Текст книги "Драмы"

Автор книги: Александр Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Белогвардейщина учла все. Спешит. Уснуть, уснуть, иначе сорву речь. (Идет к дивану, по дороге заглядывает в дверь, на цыпочках отходит). По-моему, хитрит. Дышит неестественно. (Погрустнел). А я думал, бессонница – участь анемичных барышень. Или – рефлектирующих интеллигентов. У Нади – переутомление. А у меня? Старость вульгарис? (Ложится). Сколько лет Тухачевскому? Двадцать семь... Этот – спит. Неужели так-таки у Обуха ничего не получится? Сколько там было? Двадцать пять? Тридцать? Уже тридцать, а ни в одном глазу. Пять, шесть, семь, восемь, девять... Сорок... (Зевнул). Действует? Может, об охоте? Самая красивая – на вальдшнепов. Ну и на тетеревов. Только надо уметь чуфыкать, как они. Вот у Крыленко получается, у Рудзутака получается, у егеря получается, а у меня никак, ну никак. А если говорить честно, что для меня главное на охоте? Два дня не слышать телефонных звонков. Чуф-чуф-чуф. Не выходит. Об охоте, об охоте, только об охоте. Куропатки – зимою они совсем белые, мимикрия. Красиво, изумительно. А как же, когда пойдут на лед? Шинели, бушлаты, все же это будет чернеть на белом снегу! Накрыть наступающих бойцов белыми простынями. Уснуть, уснуть. Простыни, простыни. Где взять? У буржуазии. Это уж дело Дзержинского. Взаймы. До лучших времен, господа, уж простите великодушно. А нелегко будет Тухачевскому заставить людей сойти на лед. Под пушки. Заставить? Нельзя. Убедить. Убедить. Убеждать могут только убежденные. Партийцы. (Остановился перед книжным шкафом, разглядывает книги, взял тетрадь). Что это? Ах, Надин дневник. Все ведет? Потихоньку? А возьму да прочитаю. (Смеется). И узнаю все про себя. Не буду, не буду. (Прячет дневник, разводит руками, смеется). Как-никак дворянское воспитание. Снова начать, что ли? Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять... Милейший доктор Обух, по-моему, вы обанкротились... Стихи, что ли, вспоминать? «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Кржижановский свихнулся на Блоке, готов декламировать его даже вместо доклада о ГОЭЛРО. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Вы понимаете? Объясните. Я не понимаю. Милейший Глеб обвиняет не Блока – мои отсталые вкусы. Очень может быть. «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Понимаю. А почему Христос ведет революционный патруль по метельному Питеру? (Разводит руками). Пардон! А лифт-то в Совнаркоме – починили! Действует – третий день! Чудеса-то! Партийцы, деля опасность, обязаны спуститься на лед. Деля опасность... Партийцы! А идеи съезда превратятся в материальную силу, которая в свою очередь – овладеет неприступной крепостью! Внести сегодня же на обсуждение делегаций... всего съезда... Петроградцы? Поддержат. Москвичи – поддержат... Уральцы... Сибиряки... Сколько делегатов на лед? Съезд решит. Сто. Не для командования – рядовыми бойцами. В каждый полк. В каждую штурмовую роту. Двести. Предоставить каждой делегации возможность выбора, кого послать. Нужен совет военных, имеющих опыт. Двести участников съезда. Сегодня же. Продукты, хлеб, всё – в поезде, медлить нельзя. Двести пятьдесят. Триста. Съезд решит. Убежденные коммунисты принесут на лед революционную убежденность. И свою жизнь. И решат судьбу Кронштадта. А значит – судьбу революции! Триста пятьдесят. Почти половину съезда. (Идет к телефону). Соедините меня, пожалуйста, с Петроградом.

ВСЕ КАК БЫЛО

Квартира баронессы фон Рилькен. У буржуйки греет руки Козловский. Баронесса в перчатках-митенках, в старом вечернем платье, расшитом бисером, поверх накинут тулуп. Играет на пианино. Горит свеча. Полумрак.

Козловский (не обращаясь ни к кому). Мне шестьдесят четыре. Будет шестьдесят пять. В сентябре. (Прислушивается). Шуман, «Грезы». Впрочем, это все равно.

Баронесса. Голубчик, это же Мендельсон. «Песня без слов». (Играет).

Козловский. Я люблю сидеть вот так, у огня. Мешать угли. Слушать звуки рояля. Дремать. (Пауза). Белые пишут, красные пишут: Козловский вождь восстания. Вождь! Какой я вождь! Старый человек. О господе боге надо думать, господа. Сегодня – их вождь, завтра – они вождя к стенке. Музицируйте, баронесса, почему вы перестали?

Баронесса. Руки застыли. (Дышит на руки). Сева заставил нарядиться. (Снова играет).

Козловский. Где он ее подобрал?

Баронесса. Таточку? На Якорной площади... Будем сегодня праздновать ее возвращение.

Козловский. С чего это началось? Третья, вторая, первая? А? Какой-то еврей немецкий... каналья... писал «Капитал». Ну писал. Мало ли их писало. А потом Ваньки да Маньки... нечесанные... лохматые... начитались... выбежали на Невский... красными тряпками замахали... и... и все кончилось? Рюриковичи, лейб-гвардия, андреевский флаг? Ерунда какая-то, песня без слов. Этого... Мендельсона.

Баронесса (положила руки на клавиши). Я читаю жизнеописание Карла Маркса. Уверяю вас, дружочек, – вполне приличный человек. А жена так вовсе – из нашего круга, я поразилась.. Да, да, баронесса Женни фон Вестфален.

Козловский. Разве что жена.

Баронесса. Нет, и он приличный человек. Но, вероятно,, думал, что другие тоже будут вести себя прилично.

Из другой комнаты выходит, очень торжественно держа под руку Таську-боцмана, барон Рилькен. Одет в длинный парадный сюртук царского морского офицера, погоны, ордена. Впрочем, преобразилась и Таська-боцман. На ней – подвенечное платье. Причесана, умыта, в старомодных туфельках. В руках старинный перламутровый веер. Козловский вскочил, изумлен.

Рилькен. Мама, почему не горят свечи, все? Я просил.

Баронесса. Сева, зажжем все, а потом месяц в темноте?

Рилькен (вынимает коробку со спичками). Мама, зажгите все свечи.

Баронесса ходит по комнате, зажигает свечи.

Козловский. Не преждевременно ли, друг мой?

Рилькен. И вон ту, в канделябре.

Козловский. И маскарад, и, так сказать, бал?

Баронесса. Зачем это? Даже я отвыкла. Ну, мое подвенечное платье, ну, веер, элегантно, так долго лежал, что я обмахнулась – и вылетела туча моли. Но погоны? Я не привыкну, а матросы? (Закрывает лицо руками). Все вижу – бегут за тобой, улюлюкают... Сева, сними. Собиралась менять на воблу – не берут.

Рилькен (зло). Хватит! Послужили хамам – вымойтесь. Простите, мама. (Козловскому). Как раз маскарад-то и кончился. Пришел час – называть вещи истинными именами. Я не уполномоченный американского Красного Креста, к дьяволу, – русский офицер, русский дворянин, кавалер орденов, ратным трудом добытых, и горжусь. Вы не военспец, смойте пятно, а командующий русским воинством, а вы, мама, не складской сторож и не матросская бонна... в вашем... этом... добровольном... ликбезе. Баронесса фон Рилькен, урожденная Скарятинская. А это – Тата Нерадова, моя невеста, прошу любить и жаловать. Входит отныне в нашу семью – и навсегда.

Таська (протягивает руку). А мою собачку звали Афик. Афик, иси!

Рилькен. Военспецы, ликбезы, чрезвычайки, всё, всё позади. Тате пришлось перенести многое...

Таська. Да уж... (Подмигивает).

Баронесса. Сева все знает и все простил. Не верьте его свирепости – игра. С ним надо только добром. А Таточку – принимаю как есть. Спали на одном топчане. В чрезвычайке.

Таська. А венчаться где, барон? Я хочу венчаться по-людски. Пусть хор. И мальчики позади. (Вынимает свечу из подсвечника). Так держать. Шикозно. В часовне нашего Смольного института. Как я там молилась, как ревела. Елки-палки.

Рилькен. Тата!

Таська (Козловскому). Папа моего не имели чести? Ах, папа, драпанул. С мисс Кэт. Шалунишка. А теперь этот... (На Рилькена). Обратно, из грязи в князи. Хотите, барон, ручку поцелую? Пойду замуж за благородного, если Федечка мой не спохватится. Рилькен, он тебя кокнет. И меня заодно. Ты его не знаешь. Мотается, крошка, сам не свой – куда сгинула евонная паскуда?

Баронесса (зажимает уши). Я все понимаю, все, но этот ужаснейший, невыносимый волапюк!

Таська. Кокнет! Пулемет приволокет, гадюка, и нас обоих – ж-ж-ж-ж! И вас – ж-ж-ж-ж! Одной очередью. И все встретимся в одной братской могилке. «Ах, клешники, что наделали, были красные, стали белые».

Баронесса. Бедная деточка.

Рилькен. Оставьте, мама. Истерика. Прекратите, Тата.

Таська. Контрочка, не угрожать. Разлюблю. Буду как полено. А ты хочешь – страсти.

Козловский (баронессе). По-моему, она просто пьяна.

Таська. Выпимши. Эн-пе. Чуть-чуть.

Баронесса. Пойдемте, Таточка, я вам постелю.

Таська. Юн минут. Маман, не зря я вас бушлатиком прикрыла. Кореш ты мой – до гроба. (Хлопает баронессу по плечу). А моя мама – на Волковом кладбище. Дощечки над ней не прибили. Какая покинутость, господа. Какая покинутость, Афик сдох. Папа убег. Мама в забытой могилке. (Поет). «Чего тебе надо? Ничего не надо». Нет, господа, как хотите, Тата НерадоЕа умерла, фини.

«Впереди двенадцати не шел Христос,

Так мне сказали сами хамы.

Но зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с прекрасной Дамой.

Говорят, он умер... А если и нет?

Вам не жаль Дамы, бедный поэт?»

(Пошатываясь идет к двери, по пути хлопает баронессу по плечу). Кореш! До гроба. (Уходит).

Баронесса. Бедная деточка. А могла бы принести столько пользы... (Уходит вслед за ней).

Рилькен. Господи! Шли с мечом в руке, с крестом в сердце. За правое дело. Царь... да он в природе русского человека! Царь... Царь – божьей милостью. Что же будет с Россией?

Козловский. Нет уж, так, как было, друг мой, уже не будет.

Рилькен. Будет, будет, будет.

Козловский. А что, Зинаида Гиппиус – в Париже? Ну и как она там? Устроилась?

Рилькен. Почему мы здесь? Почему нас нет в Петрограде? Почему не стоим под Москвой? Это самоубийство.

Козловский. Спросите ревком.

Рилькен. А вы, вы, вы?

Козловский. Я их убеждал.

Рилькен. Приказывайте. Отсидеться хотите, до англичан. Вы – трус, ваше превосходительство.

Звонок. Появляется баронесса, потом убегает в переднюю.

Козловский. Поздновато – для визитов. (Встает). Грубим, барон, грубим. Снимите-ка все это. Гусей дразнить. Я с ними пуд соли сожрал.

Баронесса вбегает.

Баронесса (радостно). Оказывается, за вами, генерал.

В комнату вваливаются три матроса из пантомимы во главе с Гущей.

Гуща. Гражданин военспец... Разыскивает... ревком. Революция в опасности. Движение на льду. Возможно, штурм.

Рилькен. Поздравляю.

Гуща (искоса взглядывает на него, Козловскому). Поручено – вам крепость в боеготовность. Немедленно. Автомобиль внизу. Прошу.

Рилькен. Могу я быть полезен?

Гуща (оглядывает его). Не по моде.

Козловский. За модой следить будете в другой раз. Гражданина Рилькена на флагман – советником.

Гуща (помолчав). Есть! (Двинулся к выходу).

Вбежал Иван.

Иван. Федька, измена! «Фиат» твой внизу – давай!

Гуща (выхватил револьвер). Где, кто?

Иван. Сегодня – к стенке, всех, всех, кто в морской следственной. Чье решение? Клятву дали – никого не тронем. Братва не простит, Федька! Измена третьей революции!

Гуща. Не галди ты, праведник. Тебя-то где носило, пока ревком заседал? Где и с кем? Тебя самого еще – разбирать черед. Ревком решил – к стенке. Революция в опасности – движение на льду. Ждем штурма. Мигни – проглотят. «Агентам Антанты – суд и трибунал», – забыл?

Иван. Решение ревкома – расстрелять?

Гуща (кивнул). Поехали в штаб. Замолвлю за тебя... Петриченко. (Взял его за плечо).

Иван (вырвался). А мне на твоего Петриченко... В гроб его, в богородицу! С этими езжай! Снюхался, шкура! (Оглядывает Рилькена). Вырядился!

Рилькен. Я могу ударить.

Иван. А! Не забыл? Ты уж моего отца мордовал. Лупи, твоя власть, жаба, не ревкома.

Рилькен (Козловскому). Терпите, терпите, ваше превосходительство. И Христос, помнится, терпел...

Козловский (Гуще). Арестуйте этого... желторотого негодяя!

Гуща. Не диктуй! Не диктуй!

Козловский садится к буржуйке, невозмутимо начинает помешивать угли. Гуща потрясен.

Да вы что? Ревком...

Козловский. Сами, батенька, сами. (Греет руки).

Гуща. Движение на льду – слышали или нет? (Ивану). Суешься, сопляк. Гражданин... военспец. Товарищ Козловский... (В отчаянии махнул рукой, матросам – показал на Ивана). Взять!

Вышла Таська-боцман.

Таська. Ах, родненькие вы мои, клешники! За мной? И доперли, что я тута? Федечка, не тронь Рилькена. Стукнешь – голубая кровь прольется...

Гуща (матросам). Взять, говорю. (Козловскому). Поехали?

Матросы бросаются на Ивана.

Козловский. Теперь – поехали.

Таська. Федя, что они делают?

Рилькен. Молчи, шлюха.

Баронесса. Господи, Саша...

Рилькен. Убирайтесь, мама...

Таська. Федя? Молчишь?

Гуща (Козловскому). Поехали, гражданин... генерал. (Рилькену). Поехали. (Матросам, показывая па Ивана). В морскую следственную.

Матросы скрутили Ивану руки, потащили к дверям. Мимо него не глядя прошли Козловский и Рилькен.

Таська. Контры вы проклятые, контры, контры... (Плачет).

Гуща схватил ее за руку, с силой потянул к выходу. Вытолкнул. Баронесса одна. Пошла по комнате, потушила одну за другой все свечи.

Баронесса. «Убирайтесь, мама». А куда? Куда?

В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ

Глазок в двери, нары, на нарах – арестованные моряки-коммунисты. Пантомима. Их разули – босые. Слышна старая матросская песня, которую поет один из арестованных. 

«Черной кровью запачкан мундир, 

Это матросы кронштадтские, 

В воду их бросить велел командир, 

Сердце им пули пробили солдатские...»

Шалашов. Тсс! Тсс!

Песня смолкает. В тишине – слабый, но отчетливый стук.

(Припав к степе, слушает). С «Петропавловска». Коммунисты. Свезли ночью. Как и нас.

Тихий отчетливый стук – в другую стенку.

(Бежит туда, припадает, слушает). С «Азарда». Пятнадцать. Коммунисты.

Стук прекратился.

Зачем свозят, а?

Молчание. Снова затянул один из матросов песню.

«Трубы блуждают в морской тишине,

Плещутся волны зеленые,

Связаны руки локтями к спине,

Лица покрыты мешками смолеными...»

(Мечется по камере). А разули зачем? Все погибло, да? Тсс...

Снова стук в стенку.

Тсс... (Припал к стенке, слушает). С «Андрея Первозванного»... Коммунисты. Сорок во...

Лязгнули засовы, открылась дверь. Втолкнули Красного Набата с неразлучным его портфелем. За ним – Расколупу, босого.

Красный Набат. За некорректное поведение будете отвечать! Перед Российским Телеграфным Агентством! Коротко – РОСТА.

Шалашов. Что там, на воле? Ну? Что?

Красный Набат. На воле? Дорогой товарищ, нас поволокли через пять минут после вас.

Расколупа. Восемнадцать суток в каземате на линкоре с им отшлепали, ребяты, как одну копейку. (Шалашову). Ты мне сколько всего – двадцать пять назначил?

Шалашов, недоумевая, посмотрел на Расколупу.

Семь осталось. (На Красного Набата). Верно, с им не соскучишься.

Ну запускает! «Портреты белых палачей под кистью красных смехачей»! Только бы запомнить!

Шалашов (лихорадочно). Зачем сюда? А? Чохом – под лед?

Красный Набат. Единственно, что удалось почувствовать, – люди колеблются. Вели нас сюда – ракеты над заливом. Боятся атаки...

Шалашов (безнадежно). А! Что мы знаем? Ничего мы не знаем. Коммунистов на воле больше нет. А что есть? Может, ничего? И никого? (Вдруг, шепотом). А может, над Кремлем – белый флаг? Свергли? Как здесь, а? Хоть самому в петлю от таких мыслей залезь... Или – надежда есть? Вынырнем?

Расколупа. Быстро ты, милый, цикорий пустил.

Шалашов. Я – убитый обстановкой, товарищи.

Расколупа (Красному Набату). Стих ему скажи какой... Этот кого хочешь сагитирует, ребяты. Доказал мне, например, научно – ведьмов нет. Теперь, точно, их редко встретишь; а дед мой, тот шел с гостей до хаты – глядь, из трубы, естественным путем, выезжает на помеле ведьма. Теперь-то кругом телеграфные провода, чепляются помелом, вот и вывелись.

Снова лязг засова. Открылась дверь. И тотчас же донесся далекий орудийный грохот. Пантомима – конвойные втолкнули окровавленного, избитого Ивана. Дверь захлопнулась. Иван отер кровь с бушлата, огляделся.

Красный Набат. Кто бьет? Ваши?

Иван (медленно). Кто – ваши? Кто – наши? (Отер кровь).

Расколупа. Кто ж тебя, милок, так обработал? За отца?

Иван. За себя.

Красный Набат. А где он?

Иван. Не нянька за ним. (Пауза). К стенке всех. На рассвете. Решение ревкома.

Молчание.

Шалашов (кинулся к дверям, заколошматил неистово). Ура! Откройте! Ура! Разуверился! Пустите!

Расколупа. Помутился!

Красный Набат. Шалашов, не дурите!

Шалашов (бьет в дверь). Да здравствует рассвет третьей революции! Ура!

Арестованные бросаются к нему, оттаскивают от двери, усаживают на нары.

Расколупа. Глаз, смотри, бешеный.

Красный Набат (иронически). А другой – нормальный. Иван (подошел к Шалашову). Разуверился?

Шалашов вскочил, они стоят друг против друга.

А когда грело? Верил? (Замахнулся).

Шалашов. Не смей!

Иван. А ты посмел? Не твои кишки, шкура, на колючей проволоке висели, не твои. (Вдруг, с рыданием). Не ты – я бы...

Лязгнул засов, открылась дверь – конвойные из пантомимы.

Шалашов (оттолкнув Ивана, бросился к ним). Раскаялся! Разуверился! Рассвет третьей! Выхожу из партии! Пустите! Ура!

На него кинулись арестованные. Конвойные преградили им путь: один из них выхватил гранату, замахнулся. Шалашов убежал. Конвойные медленно отходят к двери, ушли. Лязгнули засовы. Молчание. Тишина. Далекие орудийные громы.

Расколупа. Хоть бы стишок какой сказал...

Красный Набат молчит.

Еще пропагандировал меня, ребяты: земля вертится. А как же, говорю: допустим, год назад я был в Кронштадте – если бы вертелась, зараза, где бы я был сейчас?

Красный Набат.

На страже Коминтерна

Стояли корабли

И вдруг так лицемерно

Коммуну подвели...

Расколупа. Ну с ходу, с ходу! Надо же – все из головы! «Там на матросов сел верхом белогвардейский контрревком!» Тоже его. Ну талант, ребяты!

Красный Набат (грустно). Графоман. Весь вопрос – способный ли? Впрочем, теперь и не суть важно. Пишу до беспамятства – и только о революции... (Оглядел всех). В девятьсот пятом году я был еще гимназистом. Убеждения мои были крайне расплывчаты. За случайное участие в сходке запихнули в Кресты. Так что нынче – по второму разу. (Протер пенсне). Грозы. Ливни. Войны. Революции. Минуточку внимания, товарищи. Я попросил бы вас. Взамен ушедшего. Если можно – не откладывая. Полагаю, писать формальное заявление в этих... несколько необычных... условиях... излишне...

Слабый, но отчетливый стук в стену. Красный Набат припал к стене, слушает. Стук. Вскочил.

Живыми не сдаваться! Стучите – по камерам!

Матросы бросились к стенам, припали к полу, стучат, стук все громче, громче, стучит вся тюрьма. Открылась дверь – вошли конвойные, вкатили пулемет. Арестованные сгрудились. Конвойные приготовились к стрельбе. Молчание, в котором особенно отчетливо стало слышно, как стучит тюрьма, передавая по камерам сообщение о начале штурма. Один из матросов, разорвав тельняшку, двинулся вперед, на пулемет, за ним – Красный Набат, Иван, Расколупа, другие арестованные. Секунда напряженного молчания, сейчас начнется расстрел. Внезапный шум где-то в тюремных коридорах, конвойные обернулись и – оказались перед наставленными на них винтовками ворвавшихся в камеру людей в белых балахонах. Конвойные бросают винтовки, медленно поднимают руки. Один из вбежавших людей откинул назад белый башлык – это Гордей Позднышев.

Позднышев. Политузники кронштадтской морской следственной тюрьмы! Красная Армия вошла в Кронштадт! На корабли!

Расколупа (одному из конвойных с поднятыми руками), А ну, сымай сапоги, естественным путем. (Стащил сапоги). На три номера больше, утопнешь в их! (Схватил сапоги под мышку, поднял брошенную винтовку). Ну, Гуща! Я из тебя жижу сделаю! (Побежал к выходу).

Красный Набат (Позднышеву). Ваш сын...

Позднышев (перебил). Нет у меня сына!

И смолк, увидев Ивана, проталкивающегося к выходу. Иван, не глядя на отца, выхватил из кобуры одного из конвойных, стоящих с поднятыми руками, наган, бросился следом за Расколупой.

Красный Набат (мягко). Есть у вас сын. (Как и Иван, выхватил револьвер из кобуры другого конвойного). Смертники, на штурм!

Все устремляются к дверям. Гул орудий, залпы.

ГИБЕЛЬ

Палуба «Севастополя». Светает. Слышны уханье пушек, пулеметные очереди. Время от времени вспыхивают прожекторы. Луч прожектора высветил башню, скользнул по фигуре Рилькен а, по лицу Козловского.

Рилькен. Маму – в Чека?

Козловский. Могут.

Рилькен. Мама, мама...

Козловский. А могут – ив ликбез. Не угадаешь.

Рилькен. Опять будет меня ждать... Сева, не горбись... Позади, снова всё позади? Россия, Петроград, мама, любовь, могилы дорогие...

Козловский (вздыхает). Милостив и справедлив господь.

По трапу на палубу поднимается Гуща. Светает все больше. Гуща похож на загнанного зверя. Тащит за собой пулемет. За Гущей – Таська-боцман.

Гуща (озираясь). А вахта где? Уползли, змеи! (Заметил Козловского). А, ваше превосходительство! Всё. Тюрьма идет сюда.

Таська. Дворяне, тикайте.

Рилькен (печально). Хоть в такую минуту не фиглярничайте, Тата.

Гуща (устало). Диктуешь, все диктуешь...

Рилькен. Писарь ничтожный! Молчать! Где твой ревком вонючий? Вшивая твоя революция – где? Демократы! Погоны мои не в масть? Советы без коммунистов, – мать вашу растак! Сапоги финнам будете лизать! А вас – сапогом, сапогом! Пороть! В два шомпола!

Гуща (устало). Никому не буду я сапоги лизать, ваше скородие, худо ты матросов знаешь, хотя лепил им с утра до ночи. Слушай, не перебивай. Девку бери с собой. Бери. Пехом не дойдет – подсади на телегу. Другого скинь – а ее довези. Отдаю, потому – люблю. Не пил бы, не спал бы, на нее глядел бы, ясно тебе, ваше скородье? Больше жизни и больше смерти. Мне-то податься некуда, я весь тут, на кронштадтском горемычном льду, а ты – дойдешь. Бери, офицер, твоя взяла. (Взялся за пулемет). Отходи, я прикрывать буду. Живым в могилу не лягу. (Потащил пулемет к башне). Боцман, вспомни Федьку, когда был хорош.

Козловский (Рилькену). Пошли.

Рилькен. Тата, идем.

Таська. А раныне-то я ходила? Один другому отдает, а меня – спросили?

Рилькен. Тата, хватит. (Берет ее за локоть).

Таська (вырывается). Клеш разорвешь – Кронштадт не возьмешь!

Рилькен тащит ее к трапу, она упирается, кусает его за руку. Гуща у башни молча наблюдает.

Козловский. Оставьте ее, ну ее к бесу.

Рилькен. Получай, шлюха. (Пощечина).

Не оборачиваясь Рилькен идет к трапу. Спускается вместе с Козловским. Пулеметная очередь совсем близко. Прожекторы. Гуща выходит из башни.

Гуща. Не ушла, выходит?

Таська. Выходит.

Гуща. Судьба.

Таська. Судьба.

Гуща. Подходят. Давай сюда. (Перетаскивает пулемет к башме).

Таська-боцман идет за ним. Палуба некоторое время пуста. Лучи прожектора, скрещиваясь, ложатся то на палубу, то на башню, то на трап. На палубе, освещенные лучом прожектора, появляются Иван Позднышев, Расколупа с гармонью на ремне, матросы, освобожденные большевики из камеры смертников.

Расколупа. А ну, ребяты, кто половчей, – в погоню!

Несколько матросов убегают.

Ах, был бы очкастый, в блокнот черкнул – кто первым на линкор ворвался! Расколупа, красный смертник! Зачтется? Иван, держи вахту!

Расколупа, матросы, исчезают. Иван обходит верхнюю палубу. Из-за башни показался Гуща, позднее – Таська-боцман.

Гуща. А, гадюка. Амнистию зарабатываешь?

Иван. Руки вверх!

Гуща. Убью. Иуда!

Таська. Это ж Ваня.

Гуща. Кишки из него вон! (Выхватил револьвер).

Таська. Федечка, миленький, это Ваня, Ваня...

Гуща. Отойди! А то – обоих! (Отталкивает ее).

Выстрел. Иван успел забежать за башню.

Сдох, Ванюша?

Иван (высунул голову из-за башни). Живой.

Гуща (повертел пустой наган). Убил бы, да нечем.

Иван (выходит сбоку, спокойно). Со свиданьицем.

Гуща (крутит барабан). Не хватило пули для друга моего вернейшего, Ванюшечки, вот досада-то... (Поднял руки). Веди. Иван. Давно бы так. А то хвалишься попусту.

Гуща. Может, и сам приговор в исполнение приведешь? За тридцать сребреников?

Иван. Ты за тридцать сребреников белякам матросскую душу продал. Топай. Сюда, вниз. Побежишь – пулю промеж лопаток.

Гуща (пошел, остановился). Эх, Ванька, забыл? Все забыл?

Пауза.

Таська. Отпусти его, Иван. Отпусти, а? Он же теперь беспомощный, отпусти...

Гуща. Отпустит, держи! Выслужиться – кому неохота. Забыл. Веди. (Двинулся).

Иван. Не забыл, Федя, помню. Беги. (Отвернулся). Быстро! Беги!

Пауза. Гуща двинулся нерешительно. Увидел валявшийся наган. Наклонился. Взял. Пошел. Остановился.

(Не оборачиваясь). Ну, ушел?

Гуща (прицелился в Ивана). Ушел.

Таська. Не смей! (Бросается наперерез). Низко, грязно, под...

Выстрел. Она падает.

Гуща (взревел, в ужасе). Таська-а!

Иван склоняется над Таськой-боцманом.

Таська. Ай-я-я-яй, как некрасиво... Как стыдно... Прости, Иван... (Смолкла).

Иван поднялся. Гуща выстрелил первым. Иван упал. Гуща подбежал к Таське-боцману, склонился над ней. На палубе появились Гордей Позднышев, Красный Набат. Следом за ними – в белых маскировочных халатах моряки, делегаты съезда – пантомима.

Гуща. Амба!

Гуща закрыл глаза Таське-боцману, встал. Увидел Позднышева. Моряков. Делегатов съезда. Медленно пошел им навстречу. Позднышев прицелился.

(Швырнул ему под ноги свой наган. Рванул тельняшку). Нет в жизни счастья! Стреляй!

Матросы хватают Гущу. Позднышев бросается к Ивану, склоняется над ним.

Иван (с закрытыми глазами). Вы, батя?

Позднышев. Я, Ванюшка, я.

Иван. Убил меня Федька, да? Руку. Держи.

Позднышев. Держу.

Иван. Вот что-то глаз не открыть... Сыпнотифозный... Не пускали... Что я мог? Фельдшер – жаба. Не серчай...

Позднышев. Не серчаю.

Иван. Она... прикрыла. Похорони ее. Чин-чинарем.

Позднышев. Схороню.

Иван. Худо так, что... Вы ж – батя. Выручайте... Выручайте... (Кричит). Выручайте!

Позднышев (беспомощно). Мой...

Иван. Твой, а ты... Доктора где, в гроб их!.. В Финляндию убегли, воши белые. Что ж мне – помирать? Зови докторов, слышь! (Приподнялся, приоткрыл глаза, снова упал). Убитый я, да? Руку. Вот тебе и Трансвааль. Куда же ты делся? Держи, не пускай, раз отец – не пускай... (Встрепенулся. Отчаянное усилие – приподнялся. Отчаянное усилие – открыл глаза). Вижу...

На мгновение, напоследок – поглядеть на онемевшего в тоске отца, и на светлеющее небо скупого балтийского рассвета, и весь белый свет, которого он уже никогда больше не увидит. Упал. Затих. Уже – навсегда. Вернулись с палубы моряки. Расколупа увидел Позднышевых. Живого и мертного. Снял с плеча гармонь, заиграл «Варяга».

...Трубы оркестра. «Варяг».

...Строятся на палубе, по правому борту – моряки.

...Красный Набат вышел, читает стихи. Как всегда наивные и как всегда полные святого революционного чувства:

«Напрасны происки кадетов!

Последний черный козырь бит!

Кронштадт у наших ног лежит!

Несокрушима власть Советов!»

...Трубы оркестра.

Голос. Ленин говорил тогда: «Колеблющихся много, нас мало. Колеблющиеся разъединены. Мы – объединены. Колеблющиеся не знают, чего они хотят. А мы знаем, чего мы хотим. И потому мы победим».

Слышна команда: «Поднять флаг и гюйс...»

...Медленно ползет флаг по флагштоку...

...Поднялся.

...Развевается флаг и гюйс.

Слышна команда: «На флаг... и... гюйс... Смир-рна!»

...Трубы оркестра.

ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Драма в четырех действиях, шести картинах

Действующие лица

Хлебников Алексей Кузьмич – инженер, начальник технического отдела главка, 46 лет.

Александра Ивановна – его жена, 38 лет.

Павлик – их сын, студент, 17 лет.

Марьяна – дочь Александры Ивановны от первого брака, студентка, 19 лет.

Черногубов Ион Лукич – капитан первого ранга. 51 год.

Колокольников Юрий Ипполитович – инженер технического отдела главка, 48 лет.

Клавдия Сергеевна – его жена, 47 лет.

Степан – их сын, 27 лет.

Дядя Федя – родственник жены Хлебникова, неопределенного возраста, «за 50 лет».

Полудин Сергей Романович – начальник управления кадров министерства, 40 лет.

Дергачева Анна Семеновна – секретарь партбюро главка, 43 года.

Быкова Вера Владимировна – инженер технического отдела главка, 29 лет.

Малютина Наталья Васильевна – инструктор партколлегии, 38 лет.

Действие происходит в Москве в 1952-1953 годы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Поздний утренний час. Неяркое декабрьское солнце. Столовая в небольшой квартире Хлебниковых – с выходами в переднюю, в коридор и в смежную комнату. На переднем плане – грубый некрашеный стол на высоких ногах, на нем чертежи, кальки, металлическая лампа с выдвижным кронштейном. Хлебниковы живут высоко. За окнами – Москва. Александра Ивановна ходит по комнате в пальто, за нею – Марьяна.

Александра Ивановна. Суп на два дня сварен. Баранина за окном, к обеду разогрей, а на ужин можно есть холодную. Не забудь папе лекарство.

Из передней входит Хлебников в пальто, в шапке.

Хлебников. Такси внизу. Саша, готова?

Александра Ивановна (голос чуть дрогнул). Готова.

Марьяна бросилась к ней, прижалась.

Ты что?

Марьяна. Ничего. Прости.

Александра Ивановна. Пожалуйста, без нюнь. Принеси сумочку из ванной, я уже туда всё сложила.

Марьяна уходит.

Хлебников. Что она – раньше помочь тебе не могла? Барышня-комсомолка.,. (Садится на диван в чем одет, усталым и небрежным движением швыряет на диван портфель, – вываливаются бумаги). Приучила обоих – дома все делается по щучьему велению...

Александра Ивановна. Алеша, Алеша, не надо себя и нас мучить. И ты волнуешься, как никогда, и ей, глядя на тебя, страшно...

Пришла Марьяна с сумочкой. Александра Ивановна пошла в переднюю, вернулась с ботами в руках.

Вообще-то, может быть, ложная тревога? (Садится, надевает боты).

Хлебников становится на колени, помогает ей застегнуть пуговицы.

Было уже так, помнишь? (Улыбнулась). Воротились мы с тобой из родилки ни с чем. И врачам не трезвоньте, ладно? Мураша, зубную щетку положила?

Марьяна. Ой! (Убегает).

Александра Ивановна. Алеша...

Хлебников. Да.

Александра Ивановна. Ты ничего от меня не скрываешь?

Хлебников (смешался). Скрываю? Ну что ты...

Вернулась Марьяна.

Александра Ивановна. А почему ты второй день на работу не ходишь?

Хлебников (с нарочитым удивлением). Разве забыл сказать? Отпуск взял.

Александра Ивановна. Отпуск? Сейчас? Зачем? Хлебников. Ну – зачем? Тебе трудно самой будет. Словом... (Встал). Время ехать. Шофер, верно, ругается.

Александра Ивановна (застегнула сумочку). Вот и всё.

Мураша, платок. Я просто ничего не понимаю. Зачем ты взял отпуск? Тогда завтра же иди за путевкой, завтра же возьми лечебную карту, сделай просвечивание...

Хлебников. Поехали?

Марьяна. А я?

Александра Ивановна. Нет, нет, занимайся. С богом, Алешенька. (Идет к дверям). Господи! Про дядю Федю позабыли! (Марьяне). Звони на Казанский, узнай, когда ташкентский прибывает...

Хлебников. Вот уж ни к селу ни к городу дядя Федя твой...

Александра Ивановна (строго). Оставь, Алексей, это уж известно – ты не выносишь моих родственников. (Марьяне). Прими его потеплей, накорми... Он тебя, годовалую, нянчил. (Пошла. Вернулась). Не трогай ничего. Не убирай. Примета.

Марьяна. Ну, мама...

Хлебников. Мать хочет. Не трогай.

Все трое уходят в переднюю. Голос Марьяны: «Дай обниму напоследок». Голос Александры Ивановны: «Глупая ты моя девчонка». Слышен поцелуй. Пауза. Уехали.