Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 53 страниц)

XI

По меркам еще трехлетней давности «доска-фиксатор» была истинным чудом технологии, по нынешним… А – неизвестно. Может – да, а может – нет, устаревшее изделие, древность седая, вот-вот перестанут использовать, спишут процесс ко всем чертям, и его, Витю Мохова, – с ним вместе. В одну канализацию спустят, да потом забудут через месяцок.

С виду, впрочем, ничего особенного: что-то вроде неглубокого лотка с отлогими краями, внутренняя поверхность – полирована зеркально и отливает радугой. Слой этот – бездефектный метаморфизированный нитрид бора, более твердый и стойкий, чем алмаз. Гладкость этого слоя по всем обычным меркам превосходила всякое вероятие, и все-таки смысл этого зеркала составляли именно миллиарды регулярных, совершенно одинаковых углублений. В них, повинуясь энергетическому импульсу, фиксировались "сборщики", до этого момента – взвешенные в слое синтетической воды. Все, оставшееся после импульса во взвеси, считалось заведомо-непригодным для дальнейшего использования и безжалостно утилизировалось. Еще импульс – и "сборщики", всплыв, оказывались готовы к дальнейшему использованию. Проверенные, надежные. Безупречные. Только после появления "досок-фиксаторов" молекулярная сборка стала тем, чем являлась в настоящий момент: способом получения безукоризненных изделий. Не имеющих вообще никаких дефектов. Настолько, что после долгих сомнений решено было устранить службы, контролирующие качество серийных изделий.

Но до того, как поступить в работу, "доска" (в просторечии их все именовали попросту "подносами"), трижды промытая той же синтетической водой, вместе с зафиксированными сборщиками шла под настоящий контроль: в вакуумной камере испарялись последние остатки воды, а на "поднос" падал поток жесточайшего ультрафиолета. В фиксированном положении сборщики не повреждались излучением, но все вместе давали совершенно особую дифракционную картину. Если она соответствовала шаблону, заложенному в памяти ЭВМ, то загоралась зеленая лампочка, и порция "сборщиков" шла в дело. Если нет, – вспыхивала лампочка красная, и на экран выводился, – не всегда, – тип брака, а "поднос" возвращался на исходную позицию. Процедура была организована так, что рабочий "поднос" и "сборщики" ни единого раза не контактировали с открытым воздухом. И тем более, – с руками работяги. Не достойны, значит. Когда делали и пробовали все эти тр-реклятые навороты, – годились, а вот теперь – нет. Разгодились. Хотя, казалось бы, именно для нештатных ситуаций и существовала должность, именуемая на конторском языке "техник-контролер сборочных массивов". Нормальные люди, понятно, называли их "наборщиками", а чаще – так и просто "кассирами". Они – первыми начинали работу во всех цехах основных производств.

Тогда, три года назад, его вызвали. Жали ручку. Ах, Виктор Трофимыч-Виктор Трофимыч. Только вы, с вашим опытом… Да: "Решающее значение для самого дальнейшего существования М-С технологий…" А он, придурок, вел себя с этаким хмурым достоинством человека, знающего себе цену. Кивал сдержано. Дело-то, спервоначалу, и впрямь было куда как не простое. И вышло, в отличие от всякого-разного другого, далеко не сразу. И в том, что вообще вышло, – немалая его, Мохова, заслуга. А потом попросили проследить пока что, чтоб работа с "подносами" – была бы доведена и стала бы привычной. Зарплату да-али! Она и по сю пору такая же. Вот только у остальных категорий работников – выросла. Все выросло. Все, с кем он начинал – выросли в Большое Начальство, первачами заделались, а он – он остался прежним. Его не обижают. Поздравляют на празднички лично товарищи Феклистов и Гельветов. Помимо общей премии к тем же праздничкам подносят довольно-таки толстенькие конвертики. За ручку не брезгают здороваться, спрашивают, как дела. Уж лучше бы не здоровались и не спрашивали. Больше было бы возможности считать виноватыми их, забуревших вконец и забывших старых друзей тварей. А так получается, будто он сам в чем-то виноват. Самолично не справился с тем, чтоб выйти рылом, – и не вышел. Они здороваются, и не намекают ни на что, но он все равно чувствует, кто он, и кто – они. Рукой не достанешь. И было ему уже давным-давно скучно, и паче того – обидно, что он вроде бы как ни на что больше не способен.

Нет, он, понятное дело, и раньше раздобывал для дома сколько-то специализированных "сборщиков": ну не горелкой же ему железяки-то скреплять, на самом-то деле? Цилиндры-поршня-днище на "Жигулях" под лейкосапфир. "Вечную" смазку. И прочее по мелочи. И не он один, кстати. Но вот сегодня уже четвертый день подряд участок занят заказом другого рода: в дело пошли так называемые "универсалы". Это такие же "мосы", но только хитровыгнутые таким образом, что могут любые типы химических связей. Поэтому они, понятно, куда-а сложней, а работают – гораздо-гораздо медленнее любых "спецур". Без композиции – они вообще ни на что не годны, а поскольку композиций он не умеет даже и самых простых, то по хозяйству они не нужны ему вовсе. Но! Когда их делали, то имели ввиду, чтоб могли сделать изделие любой сложности. Справиться с любой задачей, в том числе – восполнить собственное недостаточное количество. Дальше-больше, решили, что когда "универсалы" не делают никого, то пусть, по крайней мере, делают себя. Точнее – друг друга. Для этого в конформации "G" они каждый имеют в своем составе фрагментик, вроде программы, цепляясь за который, "мосы" делают и делают свои копии. Процесс аж в четыре стадии, которых никто из непосвященных толком не знает. Когда "универсалы" готовят в дело, их переводят в конформацию "S", при которой фрагментик этот – теряется… Или не переводят, но такие дела к ним, простым смертным, не попадают. А вот "эски" – те бывают. Когда заказ и сложен, и не то, чтобы уж очень велик. Как сейчас, когда предполагается делать (Только тс-с! Никому-никому! Да мы и не знаем ничо…) моноблочную РЛС типа "Циркуль" для новых самолетиков. Запустят параллельно массивов десять, они и дозреют неспехом, зато, говорят, с композициями мудрить сверх меры не придется. Неспехом, но и не медля, как тут делается все. Он никогда не забудет, как несколько лет тому назад занесла откуда-то нелегкая мудака-погонялу из сфер уж вовсе заоблачных. Было это совершенно явным недоразумением, поскольку в этом деле случайные люди, и, тем более, такие вот анекдотичные идиоты, словно вышедшие из сценок Аркадия Исакыча Райкина, не попадались вовсе. Похоже, что он вовсе не был в курсе, куда именно его занесло, понятия никакого не имел о специфике Комбината, наверное – он толком не разбирался ни в каких производственных вопросах и, как многие, многие другие, выезжал на обычной магии безотказных заклинаний про выполнение и перевыполнение, атмосферу высокого трудового подъема, ударный труд на благо любимой Родины, трудовую вахту ко Дню Взятия Бастилии… Короче, как в том анекдоте: "Шестисотой годовщине Куликовской битвы – Шестьсот Ударных Недель!!!". И тоже начал гнать, что, мол: "Медленно, медленно работаете, товарищи…" – и что-то там еще про встречный план, и как Иртенев, чуть приподняв веки, глянул ему в глаза и сказал тихо-тихо:

– Перевыполнение плана есть его нарушение. Так что мы, – извините, – сделаем ровно столько, сколько необходимо. И ни шпулькой больше! И ни единой колыбашки Притвица сверх заказанного! Ни одной передненижней вуали, которая валялась бы, дожидаясь подвески! Но только насчет колыбашек Притвица, – давайте строго между нами, – вы же понимаете…

На беду, у идиота оказался мало-мальски нормальный секретарь, который догадался, что над шефом издеваются. Вернувшись в Москву, они попробовали устроить скандал с требованием Согнуть В Бараний Рог. Гаряев тогда, помнится, самолично отправился в столицу нашей великой Родины Город-Герой Москву, напал на всех врасплох с требованием выяснить, кто именно, вопреки требованиям установленного на предприятии и утвержденного Режима, направил к ним совершенно ненужного человека. Некомпетентного, не имеющего понятия и т.д. Подвергая опасности, ставя на грань срыва и т.п. Придурок, хоть и оставался мил сердцу иных из Вершителей, как социально-близкий и до слез понятный, но, однако же, вылетел на пенсию по состоянию здоровья быстрее поросячьего визга, а перед этим по нему еще всласть потоптались компетентные органы.

Так или иначе, – четвертые сутки подряд приходилось набирать "универсалов", а такое случалось вовсе нечасто. Так что давний соблазн – раздобыть некоторое количество не просто "универсалов", но – "универсалов" комплектных, в данном случае оказался непомерно велик. Другое дело, что он пока не имел ни малейшего понятия, что стал бы делать с такой добычей: хоть он и не отдавал себе в этом отчета, но по большей части интересовал его сам процесс: раздобыть то, чего остальным раздобыть не под силу. И ничего смешного, – совершенно подобные побуждения владели искателями Грааля а также восходителями на восьмитысячники и изыскателями обоих полюсов: все они в поте лица своего и с риском для жизни искали вещи, которые им были, вообще говоря, вовсе не нужны. А так, для самооправдания справного мужика, у него существовали некие смутные представления о том, что спустя какое-то время он непременно изыщет для похищенного добра надлежащее применение. Вот покумекает малость – и найдет.

План его был прост до гениальности: среди не прошедших "кассу" универсалов непременно есть "висяки". По-другому просто не может быть: наука не допускает. Среди "висяков" непременно встретятся такие, которые висят по причине того, что не сумели выйти из "G"-формы. В таком массовом заказе просто обязаны – быть. Не могут – не быть, когда счет идет на триллионы единиц.

Он – никакого представления не имеет о последовательностях как одного, так и другого фрагмента, но седиментационную и флотационную, – совершенно случайно, – конечно, знает и про то, и про это. Так что с разделением и концентрацией все будет в полном порядке.

А если со всем старанием, с надлежащим кряком, постараться отщепить, – оно и отщепится. Как непременно откроется заржавленный замок, ежели его – смазать, промыть керосинчиком, а потом по нему, – со смыслом, вдумчиво! – постучать.

Вот и разные вроде бы вещи, а правила работы – ве-есьма похожие. Смазать, постучать, покачать. Попробовать. Во всем этом нет ни капельки "верняка", но, однако же, в умелых руках подобные немудрящие действия приводят к успеху в половине случаев. Больше, чем в половине.

А потом в соответствующую фракцию, где, по идее, будет висеть отщепленный фрагмент, мы добавим "S" – "универсалов".

Ибо сказано, что при каких условиях – отщепляется, при тех же – и присоединяется. И с тем же катализатором.

Улучив момент, он снял с трубы утилизатора, в который сливали смывы со снаряженных "подносов" собственноручно изготовленный по МС-технологии фильтр. Установил он его сразу же, как только пошел большой заказ. Невинно выглядящий квадрат из белой материи был снабжен голубой каемочкой и точь-точь напоминал классический мужской носовой платок. Для вящей правдоподобности он даже высморкался в "рабочую" сторону, свернул фильтр соплями внутрь, скомкал и сунул в карман. Улова по всем прикидкам должно было хватить. А что? Никто никому не запрещал делать носовые платки из молекулярно собранного текстиля. Сувенир на память. Можем себе позволить. Но это – так, мысли, порожденные пуганой головой советского человека. При всей дьявольской предусмотрительности молодцев из Режимного отдела они все-таки пропустят засморканный платок в кармане степенного, солидного, справного Виктора Трофимовича Мохова, ветерана из ветеранов и одного из основоположников. Незаслуженно забытых и недооцененных. Теперь, на Комбинате, он вообще повадился ходить в сером с жемчужным отливом плаще, шляпе с полями, отпустил толстые, вислые усы с заостренными кончиками, похожие на небольшие моржовые клыки, взматерел, и завел себе небольшое такое, тугое брюшко, и, таким образом, меньше всего напоминал злоумышленника.

Личный гараж Мохова, уже давным-давно превратился в нечто среднее между благоустроенным складом, мастерской с недурным станочным парком и небольшой, но очень справной лабораторией. Даже вытяжной шкафчик был, да-с! И хватит дышать всякой дрянью исключительно по причине собственной безалаберности… Не выдержав по вечеру, после работы, он приступил к изысканиям немедленно. Специфика работы была такова, что до определенного момента перерывы были, можно сказать, вовсе недопустимыми, и поэтому он, прямо как в старые добрые времена заработался до пяти. Как раз в это время, после ряда неудачных, но зато предельно методичных попыток, когда он в очередной раз чуть-чуть, сменил «пэ-аш» среды, светло-бурая жижа самодельной среды вдруг начала стремительно светлеть и стала совершенно прозрачной, оставив на самом дне тонкий слой коричневого осадка. Если бы он читал в свое время «Золотого теленка», то, глядя на результат колоссальных ухищрений изощренного разума, помноженного на огромный опыт и звериное чутье, мог бы вслед за главным героем повторить бессмертную фразу относительно мечты идиота. Но «Золотого теленка» Виктор Трофимович не читал, поскольку не видел в художественной литературе никакого толка. Искренне не понимал, как люди могут читать заведомые выдумки, зная, что это – выдумки. Поэтому, вместо того, чтобы бесплодно воспоминать, он уже кумекал своими тяжелыми от бессонницы мозгами относительно возможных способов применения добытого сокровища в домашнем хозяйстве.

На тяжкий, лишенный всякого полета, но предельно методичный процесс кумеканья ушло почти три месяца, после чего он как-то неожиданно вспомнил о смешноватом кургузом мужичке-технологе, который выдумал чего-то заумное, был резко опущен начальством, запил, и, в итоге, был уволен по статье. Теперь оставалось только выяснить, съехал ли уже экс-технолог с ведомственного жилья, на которое потерял, в принципе, право или же не успел? От этого зависело очень много. Но можно также сказать, что все происходящее только выглядело кумеканьем, только выглядело поиском: философия или не философия, а – законы физики в конечном итоге проявляются в процессах, казалось бы, куда более сложных. Мохов не мог не встретиться с Костиным, потому что, если где-то есть положительный заряд, то тем самым, пусть сколь угодно далеко, находится ему противоположный. И если они есть, то уже фактом своего существования обречены на встречу.

Твердый, как хорошая сталь, продолговатый предмет, похожий на уродливый желудь, нелепо дернулся, вытянувшись по длине почти вдвое, дернувшись – сократился до прежней длины и за этот удручающий цикл продвинулся вперед миллиметра на три. Вытянулся снова. Тогда Петр Карлович Керст отключил ток и взял свое детище в руки. Такой же твердый и неподатливый, как в сокращенном виде. Охо-хо!!! Уже сейчас, в своем предельно неразвитом, изначальном, медлительном и неизбежно несовершенном виде его «переменные связи с терминальной позиционной фиксацией» могут совершить переворот во многих областях техники… Да вот хотя бы изменение стреловидности крыла без всяких там сложных, ненадежных, уязвимых механических узлов. Рули на тех же аэропланах, причем идеальные для электродистанции. То же – для любых надводных судов и подводных лодок. Название идиотское, а на самом деле – что-то вроде неорганических металлосиликатных мышц, только мышцы в напряженном состоянии – устают, а его системы – нет, зато мышцы на расслабление не требуют энергии, а его системы – требуют на любое изменение формы. Табли-иц… Хоть и на ЭВМ, а составлять придется чертову уймищу, для каждой длины и исходной геометрии, потому что уравнения пока что получаются в частных производных нелинейные, а дожидаться, пока теоретики изыщут общий подход к вычислениям, не было никакого резона. Это все равно как если бы первобытные люди отказались бы от пращи, дожидаясь открытия законов баллистики.

Громовое шипение, от которого захватывало дух, постепенно повышалось тоном, становясь оглушительным, нестерпимо режущим слух свистом, так, что наблюдатели заткнули уши предусмотрительно заготовленными затычками. Впрочем – глаза у них тоже были защищены непроглядно-черными очками. Приземистый агрегат, установленный на импровизированном стенде там, в балке между холмов, как раз и был источником звука и зловещего, режущего блекло-зеленого сияния, которым светился испускаемый им факел.

– Спектроскописты, – не оглядываясь, проговорил Еретик, очень серьезный человек лет двадцати девяти, в очках и с ежиком коротко стриженых волос, – температуру…

– Девятнадцать с половиной приблизительно.

– Температура подложки?

– Пока восемьсот пятьдесят. Рост за… за четырнадцать уже минут.

– Тягу в сорок две тонны вижу сам. Благодарю покорно…

Над позицией нависла напряженная тишина, потом один из наблюдавших, тоже человек в возрасте до тридцати лет, не выдержав, нарушил молчание:

– А если Слушко услушкает?

– Победителей – не судят.

– Ты отлично знаешь, что у нас – судят…

– И у нас не судят. У нас – едят. Так что, в конечном итоге, не судят все-таки… Факел?

– Устойчивый.

– Время режима двадцать одна минута.

– А дальше что?

– Дальше? А дальше мы эту штуку запорем. Не годится она, понимаете? Делали – наспех, в условиях идиотской секретности, недодумали. Вне зависимости от результатов испытаний все нужно будет делать с самого начала. Тяжело, бескрыло, громоздко, переусложнено. Повышайте мощность…

Злой огонек у дюзы увеличился и стал ярче.

– Температуры выхлопа и подложки – каждые тридцать секунд.

– Двадцать три – четыреста, девятьсот восемьдесят… Двадцать три – четыреста, тысяча ровно… Двадцать три – пятьсот, тысяча сто тридцать… Двадцать три – пятьсот, тысяча двести девяносто… Двадцать три – пятьсот, тысяча четыреста тридцать… Кривая роста температуры подложки приобрела характер экспоненты!

Прозрачный от чудовищного накала факел на миг налился опаловым сиянием, обесцветился, резко удлинился.

– Испарение активного слоя! Испарение подложки!

Модель внизу исчезла в ослепительной вспышке, ярко светящийся шар с угрожающей медлительностью всплыл к пасмурному небу, а до наблюдателей донесся резкий порыв горячего ветра. Еретик, в миру Ерезин Юрий Кондратьевич, прищурившись, некоторое время созерцал расплывающееся в небе грибовидное облако, а потом проворчал:

– Бум. Через пять минут стрелки автоматически сойдутся на двенадцати, и произойдет маленький ядерный взрыв… Даже в таком убогом виде наша скороспелая самоделка по всем статьям превосходит все имеющиеся двигатели третьей ступени… И какие же из всего этого мы можем сделать выводы? Саня?

– Принципиальность вредна принципиально. Не нужно даже и пытаться делать аппарат, выходящий на орбиту целиком. Взлет с гиперзвукового носителя – то, что нужно. И ничем это не плохо.

Еретик кивнул и обернулся к другому своему соратнику.

– До "чистого" трансатмосферника мы не доросли идейно и эволюционно. – Проговорил тот. – Нужно навести справки, как обстоят дела с Базой в хозяйстве Седьмака.

– Мы сделаем и то, и другое, – подытожил Еретик, – и получиться должно неплохо. Вот только…

– Да, только. Узнает Слушко, и будет большая беда. Старик великий конструктор…

– Был великим конструктором.

– Грань, знаешь ли тонкая… Но он злопамятен, как слон, борьбу ведет всегда до полного уничтожения противника, и является убежденным интриганом.

– Как все они.

– Как все они. Иначе в те времена было просто не выжить. Так что придется и нам.

– В интересах дела и спасения шкуры ради. Дорио-Доренский вытребует нас к себе.

– Я, вообще-то, ракетчик.

– И сам же приложил руку к тому, чтобы разница тихонько сошла на-нет.

– Что-то меняется голуби, что-то меняется. Мы смогли провернуть это, по сути, самоуправство, которое ни за что не прошло бы еще лет пять тому назад.

– Чего-чего? Что ты там такое?

Вид у бывшего технолога, смотавшегося из города сразу же после увольнения, и изысканного неумолимо методичным Моховым во время очередного отпуска в девятистах километрах восточнее, был совершенно ужасный. Невысокого, полненького, улыбчивого человека, подвижного, как ртуть, сравнительно молодого, было невозможно узнать. Лицо у него странным образом и похудело, обрезалось, и, одновременно, как-то оплыло, обрюзгло. Под потухшими глазами залегли сизые мешки, а на недавно еще тугих, розовых щеках виднелась трехдневная щетина. От него не то, чтобы пованивало, а – отдавало запущенностью, несвежей одеждой, не бог весть каким жильем, а еще – безнадежностью. Тем, что не способствует успешному проживанию в общежитие. А вот чем от него попахивало вполне явственно, хоть и не по-наглому, так это перегарцем. Запашок был несильный, но устойчивый, как выхлопными газами – рядом со спокойненько пофыркивающей отрегулированным дизелем грузовой машиной, трактором или танком.

– Поговорить, говорю, надо. Я тут кое-что добыл, а самому – не разобраться.

– Чего добыл-то? Ко мне – зачем? Не при чем я теперь, ничего не знаю, ничего не ведаю. Знаешь, – ты уходи лучше.

Глянув на него, Мохов, который, начал уже было отчаиваться, застав вместо искомого специалиста совершеннейшую развалину, вдруг жестко, понимающе усмехнулся. Как Вельзевул при виде того, кто кричит "Изыди, сатана!" – надрывно-слабеющим голосом. Он не для того провел вовсе небыструю и непростую операцию розыска, и сумел проделать это вполне-вполне скрытно. А было это, кстати, учитывая исправную деятельность службы, возглавляемой товарищем Гаряевым, было ой, как непросто! Так что теперь он ни в коем случае не собирался поворачивать назад по причине трусости и слюнтяйства спившегося инженера.

– Ты, – жизнерадостно, так, чтобы не чувствовалось и малейшего намерения сострадать или проявлять душевную деликатность, хохотнул он, бесцеремонно облапив его за плечо, – чего перепугался-то, а? Ты ж меня знаешь…

– Нашли-таки, – затравленно прошипел технолог, – так и знал, что не оставят в покое…

– А? Ты вот что, – где тут есть место, чтоб можно было посидеть со вкусом, чтоб не мешали?

– Да пожалуйста! – Издевательским тоном запел Костин, шутовски раскланиваясь, – где прикажете! На каждом углу кабаки и бары с ресторанами! Кухня народов мира! На-апитки в ассортименте! – Вдруг замолчав, он глянул в лицо Мохову в упор. – Ты, Витенька, от жизни оторвался. Тут тебе не Курчинский Соцгород! Тут на всю помойку, – одна "стекляшка" с портвейном! На все тридцать семь тыщ народонаселения!

– Ну тык, Анатольич, ты-то ведь устроишь? Ты ж теперь навроде как местный…

– Не прид-дуривайся, клоун!

– А че? – Зловеще похохатывал Мохов. – Это я от смущения. В жизни никогда не умел взятку сунуть… Так как? Я угощаю…

– Не нуждаюсь!

– Да что ты, право слово! Нальем по стакашку, с устатку… Ты ж со смены? Так что сам бог велел. Во-от. Лучку там, колбаски, килечки… Может, – у тебя хозяйка какая есть, капустки там вынесет.

Слушая его, Костин непроизвольно глотнул, а в глазах его появился сухой блеск.

– Да есть тут дедок один неподалеку. Ты ссудишь рублишко, а? Я с получки вышлю…

– Ну я ж сказал! Я ж с отпускными, да еще с премией. Ставлю, инженер, это ж я к тебе пришел, это ты мне нужен, не наоборот. Не комплексуй, как выражается… Один мой ста-арый знакомый.

Улица, как и соседние, как тысячи таких же в десятках, сотнях городов и поселков, больше всего напоминала овражек между косогоров, косое дно которого было засыпано толстым слоем золы и шлака. Тут кисло пахло угарцем, и прямо в глиняном русле, переныривая из одной ржавой трубы в другую, выходили на поверхность мутные ручейки, отдававшие безнадежной, сиротской вонью. И дома – как рубище нищего, состоящее из одних заплат, и видно, что убогая, недоделанная разномастность эта – не по бедности даже, а просто население такое. Не деревня, не город. Коров нет, козы – наперечет, а вот семь-восемь встрепанных курей, от которых больше неприятностей, чем яиц, – чуть ни на каждом втором дворе. Население тут проживало, как положено, более-менее сидевшее. И от оврагов пошире ветвились узенькие, совсем уж косые и горбатые овражки-переулочки.

– Так, дед, – сразу же, с первого взгляда насквозь распознав природу хозяина, взял быка за рога Мохов, – давай так: чтоб если после нас еще какие клиенты появятся, так ты, ежели надо, – обслужи, а на двор не веди. Ей-ей ни к чему тебе это, старичок.

Хозяин, крепкий старик с пустой штаниной по причине потерянной при каких-то загадочных обстоятельствах ноги и с нечесаными сивыми волосами, прищурился на него и ласковенько проговорил:

– А ты б, голубь, не распоряжался в чужой избе. Придешь, значится, к себе на двор, так там и командуй. А не нравится тебе у меня, так я не держу никого.

– Так, старичок, – Витя остро глянул ему в глаза, – во-первых, я не распоряжаюсь а про-ошу. А во-вторых, – не гордился б ты, а? И невыгодно будет, и… вообще ни к чему.

Старичок, последний раз гостивший у кума двенадцать лет тому назад, недолго, всего-навсего четыре года, помаргивая, смотрел на гостя, а в сивой голове его шла тем временем лихорадочная работа. Гость был, вообще говоря, непонятен, не тянул ни на вора, ни на обычного фраера из богатеньких… В конце концов он решил, что в его времена таких типов просто-напросто не было, но ощутил при этом давно, казалось бы, позабытое чувство, когда волосы на шее, сзади, вроде бы как зашевелились: это нельзя было назвать страхом, это было, скорее, могучее ощущение опасности. И даже это не было бы вполне точным: чувство дела. Как в старые, добрые времена, когда на хазах собирались люди, – Кучум, Зуб, Бесо, чтоб это самое дело обсудить. Большие люди, он в таких никогда не ходил, большие дела, – он никогда не имел в таких доли. Кто их знает, этих нынешних, может, за вислоусого за этого в клочки порвут, только мало повременя…

… Больше всего он напоминал бы богатенького, удачливого и оборзевшего барыгу откуда-нибудь из солнечной Грузии, не будь он таким явным русаком. Молчание он, кажется, совершенно правильно и быстро понял как согласие хозяина:

– Ты так, чтоб без обид, дедусь, – мы тут поначалу без тебя обкашляем одно тут дело, а потом и тебя к столу пригласим. Лады? И того, – самогонку давай ту, которую для себя держишь, не обижу.

– Ну что, Сергей Анатолич, – по вонюченькому?

– Мне это, бражки… Бражки для начала, а то я что-то быстро хмелеть начал. И самогонку нутро не принимает, если сначала.

– Ага. Тогда так, хозяин, – бражки нам цеженой изобрази, а?

Воцарилось молчание, на протяжении которого Мохов, добыв из недр чудовищного (на двадцать две бутылки пива) портфеля копченого сала в прослойку, и окатистую глыбу какой-то ветчины, пластал ее куда более острым, чем пресловутая бритва, собственноручно сделанным из краденой заготовки к лезвию УМТ ножом. Ветчина оказалась такая, что ничего подобного не приходилось пробовать ни в старые, добрые времена, ни на банкетах "с барского плеча", которые время от времени устраивало для сотрудников начальство: от нее положительно невозможно было оторваться. Так, что даже он, давным-давно страдавший от горечи во рту и не имевший никакого аппетита, незаметно для себя увлекся.

– Откуда, – прочавкал он набитым ртом, указывая на снедь алюминиевой вилкой, поданной справным хозяином к столу для особо почетных гостей, – такая штука?

– А-а, бабка, куркулиха со Старого Города делает. Окорок от свиньи берет, понимаешь, и как-то там в тесте запекает. Я ей – деньжонок на покупку трех-четырех поросят, подкормку там, литров десять "шесть девяток" когда-никогда. А она мне, ведьма старая, – на зиму тушенки, колбаски домашней, сала бекончиком, очень я его уважаю. Лопатку. Окорок копченый, окорок запеченный.

– Хм… – Костин неожиданно задумался. – Надо же! Никогда б в голову не пришло. Все продуктовые заказы выбирал. И радовался, что в нашем-то Столе Заказов, – более-менее есть все-таки выбор. А ты жу-ук!

– При чем тут, – Витя пожал плечами, – чего тут криминального? Всем хорошо и никому не плохо. И мне, и ей, и тебе, и, вот, – он показал, – даже деду.

– А подкормка-то откуда?

– Так ты не слыхал? "Амиграм", – за него же драка промеж куркулей. Мы еще того года в Орле синтез наладили. Скандал был, правда, страшный. Наши – ни в какую, не знаю уж, кто и как утолок-то их. Ну, мы и того… Им-то – что? Жалко, что ли? С порожняком, по договору, по госцене, все чинно-благородно, у кого хозяйство. Вот и я. Сначала, правда, не знал, что с этими мешками делать, весь подвал мне захламили…

– Так это ты бабку куркулихой называешь? Ну ладно, говори теперь, – чего вам всем понадобилось-то от меня?

– Вот вы, Сергей Анатольевич, – проговорил "кассир", выпивая и закусывая, – уже второй раз говорите про каких-то там "вас". Так мне это даже обидно, потому что никаких таких "нас" и вовсе нет, а есть один только я, собственной персоной. Никто больше не только вас не искал, но и не знает ничего… А дело мое состоит в том, что я… Что мне в руки попалась капелька "универсалов", – он отхлебнул самогончика, исподволь сменившего к этому времени брагу, и уточнил, – полных.

Он никогда бы не поверил, что человек может так побледнеть в такое короткое время. Лицо технолога как будто обсыпало мукой. Не в силах говорить, он только беззвучно открывал и закрывал рот, и на какой-то миг Мохову показалось, что тот так и не отдышится, помрет прямо здесь, в пропахшем кислятиной, затхлом закуте, за столом, покрытом почерневшей от жизненных невзгод клеенкой.

– Так. Парень, ты такими вещами не шути. Чем угодно шути, а этим – не смей… Постой-ка… А-а-а! Ну, знаешь, я был о полковнике Гаряеве лучшего мнения, – та-акая грубая провокация…

– Ага. А ты не задумался, – на хрена ему тебя вообще провоцировать? Да еще – меня подсылать. Сам тебя нашел.

– Знаешь, – а ведь я тебе на секу-ундочку поверил. На во-от такусенькую. Хотел даже сказать, что, мол, даже о том говорить, что ты меня – не видел, я тебя – не встречал, а мы друг друга – не знаем, – так и то поздно… У меня даже хмель из башки вышибло, а это уже, знаешь, гадство…

– Не веришь, значит? – Зловеще проговорил Мохов. – Хорошо… Они у меня тут, – при себе… Не все, конечно. А теперь?

– А… – Костин выхлебал стакан первача, как воду, не понимая, что пьет. Отдышался. – Да-а… Теперь – верю. Нет такой провокации, ради которой товарищ полковник позволили бы вынести за пределы "Проприа" "гэшку". Его никто просто-напросто не поймет. Даже если все пройдет нормально, узнав, его все равно повесят за ребро. Для порядку, в назидание, а еще потому что никак, никаким образом нельзя гарантировать, что действительно все в порядке.