да и емкость не позволяла держать и обслуживать что-то и впрямь серьезное. Да и вообще… Дорого, – да мило. В четырех пластинках из невероятно твердого, прочного и инертного материала, как двадцатикилометровой высоты ядовитый гриб – таится в угрюмом цилиндре ядерной бомбы, таилась свобода. Свобода – нигде и никогда невиданного размаха, прямо-таки космическая… Если хотите знать, так очень даже сопоставимая по масштабу своему с вышеупомянутым грибом.

– Вот тебе инструкция, – говорил продавец, молодой бородатый мужик со старыми глазами, – там, вообще-то, все есть. Но кроме инструкций послушай и еще кое-что. С живого голоса, может, лучше запомнишь. Своеобразие всей этой моей мудрости в том, что никто не поступает соответственно с самого начала. Только потом, когда, в иных случаях, бывает поздновато. Метанола тебе понадобится море. Причем и как основной материал и, главное, как горючее. Ты изведешь все бурьяны в округе. Разберешь все старые плетни. Перетаскаешь все позапрошлогодние скирды. Метанол – это вообще отдельная поэма для вашего брата, по-хорошему, конечно, надо бы на него отдельного человека ставить, ни с какими затратами не считаться, но вам всем – хоть кол на голове теши. Хоть бы один послушался доброго совета. Причем, – учти, – бесплатного…

В этом был, проклятый, – прав. На все сто – прав. Беда была только в том, что правота эта – ничего ровно не значила. Вечерами, качаясь от усталости, перед тем, как рухнуть на тряпки и угасающим сознанием позаботиться о том, чтоб укрыться, потому что очень свободно можно было не успеть, он делал самую легкую работу: сгребал как можно большую кучу прошлогоднего бурьяна и свеженькой, веселенькой, весенней крапивы, сухих веток, листового отпада почище и посуше, что не успел еще стать перегноем, старой соломы, тех самых древних плетней, каких-то чурбаков из полузатопленного погреба, и отдельных частей собственного (все равно – разбирать до основания, а затем…) валящегося от ветхости сарайчика. Утром – вся эта куча, исходя в чане зеленой пеной от той самой крапивы, без остатка переходила в очередной центнер метанола. А чистым метанолом продукт становился после того, как он – процеживал его через два разных фильтра: от примесей и от воды. Метанол – был естественным и самым типовым сырьем для производства деталей из бездефектного тубулярного углерода, материала, в период Перезакония почти что столь же определяющего, как железо – определяло Железный век, потому что он был легок, невероятно (ку-да там железу! Куда, к черту, самым дорогим и элитарным сталям а также титану, нейлону, кевлару и прочему старью.) прочен, жаростоек и инертен, при самой незначительной модификации мог быть то проводником, то совершеннейшим диэлектриком. А главное, – для производства его не требовалось никаких экзотических сортов атомов. Ничего – кроме метанола. Ну, – почти ничего. Так что первыми почти что изделиями были «раз-чан» и «два-чан», побольше, потому что «лодка» должна была давать энергию. Каждое утро, сброшенный со своего ложа звуком вещи первой необходимости – будильника, привезенного с собой, он перво-наперво смотрел в безоблачное небо и молил господа, Матерь Божью, всех святых, апостолов, угодников и в тригоспода-бога-душу-мать, чтоб небо и сегодня оставалось безоблачным.

"Два-чан" был огромным сооружением два-на два-на три, чтоб взбираться на его край, пришлось сколотить лесенку, а для того, чтоб в его драгоценное, потихоньку прибавляющееся содержимое, ни в коем случае не проникло бы слишком много воды, он склеил специальную крышку. "Два-чан" был каторгой, точнее, – комбинацией каторги, мытаря и ненасытного Молоха, неотступно требующего жертв, да какого там Молоха, – ацтекского Уицтлипочтли по меньшей мере. А вы попробуйте, попробуйте хотя бы такую простую вещь, как просто-напросто наполнить двенадцатикубовый бак ведрами. Один кубометр – сто ведер, одиннадцать – тысяча сто. Это, помимо всяких прочих мелочей, – надо пятьсот пятьдесят раз подняться с двумя ведрами на три ступенечки. А мелочи, – это накормить деревом, соломой, бурьяном и сухими листьями "раз-чан", полученное – отфильтровать, то бишь – перелить туда-сюда пару раз. Одному. При том, что никто-о тебе не приготовит поесть, сам готовь, подальше отсюда, потому как иначе – взлетишь в мимолетной, прозрачно голубой вспышке куда-нибудь повыше дерева стоячего да пониже облака ходячего, и только потом тебя догонит волна уже настоящего, золотого пламени. Недаром подпольный торгаш, человек по определению и по факту холодный и безжалостный, как акула, с такой непонятной жалостью глядел на него, когда он по бедности покупал самый-самый минимум, и ничего лишнего, во всяком случае – ничего готового, потому как, к примеру, довольно слабенький, полуметровый ЭХГ стоил (но, надо сказать, действительно – стоил!) тыщу семьсот пятьдесят, слабенький насос на пятьдесят литров – пол-"косой", униблок – тыщу сто. А "солома" на все это, и еще на кое-какие мелочи, – стоила полтораста за все – про все, да еще по-честному, в дублированном виде! А все для чего? А все для того ж, что торгаш жалостливый говорил еще и следующее:

– А еще есть знак вроде бы. Совсем-совсем нынешний день, и у нас, а не где-нибудь в странах, где мудрецы. Начинают эхэгэшку делать, вроде как ты затеял, самопально, ну, оно, понятно, муторно, так они и закладывают полметра – край три четверти… Потом, мол, второй сделаем, пятый-десятый, такой же, или еще побольше… Хрена! Ни один еще не сделал побольше. Мучаются с тем, что есть. А полметровка – это что? А это, к примеру, на дом хватает, а на хлев – уже того…Все долго, муторно, не одновременно, а потом. Это те, кто метровки закладывает, – потом добавляют второй-пятый-десятый. Понял? Это все одно, как устоять один раз, перед самым первым ударом…

Отсюда – непомерный, как иная комната в коммуналке, ненасытный «два-чан», отсюда – десять тонн метанола, плюс почти по десять кило «пылевидки», меди и глинозема, не считая мелочей, граммовых присадок. Налив его, по инструкции, так, чтоб двадцать сантиметров до края, – не стал ничего делать. Пошел, поужинал и лег спать, потому что был вечер, пальцы на руках – не сгибались, а ноги, наоборот, подгибались, отказываясь держать и тащить тело. Ужиная, он тупо глядел на тушонку и «брикетную» кашу, коей он теперь мог съесть просто-таки неестественно много по меркам совсем еще недавнего прошлого, и вдруг подумал, что доселе вся эта жуткая работа происходит только за счет этого горючего. Встать… он, наверное, сумел бы, но – поленился, дошел прямо так, на четвереньках. Судорожным движением натянул на себя «капоту» – древнее, но некогда дорогое пальто из очень плотного, добротного драпа. Отключился.

Поутру выяснилось, что молитвы всем-всем-всем (включая тригоспода-бога-душу-матерь)… пока еще действовали. Он установил батарею, кинул в чан "композицию" и занялся "тихими играми". Еще вчера, поминутно заглядывая в руководство, "набил" прямо на "ткаче" длиннюу-ущий отрезок нити без радикалов, – повторами, и только по концам набил радикалы очень уж немудрящие, обозначавшие дублирование поперечное. Получил две исчезающе тонких струны с приличными ручками – на шестьдесят и на восемьдесят сантиметров. Вот это был кайф! Доселе просто-таки неиспытанная радость. Старые вишни, наполовину – посохшие, наполовину – около того, выгнавшие редкий лист на считанных ветках, он порезал на аккуратные, желаемой ему формы чурбачки, кружки и сердечки в двадцать минут. Все. Потому что – не торопился. "Струмент" проходил сквозь древесину, как сквозь воду, почти не встречая сопротивления. Приглядевшись – проделал то же самое с древними, изросшими яблонями, парой-тройкой могучих кустов бузины, искромсал их до корней, поймал себя на мысли, что нехорошо посматривает и на корни, и тогда в памяти всплыл следующий фрагмент Устного Предания:

– А теперь скажу о прямо противоположном: делай «маслы», не жмодись…

– Какие "мослы"?

– Не "мо", а "ма"… Мышцы по-заграничному, мускулы, значит…Как только чуть-чуть – сразу делай всякие домкраты-краны-подъемники. У тебя на "комби" – полно всяких. Посложнее и попроще. Так ты – делай. Не надрывай пуп, потому как подохнуть можно запросто, ущемится какая-нибудь грыжа, – и конец! Даже с обыкновенным радикулитом – крест на всей твоей работе. Потеряешь дней десять, – год пропал…Пропал год – очень свободно можешь пропасть ты, потому что долги у нас взыскивают очень серьезно. Таким, понимаешь, способом, чтоб другим было неповадно… На чем все особенно попадаются спервоначалу, – так это непременно начинают пни корчевать, причем вручную и поодиночке. Лучший, должен тебе сказать, способ…

В толще прозрачной жидкости, в «два-чане» никто не смог бы рассмотреть без микроскопа, как вытянулась, ровно вращаясь вокруг оси, исходная «соломинка», но уже через час стало видно что-то, похожее на сотканный из паутины цилиндр около двадцати сантиметров в диаметре. Он – плотнел, одновременно одеваясь все новыми паутинными слоями, все большими по диаметру. Зрелище было завораживающее: вещь возникала, как будто бы с нечеловеческой быстротой и точностью ее рисовали прямо в толще жидкости, одновременно несколько десятков невидимых карандашей. Точнее – чертили, поскольку новые детали «строились» на более ранних, и у любого, кто мог бы наблюдать это возникало безошибочное ощущение какой-то невероятной логичности происходящего, буквально – каждого этапа и части действа.

А он, стоя на второй ступеньке своей лесенки, думал со странной отрешенностью, что если из его полутораметровки ничего не выйдет, то он – все-таки плюнет на эту затею. И будь, что будет. Однако же – вышло к утру следующего дня, и при помощи небольшой электролебедки, выращенной загодя, огромный, полутораметровый ЭХГ выволок себя сам, – после того, как сам откачал жалкий остаток метанола при помощи насоса, что вырос одновременно с ним. При полной нагрузке – он развивал восемь мегаватт, но подкупало то, что почти столь же эффективно конструкции этого рода могли работать на сотую долю своего номинала, – в отличие от почти всех двигателей, существовавших доселе. И на одну тысячную, – правда с худшими характеристиками, – тоже. Это, надо сказать, был этап, но, с другой стороны, – какой-то уж слишком стратегический, воспринимаемый только умом. То ли дело – мотоблок с тележкой, который он вырастил следом. Теперь, с энергетикой ЭХГ, можно было сравнительно легко использовать алюмосиликаты, сиречь – глину с песком, собственноручно натасканные из ближайшего оврага, из подмыва, где, как ему показалось, сырье было вроде бы как почище, – предрассудок, понятно, но почему бы и не пойти на поводу у требований нутра? Натаскав два центнера такого рода отборного сырья и запустив процесс, он присел, чтобы перевести дух, и вытянул перед собой руки. Руки – дрожали, и он в очередной раз подивился, насколько оказался слабее, чем ожидал. Чем на самом деле оказалось нужно для настоящей жизни. Какие-то двести килограммов, какие-то двести метров, а он, мужик, – уже готов. Спекся. Дышит, как карась на берегу.

Зато уж эта работа не только окупилась в полной мере, но и принесла ему живейшее удовольствие. Какой там мотоблок! Целый небольшой трактор. Человеку, привыкшему иметь дело с солидной производственной техникой, да еще советского производства, да еще подустаревшей, машинка неприятно напомнила детскую пластмассовую игрушку, такие полиэтиленовые, дутые, – знаете? Но это было именно что обманом чувств: это была очень, чрезвычайно солидная модель. Со страшным запасом прочности и любовно продуманной защитой основных узлов. Ее в диком порыве вдохновения сконструировал некто Косенко Иван Трофимович, кандидат технических наук и работник конструкторского отдела "Ростсельмаш". Ему было в этот момент пятьдесят шесть лет, он всю жизнь конструировал узлы и новые сельхозмашины, из которых в серию не пошел ни один образец. Еще он был партийцем с более, чем тридцатилетним стажем, и лютым антисоветчиком. Как таковой он состоялся уже годам к тридцати пяти, когда понял, что вся его любовь к сельхозтехнике, все желание сделать что-то полезное, причем не абы как, а красиво, вся его добросовестность вопреки всему, весь его профессионализм – никому в этой стране не нужны. Есть люди, которые ничего не делают, а он – делает ничего, так какая, спрашивается, между ними разница? Обратил внимание на седого, помятого мужика, собрал на него досье и завербовал – лично Мохов, к тому времени ставший незаурядным человекознатцем. Осознав, о чем идет речь, ознакомленный с возможностями, находившимися в распоряжении у заказчика, вдруг поняв, что на этот раз его модель пойдет, причем при том единственном условии, если это будет хорошая модель, он взялся за дело с необыкновенной рьяностью.

Разумеется, никто не сказал ему, что заказчиком является вовсе не государственная контора, но, наверное, душа его это почувствовала, потому что, получив задание и "Топаз" в комплекте с молчаливым студентом, он взялся за дело с такой злобной радостью, как будто не мотоблок конструировал, а – погибель какому-нибудь старинному, выдержанному, как хорошее вино, врагу. Оно и вышло соответственно.

Но – повторим, был у приземистой машинки был хоть и обманчиво, но неприятно-пластмассовый вид. Несмотря на это, счастливый обладатель, не утерпев, немедленно же отправился в ближайшую рощицу, прихватив свои режущие "струны" где, с удовольствием отыскав старые, сухие деревья, он покромсал их на чурбаки. Делая это, грузя драгоценную целлюлозу на объемистую тележку, а потом – плавно уплывая восвояси в удобном, мягком, – блин! мягком!! блин!!! – кресле, он испытывал наслаждение, которое можно сравнить в этом мире разве что с очень немногим. С некоторым приближением чувство это можно сравнить с чувством людей, которые сидели в обороне, потихоньку таяли в числе, у них ничего не хватало, так, что приходилось считать каждый патрон, а на пятьдесят снарядов врага – позволяли себе отвечать одним. И вот – вдруг, скрытно, так, что враг и заметить-то ничего не заметил, – присылают свежие части. Вволю – патронов, вволю – выстрелов к орудиям, да еще – новую технику, такую, что ахнешь. Супостат, заранее облизываясь, нагло, идет в последнюю, – как он думает, – атаку, на беззащитного, – в чем он уверен, – тебя, и вот тут-то его, родимого, ка-ак… Конечно, – к живому врагу испытываешь куда больше злорадства, но и здесь присутствовало нечто родственное. Для того, чтобы понять, что это такое – возвращаться с тонной поклажи за один раз, нужно очень хорошо знать, что это такое – ходить за тем же самым… да, раз сорок-пятьдесят. Пешком. Каждый раз – собирая себя буквально по частям, когда пальцы – не сгибаются, а коленки – совсем наоборот, каждый раз – испытывая отчаяние от того, что – идти надо, и никуда от этого не деться, и невозможно, не получится, – отложить. Для того, чтобы понять, каково это, – небрежно кидать в чан здоровенные поленья из рощицы, где этого добра – ну, сколько угодно, надо знать, каково это – собирать жухлую траву и экономить каждую полусгнившую щепку. Злорадство – к расстоянию, злорадство – к беспощадному времени, злорадное чувство к тяге, которая еще вчера была неподъемной. Причем – не такой, которую не поднять совсем уж явно и безусловно, а такой, от которой чуть только не надсаживаешь пуп, а потом – час не можешь отдышаться. Не-ет, потом – неизвестно, но пока что от мотоблока, который он тут же окрестил "ишаком", было куда больше живой, непосредственной радости, нежели от громадного ЭХГ. Посчитав по пальцам, какое нонеча должно быть число, он решил про себя, что именно день рождения "ишака" будет отныне праздником, и заодно придумал ему название: да будет отныне и присно, и вовеки веков восемнадцатое мая Днем Освобожденного Труда. И пусть невегласы не будут знать, что это значит на самом деле. А завтра с утра – сделаем то, о чем с первого же дня больше всего болела душа: поднять целину и посадить картошку.

… Кстати, – у нас, фермеров, есть такая работка, которая по своему эмоциональному накалу нич-чуть не уступает бесконечному метаноловарению: это обширная, на совесть разветвленная, очень энергоемкая программа называется "Фиксация Азота" и заниматься ей нужно приблизительно все время. Но у него, – спасибо неряхам-хозяевам, сроду не вывозившим со двора навоз, так, что двор оказался в конце концов на добрый метр-полтора выше окружающего пейзажа, – на первый раз не было в том острой необходимости. Легче – свезти тридцатилетний слой перегноя на огород, облюбованный им неподалеку. Чтоб не мелочиться, он поднял враз гектар заброшенных огородов, с варварской беспощадностью запахав все некогда бывшие границы между ними. Сделал так, как порекомендовали друзья, – посадил картофельную безвирусную суперэлиту по траншеям, дно которых покрыл тонким слоем перегноя. Надо было: срочно перекрыть крышу, пока не пошел следующий дождь, а он, кажется, уже что-то такое задумывает. Сделать ангар для ЭХГ. Заделать в землю цистерну под горючее на зиму. Резко-резко расширить парк "маслов", срочно сделать катух и начать потихонечку заново строить дом. Наделать навесных орудий к "ишаку" на лето. И начать-таки фиксировать азот, ежели и не на удобрения, то, по крайней мере, на аминокислотные гранулы. Это – тоже, как и все остальное, – вчера, потому что Генка вот-вот привезет обещанных поросят. Да, и пусть темная сила поет на все лады о том, что гранулы-де – "химические"… "Однофазные" аминокислоты с витаминами, это такая вещь, которая и усваивается легко и сама по себе оказывает какое-то неизученное стимулирующее воздействие… В общем – начать и кончить.

В последнее время у Григория Фроловича появилось нечто вроде постыдного порока: никак не мог обойтись без регулярных, жутко законспирированных встреч со своим сверстником, отчасти – коллегой, и естественным соперником Сергеем. Тем самым, что при Дмитрии Филипповиче выполнял роль, аналогичную той, которую он сам выполнял при Великом Инквизиторе. При организации этих рандеву, постепенно становившихся обычаем, предпринимались такие меры предосторожности, о которых пришлось бы писать особое исследование. Обоснование, куда делся. Обоснование, почему нет. Предосторожности, если проверят, причем если появятся – отдельно, а если начнут расспрашивать, то отдельно. Пришлось даже пойти на прием, именуемый в среде профессионалов древности «отгрыз лапы», – завести себе легонькие грешки, оправдывающие грехи серьезные и непростительные. Дать контролерам компромат, чтобы они не искали большего. Естественным способом для этого была, разумеется, баба. Причем не абы какая, а еще и умная. Мало того, что умная, а еще и своя. При этом – такая, которую не больно-то расспросишь даже и в КГБ. Пока, – тьфу-тьфу, – сходило, благо, что он, как-никак, был профессионалом. Разговоры получались достаточно острые, иногда и местами, – едкие, как кайенский перец, в очень широких пределах – откровенные. Потому что были молодые люди тем, что называется «одного поля ягоды». И была естественная общность интересов. Была даже официальное (только для себя, разумеется) моральное оправдание: вражда двух таких больших людей – не на пользу Общему Делу, и очень нужно, прямо-таки необходимо эти разногласия этак осторожно, завуалировано сглаживать, чтоб тяжелая стариковская дурь – не привела бы к серьезной беде. Мы же с вами – умные люди. Прагматики. Встречи проходили на территории заслуженного столичного долгостроя, на окраине, где нередко по двое – по трое собирались усталые мужчины, чтоб выпить водочки, портвешку или одеколонцу и отвести душу за разговором. Надо сказать – молодые люди, в отличие от многих прочих, совершенно виртуозно умели принимать адекватный образ: такой, чтоб за километр не разило ряженым, и в то же время – чтоб у одиночек, находящихся в соответствующем градусе, не было соблазна подойти для разговора по душам. Хотя, – случалось.