Текст книги "Драмы"

Автор книги: Александр Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Анечка (тихо). А с тобой что стало, Саша?

Тут только Платонов замечает Часовникова. Молча шнурует ботинки, снимает со спинки стула китель, идет в другую комнату.

Часовников. Не спешите, я к вам.

Платонов (грубо). Я отдыхаю.

Часовников. Потерпите.

Платонов (грубо). В чем дело?

Часовников. Он отдыхает, Анечка, вы слышите? Он отдыхает. Тс-с. Не мешайте ему. Не мешайте своими уколами, шприцами, всей нашей житейской чепухой – он выше: этого. Он на мостике. Он видит будущее. Он строит коммунизм. А мы с вами, Анечка, погрязли в низком и ничтожном мещанстве.

Платонов (спокойно). Высунь башку в форточку.

Часовников. Видите, Анечка. Дает разумные советы и не унижается до раздражения. (Платонов, пожимая плечами, подходит к холодильнику). Положительный герой. Очень положительный герой. Из листовки политотдела.

Платонов достает из холодильника блюдечко, берет ложку, ест.

Анечка. Ой!

Платонов. Что?

Анечка (виновато). Нет, ничего. Протертое, я думала, на утро Людочке. Ешь, ешь.

Платонов ставит блюдечко назад, в холодильник, сердито захлопывает дверцу.

Платонов (Часовникову). Долго еще?

Анечка. Что вы оба, ей-богу? То не дышат друг без дружки, а то...

Часовников. Анечка, вы даже не подозреваете, как все серьезно. Он меня довел, как вас доводит. (Платонову). Пренебрег, чтобы унизить? С высоты своего командирского величия, да? Выпустил из меня воздух? Потыкал мордой, как щенка, – и за дверь? Миленький, не пройдет. Я на крайность пошел, железно, я честью отца пожертвовал, это ты виноват, ты!

Анечка. Саша, что он сделал?

Платонов. Ничего он не сделал. Дрыхал в каюте, а потом сошел на берег, и все. (С угрозой, Часовникову). Ничего вы не сделали, старший лейтенант Часовников, – ни хорошего, ни дурного, ничего! И никакого урона папочкиному престижу не нанесли, хватит кривляться.

Анечка. Саша, зачем ты так? Он тебя так любит, а ты...

Часовников. Перестаньте, Анечка, он меня унижает, как и вас, и это длится, как и с вами, не неделю и не год. Его любовь – как дружба, а дружба – как любовь. Любит по-своему и дружит тоже по-своему. По-своему! Удобная форма деспотизма!

Анечка. Костик, успокойтесь. Саша, только ты мог так довести человека.

Платонов (с усмешкой). Смотри-ка. Защищаешь.

Часовников. И ее вы больше не будете унижать, не позволю, перестаньте над ней измываться, вы! Она не рабыня, а вы не азиатский деспот! Сорок три года Советской власти вас чему-нибудь научили? Не позволю.

Анечка. Петухи, ну прямо. Детей разбудите, Славку. Саша, ты хоть прекрати.

Платонов (недобро). Грудью встала.

Анечка. Прекрати.

Платонов. Я вижу – спелись. Может, третий – лишний?

Анечка. Подумай, ну подумай сам, что ты несешь?

Платонов (Часовникову). Может, переиграем? А? (Медленно). Браки, они, говорят, в небесах совершаются – не на танцульках. А? Бери!

Часовников. Вон пошел!

Анечка. Костя! Саша! Костя! Да что с вами, господи? Детей разбудите. Перестаньте, слышите!

Платонов (тихо). Что ты сказал?

Часовников (так же тихо). Пошел вон.

Пауза. Платонов медленно застегивает китель, одергивает его, идет к порогу. Обернулся, вынул из кармана пуговицы, подкинул на ладони, швырнул Анечке.

Платонов. Пришьешь ему. На досуге. (Сгреб фуражку с радиолы, надвинул, козырнул. Ушел).

На мгновение ворвался глухой шум океана. Долгая, очень долгая пауза.

Часовников. Анечка, я вам пластинку купил.

Анечка. Да-да.

Часовников. Послушайте, Анечка. Анечка, послушайте. Я вчера в порту вам пластинку купил. Пластинка называется «Анечка». Дошло до вас? Она так и называется – «Анечка». Удивительно смешно.

Анечка. Да-да. (Медленно садится). Девочек вы не разбудили? А Славка? (Встает, берет утюг). Да-да. (Взяла детскую пижамку, снова согнулась над гладильной доской).

Часовников. Тут она. Я вам сейчас прокручу. (Анечка молча и сосредоточенно гладит. Он выходит и тотчас же возвращается с пластинками). И обертка какая нарядная, глядите, в целлофане. Я – мягкой иголкой, чтобы тихо. Чтобы совсем тихо, не беспокойтесь. (Ставит пластинку на радиолу). Чешская. То есть словацкая. Слышите? Слышите? «Анечка». Песенка из Братиславы – в вашу честь, Анечка. «Честь праци». Мир, дружба. Вот опять «Анечка».

Анечка. Ах, Костя. (Некоторое время только слышно, как поет низкий мужской голос да чуть царапает иголка). Фамилия? Платонова. Имя? Анна. Отчество? Ивановна. Национальность? Русская. Возраст? С тридцати первого. Семейное положение? Хорошее.

Часовников. Дальше так продолжаться не может. Либо уйдите, либо меняйте всю жизнь на сто восемьдесят.

Анечка (не слушая, с печальной улыбкой). Семейное положение? Хорошее.

Часовников. Ваш отец так обращался с вашей матерью?

Анечка (грустно). Всяко бывало.

Часовников. Заберите девочек и уезжайте к родителям. Вы должны что-то сделать. Ударить его. Да, можно и ударить. Сделать, совершить. Я совершил – и вы, теперь – вы. Разве он только вас гнет? А я? А Туман? Кто мы для него? Люди? Кубики. Слава и не таких, как он, с катушек сшибала. Что мы – не видели? Все мы видели. Культ личности, форменный. Складывает нас как вздумается. Хочет – башенка, хочет – гаражик. Я один говорю? Шорох по всему флоту. Приведите его в чувство. Хоть раз. Тресните чашку, из которой он пьет, кулаком стукните по тарелке, из которой он ест. Швырните в него чем-нибудь, измените ему.

Анечка (тихо). Ну прямо. С кем? С вами, Костик?

Часовников (порозовел до кончиков ушей). Как вы могли, нет, как вы могли? (Серьезно). Со мной нельзя.

Анечка. А почему бы? Ночью прокрасться к вам? Босой, неслышно? Дверь вы как – чуть приоткрытой оставите или заблаговременно мне ключик?

Часовников (опустил голову). Анечка, зачем вы...

Анечка. Что же такого, боже мой. Вы такой хорошенький, красивенький, чистенький. Непорочный. А я – порченая, Костик, не знали? У него закоулок, а у меня – улица. Пригородные девчонки, они все такие. Себе на уме. И я себе на уме.

Часовников (печально). Никогда вас такой не видел.

Анечка. Вы мой неприкосновенный запас, Костик. Энзе. Нет чтобы женить на какой стильной девчонке, – держу про запас, как черные сухари.

Часовников. Я вам категорически запрещаю говорить про себя подобные чудовищные гадости. Я вам друг до конца дней, Анечка. Если вы это назы ваете черными сухарями, будьте добры, называйте, мне безразлично. Пусть я буду вашим энзе.

Анечка. Вы? А Платонов? А я – Платонову? Нянька его детей? Пусть нянька. Эх вы! Не знаю, что она тут? Знаю. И вы – не темните.

Часовников. О ком вы?

Анечка. На восьмом километре живет. Так? Одна. Так? Вдовует. В отдельной квартире, вход прямо с улицы, одна ступенька. Так? И он к ней, как часы. Так? Задержался на корабле. Задержался в штабе. Ха-ха-ха!

Часовников. Поверьте, слышу впервые.

Анечка. Не выгораживайте, пусть ходит. На здоровое здоровье.

Часовников. Анечка, это выдумка, навет.

Анечка. Ну прямо. Еще побожитесь. Ради корешка – простительно. Пустой разговор, Костик, пустой. Я сюда, на край света, очертя голову... Папу-маму кинула, а жить без них – не представляла. Не ради него. Себя ради. Знаешь за что, так плати. Я знаю, я и плачу. (Пауза). Я ему двух родила, и обе девочки. Виновата, что ли? Саша мечтал мальчика, сына мечтал, Васю. (Пауза). С ней, так с ней. Что ж, старая любовь долго помнится. Пусть делает, что хочет, ходит, куда хочет. Мы ведь, пригородные, все такие – шутим, а гордые. Думаете, не подбивали меня добрые люди: он так – и ты так, жизнь коротка, Аня, не теряйся. Нет, играть комедию я не способна. Иду по улице, не надо мне закоулка. Останется – не выгоню. Уйдет – не схвачу. (Звенящим голосом). А я ему и не чета. Он вырос, его не утром, так вечером в академию, в Москву, а я... Какой была, такой ты и осталась. Пусть. Как судьба. Есть буду, пить буду, детей растить, уколы колоть, постельки готовить. Больше ничего, ничего, ничего...

Молчание. Часовников выключает радиолу. Погас зеленый глазок.

Часовников. Вот почему так люди мучаются, Анечка? По разным причинам и по-разному, но мучаются, и ведь не один и не одна. Словно бы в целом все хорошо, войны нет, жизнь стала содержательней, а вот мучаются и будут, очевидно, мучиться дальше. При коммунизме – тоже?

Анечка (думая про свое). Есть, пить, готовить... (Зло). Что вы там глупости мололи? Шорох на флоте. Какой шорох? Откуда? Чей? Плохих людей? Да ну их.

Часовников. Я...

Анечка. Да ну их к черту. Хороших больше, а они Сашу уважают, ценят, это вам вся база хором скажет. Обидно было слушать, тем более от вас, Костик. Другой прошел как прошел, скажет как скажет, а про Сашу моментально – не так прошел, не так сказал. Кумушки в клешах. Задумается – высокомерный. Невзначай не козырнет – забурел. Другому, пожалуйста, крой хоть в три этажа, а ему чертика не помяни. Виден со всех сторон, вот и цепляются.

Куклин, потягиваясь, появляется на пороге.

Часовников (задумчиво). А зависть тоже будет при коммунизме?

Куклин. Как показательно-завистливый человек, заявляю: будет. Мамочка, привет. (Смотрит на часы). У вас на часах двенадцать – давление, а у нас в Москве – еще пять вечера. Бегу в штаб – разговор с Москвой. Сон золотой или я слышал... (оглядывается) платоновский баритон?

Часовников. Был.

Куклин. А теперь ты заступил?

Часовников. Осел ты.

Куклин. Не такой уж.

Часовников (нервно). Славка, я разошелся с Платоновым, вот Анечка свидетель, это железно, мы больше не товарищи, двое нас теперь, Славка, ясно? При тебе было в каюте, потом я сделал что хотел, ясно? Меня арестовали, а он хочет покрыть меня. Мое место на гауптвахте, а он хочет покрыть меня, давя своим авторитетом. Он хочет покрыть, отрицая бесспорные факты, ясно? (Куклин начинает смеяться). Подговорил Тумана, вахту, которая меня... (Куклин смеется все громче). ...которая меня... Ты что?

Куклин (хохочет). Ай, умница! Ну, смышленыш!

Часовников (растерянно). Кто?

Анечка (враждебно). Чего смешного-то?

Куклин. Не ты. Не я. Не она. Сашура. Сашурочка молодчага. Боготворю, преклоняюсь. Завидую. Честно говорю, ребятки, завидую, хотя и желаю дожить до полного коммунизма! (Хохоча, взглядывает на часы, хватается за голову, целует на ходу руку Анечке, машет рукой Часовникову, шевеля пальцами). Ай, умница! (Убегает).

Анечка и Часовников в смятении смотрят друг на друга. Хлопнула наружная дверь. В комнату внезапно врывается глухой шум океана.

Гаснет свет.

...На следующий день. Смеркается. Шум океана. Пирс. Туман идет, остановился. Раскуривает трубку.

Мысли Тумана. Он думает, я раскололся. Нет, Тумана так, ни за что ни про что, не возьмешь. Почему все-таки меня сняли с «Быстрого»? Почему понизили в старпомы? Что я, не служил? Служил. Что я, не волевой? Волевой. А вот – сняли. Что, люди меня не любят? А вот – не любят. Что я, несправедлив? Справедлив. А вот – не любят. Да я и сам себя – не всегда...

Возникла фигура Платонова.

Туман. Александр Васильич! Александр Васильич! Вас Зуб ищет. Срочно, в штаб. Я от него, ждет вас.

Пауза.

Платонов. Сами пошли?

Туман. Вызвал.

Пауза.

Платонов. Ну?

Туман. Сказал, как было.

Платонов (осторожно). А как было?

Туман (мрачно). Было как было.

Козырнув друг другу, разошлись в противоположные стороны.

Гаснет свет.

...Зуб в волнении шагает по своей каюте. Зеленый свет лампы. В стекле иллюминатора – мигающие огни бухты.

Зуб (открывает дверь, с ходу – Платонову, не успевшему отрапортовать о своем прибытии). Платонов, у вас совесть есть? Если не военная, то хоть гражданская? Вы на корабле служите или в продмаге? Захвалили вас, вы и совсем ноги на стол? Здесь не кордебалет. Здесь флот.

Платонов. На свою совесть я особенно не жалуюсь, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Что вы вчера успели нашкодить? Перед походом. Нашли время.

Платонов. Сам теряюсь в догадках.

Зуб (яростно). Ишь, шутник. Вы со мной в печки-лавочки не играйте. Очковтиратель вы, а не шутник. Да.

Платонов. Товарищ начальник штаба...

Зуб. Надежда соединения! Гордость эскадры! Жить и работать по-коммунистически! Брошюрки о нем строчат строчкогоны. А у него чепе – вся Москва гудит, все управление. А непосредственному начальнику доложить не счел нужным, молодец. Утаил позорно. Чуть свет с койки – междугородная: как, что, почему? А я как дурак с морозу...

Платонов. И я тоже, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Я им говорю... (Оборвал). Вы тоже – что?

Платонов (почтительно). Что и вы, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Но-но. Аккуратнее. Скрыл или не скрыл?

Платонов. Не скрыл.

Зуб. И ничего на твоем корабле не стряслось?

Платонов. Ничего.

Зуб. Дева непорочная, а не командир. Зачала без греха и согрешила без зачатия.

Платонов (почтительно). Если хотите, то и так.

Зуб. Платонов, не льстите, не поможет. Докладывайте без штук.

Платонов (осторожно). У вас же мой старпом был.

Зуб. От вас хочу услышать правду, не от старпома. От вас. Что у вас случилось со старшим лейтенантом Часовниковым?

Платонов. Что же с ним может случиться? (Наивно). Обиделся малый на меня – вы ему сказали, что я вычеркнул его из второго списка на демобилизацию. Не пошел с досады на берег, ну и продрыхал в каюте все увольнение.

Зуб (смутился). Перелицевал, стихоплет. Не так вовсе я ему сказал. (Прикрыл дверь, тихо). Он что, напился вдребезги и дал стружки?

Платонов. Да он непьющий.

Зуб. Приснилось, что ли, в управлении?

Платонов. А не бывает?

Зуб. Платонов, не петляйте. Мне хвост прижмут, и я не забуду. Цепная реакция. Против начальства идти все одно, что против ветра плевать. Все брызги на тебя же и падают. В Москву какой-то бдительный человек успел доложить, что вы, боясь срама для вашего отличного корабля, сознательно покрыли преступление старшего лейтенанта. Что?

Платонов (почтительно). Я слушаю, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Я вас должен слушать, не вы меня.

Платонов. Я уже вам доложил – теряюсь в догадках.

Зуб (смотрит в глаза Платонову). Так-таки теряетесь?

Платонов (смотрит в глаза Зубу, твердо). Так-таки.

Зуб. Ничего не было?

Платонов (смотрит в глаза Зубу). Сигнал фальшивый, тревога ложная, играйте отбой.

Пауза.

Зуб. Смотри, Платонов, за три копейки черту душу продашь.

Платонов. Не страшно, товарищ капитан первого ранга. Тем паче, мы с вами оба читали библию для неверующих, сочинения Емельяна Ярославского. Черта нет, бога тоже.

Зуб. Ты шутник. Как знаешь, а меня в эту муть не путай.

Платонов. Вот как раз и хочу вас вывести... в безопасную зону.

Зуб. Наплачусь с тобой.

Платонов. Никак нет. Вы играете в беспроигрышную лотерею. Пустых билетов не будет. Предположим, Платонов, сукин сын, скрыл. Кто виноват? Зуб? А Зуб при чем? Зуб не вызывал? Вызывал. Допрашивал? А как же! Но в душу Платонова не влезешь. А репутация известная.

Зуб. Чья?.

Платонов (невинно). И моя и ваша.

Зуб. Что ты хочешь сказать?

Платонов. То, что есть.

Зуб (кашлянул). Ну?

Платонов. Предположим, Платонов не скрыл. Кто хорош? Зуб. Навету на своего офицера не поверил. Корабль его соединения к походу готов. Опять можно получить выигрыш в ближайшей сберкассе.

Пауза.

Зуб (покашлял). Однако хитер.

Платонов. Так ведь мы с вами люди военные, а военная хитрость предусмотрена как тактикой, так и стратегией.

Пауза.

Зуб (умоляюще). Платонов, давай его разденем. А? Разденем и забудем. (Презрительно). Поэт. Пусть им папаша займется, он бобыль. В свободное время, по вечерам, пусть и перевоспитывает. А, Платонов?

Платонов. Нельзя. Он нужен кораблю, Митрофан Игнатьич. Особенно нынче, в походе, до зарезу.

Зуб. Да найду я тебе радиолокатора, эка невидаль, с гарантией. Что ты, понимаешь, встал на принцип и стоишь? Что он – Ушаков или там Нельсон?

Платонов. Не Ушаков и не Нельсон.

Зуб. Что он – Попов или, скажем, Циолковский?

Платонов. Не Попов, не Циолковский.

Зуб. Что же тебе за него цепляться?

Платонов. Он просто честный парень.

Зуб. Только и всего?

Платонов. Я верю, выйдет из него в конечном счете, выйдет что-то настоящее, может быть, и крупное, не пустяковое. Моряк он, моряк, а уж специалист – классный, способный безусловно.

Зуб (хлопнул себя кулаком по шее). Вот они у меня где, эти способные. Да я тебе Солнцева с «Восторженного» дам на поход, парень выдержанный, с ним не задумаешься.

Платонов (покачал головой). Солнцева я хорошо помню по училищу, звезд с неба не хватает.

Зуб. А нам и не надо, чтобы хватал.

Платонов. Мне надо.

Зуб. Что тебе надо?

Платонов. Чтобы мои подчиненные хватали звезды с неба.

Зуб. На себя, что ли, не надеешься? Платонов. В компании легче дотянуться.

Пауза.

Зуб. Кто на вахте стоял, когда он... спал?

Платонов. Старшина Задорнов.

Зуб. А дежурный офицер?

Платонов. Пошел в обход по палубе.

Зуб. Порядки. (Пауза). Вы свободны. (Платонов, почтительно козырнув, пошел к дверям). Слушай. Не валяй ваньку. Затеял... авантюру. Подтвердится – снимем с похода.

Платонов. Разрешите идти?

Зуб взглядом отпускает его. Платонов уходит.

Зуб (в раздумье шагает по каюте. Снимает трубку). Базу... База?.. Коменданта... (Пауза). Капитан первого ранга Зуб. День добрый, товарищ капитан... Ну, вечер. Скажите-ка мне, капитан, в ночь на воскресенье были у вас задержания личного состава с эсминца «Взволнованный»?.. Ни матросов, ни офицеров?.. Так. Ясно. А вообще из моего соединения?.. Никого?.. Добро. (Повесил трубку. Снова, подумав, снял ее). «Взволнованный»?.. Зуб говорит. Вызовите ко мне, на флагман, старшину Задорнова... Когда, когда?.. Сейчас. (Вешает трубку).

Гаснет свет.

Платонов идет по пирсу. Уже совсем темно. Метет метель.

Мысли Платонова. Кто? Кто?

Вдали мигнул зеленый огонек.

Платонов. Эй, такси!

Налетел снежный заряд. Уже не виден Платонов и только слышен его голос: «Приморская, семь. Нет. На восьмой километр!» Слышно, как ревет мотор.

Гаснет свет.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Океан. Ходовой мостик. Он заметно накренился. По-прежнему – четверо на мостике. По-прежнему – молчание, ветер, волны, преследующая луна.

Мысли Задорнова. Мама, вы спрашиваете, как здоровье? Здоровье пока хорошее. Вы спрашиваете, как идет служба? Служба пока идет хорошо. Мама, вы спрашиваете, как питание? Питание пока хорошее. Вы спрашиваете, не обижают ли меня? Пока не обижают. Характер вашего сына, мама, вам известен немножко, так вопрос не стоит. Мама, вы спрашиваете за командира, передал ли я ваш привет? Мама, привет ваш я, конечно, передал, он того заслуживает как на стоянке, так и в боевой обстановке. А на стоянке, мама, у него катавасия с крупными переживаниями, куда там японский черт – тайфун, но, простите, мама, вам за это не могу описать, возможно, когда-нибудь, при личной встрече. Мама, я еще не разобрался, что лучше – умная ложь или глупая правда? Мама, что хорошо – он проводит с личным составом настоящую Духовную подготовку, а есть остронуждающиеся. Мама, он надеется на личный состав, ну, а личный состав – взаимно. Вот старпом, этот да-а, рычит, но это вам, мама, знать не обязательно, тем более, он, может, в душе не рычит, но на людях – рычит и думает, так положено, а так, мама, вовсе не положено, такие типы на белом свете имеются, мама, и не только среди старпомов. Мама, командир берет не криком, а взаимодействием. Морская артиллерия ведет огонь, мама, пехота идет вперед. Мама, вы спрашиваете, где мы находимся? В момент, когда я пишу вам это письмо, мы находимся в Тихом океане, такой тихий, мама, будто ему шилом задницу проткнули. За тайфун, мама, я вам напишу отдельно, если будем на бережку, вы, мама, возможно, растеряетесь. Мама, вы спрашиваете...

Динамик. Грохот сорок четыре! Я – Путевка. Как настроение?

Платонов. Держимся.

Динамик. Продолжайте идти намеченным курсом.

Платонов. Есть.

Молчание на мостике.

Туман (в микрофон, яростно). Вон с палубы – без спасательного жилета! Служба! Куда смотришь!

И опять молчание на мостике, прерываемое шумом волн. И опять встретился взглядом Платонов с Часовниковым и отвернулся, и опять ведут они не слышный никому, мысленный разговор.

Мысли Платонова. А я, «мамочка», всегда считал – случайность и есть проявление закономерности.

Мысли Часовникова. Не только ты, милый.

Мысли Платонова. А кто еще?

Мысли Часовникова. Маркс, например.

Мысли Платонова. Стало быть, мы со стариком заодно.

Мысли Часовникова. В вашем хвастливом стиле.

Гаснет свет.

...Восьмой километр, вот он. Вешалка, зеркало, шляпы, шинели, пальто, боты, галоши. Отсюда, из тесной прихожей, сквозь арку коридора виден торшер, около него в лиловом свете то возникают, то пропадают танцующие пары. Одна из них остановилась. Маша и Куклин. Вышли сюда покурить. Куклин выпил. Он держится хорошо, но разговаривает несколько возбужденно.

Куклин (обернувшись в сторону возникшей у торшера пары). Ну и ну... Перекати-поле какие-то...

Маша (махнула рукой). А, ладно! С ними весело. А я кто? (Закуривает).

Куклин. Какие длинные.

Маша. «Фемина», болгарские. Только их и курю. Я ведь, Славочка, однолюб.

Куклин. А я все меняю и не могу остановиться. Дай-ка, попробую. (Закуривает). Прожигаешь жизнь, сестричка, а в карих глазенках – холод, тоска. И печаль по плечам раскинулась. Тебе уже сколько, погоди...

Маша. Замнем для ясности.

Куклин. Как говорится, ничто так не старит женщину, как возраст. Шучу. Ты еще вполне. Да чем так, на птичьих правах, – уезжай. Чем скореючи... (Маша молчит). Частенько забегает?

Маша. Никогда.

Куклин. Конспираторы.

Маша. Глупенький.

Куклин. Да ему нынче не до тебя, лапочка.

Маша. Поход?

Куклин. Если бы...

Маша. Она.

Куклин. Если бы...

Маша. Не мучь.

Куклин. А-а-а...

Маша. Маленьким лягушек давил. Жестокий ты, Славка.

Куклин. Не к тебе. Вот липу не люблю, эрзацы, муляж. Ни в интимных связях, ни в чем. Чего не скажешь о твоем и моем... близком друге.

Маша. Никому так не завидуют, миленький, как близкому другу.

Куклин (нервно). Показуха.

Маша. В чем?

Куклин. И в большом и в малом. Я голову ломаю – что за фокус? Если хочешь, в училище он был ординарнее многих. Ну, самомнение вне нормы во все времена. Какие-то способности к морскому делу, математику схватывал быстро. Но чтобы такого винта? Протекций тоже будто бы – ни с кормы, ни по носу. Так, следил от нечего делать за его продвижением. Я – мимо и мимо, а он все прет и прет. Когда человек так загадочно прет, Машенька, ты так вот невзначай глянешь в зеркало (подходит к зеркалу, вглядывается) да скажешь; ах, бездарь ты, серая бездарь. Всем-то поначалу поровну давали. А он, гляди-ка, мало что ракетным кораблем командует, – все флаги к нам, по флоту на первое место выпер. По четырем показателям. Добро бы по одному, ну, по двум, – по четырем.

Маша. А ты зато четырех жен и шесть должностей успел сменить.

Куклин. Не преувеличивай, душа моя, должностей – четыре, а жен – двух.

Маша. Одну кинул за то, что детей не было, а другую за то, что слишком много рожала? Бессмысленно все это у нас с тобой, Славка... Прожила пять лет с хорошим, очень хорошим человеком, а счастья не было, нет. «Машенька, – говорил он, отходя, – милая Машенька. Мне ничего не надо на земле, ни чинов, ни званий, а надо, чтобы ты меня любила. Если я выкручусь, будешь меня любить, Машенька?» А я молчала. Все боялся меня огорчить, что умирает, И рука у него вдруг стала горячая, как никогда... Эх, пойдем-ка, Синяя Борода, спляшем. Пропади все пропадом.

Куклин. Докурю. (Нервно). Ну и этот твой – тоже. Костик... молился на него, мамочка. А спроси нынче про Сашуру? Раскусил. И тебе пора... Герои сами по себе не вылупливаются. Их делают. На кого жребий пал, тот и в дамках. Головной. Только на сей раз фокус не вышел, как раз головным-то и не будет. Становитесь в очередь, гражданин. (Потушил сигарету). Не то. Слабенькая. Спляшем?

Маша. Не пойду. Скажи.

Куклин. Ничего особенного. (Затоптал сигарету ногой. Небрежно). Снимут с похода.

Маша. Снимут? Почему?

Куклин. Хотя бы потому, что я этого хочу. (Внезапно трезвея, зло). Костик сделал. Он покрыл, Москва узнала. Не трепещи, в тюрьму за это не посадят, а на место – непременно. Собьет с пана чуточку спеси. Есть люди, сестричка, – не артисты, а всегда кого-то играют. Один – рубаху-парня, другой – гения рассеянного, третий – Иванушку-дурачка. Ну, а Платошка, тот – адмирала флота. Александр Васильевич. Морской Суворов. Дайте ложку, нукась пойду обедать с фанагорийцами. Липа.

Маша (внезапно). Ты донес, ты.

Куклин (растерялся). Я?

Маша. Братик... Созрел для подлости.

Куклин. Не донес, это не в моем характере. Доложил, да. Я служу, Машенька.

Маша. Платонов служит, ты – выслуживаешься.

Куклин. По-человечески тебя можно понять. (Нахмурился). Но когда дело идет о службе – ни тебя не пожалею, родную сестру, ни друга самого наиблизкого.

Маша. Предал ты самого наиблизкого.

Куклин. Нет, Мария, исполнил свой воинский долг. Кстати, насчет «предал». Если так, то, очевидно, это семейное. Шесть лет назад, любезная сестричка, прыщавому, но любимому курсантику ты предпочла постылого, но перспективного капитана второго ранга. Ну и... мимо. Пошли, попляшем.

Берет ее за руку, она резко отталкивает его, хватает с подзеркальника платок, бежит к выходу, распахивает дверь – и в метельной сетке, озаренный голубоватой луной, Платонов. Поблескивает золотая эмблема на его фуражке. Ворвался шум океана.

Маша. Вы... ты...

Куклин (насмешливо). Конспираторы.

Маша. Оставь нас. (Куклин подмигнул обоим, поднял руку приветственно, пошевелил пальцами, ушел. Музыка. Маша молча и медленно подходит к Платонову, отряхивает набежавший на плечи шинели снежок, снимает с него фуражку, белый шарф, расстегивает пуговицы шинели одну за другой). У меня гости. Хочешь, я их выгоню? (Платонов молчит). Пришел. (Приподнимается и медленно целует его). Спасибо тебе.

Гаснет свет.

...Та же ночь. Тихонько открывается дверь номера в офицерском доме-гостинице, где живет Костя Часовников. В платке, в пальто, накинутом поверх ночной рубашки, на цыпочках входит Анечка. Костя спит, по-детски подложив руку под щеку. Анечка становится у его кровати, включает ночник-сову, тихонько проводит рукой по его волосам. Он блаженно улыбается, открывает глаза, цепенеет.

Анечка. Вот я и пришла. И дверь была полуоткрыта, ну прямо как в романах. Свечу как – в руках держать? Свечи покуда нету. (Часовников полувстал, стыдливо прикрывшись простыней по горло). Что дальше, Костик?

Часовников. Анечка, перестаньте.

Анечка. А чего? Браки, они ведь в небесах совершаются, не на танцульках. Так, кажется? (Садится на край его постели). И в ночной рубашке, только что не босая. (Пауза). На корабле его нет, дома тоже.

Часовников. Отвернитесь, Анечка, я оденусь.

Анечка (как бы продолжая размышлять сама с собой). Не идти же самой. Удавлюсь – не пойду.

Часовников. Куда?

Анечка. Ах, Костя, будет, не до того. Вы должны туда съездить. Вы. Вставайте быстренько, ну!

Часовников. Отвернитесь.

Анечка. Я потушу свет. (Выключает ночник-сову, и дальнейший разговор идет в темноте). Из-за вас он все это навертел, поймите. У меня Туман был. Такой выдержанный, хладнокровный, а тут как с цепи сорвался, и вам досталось, еще как. Если, Костя, отойдете в тень, он пойдет под суд.

Часовников. Туман?

Анечка (почти рыдая). Саша, Саша.

Часовников. За что? Это невозможно.

Анечка (почти рыдая). Ну прямо. Сами все накрутили, а теперь – невозможно. Помните, как он смеялся?

Часовников. Кто?

Анечка. Ха-ха. Помните? Ха-ха. На переговорную полетел скорей... Еще в Петергофе не терпела. Братик. Карьеристы несчастные, людям жизнь отравляют. Вы сами меня давеча учили, Костик. Сделайте что-нибудь. Совершите что-нибудь. Вот я сделаю, вот я совершу. (Плачет). Ведь какой ни на есть, а мой, мой. Волевой командир, вся база скажет. Что решил – узлом завязал, не то что некоторые, не про вас, не обижайтесь, а можете обижаться, сейчас мне все равно. Костик, вы на меня не сердитесь, я сегодня как хмельная, что на уме, то и несу, разыщите его, помогите, ведь из-за вас, ради вас. Вас бы судили, Костик. Он бровью не шевельнул, берет на себя, волевой. «Да» так «да», а «нет» так «нет»... (Плачет). Только не зажигайте света. Когда вы наконец оденетесь, сколько можно, не на фестиваль же, господи! Только не зажигайте света, слышите вы, не зажигайте. (Рыдания).

Часовников. Анечка, я готов.

На мгновение ночник-сова включается, чтобы осветить одетого Часовникова и горько плачущую Анечку.

Часовников (Грустно). Я готов.

Гаснет свет.

...Опять восьмой километр. В странном лиловом свете, излучаемом торшером, гости Маши. Алеша из ансамбля, лет тридцати, в хорошем штатском костюме, с полным красивым лицом, поет, сам себе мечтательно аккомпанируя на гитаре. Сослуживица Маши – рыжая, немолодая, не выпускающая изо рта папиросы, говорит басом, но всякий раз в разной интонации. Куклин, Платонов. По одну руку от него – Маша, по-другую – Леля.

Алеша из ансамбля (поет).

Быстро, быстро донельзя

Дни бегут, как часы, дни бегут, как часы,

Лягут синие рельсы от Москвы – до Чунци,

От Москвы до Чунци...

Маша (шепотом, Платонову). Харбинская, белые эмигранты пели.

Леля (шепотом). А чего хорошего?

Куклин. Тс-с.

Алеша из ансамбля.

И взлетит над перроном,

Белокрылый платок, белоснежный платок,

Поезд дрогнет, вагоны

Отойдут на Восток,

Отойдут на Восток...

Будут рельсы двоиться

Много суток подряд,

Много суток подряд,

Меж восторгом границы и уклоном утрат...

Уклоном утрат...

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Алеша из ансамбля.

Закрутит, затоскует колесо на весу,

Колесо на весу,

Твой платок с поцелуем я с собой унесу,

Навсегда унесу.

Отзвучит перекличка

Паровозных встреч, паровозных встреч,

Зазвучит непривычно иностранная речь,

Незнакомая речь.

И один в те часы я передумаю вновь,

Перечувствую вновь,

За кордоном – Россия,

За кордоном – любовь.

Аплодисменты. Маша вскакивает, рывком распахивает окно.

Ветер, метель, луна. Все, кроме Платонова, вскочили, кинулись к Маше. Куклин взял ее за плечи, усадил на место.

Куклин. Все пройдет, пройдет и это, сестричка.

Маша (виновато поглядела на Платонова, тихо). Чужое, а щемит? Правда, Саша? (Платонов молчит). Про тоску, оттого? (Платонов молчит). Про тоску ну вот не могу слушать.

Сослуживица с папиросой (утирая слезы, восторженно смотрит на Машу). Какая прелесть!

Леля. Колесо на весу – это про меня.

Куклин. А я так и понял.

Маша (Платонову). Хочешь, я их всех выставлю? (Платонов пожимает плечами). Кому чаю, кому кофе?

Куклин. Лично мне коньячку.

Маша (Сослуживице с папиросой, сухо). Поможешь. (Вместе с ней уходит).

Леля (Платонову). Вы Тадеуша помните? Ну Тадеуша, на год после вас кончил? Ну Жеромский, поляк такой, рост сто восемьдесят три, блондинистый, с русалочьими глазами? Со мной тогда в Петергофе на вашем выпуске отплясывал. Помните, помните. Ваш выпуск на моря разлетелся, а я все на вашу танцверанду приезжала на электричке по праздникам. То ли он мне в душу запал, то ли Запад, вы сами сказали, мое больное место, но мы вскоре нашли друг друга. Расписались. Хотя мама и папа голосовали против, оба как один, у них это редко бывало. «Дура, Ленинград», Ну, Ленинград. Осень гнилая, насморк, радикулит, чего хорошего? Укатили мы с ним в Польшу, в Гданьск, там раньше Данцигский коридор был, из-за него война с Польшей началась. Но только когда я туда пришлепала, там даже и коридора не было – одни сухие доки. Заграница. А чего хорошего? Все спешат, всем некогда, все вкалывают, у всех дела, все как у нас. А Леле куда деваться? Тоже вкалывать? Спасибо. Это и в Ленинграде можно. Ну, вечером в кино сходишь, слова слышишь вроде похожие, а не поймешь ни фига. «Иностранная речь, незнакомая речь». Я вам говорю, это про меня. Родители моего Тадеуша старички манерные, с гонором. Отец – еще жить можно, приобщал меня по линии польской культуры, памятные сувениры дарил, с видами на Вислу. Тратился старичок. Однажды даже самоучитель польского языка приволок. А на кой мне его самоучитель? Я не за тем сюда приехала. А пани Ванда, мамаша, – поразительно вредная, исключительно скупая. Взяла меня на мушку с первого же дня. Слоняюсь, видите ли. Прошел год, пани Ванда ему говорит: «Тадеуш, коханый, кого ты привез? Она даже куска хлеба по-твоему попросить не научилась, как же она может тебя любить?» Как вам нравится, какой шовинизм? Ну, я тоже не всегда была божьей коровкой во Христе. Давала пилюли, как врач-гомеопат, – малыми дозами. Тадеуш терпел-терпел, ворочал своими русалочьими глазами, откидывал со лба шевелюру свою соломенную, а потом мне сказал: «Леля, поезжай домой в мягком вагоне. Ты из меня выдавила любовь, как зубную пасту из тюбика». Ну, если его любовь – зубная паста, то привет. Сделала в Варшаве пересадку и – за кордоном любовь. Будь здоров, Тадеуш! Любил меня, были отдельные моменты – обожал. Ну и что? Ничего хорошего в его Гданьске Леля не увидела. Только по родине тосковала, хотя не белая эмигрантка, а жила там с советским паспортом. В Ленинграде немножко огляделась и вышла замуж, конечно, за вдовца. Особенно выбирать не приходилось. Дни идут, как часы. Взяла с прицепом – дочка. Хоть сдай в ломбард, потеряй квитанцию. Девица на выданье, но женихов не видать. Меня увидит издалека – уже идет синими пятнами. Ну, думаю, Леля, родненькая, опять ты не там приземлилась. Зачем мне все это надо? А тут его еще, привет, на Восток перевели. Я за ним – куда деваться? Еще удачно, дочка на химика учится, мы ее в Ленинграде забыли. Ну вот Дальний Восток. Говорят, сопки, станция Океанская, бухта Золотой Рог, красиво. А чего хорошего? Одни снежные заряды, китайские яблочки – кожура твердая да минеральная вода «Ласточка». Правда, женьшень – натуральный. Но мне его не надо. Придет со штаба, щипцами его с кушетки не сдерешь. Читает. Сколько можно читать? Надоест на его согнутую спину глядеть. Сюда со мной не пошел. Я тоже пробовала читать, ничего особенного не вычитала. Работа моя неинтересная, нервная, я на коммутаторе в гостинице «Тихий океан». Из люкса позвонит какой-нибудь, разговоришься, а через день – привет, новый голос, да еще противный. Лампочки вспыхивают. У одного дочка в Туле родилась, у другого на Курилах невеста объявилась, а ты знай соединяй. Владивосток вызывает, Москва отвечает. Ленинград вызывает, Владивосток отвечает. Говорите, Владивосток. Они все говорят, говорят, говорят, а я все соединяю, соединяю. Так и жизнь пройдет в чужих переговорах... Я вам говорю – колесо на весу. (Маша внесла чай и кофе, за нею – Сослуживица с папиросой, с бокалами, с бутылкой вина, с ломтиками только что нарезанного сыра на подносе). Вот и у моей пани Ванды так. Подача пижонская, а есть нечего.