Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 53 страниц)

– Разговор у меня к тебе сегодня, друг ситцевый, – серьезный и неприятный.

– От тебя, – разулыбался ясноглазый Сережа, – чего другого ждать-то?

– По условию первой встречи мы с тобой договорились, что будут темы, которые не затрагиваем. Так?

– Ты это сказал. Так вот: я не знаю, получится ли это у меня сегодня.

– А ты не сомневайся. Как спросишь что-нибудь не то, так и узнаешь. Я просто промолчу.

– Это, – Гриша в досаде махнул рукой, – я отлично знаю. Может получиться так, что я расскажу тебе одну историю, ты – промолчишь, но я все равно догадаюсь обо всем, что мне нужно по одному только молчанию. Понял?

Это было по-настоящему серьезно, и его визави задумался:

– М-м-м… Коль пошла такая пьянка…То давай тогда отложим выпивку на попозже… и все-таки рискнем.

– Слава богу. Прямо-таки бальзам на душу. А то прямо не знал, как и начать-то не предупредимши.

– Надо говорить, – Сережа назидательно поднял палец кверху, – не пердупердивши.

– Или так, – Григорий легко кивнул головой, – я сегодня сговорчивый. Так вот: сыскался в Коломне один следопыт красный… м-мать его не так и не этак… Один коллекционер хренов, – подполковник Замятин. Он, понимаешь ли, – дела коллекционировал, причем не абы – как, а с то-онким подбором. А потом, как и положено коллекционеру, – не утерпел. Оно – не все могут утерпеть, чтоб не показать коллекцию какому-нибудь ценителю… В данном случае роль ценителя отводилась, понятное дело, непосредственному начальству… начальство-то – тьфу! – дурак-дураком, такие даже среди внудельцев редкость. Но слава богу, слава богу, – говорю я тебе, – там человечек наш сидел. Причем не просто наш, а персонально – мой.

– Растешь, брат. Своя агентура завелась. Рефлекс, батенька…

– Так столичная промышленность, батенька. Глаз да глаз. Вашими, в том числе, молитвами… Он – копнул, ахнул, – и ко мне. Так и так, мол, надо встретиться. Нет, по телефону нельзя, надо б лично. Лично – так лично, глянул – так ахать настал уже мой черед. Он такого накопал по Южному Уралу, Алтаю, ЦЧО и ЦПП, что у меня в глазах потемнело. Вылил себе на голову ведро холодной воды, вспомнил, чему учили по стратегическому анализу, тряхнул стариной. Чего там было у этого м-мудака, прости господи, – думал, наверное, что папаху за это получит, – я тебе говорить, прости, не буду, а резюме из своих раскопок – приведу-у: интересно, что ты на это скажешь. К примеру – иссяк металлолом. Нету! Мартенам перестало хватать. На Нижне-Пилюйском чугунолитейном, который в свое время, очевидно, на нервной почве построили, так, что не все отливки вывозят, а часть – прямо тут закапывают, потому что – вывезти не на чем, и вообще… На хрен они никому не нужны. Так вот, приехали туда купцы, с-скупили все похоронки, погрузили – и вывезли. Никакого криминала: сбезналичили, деньги в банке, накладные… Уроды эти, вечно непросыхающие, – рады-радехоньки. Никто не удосужился глянуть, ни какие номера на грузовиках, ни откуда…

– Ну?!

– Деньги – налицо, а накладные – пфт… Разбираться, копать, – сам понимаешь, не в моих интересах. Цветной лом – и не ищи, бесполезно. Кладбища техники, – у каждого уважающего себя колхоза есть, знаешь? – опустели! Приехали, говорят, какие-то шабашники, заплатили, погрузили, – и, соответственно, шабаш…

– Разумеется, за границу не уплыли?

– Ты так даже не шути. Понял? Разумеется – нет.

– Это все? – С каменным лицом осведомился Сережа. – Больше ничего?

– Скупили все старые, древние и разбитые автомобили. Любых марок. И набралось всего этого добра столько, что – на Урале кое-где заметно больше машин стало… Руда кому-то понадобилась! Налево руда пошла! Полиметаллическая. Но это, понятно, под вопросом. У нас от прежних времен остались такие места, в которых пролетарии уже позабыли, на каком свете-то живут… Ну, а раз машины, то, значит, что?

Григорий Фролович хитро прищурился, одновременно ловко плеснув вообще-то "КВВК", – но зато из "огнетушителя" и, натурально, – в граненые стаканы.

– Не знаю. Сдаюсь. У тебя вон времени было сколько, чтоб стариной стряхнуть… Или встряхнуть? А ты хочешь, чтоб я тебе прямо сразу сказал. Мы же люди простые, стратегическому анализу, – он махнул свою порцию так, как и надлежит пить "Белое Крепкое", – не обученные. Ваших комитетских академиев не кончали.

Он действительно не кончал "комитетских академиев". Он просто-напросто закончил с отличием "кремлевку", в которую попал не без протекции, но отнюдь не только по протекции. Собеседник об этом отлично знал, а он – знал, что тот знает, но таковы уж были правила игры. Поэтому он сделал вид, что не слышит ернической ремарки собеседника, и просто-напросто продолжил:

– А это значит, что должны вдруг, "на ура" пойти дома в пригородах, а цены на них – соответственно вырасти. Что и подтверждается в действительности для целого ряда областей. И без того наиболее подозрительных. Там же, или почти там же, – отмечается отток работников с ряда промышленных предприятий… на которых с определенных пор отмечаются трудности. Не знаешь, по какой причине? Нет? Ну ладно… Такой отток, что уже отмечается нехватка рабочей силы. Тем более, что уходят-то не худшие. Нет-нет, никакой массовой тенденции. Но не массовая тенденция – существует вполне достоверно. Что скажешь?

– Что было в папке этого коллекционера?

– Увы! Такого рода помощи я тебе, сам понимаешь… Намекну только, что там почти исключительно описываются разного рода товары, неизвестных фирм и очень, очень высокого качества. Это – мягко говоря, что высокого, потому что на самом деле в некоторых случаях аналогий просто нет и, соответственно, не с чем сравнивать. Как нет, судя по всему, и этих самых неизвестных фирм. Так что не мешало б вам самим почесаться. В том числе – этому вашему п-печальнику о бедах народных, Гаряеву. Пусть, элементарно, по рынкам походит, поглядит, чем торгуют на простых советских толкучках в наше непростое время. Причем что характерно, – в вашем Курчино, как и близь других ваших нарочитых вотчин, – ниче-ем подобным не торгуют! Совсем! Проявляя массовую сознательную дисциплину. Как и нету ничего, право слово… Зато сунься в ту же Башкирскую глубинку, – так найде-ошь, на что посмотреть. Вопросы есть?

– Есть. Что конкретно было в папке претендента на папаху?

Григорий издал странный звук, в его исполнении обозначавший крайнее нетерпение, но сдержался.

– Какие-нибудь другие вопросы – есть?

– Ты еще не ответил на этот. Ну ладно, ладно, – насколько ты наврал?

– Э-э-э… Основное, общая картина – правдива. Есть искажения по мелочам, исключительно с целью скрыть источники информации.

– Ты все-таки редкостный мерзавец. Я ж теперь ночь не буду спать, думать буду, – где именно, в каком месте своего… своей информации ты имел саму возможность соврать? А если не найду, то приду к выводу, что это была все-таки провокация. С той целью, чтоб мы проявили активность, высунули рожки из раковинки, а тут бы вы… А следовательно, еще и о том, твоя ли это провокация, или ты только так думаешь? Так что ты подумай, – может, расскажешь все-таки?

– К чему? – Докладчик пожал плечами с видом полнейшего равнодушия. – Единственное, что я тебе посоветую, и это – взаправду, от души: поменьше волнуйся о моих гипотетических интригах. Боюсь, это самая незначительная из проблем, которые, похоже, у вас возникнут прямо вот-вот…

XVIII

Вера Михайловна вертелась у нового зеркала, мерила новенькую черную «плюшку», купленную только вот-вот, и не могла взять в толк: как это ей пришло в голову купить такую вот гадость? Совершенно же старушечья вещь, никак ей не к лицу… Купила не потому, что хотела, а – потому что привыкла хотеть эту чертову «плюшку». Внучкова картошка, посаженная при внучковой помощи на трех самых больших огородах уже осиротевшей вроде бы деревни с внучковыми удобрениями, обернулась в тысячу двести сорок два мешка по два пуда весом. Их внучок, вместе с товарищами подготовив почву, загнал в Нижнем Тагиле по двадцать рубликов, – как с куста. Сколько там у него вышло после уплаты накладных расходов – его дело, только ей, старухе, он принес семь тысяч двести.

– Ой, Митенька, да куда мне, старой, столько?

– А ты, старая, чаще в зеркало смотрись. Я тебе, кстати, привез… А деньги тебе – ну-ужны будут. Ты заводи хозяйство, заводи, разворачивайся! С тебя, пенсионерки, взятки гладки, не то, что с колхозничков на центральной усадьбе. За что тебе надо будет, – ты плати, не скупись, – оно окупится…

Пожевав по привычке губами, поскольку никак не могла привыкнуть к белым, ровным зубам, которые ей совсем не больно вставил симпатичный доктор Игорь, она осторожно заметила:

– Митенька, а, может, не тратить пока что денежки? Лишнего-то? Ты б мне аппарат сделал, с друзьями. За самогонку тут все, что хошь, и ку-уда дешевле выйдет…

– Это, бабуль, – мысль. Мудрец ты у меня. Сделаем. Такой, что никакого дыму, и не найдут никак.

– Ага. Ну и хорошо. А штоб Федька-перседатель носа не совал, так и в усадьбу-то, в усадьбу, – человечка б своего с аппаратом тыим…

– Это к чему?

– А пусть, проклятый, зальется! Ты не думай, на што бы дельное, – так нет, а порушить што, – это он хи-итрай! Гамни-истай! Как у кого што, – так наскрозь все видит. Он ето приструнить называет, чтоб значит, отнять и хозяйство б хином пошло. А выпить любит. Сроду мимо рта не проносил.

– Говорил же я, – рассеянно отреагировал Митенька, – тебе б министром быть. Займемся в самое то время. У меня как раз со СХИ два человечка выпускаются, хоть и не здешние, а все равно деревенские, так я их к делу-то и пристрою.

– Вот и ладно будет. А ты деньги-то, деньги возьми, сколько надо, привези поросяток.

– Сколько?

– А хоть десяток.

– Да ты че? Не сдурела?

– Не такое делывала, Митенька. В сорок шестом годе на мне заместо коня землю пахали. Беременная воду ведрами на гору носила, в ферьму в эту ихую, да зимой, да в гололед. А если ту машину привезешь, что для навозу, – помнишь, рассказывал? – так и вовсе…

– А справишься?

– Ничо, – высокая, гладколицая, худая женщина махнула рукой с явным пренебрежением, – с трахтером справлялась. С дойкой, с машинной, пока не сломалась вроде. И тут справлюсь. Вы у меня голодать-то не будете.

– Все одна?

– Ничо, – повторила она, – я привыкла.

– Не-е, – задумчиво проговорил Митенька, – так оно дело тоже не годится. Найдем те подручного! Хватит ему шагорданничать!

– Оглоеда, штоль, какого? Так он озоровать будет…

– Не будет. У нас для этого хо-орошее средство есть! Как шелковый будет!

– Слышь, – так, можеть, папанька твой по весне подъедет? Он-то что там, в городу?

– А он те сильно нужен? Начнет тут… Вино трескать да городской гонор показывать.

– Это – да, он у меня глу-упай. И все какие-то… Без царя в голове, бездельнаи. В кого ты удался-то, ума не приложу…

– Не сглазь. Я-то не свихнусь, дело у меня, а вот дети какие получатся? Так что не надо.

– Не. Пока, правда, рано, а потом-то я его приспособлю. Пристрожу.

Силы у нее теперь было, – не как в восемнадцать, говорить нечего, но выносливости, вроде бы, даже и прибыло. Починенные глаза – видели зорко, как в молодости, руки-ноги-спина – гнулись, как в девушках, матка, которая мучила ее чуть не больше всего остального, – не выпадала. Одышка – уж коль что-то дюже тяжелое, но она – береглась. Хватит. Чутье подсказывало, что в этой новой жизни от нее потребуется что-то другое. Есть люди, – и это мало зависит от возраста, – которые способны чувствовать Перезаконие непосредственно, как другие чувствуют запах, как будто бы наступление его создает вполне реальное физическое поле. Мало того, – оно придает им нечто вроде темной, смутной способности провидеть грядущее. Уверенности – в своих силах. Подсознательного знания – своего места в неслышно наступающем новом мире.

– Значит так, дрянь паршивая, – грозно нахмурив брови, грохотал начальственный папа, – ты знаешь, во что мне обошлось, – тебя отмазать?

– Я, между прочим, – не просил!

– Ах, так! Так пожалуйста, – дело-то не закрыто! Сейчас, звоню, говорю, что не хочешь, и ты отправляешься в камеру. Как соучастник. Тебе там, наверное, понравилось?

Запальчивость у Валечки Сорокина сняло, как рукой, воспоминания о всего-навсего суточном пребывании в изоляторе врезались в память навсегда. Это был какой-то кошмарный сон. Невозможно, чтоб кто-то мог прожить там месяцы. Тем более – годы. Правда, он не сомневался, что папаша берет на понт и решил принять игру. На всякий случай он все-таки ничего не сказал, но вид принял гордый и ироничный. Папаша нахмурился еще сильнее. Он, вообще-то, был типом первобытно-грубым, безудержным, но пребывание в коридорах власти научило определенной сдержанности и даже дипломатичности. При нужде-то.

– Не ве-еришь, – проговорил он со зловещей ласковостью, – думаешь, – куда папаша денется, отмазал раз, отмазал два, и дальше будет отмазывать. Ты, конечно же, прав, я тебя считаю дрянью, дешевкой, мерзавцем, но даже и мерзавца-сына отцу – судьба отмазывать. Но тут у тебя, погань, неувязочка вышла. Когда в тот раз, когда вы машину угнали чужую и катались, это я тебя просто отмазал. Хозяину сунул, договорился, он заявление-то и забрал. А сейча-ас… Тут дело совсем-совсем другое. Так что слушай меня и молчи… Викентьев мне, конечно, друг, но только ведь и ему неприятности не нужны. Давай, говорит, его по малой статье посадим, пока он еще чего не натворил и не сел всерьез. А больше – никак? А больше, говорит, – никак. Потому что ежели опять, то мне своя рубашка ближе к телу. Ты ж, говорит, поручиться за него не можешь? Да, говорю, – не могу. Это работу надо бросать и пришивать его, пог-ганца, к пиджаку. Пусть, – говорит, – посидит малость. Он у тебя такой дешовый, балованный, паршивый пакостник, что ему помочь должно. На всю жизнь напугается и, глядишь, пришипится. Ладно, говорю, – он, а мне-то, мне-то за что такой позор? Ну, обсудили, – договорились. Только он условие поставил…

Валечка осторожно, чтоб не показать, – перевел дух. Жизнь, кажется, продолжалась. Пообещать что угодно на словах, – ему ничего не стоило. А потом, глядишь, ежовы рукавицы поослабнут. Как бывает всегда. И можно будет по-прежнему вести прежнюю жизнь, легкую и приятную. А мамахен без тугриков не оставит.

– Тебя два года не будет в городе. Увижу, – говорит, – посажу в связи со вновь выяснившимися обстоятельствами. Сразу. И не обижайся тогда.

Это… было неприятно, но поправимо. Через месяцок-другой, когда уляжется, так он подлижется. Не впервой. Конечно, еще месяцок придется Ангельбертика разыгрывать. Но тут папаша с отвратительной прямотой объяснил, что он на самом деле имеет ввиду. Помолчал, глядя на уничтоженного отпрыска, и добавил:

– Прямо сейчас. Чтоб ты ничего не удумал.

– Папа! Папа! – Охваченный самой что ни на есть позорной паникой, он потерял всякое подобие твердости духа. – Ну я все понял! Ну больше никогда не повторится!

– Слава богу, – папаша был полон какого-то непонятного удовлетворения, – наконец-то я зацепил тебя за живое. Наконец-то достал тебя настоящего, голенького, дрожащенького…

– Ну неужели же ничего другого нельзя придумать? У тебя же, кажется, сестра двоюродная в Москве! Ведь ты же можешь…

– Могу. – С тихим счастьем прошептал тот. – Но не хочу. Я совсем не хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты, скользкий, как пар-ршивый вьюн, – из чего другого вывернешься. А вот тут попробуй! В-вот попробуй только! Посидишь без пива, и без фирмовых шмоток. Без коктейлей через с-соломинку! Без пляжей и блядей в купальниках! И не дай тебе бог, если Вера Михайловна недовольна будет твоим поведением!

– Ну дай я хоть с матерью попрощаюсь!

– Над-до же, – родитель аж всплеснул от удивления руками, – вспомнил! Обеспокоился! Вспомнил бы о матери, когда ту девку в машину затаскивал!

– Я не затаскивал!!!

– А я не следователь. Мне, по большому счету, – насрать. Да: сбежишь, они дадут знать прямо Викентьеву, не мне.

– Это же дикость какая-то, – как он ни крепился, а слезы брызнули из его глаз, – в наше время!

– Бывает так, что везет-везет, все шуточки, а потом раз – и не повезет вдруг. – Взяв себя в руки, он говорил бесстрастным тоном человека, решившегося на смертельный прыжок. – И все прежние милые шуточки вдруг оказываются очень-очень всерьез. Тебе не повезло.

– Два года навоз грести! Хвосты крутить к-коровам! – Злые слезы так и брызнули у него из глаз. – Неужели ничего другого придумать нельзя!

– Можно. На зону пойти с дружками со своими. И потом, – а что ты будешь делать? Из института, куда, кстати, я тебя устроил, тебя вышибли за тот еще случай, да и не тянул ты, кстати, вовсе… Работать, – что ты тогда сказал? Дай-ка вспомню…

– Х-хватит!!!

– Нет, почему же? Дай бог памяти, а, да: "Хрячить? Горбачить? На это предки есть!"

Розка, потому что все-таки татарка, не в пример всяким прочим молча впустила в квартиру, молча дождалась, когда он вымоет руки, и молча брякнула перед ним глубокую тарелку щей. Но по тому, с каким грохотом она выкинула его «австрийские» башмаки в кладовую, по тому, что щи не были горячими, а, разве что, – подогретыми, по самому ее молчанию он понял, что грозы не миновать. Потому что, хоть и татарка, но жила-то она не среди своих, а именно среди этих самых всяких-прочих. И среди них же терлась на работе. Понабралась современного воспитания. Эмансипации по-советски, когда визг поднимают при любых обстоятельствах, только увидев мужа, на всякий случай, и выдают ему деньги на обед и сигареты «Прима». А главное, – никогда, ни при каких обстоятельствах не показывают, что довольны, а только и исключительно только либо – недовольны, либо – крайне недовольны. Но, так как все-таки татарка, хватило сил, чтобы дождаться, когда он доест. Как только не лопнула, он-то видел, чего ей это стоило. Вот что значит домашнее воспитание. Только потом начала:

– Ну? И чего, спрашивается, приперси? Никто уж и не ждал! С концами, думали! Не-ет, – явилси! Стирай тут его носки, земляныи! Рубахи его черныи!..

А чего б это она хотела? Человек же – с дороги…

… либо живи, как все, дома, либо – вовсе не приезжай, не вози грязь свою! Пусть тебе твои тамошние давалки стирают…

Вот попробуй, изложи человеку, что там в радиусе двадцати верст – вообще никаких баб нету? Не говоря уж о молодых. Это помимо того, что один – он успевает за день так накорячиться, что делается ему вовсе ни до каких баб. Потому как – сезон, это понимать надо.

– …Верка-нормировщица говорила: "Раз денег не носит, – не нужон он такой. Я б свово давно б выгнала, ежели б он, паразит, мне б хоть какую копейку б зажал. Ты ему,– грит, – Роза, так и скажи…"

– Так осенью…

– Вот осенью и приежжай! А пока – неча на дармовщину жрать, да носки свои, вонючие…

Стоп!!! Да как же это он забыл-то? Он полез в карман, и вынул приблизительно половину денег, что получил от торгаша. Ограбил, паразит, но все-таки дал так, что хватит. А все почему? Он догадался, заглянул на третью "комби", отыскал там набор спецур "С" – это специально для сталей, устойчивые, разбирают стали даже с хромом и марганцем, и не поленился, отдельный чан для них сделал в том самом подмыве, откуда глину брал. Подпер он с тех пор подмыв-то. Подпер. Ночами старался, потому что деньги пока что были все-таки нужны, а до урожа-ая!.. Порадел со старыми ведрами, листами и рессорами, с ржавым бог его знает чем и со всем прочим, что пришлось почти что выкапывать из почвы умершей деревни. А потом вдруг отыскал сгнившую подстанцию. Старался аж до лишнего, чтоб придраться к элементам было бы уж вовсе никак невозможно… А барыга скривился, сказал что посмотрит, какая чистота, то да се…Однако – забрал работу, всю, как есть, заплатил, понятно, ерунду, одна медь "М/С стандарт III" – поди, вдвое больше тянет… Да ладно! И так, хоть половину – в счет долга пришлось, а половину – так. Он влез во внутренний карман, достал ком денег, отсчитал себе сколько-то на тушенку, постное масло и макароны по блату, потому что гречневые брикеты по блату ему надоели уже хуже горькой редьки, на бензин Грехе (предлагал ему насадку, чтоб на метанол переходил, а горючку б – к делу, так не хочет чего-то), а остальное, – что-то около тысячи трехсот, – сунул супружнице.

– Вот, на пока что…

… Если вы думаете, что это заткнуло ей рот, то, пожалуй, будете правы. Если думаете, что на сколько-нибудь заметное время, – то ошибаетесь. Увидев деньги, она вроде бы как мимолетно поперхнулась, а потом начала снова. А поскольку за время его отсутствия дражайшая половина несколько потеряла форму, то новый тур был посвящен почти исключительно одним повторениям, только изредка перемежаемым чем-нибудь сравнительно новеньким:

– … аж навозом весь пропах! Аж…

Он – молчал. Не потому даже, что не было никакого желания реагировать, а – сил не было. Голова пьяно кружилась, в ушах стоял мягкий, неумолчный, уютный гул. Прошлым вечером он лег непозволительно рано, – в пол-двенадцатого, а в три – уже был на ногах, потому что Димычу надо было непременно дать наставления насчет огурцов, поросят и двух "маслов", дозревавших в "чане". И если бы это была первая такая ночь. Во все предыдущие тоже удавалось поспать когда – четыре, а когда – пять часов. Он – уплывал, и через гул только смутно доносилось по-прежнему визгливое, но уже, все-таки обеспокоенное:

– Юра! Юра! Ты что это?! Тебе плохо?!!

Да хорошо, хорошо, – успокойся. Уплы-ываешь себе, потихоньку, навстречу величественным, неясным призрачным массам, вдохновенно бормочущим чушь…

Когда он проснулся, – укрыла-таки, не совсем еще, значит, она держалась еще довольно долго, но потом кипевшее внутри дерьмо все-таки перелилось через край. Хлынуло потоком кипящей лавы.

– Вот. – Сказала она утвердительно, как будто в продолжение чего-то, что говорила раньше, но только что. – Д-довел себя до бог знает чего с частной собственностью со своей! На ногах уже не держится! В-высох весь на скелет! В общем так: либо я, – либо энтот дом твой гадский!!!

Да ни до чего такого он себя и не доводил. Он и вообще последнее время так засыпает. Чуть присел где, или, паче того, – прилег, – и готово.

– … надо еще сообщить куда надо, чтоб поехали, поглядели, что у тебя там за хозяйство!

Спасибо, милая. Навела на мысль, потому что рано или поздно, – а придется этой проблемой заниматься. Не оставят его так просто в покое. Добудут. Так что лучше уж было бы заранее подготовиться. Обдумать, кто наедет, как это произойдет, с чем пристанут, и, главное, – как отбиваться будем? Впрочем, – чего это он? Способ отбиваться, причем так, чтоб раз – и навсегда, как раз известный. Для этой страны – универсальный. Вот именно. Просто-напросто бумага. Оформить себя звеньевым. Или, еще того лучше – по договору на выдуманной опытной делянке местного СХИ. Или сортоиспытательной станции. Уж сорта-то, – он, сам того не замечая, нехорошо усмехнулся, – он им обеспечит. Такие, каких они и в глаза-то не видывали. Занятый этими и тому подобными мыслями, он не вот очнулся, когда Розка постепенно замолкла и с характерной женской последовательностью начала к нему прислоняться. Он усмехнулся снова – на этот раз снисходительно, и несколько рассеянно приобнял ее за плечи.

– Слушай, старик, а ты на выставке Юматова – был? Нет?! Ну-у, знаешь, – отстаешь от жизни! Там та-акой сюр… – Андрюха Голобцов даже закатил глаза, подчеркивая тем самым запредельную силу впечатления. – Представляешь, – улица, вся в красно-бурых тонах, пустынная, никого нет… Представляешь? А по ней, уже наполовину повернумши за угол, уезжает трамвай … И груженый – рыбой! Понял, нет?

Промолвив сакроментальные слова относительно рыбы, он с торжеством откинулся в кресле, изо всех сил сверкая глазами.

– Откровенно говоря – нет, – ответил малочувствительный к подтекстам Толик и простодушно осведомился, – а причем тут рыба?

– Стари-ик… Ты меня просто убиваешь! Ведь ры-ыба же!!!

Понтрягин, украдкой зевнув, огляделся. В соответствии с какой именно символикой, по какой именно знаковой системе влекомая трамваем рыба является очередной фигой в кармане, скрученной от интеллигенции – властям, его не слишком-то интересовало. "Бирюса" в последнее время, надо сказать, сильно изменилась. И если они, пока что, еще имели возможность кое-когда, под салатик из кальмаров и коктейльчик, под чашечку кофе с пирожным просидеть здесь весь вечер, по всему чувствовалось, что это – не надолго. Скоро, скоро в двери станет солидный швейцар, который, мимолетно обдав ихнего высокодуховного брата липко-пронзительным взглядом, процедит, что мест нет. И это будет навсегда. Все изменилось. Непонятно только, откуда у них появилась вся эта жратва: раньше-то была обыкновенная почти что столовка с дежурными блюдами, только с кое-какими коктейлями и ресторанной наценкой. А теперь, на черкасское мясо, ассорти мясное, ассорти рыбное, купаты по-имеретински, форель, осетрину такую, сякую и еще разэтакую, на фрукты-овощи вовсе никогда не виданных статей, на бог его знает какие горячие блюда в ресторан потянулся гость другого сорта. Отчасти – солидный-налитой, отчасти южно-жуковатого вида. А отчасти – не пойми – кто, но с та-акими рожами… Пока еще сохранялись прежние официантки, средних лет, замотанные матери семейств с бесформенными фигурами и ногами, покрытыми узлами больных вен. Они, понятно, тоже уделяли особое внимание Новому Гостю, но вспоминали и о них. А когда подходили, у них был едва-едва заметно – но виноватый вид. Так что и они тут оставались именно что пока. Скоро станут вовсе не ко двору. Да о чем говорить, ежели и через совсем уж забегаловки в последние месяцы начали протекать пресолиднейшие денежки. Места! Места!! Места!!! Куда не сунься, всюду чего-то разговоры только о месте. Нет, – оно квартир и никогда-то не хватало, но сейчас в воздухе начало витать нечто и вовсе другое, ни на что прежнее непохожее. Будто враз стали нестерпимо тесными одежки государственного строительства, и кто-то – готов лезть буквально в любую щель, чтобы только отхватить себе пятачок вожделенного места и там, в трое нар и пять штабелей, нагромоздить чего-то там своего, собственного и непонятного. И ведь не ответишь – кто именно есть этот самый "кто-то", не назовешь – совершенным чудаком, потому что сплошь и рядом старые-старые друзья при твоем приближении прекращают оживленный разговор между собой, и откровенно зевают, когда ты по старой памяти норовишь начать высокодуховный разговор. И отводят глаза, и чтой-то какие-то все время ужасть до чего занятые, так что не только о встрече – по телефону им с тобой поговорить некогда.

… А они сидят тут, делают вид, что выше всего этого – блинов с икрой осетровой, семги малосольной, окорока, запеченного в тесте, молочных поросят, марочных вин и коньяков пятнадцатилетней выдержки. И на этом основании втютюхивают девчонкам про новые постановки Таганки. На которых они не были и не будут, скорее всего, никогда. О которых они слыхали от знакомых, в свою очередь, тоже там, скорее всего, не бывавших. О выставках и вернисажах, все достоинства которых тоже сводятся исключительно ко все той же интеллигентской карманной фиге и не более того. Потому что вот так уж, что у нас либо Рабочая Смена На Магнитке, либо – фига в кармане. Чтобы, в случае чего, продать ее наивным иностранцам за диссиду и прочий андеграунд. Они сидят тут, вольнодумничают, изображают из себя… А ведь вокруг-то в самом деле что-то происходит! Раньше – не происходило, а теперь – происходит. Как будто под прежними по виду улицами открылись глубокие подземные ходы, по которым в темноте бродят огромные бесшумные твари, похожие на тени, но от каждого движения которых поднимается ветер. А знакомые лица кое-кого из недавних приятелей стали вроде бы как масками, из-под которых выглядывают со-овсем другие люди. И говорят, отводя взгляд, что, вот, уволились. А сейчас чего? Да так… Пробавляемся по мелочи. А в ускользающем взгляде, когда они торопятся распрощаться, ссылаясь на вымученную занятость, сквозит не то жалость, не то легкое какое-то презреньице, а точнее – некое понимание, корни которого от него скрыты. И в ночах, в бесконечных полубезлюдных, неустроенных, всеми ветрами продуваемых крест-накрест просторах за стенами городов исподволь завелась осторожная, но по-своему бурная жизнь. Наливающая взгляд – тем самым пониманьем, а подглазья – синевой бессонницы… Не-ет, он не женится. Слуга покорный. Раз уж меняется эра, – надо со всем возможным достоинством вымирать, а не мельтешить лишнего.

Банда на эстраде, пружинисто-развинченные длинноволосые мальчики в белых костюмчиках в полуобтяг, – с учетом обстановочки, значит, – начали с небрежным видом, лениво наигрывать что-то такое, пока что разогреваясь и входя в колею, тени на улицах стали совсем уж длинными, залегли между оранжевых от вечернего солнца мест. Однако август и уже не так далеко от осени. Грустно все это. Дверь распахнулась и в нее до половины просунулся, держась за ручку, какой-то мужик с короткой, густой, но очень уж дикой бородой, кудлатой головой, стриженной чуть ли ни под горшок, и в слегка засаленной куртке из чего-то вроде замши, длиной до середины бедра. Брюки посетителя были заправлены в легкие кожаные сапоги. По тому, как он держался за ручку, по наклону, по слишком пристальному взгляду было видно, что он как следует пьян. Не то, чтоб вдребезги, но все-таки. С ним, чуть по бокам и сзади, а значит – пока еще на улице, держались еще двое каких-то, – в клетчатых рубахах, в черных джинсах и совершенно трезвых.

– Э-э, – проговорил после довольно-таки зловещей паузы мужик, – глянь-кась чево тут… Эва…

Он сделал приглашающий жест и с сопением, слышным даже на расстоянии, ввалился в зал. За ним, помимо двух черноджинсовых молодцев, проследовал некто медведеобразный, с бородой явного живописца и отрешенными глазами, полуобнявший умело полуодетую девку, хихикавшую чему-то, что он нашептывал ей на ухо. Еще трое девок, вошедшие следом, были еще и заметно более пьяными. За ними последовали четверо каких-то потертых, не слишком, но все-таки, со специфическими лицами людей пьющих часто, помногу, все время, но зато что-нибудь дешевое.

– Мужчина, – коршуном кинулась Люся, лет сорока пяти – сорока семи от роду, – нельзя в нетрезвом…

– Чевой-то, – обернул к ней страшные, белые глаза кудлатый, уже как-то успевший тяжело сесть за второй от эстрады столик, – чево надо-то тебе? Выпимши, ну так што?

На голос, на сиплый его бас откуда-то из служебных помещений выдвинулся тип в полувоенной форме, мосластая жердь под метр девяносто, обутая в непременные ботинки на толстой подошве. Тоже, надо сказать, – знаковая фигура и порождение самых последних времен. То там, то здесь, в ресторанах, дорогих кафе, концертных залах, и даже в подсобках магазинов начали устраиваться такие вот, – в полувоенной форме "младшие помощники поваров", "подсобные рабочие", грузчики и такелажники.