Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 53 страниц)

– В чем дело? И помни – это ты предлагал. Не хочешь говорить по-человечески, так и не затевайся…

– Мои, как ты сказал, русские друзья обязательно попросят чего-нибудь за свою помощь.

– Что я слышу? – Генерал засмеялся дробным, несколько нервозным смехом, даже и не смехом вовсе, а так – хихиканьем, из которого исполнителю трудно бывает выбраться, однажды начав. – Им теперь недостаточно обещания идти некапиталистическим путем развития?

– Это не так смешно, как может показаться…

– Ладно. Посмотреть, пощупать, поговорить нам и впрямь никто не мешает. Белые называют это "изучить вопрос". В конце концов никто не мешает нам сослаться на объективные обстоятельства, когда вопрос намгали будет окончательно урегулирован.

– М-м-м… да. Будем надеяться.

Вошедший, совсем молодой парень, не старше двадцати двух – двадцати трех, при всей своей поджарости, – даже, пожалуй, худобе, – был огромен. Войдя в оби, бывшее чем-то вроде негласной ставки генералитета, а по сути – родовой верхушки племенного объединения хасимба, он молча, без приглашения сел, и массивный табурет заскрипел под его тяжестью. Он был в высокой фуражке с длинным козырьком, надвинутой так, что в тени ее почти невозможно было разглядеть очень светлых, редко мигающих глаз, в глухом, тяжелом на вид камуфляже, в высоких ботинках на толстенной подошве, но при этом не было никаких признаков, что ему хоть сколько-нибудь жарко. Смоляное лицо генерала Мугамбы было покрыто потом, а только слегка загорелое, неподвижное, со слегка впалыми щеками лицо миротворца выглядело совершенно сухим. Молча, не меняя выражения, выслушал он проникновенную речь о варварах-намгали, которые только одни, – Господь свидетель! – мешают построению социализма в их прекрасной стране, которая, к тому же, так богата и так выгодно расположена. Не видя ровно никакой реакции на свои излияния, генерал закончил свою речь далеко не так громко и уверенно, как начал. Что-то подсказывало ему, хоть и стихийному, но, право же, – незаурядному психологу, что всякие словесные кружева будут совершенно бесполезны в разговоре с этим серьезным юношей и могут считаться не более, чем простой данью ритуалу.

Выдержав недолгую паузу, миротворец, наконец, заговорил. Его французский был если и не безукоризненным, то, по крайней мере, весьма приличным.

– Насколько я понял, вы хотите полностью ликвидировать племя намгали, своих исконных соперников и врагов. Причем сделать это так, чтобы никакие миротворцы ничего не смогли бы сделать, а вы сами остались бы в стороне. Я правильно вас понял?

– Нам действительно нужно, – Мугамба облизнул вдруг пересохшие губы, – окончательное решение вопроса намгали.

– Я настаиваю на определенном ответе, поскольку окончательно решенные вопросы требуют для своего решения не менее окончательной определенности. Да или нет?

– Ну…

– ДА – или НЕТ?

– Да.

– Утверждают, что многим гораздо легче произнести это коротенькое слово, что бы за ним ни стояло, нежели четко обозначить свои намерения собственными словами. Оказывается, это справедливо и для африканцев. Таким образом, если ваши намерения действительно так серьезны, мы начинаем решать вашу проблему, но вы должны понимать, что это возлагает на вас не менее серьезные обязательства. Надеюсь, – это вполне понятно?

– О каких именно обязательствах, – голос генерала вдруг сорвался и он был вынужден откашляться, – примерно может идти речь?

– О, ничего особенно сложного. Вы будете выполнять все, что мы вам скажем. Просто-напросто.

– А если я откажусь? Предложу считать, что этого разговора не было вообще?

– А вот так не получится. Вы должны понимать, что даже сам по себе факт такого разговора имеет свою цену. Немалую, надо сказать. Вы должны быть в курсе, что злого духа не вызывают просто так, чтобы только поглазеть на него. Сказки всех народов мира в этом смысле поразительно единодушны…

Движения его громадного тела были настолько стремительны, что генерал не смог даже уловить момента, когда русский исчез с табурета, а его глаза оказались вдруг совсем рядом с его лицом. Одной рукой он приподнял рослого, мускулистого негра в воздух, впившись в его глубоко посаженные глаза своими, в которых клубился дым пожаров, что от горизонта до горизонта, и проблескивало тусклое, багровое, адское пламя.

– Надеюсь, – прошипел он, – ты понимаешь, о какой именно цене идет речь? – И рявкнул вдруг, окончательно круша волю собеседника. – Знаешь или нет?!!

– Да…

– Что ты там сипишь, как издыхающая змея? Громче!

– Понимаю! – Взвизгнул генерал.

– Да уж надеюсь. – Спокойно опустив Мугамбу на пол оби, он мгновенно вернулся к прежнему, бесстрастному и предельно деловитому, как у нотариуса в пятом поколении, тону. – И, ради Бога, – не пытайся с нами хитрить на свой негритянский манер. Тебе лучше застрелиться самому, чем на секунду, на одну крохотную секундочку вообразить, будто ты такой умный, чтобы играть с нами хоть в какие-то игры…

Переводя дух и с ненавистью глядя на дверь, за которой скрылся русский, Мугамба поймал себя на мучительных попытках вспомнить, – кого или что напомнил ему визитер? И только потом, по прошествии порядочного времени, когда он давно уже оставил эти бесплодные и, вообще говоря, ненужные воспоминания, – вспомнил. Генерал учился в Париже, городе куда более бандитском, чем об этом думают иностранцы, достаточно долго жил в Нью-Йорке и Чикаго, которые в этом смысле тоже имели вполне заслуженную славу, и именно поэтому отыскал в памяти подходящий образец: гангстер. Дельцу понадобилось решить щекотливую проблему, он обратился в мощный мафиозный клан, и оттуда явился представитель. Молодой, но уже вполне сложившийся мерзавец из числа самых перспективных, обещающих со временем занять самые первые места в иерархии банды, и разговаривает с ним именно так, как надлежит говорить гангстеру – с лохом, пусть даже и платящим ему деньги за определенную работу. Совершенно та же манера поведения, та же грубая определенность слов, обращаемых к фраерам, та же внушительная, деловитая хмурость, и та же предельная бесцеремонность, протекающая от твердого знания, что вот он – не сам по себе. Что он – представитель силы, всегда стоящей за его спиной, не связанной никакими законами и условностями, а тронуть его – обозначает бросить вызов всей этой силе.

В данном случае аналогия была полнейшей, и разницу составляло, разве что, только то, что банда за спиной негодяя была, по слухам, неизмеримо крупнее и опаснее, а сам он – куда более тщательно отобран и подготовлен. Отведя данному явлению соответствующую клеточку, навесив на него имя-ярлычок, Мугамба даже несколько подуспокоился, как парадоксальным образом успокаиваются пребывающие в бегах, когда арест все-таки уже состоялся, или больные неизвестно – чем, когда диагноз, даже сколь угодно скверный, в конце концов устанавливается.

Верный взятым на себя обязательствам, – это было тем более не обременительно, что соответствовало собственным интересом, – Миротворец уже на следующий день был там, где жили намгали. Его видели беседующим с влиятельным местным мгангой, – Бекеле, и то, как он угощал седого негра сигаретами. Больше он не ходил в селения намгали, зато прямо на следующее утро в лагерь миротворцев явился мганга. Глаза старика, отлично знавшего себе цену, личности сильной и властной, на этот раз были как у больной собаки. Он непременно желал увидеть молодого русского офицера и добился своего. Они беседовали наедине, прямо у ограждения лагеря, но издали было видно, как старик настойчиво просит миротворца о чем-то, а тот всем своим видом являет непреклонный отказ. Как он поворачивается, чтобы уйти, а мганга в отчаянии хватает его за плечо. Как он оборачивается. Как отстраняет колдуна, норовящего то поцеловать ему руку, то опуститься перед ним на колени. Прямо в пыль. Очевидно, сердце его несколько смягчается, потому что разговор, кажется, все-таки получает продолжение. Старик приходит каждый день, робко дожидается в сторонке, когда русский выйдет, они отходят в сторонку, о чем-то быстро толкуют, старик получает сигареты и поспешно удаляется восвояси.

На четвертые сутки у намгали начался грандиозный пир. Со скоростью ветра распространяется слух, что "еды вволю, угощают всех, дают с собой, а если не хватит, то будет еще". Собственно говоря, намгали и вообще любили веселиться, явно предпочитая веселье всякой работе, поэтому поначалу миротворцы не обратили внимания на очередное празднество, на которое, как мошкара – на огонь, со всех сторон валили все новые толпы народа. День и ночь рокотали барабаны, раз за разом – бессчетное количество раз! – мганга, при полном жреческом облачении, при всех самых сильных амулетах, простирает руки, благославляя очередной котел, в котором булькает Священный Напиток. Когда празднование, и не думая стихать, продолжилось и на третий, и на четвертый день, наблюдатели миротворцев заподозрили неладное.

Чудовищный, необозримый, неряшливый табор был накрыт звенящей пеленой мух, немыслимое зловоние чувствовалось за километры, а на ближних подступах земля была так загажена, что некуда было поставить ногу. Исхудавшие, иссохшие на щепку, намгали продолжали веселиться. Иные из них падали от истощения и засыпали сном, подобным смерти, но просыпались все-таки, со стоном брели к котлу с варевом мганги, осушали черпак – и на глазах обретали прежнюю энергию. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что просыпались далеко не все. Там и сям лежали очевидные покойники, на которых никто не обращал особого внимания, и, учитывая размеры табора, общее число их должно было быть вовсе немалым. Чем дольше наблюдатели присматривались к творящейся вакханалии, тем больше подробностей им открывалось и тем меньше нравилось им происходящее. Так, например, выяснилось, что грудные дети погибли уже практически все: на них перестали обращать внимание с самого начала празднества, и они умерли первыми просто-напросто от голода, жажды, грязи и мух. Пока связались с лагерем, пока решали, что делать, пока прислали спасателей из числа миротворцев, число покойников еще значительно возросло, а когда спасатели, – включая всех медиков миротворческого корпуса, – прибыли, то ясно поняли, что масштаб происходящего значительно превосходит их возможности. Просто-таки неизмеримо. Те, кого удавалось насильственно вырвать из этого колоссального, на много миль простирающегося, иррационального бедлама, – продолжали умирать уже в срочно развернутом госпитале: миротворцы просто-напросто не были приспособлены к тому, что на самом деле творилось у них на глазах. Больше всего пугало полнейшее равнодушие празднующих к судьбе самых близких, – и еще выражение безумного счастья на лицах. Даже у некоторых усопших. Еще через пару дней на месте лагеря прекратилось всякое движение и прервалось последнее живое дыхание. Те, кого удалось силой вывести со смертоносной помойки, нестерпимо смердящей испражнениями, десятками, сотнями тысяч гниющих трупов и бессчетной скотской падалью, и спасти тем самым от смерти, ничего не помнили, не понимали, были совершенно невменяемы и только все рвались куда-то.

– Не спорю, – сказал миротворец совершенно обыденным, деловым тоном, которым впору проводить инструктаж неглупым подчиненным перед серьезным делом, – часть этнических намгали все-таки уцелела. Но их совсем немного, и это просто-напросто горожане, оторвавшиеся от традиционного образа жизни, и, таким образом, не могущие вам помешать. Их нетрудно будет ликвидировать попозже, когда все поутихнет, а можно и попросту оставить в покое: намгали, как народ, больше не существуют и не восстановятся никогда. Таким образом, проблему намгали считаю окончательно решенной, а нашу часть договора – выполненной.

Мугамба – молчал. Немало людей было убеждено в необходимости Окончательного Решения того или иного вопроса. Мечтало о нем. А потом не испытывало ожидаемого счастья, увидав воочию, как такого рода решение выглядит, – а также звучит и пахнет, – в реальности. Вон Генрих Гиммлер даже в обморок падал, присутствуя на самой обыкновенной, можно сказать – обыденной экзекуции в самом обычном Освенциме. Можно, конечно, сделать оговорку, что рейхсфюрер СС был до некоторой степени все-таки людоедом-теоретиком, но уж Мугамбу-то в теоретики не мог зачислить не то, что злейший враг, но даже и наемный журналист, специализирующийся по предвыборным компаниям. Так вот тут проняло даже его, даже он почувствовал на миг нечто вроде сомнения, что это все-таки немного слишком. Что мечты куда прекраснее, если, – хотя бы капельку! – продолжают оставаться мечтами. Что окончательное решение вопроса намгали, – это, конечно, здорово, но то, КАК это сделано, вызывало сомнения как-то само по себе. И еще некое чутье, все-таки роднившие его с подавляющим большинством человечества, подсказывало ему, что за такое – нельзя, недопустимо, невозможно благодарить. Потому что язык не поднимется и рот не откроется, чтобы произнести хоть какие-то благодарственные слова. За подобное можно только расплачиваться.

Дверь приоткрылась, и внутрь просунулась голова худощавого юнца, бывшего при грозном Мугамбе чем-то вроде порученца по мелочам. Он что-то сказал хозяину на Хасимба, и тот поднял на русского нестерпимо тяжелый, едва в подъем, взгляд:

– Там опять явился этот… Мганга ихний. Тебя ищет.

При сложившихся обстоятельствах миротворец почел за благо не заметить хамского "тебя" за которое в другой раз непременно расправился бы с черным генералом по-свойски, чтобы даже и мысли не возникало о возможности подобного тона. Сказал только:

– А, очень кстати… Не придется искать. Сейчас выйду…

Поднявшись, он напялил свое кепи, машинальным жестом кадрового военного оправил мундир и ровными шагами вышел под безжалостное, почти нестерпимое полуденное солнце. Генерал, двинувшийся, было, следом, остановился в дверях, худой старик, бывший сейчас, скорее, серым, чем черным, о чем-то умолял неподвижного, как идол, офицера, молча глядевшего мимо мганги – и сквозь него. И тот снова, как это бывало уже и прежде, стал теребить бесчувственного, как будто бы и не видящего его офицера, хватать его за руки и молить о чем-то, чего Мугамба не мог расслышать из-за величины расстояния. А потом, – вдруг выхватил откуда-то из недр шаманского тряпья довольно большой нож и замахнулся на неумолимого чужака. Русский коротко, без замаха ударил его в переносицу, даже не делая попыток уклониться, так, как будто бы заранее знал, когда и каким именно образом будет нанесен удар. Мганга ничком рухнул в пыль, а офицер достал из кобуры табельную "скобу" и, чуть прищурясь, выстрелил ему в затылок. Тощее тело в пыли коротко дернулось и замерло.

– Неплохая благодарность, – проговорил Мугамба с кривой, мертвой улыбкой на толстых, как сардельки, темно-коричневых губах, – за верную службу, а?

– Нормальная благодарность, – ответил русский застегивая кобуру, – большая, чем вы думаете. Вообще единственно возможная. После тех сигарет, о Черный Павлин, он больше не был человеком. Он был бродячим мертвецом. Нет, – куда меньше, чем мертвецом, – особенно после того, что сделал. Понимаешь? Мертвый, когда нет души, – это вроде как ровное место. А тут не ровное место, тут – яма… Так что, заровняв яму, я все-таки отблагодарил его, нечего грешить.

– Чего это ты им подсунул?

– "Короткое замыкание". Последняя разработка Постного. Особенно он гордился тем, что – не вызывает остановки дыхания. Мол-де это считалось для "больших" препаратов Райской Группы принципиально невозможным… Но он – сделал, хотя побочным эффектом искомой комбинации свойств явилось возбуждение на фоне ПОЛНОЙ удовлетворенности. Нирваны. Подумав, он решил, что это даже и неплохо. Звериное чутье. Колдуну я, понятно, подсунул банального "сынка", переделанного разве что только самую чуточку…

– Да-а, пользительная штуковина. Навроде водородной бомбы… Слушай, – а оно не того? Не слишком круто?

– На Земле слишком много людей. А если еще и считать человеком каждое… Короче, – у нас, у "центровых", не нашли варианта будущего, при котором нам понадобились бы черно… рабочие… – Он хихикнул. – А хороший коломбурчик вышел, а?

Ночь после целого дня ожесточенных боев девятого июня выдалась на редкость ясной. Луна, яркая луна южноливанской пустыни, хоть и была на ущербе, но успела утратить не более трети, так что светила еще вполне прилично. По мнению иных – лучше, чем надо бы. Лейтенант Шимон Кнох первым заметил, что луна померкла, как будто затянутая легким облачком, странно колеблющейся пеленой, а спустя самое короткое время невидимой стала и сама линия горизонта. Смутная пелена надвигалась на позиции бригады стремительно, как будто гонимая бурей. В свете зажженной, – вопреки строжайшему запрету и обыкновенному здравому смыслу! – танковой фары засветились, замельтешили заполошно первые белые хлопья.

– Снег! – Вскрикнул голосом, сорвавшимся от изумления на фальцет, Яша Гольдберг, только три года тому назад прибывший на родину предков из многоснежной России. – Пурга!

– Какой снег? Ты что, – с ума…– Успел ответить Кнох, а потом непостижимая пурга с оглушительным шелестящим гулом накрыла и их, и всю бригаду целиком.

Приглядевшись к бешено пляшущим в воздухе хлопьям, лейтенант с ужасом и отвращением увидел, что это – какие-то довольно крупные насекомые мертвенно-белого цвета. С множеством ног, тонких, и длинных, пушистых антенн-усиков, и прочих члеников, с тонкими крылышками, устроенными вроде гребешков, они и впрямь напоминали ожившие снежные хлопья либо же тополевый пух. И так же, как тополевый пух, они лезли в ноздри, в глаза, в уши, намертво приставая к одежде, покрывая ее толстым, но рыхлым, неряшливым покровом, превращая израильтян в подобия скверно слепленных снеговиков. А еще – толстым, тяжелым покровом засыпали принадлежащую бригаде технику, превратив в чудовищные сугробы танки "Мк – 1", бронетранспортеры, зенитные установки и джипы со смонтированными на них комплексами "TOW", равно как и всех, кто находился в этот момент на открытом воздухе, укрыли редким, клочковатым саваном немногочисленные палатки, образовав довольно толстый слой только на выходе, там, где воздух был потеплее от находившихся внутри людей. При этом еще достаточно значительная доля белых тварей продолжала бешено роиться в воздухе, как бы не в силах решить, где приземлиться.

А потом вся эта масса, равно – осевшая и кружащаяся в воздухе, вдруг разом, взрывообразно вспыхнула. Весь лагерь, вся позиция бригады, все наскоро отрытые полевые укрепления взлетели в едином огненном вихре. Периферия, где воздуха было несравненно больше, чем "пушинок" (впоследствии они получили характерное многозначное наименование "мушинок"), скорее, – взорвалась, а места, где пух располагался особенно компактно, – в большей степени все-таки вспыхнули. Это дало эффект, не предусмотренный даже самими создателями: высокотемпературное пламя буквально вдавило взрывом в малейшие щели и отверстия техники, обеспечив чуть ли ни кумулятивный эффект. Люди, находившиеся на открытой местности, были практически испепелены, не успев ничего почувствовать. Глухо ахнули разрывы сдетонировавших боеприпасов, взлетели на воздух все, сколько их было, запасы топлива, но это уже почти ничего не добавило к картине всеобщего уничтожения. Технику разнесло вдребезги и развеяло, и только почерневшие, оплавленные, дымящиеся корпуса "Меркав" высились кое-где среди нацело выжженного, испорошенного, сметенного лагеря.

Так, примерно по одному и тому же сценарию, в ночь с девятого на десятое июня в полном составе погибли три бригады: 4-я, 11-я и 52-я, только что выдвинутые вперед из второго эшелона взамен потрепанных в дневном бою накануне, и имевшие в своем составе 96, 89 и 102 танка соответственно. Вслед за катастрофой начался обычный, только исключительно интенсивный и точный артобстрел, утром он повторился, накрыв подразделения второго эшелона, и перед израильским командованием во весь рост встала реальная перспектива развала фронта. Катастрофического развала, когда нечем останавливать ринувшегося в контрнаступление противника, и вполне реальной становится капитуляция, да какая там капитуляция, – военно-политическая катастрофа с гибелью самой государственности, потому что кто ж из арабов будет всерьез переговариваться с евреями, если возникает реальная возможность их просто-напросто безнаказанно резать, стрелять, давить танковыми гусеницами – и гнать к морю, чтобы утопить в нем последних уцелевших?

– Какая капитуляция, чего они там еще удумали?! – Порыкивающий в телефонной трубке голос Балабоста выражал предельное раздражение. – Дали евреям по соплям, потешили душеньку, – и будет с них! Их, знаешь, тоже нельзя оставлять без присмотра, а то вообразят еще, что сами по себе, без нас чего-то значат… Ты это, – перво-наперво с американцами свяжись, с Шульцем этим…

Да, накануне был разговор с женой, у которой в Израиле какие-то там родственники, потому что два еврея, хорошенько покопавшись, при желании непременно отыщут наличие кровного родства. Да, плохой разговор, нервный и с тихими, абсолютно нестерпимыми слезами, но, даже если бы этого разговора и не было, он сказал бы и сделал примерно то же самое. Он был старым политиком, и всем опытом долгой жизни вынес убеждение, что в окончательном решении таких вот старых конфликтов нет ровно ничего хорошего. Резкие, чреватые потерей сложившегося равновесия перемены – вредны всегда, вне зависимости от того, какая сторона окажется в выигрыше, временном и мимолетном, как и все на этом свете.

– В случае, если правительство США предъявит к Сирии ультимативное требование о прекращении боевых действий и отводе всех войск за демаркационную линию, определенную на сессии Совета Безопасности ООН и примерно соответствующую положению, существовавшему на пятое июня сего года, – монотонно бубнил по бумажке русский, и Джозеф Пол Шульц напрягся, ожидая услышать нечто непоправимое в своей недопустимости, угрозу, резкую ноту, практически являющуюся ультиматумом, – с обещанием в противном случае взять на себя прямую защиту независимости и территориальной неприкосновенности государства Израиль, Советский Союз выступит с протестом и декларацией, но поддержит справедливость требования непосредственно при голосовании на Совете Безопасности. При соблюдении данного условия ни в коем случае не предполагается прямая поддержка Палестино-Сирийской стороны военной силой, равно как и определенные обещания такого рода поддержки.

Шульц, обнаруживший, что на протяжении всего этого бесконечного, казенного периода не дышал, – с шумом выдохнул. Предстояли новые сверхэкстренные консультации с Вашингтоном, предстояло писать документ, предстояло… Да чего только не предстояло в остаток ночи, утро и предстоящий день до вечера. И еще потом.

– Я понимаю, – говорил Асаф Рахматуллин, нервно, с расстроенным лицом расхаживая перед генералом Шарифом, бывшем буквально вне себя от гнева и унижения, – вам кажется, что у вас украли заслуженную победу над роковым врагом. Но… Ты знаешь, как сильны позиции евреев в самой Америке. Их там куда больше, чем во всем Израиле, и они никогда не бросят своих и не допустят уничтожения государства. Они введут свои войска, прикатят три-четыре авианосца и, хоть и после тяжелых боев, все-таки сломают вас. Победа превратится в поражение.

– Победа, – горько усмехнулся Шариф, – о чем ты говоришь?

– Нет, а о чем говоришь ты? Разве ты не понимаешь, что, со своими воинами, навсегда отбил у израильтян охоту решать проблемы при помощи силы? Они никогда больше не посмеют нападать на соседние страны. Понимаешь? Раньше они непоколебимо верили в свои силы, а теперь – будут опасаться. Они утратили кураж, и если это не победа, то я просто-напросто не знаю, что такое победа.

– Вы просто-напросто боитесь, что будет прямая драка с американцами, вот и все!

– Так ведь, – согласись, – там есть чего бояться. Прямо скажу, – мы не ожидали такого духа и выучки твоих воинов, такого успеха, и не были готовы к нему. Пока – не готовы, – лицо его исказилось, – но в следующий раз все будет по-другому, клянусь Белой Верблюдицей и водами священными! По-другому, потому что у Аллаха много времени, а время, все время, какое есть у Него, – работает на нас…

Ночью связь с сильным воинским соединением УНИТА, более, чем наполовину соcтоящим из ветеранов, насыщенным разнокалиберной бронетехникой и армированным инструкторами из ЮАР, была безнадежно потеряна. По счастливой случайности место ночной стоянки «бригады» довольно быстро удалось обнаружить с вертолетов, при продолжении разведки выяснилось…