Текст книги "Цветок камнеломки"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)

… Вот и не будем вести себя так, как будто сами по себе, будем вести себя, как то и надлежит скромному орудию, – надежно. Старательно, но уповая на то, что избравший – не бросит однажды наугад взятый гвоздь, если не будет иметь на то особых оснований. Ежели гвоздь элементарно не согнется. А если Бог за нас, то кто против? Кажется, именно так говорили крестоносцы и конкистодоры, и, как ни крути, – а на то очень похоже, что и впрямь – за них. Из чего, в свою очередь, однозначно следует, что голубиная кротость нрава – вовсе не являлась обязательным условием божьего заступничества.

Эти, или примерно эти мысли промелькнули в его голове за считанные секунды, так, что этот блаухаунд не успел пройти и восьми шагов. Поэтому Гельветов, воспользовавшись этим обстоятельством, бросил в эту элегантно-серую спину негромкое:

– Эй!

Не поленился, подождал, пока тот в изумлении остановится, неторопливо обернется, поднимая белесую бровь как бы в усилии сообразить, что бы это могло подавать какие-то звуки там, за его спиной. Как это ни странно, но это и впрямь был Гельветов, казалось бы – проясненный раз и навсегда. И не думая подходить ближе, он с выражением скверной скуки на лице вопросил:

– Э-э-э… – простите, не имею чести знать, с кем имею дело, но я так и не понял: когда будет принято положительное решение об организации опытного производства и вообще о реорганизации согласно нашей докладной? А главное – кем?

Вот не был он никаким евреем, и евреев недолюбливал, – не зверски, до безумия, а этак – в меру, как подавляющее большинство мало-мальски приличных людей его круга. И, разумеется, как и все они, имел в своем окружении евреев, которых считал принадлежащими ему лично и не сокрушал. Очевидно, – именно кто-то из них и дал ему странноватое прозвище «Балабост», что с ихнего переводится вроде бы как хозяин, но и не вполне. И это правильно, потому что Хозяин был только один, единственный и неповторимый. А это – вроде бы как и наследник власти того Хозяина, и власть-то в каждом конкретном случае – огромная, безраздельная, – а все равно не Хозяин. А само по себе слово – хорошее, своим звучанием подходит к его облику. Очень подходящее имя для вещи архаичной, громоздкой, немного даже нелепой с виду, но при этом солидной, массивной и крепкой. Как раз для него такого, каким он стал в последние годы, когда кличка приклеилась намертво. Кто его так звал? А – все и никто конкретно, прозвище существовало вроде бы само по себе, отдельно от людей.

Вот Дмитрия Филипповича он, пожалуй, любил. Он всегда сам знал, что ему нужно делать, а присутствие его не было в тягость. В отличие от иных-прочих. Не будем показывать пальцами. А он – нет. Вот и серьезный человек, не легковесный, – ку-уда там! – а все равно с ним легко. Просьбы его выполняешь не потому только, что – надо, а потому еще, что – приятно. Чего это он там?

– … Так что мне показалось, что в данном случае только вы, с вашим авторитетом…

– Но-но, – тяжело катая во рту звуки, погрозил пальцем хозяин кабинета и, вроде бы, всего остального, того, что есть, и того, чего, вообще говоря, нет, – вечно преувеличиваешь. Сам знаешь – не люблю…

– В данном случае кажется чрезвычайно желательным, – мимоходом, как пред вступлением в холодную воду вздохнув, начал посетитель, – чтобы к обеспечению режима секретности данного дела ведомство Юрия Валентиновича имело бы только… только самое косвенное отношение.

Балабост медленно поднял голову, пытаясь осмыслить услышанное, и пока еще не осознавая, не веря в то, что он услыхал. Это – да. Это и впрямь может решить только он. И это тем более невероятно, потому что Дмитрий с Юрой – вовсе не враги, а наоборот, стремятся держаться как-то заодно. Они, да еще умница Андрей, – всегда норовят каждое серьезное дело для начала обкашлять втроем, узким своим кругом. Очень часто и впрямь поворачивают так, как решили они, и поэтому думают, что и вообще… всем тут крутят и заправляют. Смешно, но подобное мальчишеское заблуждение разделяет, в том числе и прекрасный, вполне-вполне соответствующий своей жуткой должности глава Комитета. И вот, – на тебе! Тут не подсидка, не попытка аккуратно оттереть локотком в сторону… Во всяком случае – не только. Что-то тут присутствует еще и до крайности другое, задом – наперед, совсем наоборот… Пожалуй, – раньше и вовсе невиданное.

Что он никогда не был гением, – это он и сам знал, вот только и дураком он никогда не бывал тем более. Да, в последнее время голова стала не та, мысли стали какими-то тяжелыми, – все так, но если что-то, вдруг, оказывается по-настоящему важным, – ему ведь и думать не надо. Он и так знает. Нутром чует. И уж тем более знает, чует, – пусть как хотят называют, – когда – подмахнуть не глядя, а когда – разобраться досконально. Пусть как угодно медленно, но зато – до конца. Ему торопиться некогда. Вот именно: нет времени на то, чтоб спешить с некоторыми вопросами. Например – с этим.

– Юрию Валентиновичу, – сказал он медленно и веско, с едва заметным, – для умных, – намеком на угрозу, – мы верим безусловно. Он всей своей жизнью доказал…

– Об этом и речи нет, – Дмитрий Филиппович, словно защищаясь, выставил вперед ладонями вперед обе руки, – что вы… Просто… Как бы это выразиться поудачнее? Не все можно надлежащим образом проконтролировать. Особенно в тех случаях, когда хозяйство – большое. Это не в человеческих силах. Даже не в силах такого человека.

– Ты хочешь сказать…

– Конечно. Будет знать больше десяти сотрудников – узнает тысяч пятьдесят. Весь Комитет. Среди них, – как исключение, конечно, – тоже всякие попадаются. А в данном случае этого нельзя. Совсем нельзя.

– А ты не того? Не преувеличиваешь?

– Хотел бы, – Дмитрий Филиппович помотал головой, что было на него, вообще говоря, совершенно непохоже, – да не выйдет. Потому что некуда больше.

– А как тогда? Отдел ЦК – мал, сам знаешь… Да и задачи у него другие.

– И речи нет.

– Самим военным? Так они и так уже в этом деле все под себя загребли. С ногами забрались и никого близко не подпускают. А это нельзя.

– Я так думаю, что вовсе без Генштаба в этом тонком деле обойтись не удастся, но… Нет у них полноты понимания. Того понимания.

– Ага… – Хозяин кабинета тяжело задумался, а потом, спустя довольно долгое время, – так же медленно спросил, – а у Комитета, значит, тоже?

– Вы как всегда правы. У каждого – свое непонимание. У Комитета – свое, у вояк – свое.

– Выходит, что ты один умный? Только ты у нас все понимаешь, как надо? Любого поправить и направить можешь? Может, – и меня поправишь? Если вдруг чего не пойму?

– Я к тому и веду, Леонид Касьянович, – гость, – умница, – говорил тихо, – вся беда в том, что мне самому растолковали, что и как. Раскрыли глаза, так сказать.

– Кто?!!

– С вашего позволения, – об этом чуть попозже. Молодой, не из первачей, так что вы все равно его не знаете… Я сначала даже и не понял, что он там лепечет, а когда дошло, ну, тут я по нему и врезал, как положено. Без матюков, – ему не по чину еще, – но глаза выпучил, кулаком по столу… Стал политическую близорукость клеить, идеологическую невыдержанность и непонимание линии Партии. Все, что из того еще лексикона помню, собрал, аж сам напугался.

– А Юрь Валентинычу он теперь ничего такого?

– Не-ет, – гость помотал головой, – это вряд ли. Он это, видите ли, не в первый раз. Наткнулся на мелочишку, начал копать, раскрутил такое, что было ему вовсе не по чину, сделал выводы, напугался, кинулся докладывать через голову непосредственного начальства…

– Его – поправили?

– Конечно. С тех пор он курировал что-то вроде проявлений национализма в Якутии.

– А как же он тогда…

– Так ведь Якутия же! Тогда ж никто еще ни черта не понимал…

– А-а, – проворчал Балабост, – так и не угомонился, значит?

– Он не как мы. Из знатной чекистской фамилии, смолоду жизнь не била, все на блюдечке… Но вот бывают прирожденные футболисты, а это – прирожденная ищейка. Умная. Он живет этим. Куда ни заткни, он все равно будет вынюхивать.

– Что-то я… Постой, – уж не сватаешь ли ты его на это дело?

– Сватаю. Уж больно подходящий парнишка.

– Юра будет недоволен. Очень недоволен.

– Подсластим. Формально он будет Комитету подчиняться. Но отчитываться – только перед нами.

Знаменитые на весь мир брови поползли кверху:

– Перед кем это – нами?

Но того нелегко было сбить.

– Перед Политбюро, разумеется. В вашем лице. Но и контролировать, снимать, назначать, решать вопросы обеспечения тоже будет Политбюро.

– Бюрократию разводишь, – проворчал Балабост, – комитеты плодишь…

– Утешает только, – гость тонко улыбнулся, – что это в последний раз. – И тут же стал совершенно серьезным. Дело такое. Тонкое. Он сам все объяснит в лучшем виде, тогда и присмотритесь к кандидатуре.

– Так он самый первый догадался?

– Самый.

– Других таких умных не нашлось?

– Поищем. Специалисты Генштаба все подчистят, а потом мы их тихо-онько от этого дела…

– Без смертоубийства там! А то и так кругом одни дураки.

– Ни-ни. Просто всех соберем под одну крышу.

VII

– Валерий Владимирович, ребята тут с предложением пришли. Они… Да ладно, пусть лучше сами расскажут…

– Товарищ Гельветов, – начал инфразвуковым, утробным басом один из визитеров, бородатый верзила в свитере. Гельветов почему-то подумал, что он именно такими представлял себе героев ранних Стругацких, – вы никогда не слыхали про теорию БКШ? Бардина-Шриффера-Купера?

– Откровенно говоря… Стоп! Это как-то связано со сверхпроводимостью?

– Совершенно верно, – прогудел бородатый, – Шрифферовские структуры очень-очень похожи на истину. Вся беда в том, что нам до сих пор неизвестно, какие реальные соединения реально им соответствуют. И можно ли их реально создать. Потому что бывает так, что структура, способная существовать сама по себе, может быть получена только через неосуществимые, невозможные стадии.

– Так! И что я тут?

– Тут у меня, – он обменялся быстрыми взглядами с напарником и Иртеневым и поправился, – тут у нас еще и совсем дикая идея возникла. Если б нам взять, – да и попробовать воспроизвести структуру – без материала? Создать за счет конформированных "сборщиков" нечто вроде формы, в которой Шрифферовская структура может возникнуть либо в виде вещества, если окажется, что она соответствует какой-то реалии, то ли будет воспроизведена динамически, как своего рода мнимая структура…

– Очень красиво, хотя, на мой взгляд, – тихо, очень вежливо ответил Гельветов, – совершеннейший бред. Как, Игорь?

– По цифири получается, что может выйти. Но я, в отличие от большинства собратий, очень хорошо знаю, как эта цифирь может соотноситься с грубой реальностью.

– А также с реальностью нежной.

– А также с нежной.

– Понятно. Опять чуть-чуть с самого утра?

– Исключительно с целью стимуляции воображения.

– В таком случае можешь считать эту цель достигнутой в полной мере. А вы, уважаемые, представляете себе, что будет, если вы хоть каким-то боком – да вдруг правы окажетесь?

– Уж мы-то, наверное, лучше всех представляем, что значит высоко…

– Да это-то мелочи. Нам на это – тьфу! Вот чего. Мы это за чистые пустяки держим. – Язык, как это частенько бывает при состояниях хронического недосыпа, вроде бы как сам собой стремительно обретал плавную, бескостную легкость вместе со способностью молоть совершенно энтропийный вздор, почти никак не зависящий от воли хозяина. Он в этот момент мог и вообще спать сам внутри себя. Но тут, сделав над собой неимоверное усилие, он заставил себя поглядеть в лица явно хорошим людям и испугался, увидав, что его бреду, выраженному на чистом шаманском диалекте, они отчасти верят. Словесный понос сняло тут же, как рукой, а он провел корректировку на ходу. – …А вот ежели "сборщики" удастся использовать не только для выполнения некоторых планов и рецептов но и с целью непосредственно разработки… Ой, да ну вас к черту! Тьфу-тьфу – изыди, сатано! Так, – он снова обвел гостей внимательным взглядом, – кто из вас – Гаврилов, а кто – Вайский?

– Я – Вайский, – представился Бородатый, – а это – Петя Гаврилов…

– Очень приятно. Вы на мое поведение внимания больно-то не обращайте, не стоит, я на самом-то деле довольно безобидный, так что по вашему делу: а что лучше-то? Вещество-сверхпроводник, или сверхпроводник – динамическая система?

Вайский совершенно неожиданно залился темным румянцем, но ничего такого сказать не успел, потому что послышалось осторожное покашливание Иртенева:

– Лучше бы было и то, и другое. П-тип, – это вся сильноточная техника во-первых, включая сверхнакопители, низкоэнтропийные, страшно надежные и допускающие большую миниатюризацию СБИС-ы, сильноточные микросхемы, зато Д-тип, – это… О, это может быть элементная база на принципиально новом физическом принципе.

– Названия уже есть, а изделий, насколько я понимаю, – никаких еще признаков?

– То есть абсолютно. Очень точно подмечено. Именно что никаких, именно, что признаков.

– Так действуйте. Интересно, как бы отнеслось к такому стилю руководства исследованиями мое прежнее начальство? Игорь, как там ваш экспериментальный ЭВМ?

– Мы сделали экспериментальный. А заодно, – мне такой же. А заодно, если хотите, – вам. Контроль "сборщиков" – раз в два цикла, отходу почти нет, и потому даже в лабораторном потоке набралось много вполне работоспособных комплектующих…

– А остальное? Как всегда? Обычная история с бриллиантом в чугунной оправе?

– Ну уж это, – Иртенев развел руками, – не к нам. Тут как ни чудотворствуй, а все равно время нужно. А коробки там, клавиши, мониторы, – они в КОКОМ не входят, их худо-бедно раздобыть можно. Уже и раздобыли кое-что…

– Плохо. Свое иметь надо, – и, поглядев на враз окислившуюся физиономию подручного, осведомился, – ты чего это?

– Да как это у нас быстро получается…

– Что – это?

– Да все это, – Иртенев неопределенно повел руками в воздухе, – это самое. Уже тот самый строгий тон. Который исключительно наш. Как у большого руководителя в кино. Который все знает лучше всех и любого может того… На путь истинный.

– А что – не так?

– Да так все, так. Только ничего хорошего! Чем купить готовое, доведенное, без сюрпризов, будем спешно свое лепить. На коленке, либо целое производство устраивать! Мельчить и растекаться мыслию по древу. Лишь бы свое!

– Ты знаешь, чего я терпеть не могу в грамматике?

– Знаю. Китайскую грамоту, как таковую.

– … В грамматике я терпеть не могу, – не обращая внимания на дешевые выпады гнул свое Гельветов, – сослагательное наклонение. Бы. А в данном случае я вижу перед собой очередной приступ карманного бунта. Хорошо бы закупа-ать! Плохо, что деваться пока что некуда! Надо вести так, чтоб не было – отдельного производства. Опосля, как устаканится, – но надо. А программы как, ты еще жаловался?

– Пишут ребята, чай не бог весть что. Только мы для гарантии и вражьи добыли. Опробированные.

– Одобряю. А пощупать когда?

– Знаешь, что? Пошли сейчас. У меня, понимаешь, терпенья не хватило…

– Вольно. Не шуми, я тут не для этого. Вон товарищ хочет с пилотами поговорить…

– Есть. Собрать людей в классе?

– Отставить. Мне все как раз не нужны. Двух лучших, сюда, и без шума. Только – слышишь? Чтоб по-настоящему лучших, а не по анкете. Товарищу некогда говорить с кем попало…

– Есть без шума, двух лучших, сюда.

– Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Гладилин по вашему приказанию прибыл!

– Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Магомедов по вашему приказанию прибыл!

– Вольно. Только вы не ко мне. С вами товарищ желает побеседовать. Без меня, – по лицу генерала проскользнула мимолетная, злая усмешка, – мне при разговоре присутствовать не положено.

Он добродушно хохотнул, намекая, что пошутил, гость, – седоватый мужчина в дорогом сером плаще улыбаясь, закивал головой, гвардии майоры позволили себе вежливо, строго в пропорцию улыбнуться.

Он поглядел на офицеров. Действительно разные, они и впрямь были до чрезвычайности похожи. Одинаково среднего роста, крепкого, но тоже среднего телосложения. Одинаково флегматичные с виду, держатся без малейшего напряжения. Даже аккуратные лысинки на черной и темно-русой головах – одинаковые. Люди, знающие себе цену перед лицом какого угодно начальства. Потому что они – умеют, и в любой момент могут это показать, а начальство – еще неизвестно. Хорошие мужики. Генерал-лейтенанту, доктору технических наук, дважды герою труда, дважды Лауреату они, в общем, понравились. Вздохнув, он начал со слов вполне бессмысленных:

– Вот что, орлы, все, что вы мне скажете, дальше меня никуда не пойдет. Так что говорите, как есть…

Бессмысленных, – потому что ничего не даст. Привычка в любом случае держать свои мысли при себе давным-давно уже стала второй натурой майоров, которые с лысиной. Для некоторых мыслей у них просто-напросто нет подходящих слов в лексиконе, их они начальству высказать просто-напросто не могут. Друг другу – может быть, с применением жестов и неуставной лексики, а ему – нет. И он сам себе – может, таким же, как он сам, спьяну – может, а начальству – нет. Потому что у него тоже есть начальство, которому тоже надо докладывать на особом языке, специально выдуманном … Не для того, чтобы скрыть свое мнение, – не дай бог! – а для того чтобы выразить его в такой форме, которая вроде бы и то же самое делает простительным. Вроде бы как не противоречащим линии Партии. Гос-споди! Да не психолог же я! Не шифровальщик Генштаба. Обыкновенный же (ну, – не вполне) авиаконструктор! А – никуда без Процедуры. Так что приходится начинать с бессмысленных слов, зная, что они в конечном итоге бессмысленны. Ладно, попробуем по-другому.

– Как вам "двадцать третий"?

А они, – молодцы, – отвечать не спешат, они – по опыту знают, что мысль изреченная есть ложь, они постараются повести дело так, чтобы высказать все, не сказав ничего. Они даже не переглядываются, они ведут так, что кажется будто переглядываются все-таки, умело создают такое впечатление. Тем более, что он для них, – не разбери – кто, не поймешь откуда, а следовательно – фигура непредсказуемая. Наконец, один из них, который Гладилин, осторожно говорит:

– Да ничего вроде, товарищ…

– Товарищ Степанов. Это будет самое правильное.

– Машина как машина, товарищ Степанов.

Он осторожно вздохнул, и перешел к осуществлению своего плана беседы. Тут он был, что называется, в своей стихии, и о технических подробностях мог говорить, сколько угодно. И результат получился ожидаемый: в общем – просто ничего, а в частностях – уже ничего хорошего. Ну, – почти ничего. Большого восторга по отношению к отечественной технике нет. Попробовал проверить свое впечатление, поговорив о других машинах, потому что профессионал – он никогда и ничем до конца доволен не бывает, так что в ходе этого неторопливого, вроде бы беспредметного трепа ему хотелось уловить различия в степени и нюансах этого неизбежного недовольства. И нет нужды, к какому поколению относится машина, ее, с поправкой на это, все равно похвалят, если это была машина хорошая. Поговорили о модификациях, о БРЭО, и каждый раз, каждый раз возникала эта самая пауза перед ответом, когда вопрос ставился "в общем". Как его ставит Начальство. Не военное, не техническое, не финансовое и не территориальное, а особливое, только Родине присущее явление природы, – "Начальство Вообще". Заказчики дальних, тяжелых, сверхскоростных пикирующих бомбардировщиков. Знатоки самых перспективных направлений в биологии, агрономии, теории управления, поэзии, физике, спорте, баллистике и лингвистике, причем во всем этом – одновременно.

Так, например, выяснилось, что "двадцать первый" ругают в существенно другой манере, нежели "двадцать третий", включая даже и модификации, – и прочие столь же информативные вещи. И действительно, – сами по себе слова были не так уж важны в ходе общения единомышленников, бывших к тому же истинными мастерами Искусства Жить Тут. Не для того затевалось. В завершение общения, с трудом преодолев мучительную неловкость, товарищ Степанов, который вовсе не был Степановым, задал коронный вопрос:

– А вот какой, какой истребитель вы хотите? Если помечтать?

И опять – пауза, ставшая уже традиционной, и неприятно, что солидные, имеющие и знающие себе, – немаленькую! – цену мужики раздумывают, как бы это сказать таким способом, чтобы из этого ничего не воспоследовало.

– Ну, – неуверенно протянул гвардии майор Гладилин, смотря своими жесткими, ясными, редко мигающими глазами куда-то мимо и сквозь, – мы же не конструктора все-таки. Не наше это дело.

– Да кому ж лучше вас знать, что вам нужно? С конструкторами… С конструкторами я само собой поговорю, отдельно. Меня ваше мнение интересует.

Но Гладилин упрямо, совершенно тем же тоном, как патефонная пластинка повторил то же самое:

– Не наше это дело.

Тут само это упорство носило характер знака, заменяло тот самый обмен взглядами и еще очень-очень многое, что-то приблизительно вроде: "Слушай, достал, вовсе не соображаешь, чего говоришь и какие неприличные навовсе вещи спрашиваешь, и не стукачок ли ты седатый, друг ситцевый, или, паче того, прекраснодушный идиот, с которого станется упомянуть нас, может быть, вовсе даже и без осуждения, но тем более и без соображения, так что мы все равно огребем неприятностей выше ушей, потому что не бывает так, чтобы откровенность с начальством и, тем более, с не-разбери-кем не вышла бы в конце концов боком нам, грешным, потому что мы люди маленькие, а ты тут проездом, вот и езжай себе, езжай, не порть людям жизнь, а ты, брат Магомедов, – молчи, не ищи на свою жопу приключений, не видишь, что ль, кто перед тобой, и вообще на хера тебе все это надо?" Приезжий понял все это так, как если бы прочитал не один раз в отпечатанном черным по белому виде, а вот брат-Магомедов сплоховал:

– Надо, – сказал пылкий восточный человек Магомедов, – чтоб как "F – 15" был, товарищ Степанов. Нам на информации для старших офицеров ТТД давали.

– Так, – проговорил конструктор, закуривая, чтобы скрыть неожиданную для него самого панику, – а если – лучше?

Тут ему не ответили вовсе, со свойственной хорошим профессионалам деликатностью сделав вид, что вопроса этого и вовсе не было, и из молчания этого он понял так много, что в подробностях не уместилось бы и в докладе часа на два – два с половиной. Во-первых оно обозначало, что вопрос его считают очевидной, ясной любому нормальному человеку глупостью, а в данной ситуации – так еще и провокацией. О "во-вторых", – как и следующих номерах тем более, – не хотелось даже и думать. Встретившись, как чужие, они теперь как чужие, без сожаления, – попрощались. В том, что сказал напоследок пылкий восточный человек Магомедов, по факту – не было ничего неожиданного, и все-таки слова его были слишком достаточным основанием для давешней его позорной паники. Крышка. Знак, почти иероглиф, явственно обозначающий Безысходный Тупик, подступы к Последнему Пределу. Безнадегу, которую не выразить словами. Исход всех судорожных попыток соответствовать и быть на уровне.

Прелесть, как пообщались. Одно удовольствие с такими собеседниками. И в самом деле: зачем бросать слова, которых, как выяснилось, нет, на ветер, который, судя по всему, ушел навсегда, для прояснения того, что и так ясно? Когда ясность эта разлита в самой атмосфере, которой дышат все, а не только те, кто считает себя избранными и посвященными.

Когда полная, окончательная ясность существует уже сама по себе, вовсе отдельно от слов в их формальном значении и от мыслей, выражаемых этими словами, а слова стали в лучшем случае заклинаниями, шаманским камланием, только в малой степени способным защитить глаза от беспощадного света. Тем, кто этого хочет, и счастье еще, что таких остается по сю пору достаточно.

Непонятно даже, зачем у нас до сих пор сохраняется такая архаичная способность, как дар речи: о несущественном можно и вовсе не говорить, а все действительно важное мы знаем и так, и об этом и тем более следует помалкивать (что мы и делаем). Откуда знаем, то, что и впрямь важно? А – поле такое особое. Неизвестной науке природы.

… Вот как славно было бы взять одного из этих ребят за рукав, да и сказать доверительным тоном: "Так готовьтесь через годик принимать такую технику, что ахнете!" – только было бы это враньем.

Потому что красивенькая (Да что там – "красивенькая": красавица!!!) "десятка" будет еще неизвестно – когда, если вообще будет, потому что на нее нет ни достойного двигателя, ни доведенной электродистанции, ни толкового "борта", ни, – главное, – элементной базы подо все это. Но мы справимся. Мы произнесем очередное заклинание, но только уже не для всяких, как в газетах и по телевизору, а специальное такое, для верховных шаманов, "докладная записка" называется, – и сразу будет у нас, – как будто, понарошку, – все в порядке.

… А старики, однако, покрепче были: вон Учитель и сидел, и все такое, – а ничего, а он, даром, что тоже вся башка седая, так не может. Слишком богатое воображение, из-за всякой ерунды заводится, что называется – с пол-оборота, разгоняется, раскачегаривается, одна пог-ганая мысль начинает неукоснительно тянуть за собой другую, и он не может тогда остановиться даже и при всем своем желании. Он на месте Учителя точно пропал бы. Да что там – на его месте, от куда меньшего пропал бы. От ерунды.

… Верил бы в Бога, так молился бы, потому что самое время, поскольку на все остальное надежда у него уже кончилась. Он крепко-накрепко зажмурил глаза, и все, о чем мечталось, предстало перед ним более ярким, чем могло быть в самой что ни наесть реальной реальности. Неторопливые, знающие себе цену рабочие в безукоризненно-чистых комбинезонах в этих его грезах были почему-то все как один немолодыми, с благородными сединами и чем-то похожими на него самого. Детальки не просто те, что ему позарез нужно не то, что сейчас, а вчера, но еще и в комплектиках, аккуратно упакованные и красиво подписанные. И все есть, и не надо пробивать, добывать подписи, а достаточно просто-напросто снять трубку и заказать. От грез его отвлек секретарь Юра. Хороший мальчик…

– Сергей Иванович! Тут вас с фармацевтического объединения "Симплекс" зачем-то…

Леонид Феклистов глядел на почтенного авиаконструктора неимоверно ясными, как у комсорга философского факультета МГИМО, глазами. Те, кто имели честь быть с ним близко знакомы, прекрасно знали этот безошибочный признак надвигающегося половодья брехни, но Сергей Иванович Семин Феклистова не знал. И еще он никак не мог понять, что тут могло понадобиться этому ясноглазому фармацевту. А тот, сразу же взяв быка за рога, начал врать, не особенно даже заботясь о том, чтобы ему поверили.

– Видите ли, нам все это, вообще говоря, не очень-то, но распоряжение поступило с самого верху…

– Так. Я не понял ни единого слова. Кто вы такой вообще, и при чем тут фармацевтика?

– Фармацевтика, – непонятный гость противно хихикнул, – фармацевтика тут скоро будет при мно-огом… Я все сейчас объясню. У нас объединение новое, задумывалось специально под тонкий синтез на современном уровне, и чтоб были технологии лучше буржуйских. Вы же знаете это наше вечное "Чтоб Было!!!"… Короче, эта штука называется что-то вроде "высокотемпературный каталитический синтез в твердой фазе". К фармации это не имеет никакого отношения, но у нас один там хитрый провернул это под соусом исследований нового класса лекарств на основе кремния, его поймали, наказали, а потом разобрались и решили поощрить.

– Если вы думаете, что теперь я начал хоть что-то понимать, то заблуждаетесь.

– Короче: мы можем в единичных экземплярах или малыми сериями делать э-э-э… детали со свойствами, которых другими способами добиться просто нельзя. Мы уже работаем с Зеленоградом и Пензой. А теперь нам приказано изучить ваши потребности и рассмотреть, что на этом направлении мы можем сделать уже сейчас.

– У нас нет потребностей, которые могли бы удовлетворить фармацевтические фабрички.

– Ну! Меня как раз и позвали для того, чтобы мы взаимно в этом убедились. Хотя я, – только поймите меня правильно, – на вашем месте таки не спешил бы.

– Да вы все-таки кто такой? Кто вы такой-то?

– Документы показать? Так вы меня извините, – ваши особисты, прежде чем пропустить, меня чуть только с рентгеном не просвечивали. А документы – так и просвечивали, точнее – облучали чем-то. При том, что были предварительные звонки и договоренности.

– Так. – Семин, откинувшись в служебном кресле, с иронией посмотрел на гостя. – И чего же конкретно мы можем получить.

– Вот! – Феклистов назидательно поднял палец, вроде бы как вовсе не восприняв иронию. – Это уже похоже на деловой разговор. Я – не очень-то, я больше по хозяйственной части. Но – все запишу, на это меня хватит.

– Стоит ли?

– Ой, ну ради бога! Спросите кого-нибудь из тех, кого уважаете. Бабаяна, Глушкова… Кажуганиева того же, мы ему кое-какие узлы для навигационной системы делали, так ему, представьте, понравилось.

Конструктор чуть наклонил голову вперед, ощутимо напрягаясь. Когда он, наконец, заговорил, голос его показался гостю чуть охрипшим.

– Ага… А насчет электроники?

– Мы, наверное, только ею в последнее время и занимаемся! Как будто у нас других дел нет! Прямо свет клином каким-то сошелся на электронике! Все только и знают, что пристают к нам с этой электроникой! Прямо-таки хоть вывеску меняй на лавочке!

– Да заниматься-то чем угодно можно: успехи-то каковы?

– Ну… Обычно мы делаем так: узнаем, что именно людям нужно, делаем немножечко и даем им для опытов. Если хорошо, – то хорошо, и мы передаем изделие в серию. Если нет… То не передаем. Но в наших привычках прямо и для почину давать несколько вариантов, и хотя бы один из них обыкновенно подходит…

– Все это как-то несерьезно выглядит.

– Уважаемый! Это не просто выглядит. Мы-таки и работаем несерьезно. У вас бы волосы на голове встали бы дыбом, если бы вы только увидели, как несерьезно мы работаем. У нас только вещи получаются на полном серьезе, а та-ак… Это ж прям ужас какой-то, как несерьезно работаем. Нам просто некогда работать серьезно, а то бы мы, понятно, серьезно работали б…

– Боюсь, что я не могу принять ваши слова на веру. Просто не имею права пронадеяться и тем самым потерять время. Я, знаете ли, технарь, я пока не пощупаю – не поверю. Когда можно э-э-э… нанести визит?

– Боюсь, – совершенно тем же тоном ответствовал Феклистов, – это может оказаться куда более сложным, чем вы себе, очевидно, представляете.

– Мне?

– Боюсь, что, в том числе, и вам. И министру обороны. Не знаю, но думаю что у Генерального Секретаря тоже возникли бы определенные сложности.

– Хорошая у нас нынче фармакология.