Текст книги "Драмы"

Автор книги: Александр Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Екатерина Михайловна. Все зажило, делали рентген – кость цела.

Коновалов. А в перемену погоды?

Екатерина Михайловна. Не ноет, все хорошо.

Коновалов. Глаза как?

Екатерина Михайловна. Очки носит.

Оркестр.

А ты сюда надолго?

Коновалов. До конца войны.

Екатерина Михайловна. Назначение получил? Коновалов. Назначение.

Екатерина Михайловна. Значит, всё... в прошлом? Коновалов. Видишь, доверили.

Екатерина Михайловна. Как раньше? Полк? Коновалов. Полк. (Пауза). А мама где твоя?

Екатерина Михайловна. Мама умерла.

Играет оркестр.

Я писала тебе. Разве ты мое письмо не получил?

Коновалов отрицательно качает головой.

Разве ты моих писем не получал?

Коновалов. Получил – одно. Извещение... о расторжении брака... Получил, да. (Пауза).

Екатерина Михайловна. И... ни одного, ни одного моего письма?

Коновалов. Нет. Да мне вполне хватило... того. (Встал). Согласие я дал, – что тебе еще?

Екатерина Михайловна (встала). Я проститься к тебе. Завтра эвакуируемся мы, Вася.

Коновалов (горько). Всей семьей?

Екатерина Михайловна опустила глаза.

Илюша?

Екатерина Михайловна. Сопротивляется, обижается, но я... по-моему, почти убедила его. Только что вернулся из-под Петергофа, траншеи рыли, еле успели убежать... (Махнула рукой). И видит он плохо...

Коновалов. Ему ведь только в декабре восемнадцать?

Екатерина Михайловна кивнула.

Пусть едет. Ну, счастливо. (Протягивает руку). Счастливо!

Екатерина Михайловна. Счастливо. (Идет к дверям. Взялась за ручку. Обернулась. С отчаянием). Вася! (Бросилась к Коновалову, опустилась на колени, обняла его высокие унты). Васенька мой, Васенька мой, Васенька мой... (Рыдания). Васенька мой, Васенька мой, Васенька мой...

Коновалов (силится оторвать от себя ее руки, сдавленно). Катя...

Екатерина Михайловна. Прости меня, Васенька, прости меня, Васенька, прости меня, Васенька...

Наконец он поднял ее, она, тяжко всхлипывая, гладит его ладони, его локти, грудь, щеки, подбородок.

Любимый мой, любимый мой, ты мой любимый.

Коновалов. Уйди.

Екатерина Михайловна. Ты никогда не мог видеть, когда я плачу, ты всегда прощал меня, когда я плачу, помилуй меня, помилуй, пощади, Васенька, любимый мой, солнышко, ненаглядный мой, золотой мой...

Коновалов. Уйди. (Оторвал от себя Екатерину Михайловну). Я не хочу тебя видеть. Я никогда не захочу тебя видеть. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Только сына, только сына... Уйди. Уезжай.

Екатерина Михайловна (качает головой). Нет-нет, я не верю. (Жалко). Не верю. (Опустилась в кресло). Ничего не осталось у тебя ко мне, ничего?

Коновалов. Ничего.

Екатерина Михайловна (устало). Ну хорошо. Уйду. Ты прав, надо... Надо уходить.

Коновалов. Илюшу...

Екатерина Михайловна. Да-да. Сейчас Илюша придет. Коновалов. А ты... скорей...

Смолк оркестр.

Екатерина Михайловна (встала) Ты жестокий. Наверно, там... отняли у тебя сердце. (Медленно пошла к дверям). Я тебе... сына... Родила. Вырастила. Сохранила. Прощай.

Стук в дверь.

Прощай. (Открыла дверь).

Входит Рублев.

(Отпрянула). Зачем?

Коновалов. Ну, в вестибюле заждался, прискучило... (Протянул руку). Здорово, Рублев!

Рублев (тихо). Здравствуй, Василий Фролович.

Коновалов. Так что же – завтра эвакуируешься?

Рублев. Да, есть решение Военного совета. Со всем заводом.

Коновалов. Ис семьей?

Рублев (тихо). Да.

Коновалов. С чьей же семьей?

Рублев молчит.

С моей семьей?

Рублев. Василий Фролович...

Коновалов. Не торопись говорить, торопись слушать, друг ты мой испытанный...

Екатерина Михайловна (устало). Зачем? И так все страшно, так бесконечно страшно...

Коновалов. Друг не испытанный, что орех не расколотый... Иные, малодушные, отвернулись, а ты, Рублев, нет, ты пришел в тот же день, да? Руку дал, слова сказал какие надо – к прискорбному случаю. Так ведь было всё?

Рублев молчит.

Мальчонку пожалел. Словом, подошел не формально. Теплом дохнуло. Ну что ж? Ценю. Без напасти друга и не раскусишь. И Екатерина Михайловна оценила.

Рублев (так же тихо). А я тебе друг, Василий Фролович, что бы ни было меж нами...

Коновалов. Недруг бы разве так утешил? Зато и отблагодарили тебя, жалостливого. Зато и семью – тебе. Сына – тебе. (Усмехнулся). Как говорится, пожал, где не сеял.

Снова заиграл оркестр.

Екатерина Михайловна (Рублеву). Надо идти! Коновалов (кивнул). Пора.

Рублев. До свиданья, Василий Фролович. (Пошел. Остановился). Василий Фролович... Екатерина Михайловна была очень несчастна, я – одинок. Жена моя ушла, ты знаешь. Женщины меня никогда по-настоящему... как тебя... не любили.

Екатерина Михайловна. Не надо...

Коновалов. Скромничаешь. Похвально.

Рублев. Нет. Не обольщался я насчет себя никогда, Василий Фролович. И... и судьбу отношений наших с Екатериной Михайловной... если не во всем, то во многом... в очень многом... решила не ко мне любовь – к Илюше. Что ж, хотела Екатерина Михайловна облегчить ему вступление в жизнь и...

Коновалов. Благородно, как благородно выражаешься, Рублев! И вообще – как все изящно и благородно. (Екатерине Михайловне). Изменила из любви к сыну! Исключительно! Где это я читал, у Ги де Мопассана, что ли? (Бешено). Так вы что же, черт вас подери, Илюшку фамилии моей лишили?

Входит Илюша.

Илюша. Можно? (Поправив очки, оглядывает номер). Здесь остановился товарищ... (Увидел Екатерину Михайловну). Мама, а где... (Увидел Коновалова). Папа! (Бросился к отцу). Папа!

Екатерина Михайловна (Рублеву). Пойдем.

Рублев, кивнув, уходит. Взглянув на отца и сына, медленно уходит Екатерина Михайловна. Пауза.

Илюша (тихо). Как я ждал тебя, папа. Как ждал. Как верил, что ты вернешься, не можешь не вернуться. И в тебя я верил, папа, больше, гораздо больше, чем в себя. И... тысячной секунды не сомневался в тебе, папа...

Коновалов (глухо). Илюшка, дурачок ты мой...

Илюша. Постарел ты чуть-чуть, но ведь не изменился, да?

Коновалов. Каким вошел, Илюшка, таким вышел... (Неожиданно). А паспорт? Паспорт ты получил?

Илюша. Еще в прошлом году...

Коновалов. На чью фамилию паспорт?

Илюша (тихо). Коновалов я, папа. Коновалов Илья Васильевич. И паспорт на имя Коновалова Ильи Васильевича. Разве бы я мог иначе? А ты думал...

Коновалов. Так и думал. И я ведь в тебя верил, Илюша.

В дверях появился Батенин. В руках у него подушка. С изумлением смотрит на Коноваловых.

Батенин. Простите, я, кажется, не в тот номер...

Троян (выходит с телефоном в руках). В тот, тот. Отоспались в бомбоубежище? (Включил аппарат). А где... Екатерина Михайловна?

Коновалов молчит.

Знакомьтесь. (Поглядел на Коновалова, потом на Батенина, засмеялся). Двое... с того света.

Коновалов и Батенин здороваются.

Коновалов (показывая Трояну на Илюшу). И ты познакомься. Илья Васильевич... (подчеркнуто) Коновалов.

Стук в дверь.

Троян. Попробуйте...

Входит Тюленев. У него растерянный и расстроенный вид. Молча козыряет Илюше и Батенину.

Тюленев. Вам... не звонили, товарищ майор?

Коновалов. Кто должен был звонить?

Тюленев (вздохнул). Из Адмиралтейства.

Коновалов. Зачем?

Тюленев (снова вздохнул). Да видите ли, какая история... Василий Фролович. Видно, не хотят, чтобы я... чтобы меня – командиром корабля.

Коновалов. То есть как это – не хотят? Кто не хочет? Все согласовано.

Тюленев. Всё, да не всё. (Мнется). Не доверяют мне, Василий Фролович. Ну – не доверяют...

Пауза.

Коновалов. А может быть, не вам, а мне?

Тюленев молчит.

Ценю вашу деликатность, товарищ капитан.

Тюленев молчит.

(Трояну). А я-то, ду-у-рак...

Звонит телефон.

Илюша (берет трубку). Да, слушаю. Я – Коновалов. (Слушает). Так. (Смотрит на отца). Так. (Слушает. Медленно кладет трубку). Папа, это тебе... из Адмиралтейства... Отменили приказ... Тебе в тыл лететь.

Коновалов молчит.

Как же это, папа?

Коновалов (с усмешкой). Выходит, один только ты мне и доверяешь, Илюшка...

За окнами – пронзительный неприятный свист. Потом – грохот. И снова – звенящий свист и грохот. Смолк оркестр в ресторане.

Тюленев (прислушивается). Нет, не воздух...

Батенин. В наступление пошли?

Снова свист пролетающего снаряда и грохот.

Голубь (привстала на диване, протирая глаза). На передовую заехали, что ли? (Увидела посторонних людей, смутилась, растерянно вскочила, сдернула с кресла противогаз, вытащила оттуда гребенку, пудреницу, приводит себя в порядок).

Из раструба радио слышится голос: «Внимание! Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Движение по улицам прекратить! Населению укрыться!»

Троян (к Голубь). Вы правы, старшина Маруся. Заехали на самую передовую. Эти незадачливые фашистские авантюристы уже достают до центра города полевыми орудиями...

Коновалов с удивлением взглядывает на него.

Да-да, я уже говорил. Мне не нравятся... Мои мысли...

Люба (стремительно вбегая и на ходу нахлобучивая на себя каску). Вадим Николаич, граждане, артиллерийский обстрел! От окон, подальше от окон! (Споткнулась об осколок фужера). Ой, что это?

Троян. Взрывная волна, Любочка.

Люба. Ковер повредится. От окон подальше, товарищи, от окон! (Убежала).

Коновалов. Отойди от окна, Илюша.

Илюша. Не уеду, папа.

Коновалов. Что?

Илюша. Не уеду из Ленинграда.

Коновалов. Глупости. Муть.

Грохот артиллерийских разрывов. Голос из репродуктора: «Внимание! Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!»

Илюша. Это бесповоротно, папа.

Коновалов. Муть, говорю. С твоей ногой...

Илюша. Пустяки, папа. Сейчас всё пустяки. Не отговаривай – напрасно. И можешь не сомневаться, не подведу тебя... твою честь... нашу честь не подведу, папа.

Пауза.

Коновалов. Коновалов ты мой, Коновалов. Илья Васильевич...

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В том же номере гостиницы следующим вечером. Сумерки. Шторы еще не спущены, свет не зажжен, и оттого рельефнее и резче небо, нависшее над Ленинградом, в отблесках пожара то лиловеющее, то янтарное, то почти черное, как запекшаяся кровь. Из репродуктора слышится сдавленный страстью голос: «...много видел и ездил – таких городов в мире нет. Хотят в щебень превратить, бьют, как только могут бить безжалостные подлецы эти... Мы будем защищать свой город, каждый камень будем защищать, любимый, родной Ленинград. Товарищ! Речь идет о самом основном. Быть или не быть – вот в чем дело. И оставь, товарищ, если у тебя есть, хоть на минуту оставь личные мелкие соображения: как бы мне увильнуть, куда бы мне спрятаться, не об этом идет речь, и не убережешься ты, если у тебя есть шкурные или трусливые мысли. Народ тебя найдет и не простит тебе, скажет: где ты был, прятался, – отвечай! И враг тебе не даст пощады, он тебя постарается найти. Путь единственный, прямой, идти всем, идти, не щадя себя...» Теперь в скупых, сумеречных линиях стал заметен человек, стоящий у окна. Это Батенин. «Идите и бейтесь, юноши и девушки Ленинграда, иди и бейся, как никогда никто еще не бился! Красноармеец, моряк, летчик, рабочий, девушка, студент, школьники старших классов, ученики фабзавуча, к вам обращаюсь я, люди в море и окопах! Помните, судьба города, судьба фронта, а за фронтом и большие судьбы решаются сейчас! Да здравствует победа! Ура, товарищи!» Из репродуктора слышатся шум, крики. Дверь в номер тихонько приоткрывается. Синий, маскировочный свет вычерчивает в проеме силуэт бойца в стальной каске. Из раструба радио слышится: «Мы транслировали из Дворца Урицкого речь писателя – бригадного комиссара Всеволода Вишневского перед молодежью Ленинграда».

Боец. Это чей номер?

Батенин. Трояна.

Боец. А посторонних здесь нет?

Батенин. Нет.

Боец. А вы... Троян?

Батенин (помедлив). Троян.

Боец. Простите. (Исчез).

Батенин прошелся по комнате. Встал у окна. Теперь особенно почувствовалась тишина. Нет привычной канонады, грохота разрывов, скорострельных зенитных залпов. Не слышно музыки из ресторана. Только «тик-так» в радиотарелке. Входит Люба. Подходит к окну, опускает штору, замечает Батенина, вздрагивает.

Люба. Господи, напугали. А Бадаевские склады... Полыхают и полыхают. И дымы-то у продуктов – разноцветные. Ходила, видела. Сахар горит – дым фиолетовый, с бирюзой, мука – желтизной отдает, гречка – та дымит обыкновенно. (Вздохнула). С завтрашнего дня – триста граммов. (Зажигает лампу на столе). Отчего нынче так тихо – не кидают?

Батенин (усмехнулся). Соскучились?

Люба. Ас непривычки, ей-богу... жутковато. Разговор был – к трамвайному кольцу прорвались. Около Стрельны. Неужто, господи!

Дверь резко открывается, в номер не входит, а влетает Троян, в шинели, в каске, с парабеллумом в деревянном футляре, с гранатами и фляжкой на поясе, забрызганный грязью. За Трояном неторопливо входит Маруся Голубь.

Троян (кивнув на ходу Батенину и Любе, бросается к письменному столу, роется в нем). Забыл, пропуск в Смольный забыл... Лежит и молчит. Ага! (Вытащил вместе с грудой старых блокнотов пропуск). Маруся, меня подкинут. (Глянул на ручные часы). В вашем распоряжении... девяносто минут, отсыпайтесь. Бензину хватит до Лисьего Носа?

Маруся. У вашего генерала лишнюю канистру заправила. Троян. Я – тоже. (Отцепил фляжку, положил на стол, убегает).

Люба (вслед). Как там, Вадим Николаевич? Хоть одно словцо...

«Тик-так, тик-так», – стучит метроном. Маруся Голубь, покосившись на радиотарелку, вздохнула, сняла шинель, ложится на диван. Поглядев на Любу, подкладывает под сапоги газету.

(Подходит к Марусе, с надеждой и тревогой). Плохо, да?

Маруся. Чего хорошего. Задняя рессора еле дышит. Картер пробило, масло течет, ветровое стекло в дырьях. А ты ползи, как тот червячок по листику. И глушитель еще...

Люба. А положение?

Маруся. Положение? Положение военное. Тйкалку нельзя выключить?

Люба (сердито). Нельзя. Население оповещает.

Маруся. На нервы действует. Не заснешь с нею.

Люба (сердито). Фугаски рвались – ничего, дрыхали. Маруся. Так то фугаски. К бомбежке я дивчина привычная. (Переворачивается на другой бок).

Люба (пожимает плечами). Надо же. Какая... принципиальная. (Батенину). Документы, будьте добреньки, на прописку сдайте.

Батенин (кивнул). Ежели не уйду домой. (Усмехнулся). И ежели... паспортные столы в городе еще работают. (Пошел из номера).

Люба (прибирает в номере, поправляет газету под сапогами Маруси). Товарищ старшина, а все-таки как? Отстоим?

Маруся молчит.

Товарищ старшина?

Маруся не отвечает.

Тикалка, видишь, ей мешает.

Маруся всхрапнула.

Нервы... (Плюнула, ушла, предварительно смахнув пыль со скатерти на столе).

Тихо в номере. Легкий храп Маруси. «Тик-так, тик-так» – из радиотарелки. Стук в дверь. Маруся продолжает спать. Робко приоткрыв дверь, входит Екатерина Михайловна. Оглядывается, садится. Звонит телефон.

Екатерина Михайловна (берет трубку). Да?.. Коновалова?.. Его нет... Я? (Медленно). Я – посторонняя. (Вешает трубку.р

Входит Нарышкин. Увидел Екатерину Михайловну, смутился.

Где... майор?

Нарышкин. А не был тут? Ну, исчез...

Екатерина Михайловна. Что с ним?

Нарышкин (козырнул). Извините. (Пошел к дверям). Екатерина Михайловна (догнала его). Вы должны мне сказать. Что с ним?

Нарышкин (мрачно). Соли ему на рану с килограмм сыпанули, вот что. Обидели. По всем статьям. (Покашлял). В части военной, конечно.

Екатерина Михайловна. Где он?

Нарышкин. Вот и «где». Швейцар видел: на полуторку вскочил – и айда. А нам в ночь на Урал вылетать, Добро получили.

Стук в дверь. Оба живо обернулись. На пороге – Лю б а. Нарышкин разочарованно хмыкнул.

Люба. Можно?

Нарышкин (небрежно, подражая манере Трояна). Попробуйте.

Люба (иронически). Способный. (Кланяется Екатерине Михайловне). Забыла там затемнение опустить. (Идет в другую комнату). Родную мать забудешь.

В номер быстро входит Тюленев.

Тюленев (Нарышкину). Ну?

Нарышкин. Так и не появлялся.

Тюленев. В Адмиралтейство подскочу. Жди здесь. Нарышкин. Есть.

Тюленев, преувеличенно вежливо, но холодно козырнув Екатерине Михайловне, уходит. Люба встает на подоконник, поправляет штору.

Давайте я. (Вскакивает на подоконник). А что там горит?

Люба. Продукты горят. Вторую неделю, пожалуй. Раздать бы населению, – так нет...

Нарышкин. С вами забыли посоветоваться.

Люба. Советская власть – от какого слова? От слова «советоваться»... (Прыгает с окна).

Из полуоткрытой двери доносятся звуки патефона.

Надо же.

Нарышкин. Кто это?

Люба. Всё те же.

Нарышкин (оживленно). Из братской республики? Вернулись?

Люба. Носит их ветер.

Нарышкин нерешительно двинулся к дверям.

Идите, идите, там кавалеры в цене.

Нарышкин. Да я так. Поприветствовать. (Ушел).

Люба (чуть отдернув штору). Опять... идут.

Екатерина Михайловна. Кто?

Люба. Вон, глядите... (Тушит лампу).

Екатерина Михайловна подходит к окну.

Видать, с кораблей прямичко на передний. (Пауза). Молча идут, без песни. (Пауза). И ночь всю шли.

Некоторое время обе женщины молчат.

Екатерина Михайловна. А мой – в пехоту уходит... Люба. Сын?

Екатерина Михайловна кивает.

Без музыки идут. И у нас оркестр, слышите, не играет. Ушли. Туда же. (Зажигает свет). Отчего он нынче не летает? Вам цветные носочки не нужны? (Показала на цветной носочек, надетый поверх чулка). Ужасно миленькие, и расцветка, правда, оригинальная? Сегодня брала. В Гостином. Какая-то дама шла, обернулась, как на ненормальную. «Как это, покупаете?» – «А что?» – «Летние?» – «Ну и что?» А я смеюсь: «А вдруг да не ровен час доживем, а носочков-то летних и не будет!» Оглядела меня, и что бы вы думали? Сама купила четыре пары. Как-то очень... принципиально получилось. (Засмеялась). Носочки оригинальные, правда? Надоела вам, простите.

Звонит телефон.

(Берет трубку). Его нет.

Входит Батенин.

Дежурная по этажу... Откуда? (Батенину). Вадиму Николаевичу из Москвы телефонограмма.

Батенин. Давайте, приму. (Взял трубку у Любы). Бумагу.

(В трубку). Диктуйте. (Пишет). Так. Так. Специальному. Так. Военному. Так. Так. (Пишет). Дальше... (Взволнованно). Что?.. (Пишет). Так... Да, принято. (Повесил трубку. Задумался. Ищет глазами коробку табаку, нашел, соскреб с донышка табачную пыль). В Москве накурится. Религия века... (Усмехнулся).

Люба (стараясь скрыть волнение). Вызывают? Расстроится. Батенин (искоса взглянул на нее). Может быть.

Люба (нервничая). Не может быть, а я вам говорю.

Батенин (холодно). Что с вами, милая?

Люба. Простите. (Екатерине Михайловне). Простите.

Идет к дверям. Сталкивается с Линдой.

Линда. Я вас ищу. Пожалуйста, можно водопроводчика? В ванне не идет вода.

Люба (зло). Ушел водопроводчик.

Линда. А когда вернется?

Люба. Когда война кончится. Коли цел будет. (Ушла). Линда. Она всегда была очень корректной. (Помолчав). Эта... ночная тишина... Ей страшно...

Батенин. А вам?

Линда. Мне – холодно...

В дверях появился Нарышкин, за ним – Аугуст и Ян.

(Делает им знак, как бы приглашая войти. Улыбнулась). Мне не страшно на свете ничего, кроме... кроме потери комфорта. С детских лет я привыкла, чтобы в ванне из крана шла горячая вода. (Трогает батарею). И когда горячие батареи. И музыка и общество... У нас, в Таллине, я бывала в ресторане «Золотой лев». Один русский пел там перед войной, перед самой войной... ваш старинный романс. (Подошла к пианино, взяла аккорд). «За две настоящих катеринки...»

Екатерина Михайловна. Если можно... не надо.

Линда (остановилась, внимательно поглядела на Екатерину Михайловну, потом на Батенина, улыбнулась ему). Чтобы не слышать тишины. (Запела). «...купил мне мой миленочек ботинки, а на те ботиночки навинтил резиночки, навинтил он желтые резинки...» (Ударила по клавишам). «Ботиночки, зачем мне вас купили, жизнь мою вы девичью сгубили...»

Екатерина Михайловна (тихо). Слушайте, это невозможно, уходите.

Нарышкин. Екатерина Михайловна...

Екатерина Михайловна. Уходите, слышите!..

Линда перестает играть.

Зачем вы тут? Что вы делаете в нашем городе? Как вам не стыдно петь и плясать сейчас? Вы молодая девушка, где ваша совесть?

Линда (вспыхнула). А ваша где?

Нарышкин. Линдочка, Екатерина Михайловна, зачем же...

Линда. Вы делеко не та женщина, которая обладает правом делать мне упреки. И не только мне... Кому бы то ни было. (Хлопнула крышкой пианино, ушла).

Вежливо раскланявшись, ушли Аугуст и Ян.

Нарышкин (покашлял). Так я вниз сойду, постерегу майора. (Ретируется).

Пауза.

Батенин. Пошлая мещаночка... Не обращайте внимания. Наслушалась белоэмигрантских теноров в ревельских кабаках. Гораздо печальнее для всех нас – с Аничкова моста сняли коней Клодта. Сняли и тайком, ночью, закопали. Вчера ночью. И архивы будто жгут. Гораздо печальнее... В самом деле, отчего они сегодня не бомбят?

Открыто.

Входит Рублев.

Рублев (молча кивает Батенину, Екатерине Михайловне Я за тобой на грузовике примчался, Катюша. Слышишь, тарахтит. Сядешь в кабину.

Батенин. Я в том номере – передайте Трояну... (Уходит). Екатерина Михайловна. Езжай, Рублев, милый, езжай. Рублев. Из-за него хочешь остаться?

Екатерина Михайловна. Илюша тут. Может, сегодня в ночь... Туда. Я нужна тут, Рублев, нужна.

Рублев (тихо). И мне, и мне ты очень нужна, Катя. Екатерина Михайловна. Не поедешь – сочтут дезертиром.

Рублев (горько). Поеду – тоже сочтут дезертиром. Екатерина Михайловна. Ты не можешь не ехать. А я... Всё против того, чтобы я уезжала, пойми, пойми до конца, Рублев. За эту ночь все передумалось, все изменилось, перевернулось.. Мне легче, мне свободнее, мне нужнее быть одной. (Помолчав). Ты обязан ехать, а я обязана остаться. И, может быть, жить вот так... одной... без Илюши... без тебя... без него... как солдатская мать... Жить только тем, чем живут все. Только так и можно и нужно сейчас жить. Ты понимаешь меня, милый?

Рублев (потухшим голосом). Мне надо ехать.

Екатерина Михайловна. Я буду писать тебе, Рублев. Рублев (тем же тоном). Да, пиши.

Екатерина Михайловна смотрит на часы.

Тревожишься, что его нет?

Екатерина Михайловна. Нет, не тревожусь. Да, тревожусь, схожу с ума... Куда он исчез? Зачем? Я буду писать тебе письма. Большие, подробные письма обо всем, каждый день.

Рублев. Спасибо. Прощай, Катя.

Екатерина Михайловна. Дружочек, прощай. (Хочет поцеловать его).

Рублев. Не надо, Катя.

Екатерина Михайловна. Не суди меня.

Рублев уходит, не говоря ни слова. Екатерина Михайловна тихо плачет, Звонит телефон. Она не берет трубку. Рублев неожиданно возвращается.

Рублев. Я очень несчастен. Не хотел, собственно, тебе об этом говорить. Прощай. (Ушел).

Екатерина Михайловна (одна). А я?

На пороге внезапно появляется Линда.

Линда. Я была слишком резкой с вами.

Екатерина Михайловна. Да? А я и не заметила.

Линда. Я жалею об этом. Нервы сейчас у всех... немножко не в порядке.

Екатерина Михайловна. Я ведь сказала: я не заметила.

Линда. Отчего вы так говорите? От вежливости?

Екатерина Михайловна. Нет. Оттого, что такие женщины, как вы, для меня не существуют. (Пошла к выходу).

Линда (вспыхнула, вслед). Вы ошибаетесь во мне. А ваш муж... ваш муж ошибся в вас.

Презрительно взглянув на Линду, Екатерина Михайловна ушла. Линда задымила сигареткой. «Тик-так. Тик-так»... Снова слышно легкое похрапывание Маруси. В комнату вбегает Коновалов. Движения его торопливы, даже суетливы. Он возбужден, и это нетрудно заметить.

Коновалов. Не уехали? (Обходит спящую Марусю). Старшина, как всегда, на посту? (Заглянул в другую комнату). А где же летчики? Камарада где? (Заметил фляжку Трояна на столе, отвинтил крышку, налил в нее, жадно опрокинул). Что вы на меня глазеете? Тащите сюда ваш итальянский вермут.

Линда. Вчера его выпили. Что с вами?

Коновалов. Бывает же у человека исключительное настроение. Когда все ему удается. Как по маслу. А спирт не пьете?

Линда. Спирт я еще не умею пить. (Смотрит на Коновалова). Я вас запомнила другим.

Коновалов. Первое впечатление обманчиво... (Смотрит на Линду). И я с вами – не разобрался. Положите вашу сигаретку. (Вынимает у нее изо рта сигаретку, тушит). Вы – ничего, вполне. (Хочет ее обнять). И волосы... как этот пепел.

Линда (уклоняясь). Помнете лсконы, а в отеле нет женского парикмахера. Вчера вы были со мной не так ласковы...

Коновалов. Вчера... Дважды нельзя войти в одну и ту же воду. Вчера я забыл, что я... что я тоже когда-то был мужчиной.

Линда. И что одна женщина может заменить другую?

Коновалов. И это.

Линда. А сегодня вспомнили?

Коновалов. Сегодня вспомнил. (Смотрит на нее). Такие, как вы, должны нравиться.

Линда. Должны?

Коновалов. Женщине идет быть женщиной, а мужчине идет быть мужчиной? Так, кажется? (Подходит к Линде). И женщинам нравится, когда мужчина ведет себя как... мужчина. (Обнял Линду).

Линда (вырываясь). Не всегда.

Коновалов. Врете. Всем женщинам всегда нравится, когда их... желают. Всем. (Снова пытается обнять Линду). К чему это кокетство? Все проще, проще на этом свете. Как дважды два. Она спит, не бойтесь...

Линда (вырывается, отбегает в противоположную сторону комнаты). Как вы... о, как вы... грубо.

Коновалов. Как умею. По-мужицки.

Линда. Очень, очень, очень грубо...

Коновалов (помолчав). Хочешь со мной, в тыл?

Линда в изумлении смотрит на него.

Вы будете тыловой дамой, а я – тыловым валетом. Ну? Без шуток. По-военному. Давайте.

Линда (дрожащими пальцами зажгла сигаретку). Кажется, вы очень любите вашу жену. (Подходит к дверям). Я могу быть или... козырной дамой, или... (Вздрогнула, увидев входящую Екатерину Михайловну.) или... никакой. (Уходит).

Пауза. «Тик-так», тик-так».

Екатерина Михайловна (не глядя на Коновалова). Илюша не был у тебя?

Коновалов (тоже не смотрит на Екатерину Михайловну). Нет.

Екатерина Михайловна. С утра ушел в военкомат и сказал, что ночью к тебе придет – прощаться. Ты сегодня улетаешь, да? Я так тревожилась, что нет тебя, нет, пропал... Ведь, я уже была тут...

Коновалов (не глядя). Зачем?

Екатерина Михайловна. Нё знаю. (Пауза). Вася, где ты пропадал? Что у тебя? Неприятности?

Коновалов. Кто тебе сказал? Все нормально.

Екатерина Михайловна. Ты добился? Тебе доверили, Коновалов. Все нормально. Доверили. (Не желая продолжать разговор). А когда ты едешь?

Екатерина Михайловна. Я не еду.

Коновалов (помолчав). А он?

Екатерина Михайловна. Рублев уехал.

Коновалов (помолчав). Тебе надо было уехать вместе с ним.

Екатерина Михайловна. Нет. Я здесь нужна. У меня здесь сын. (Помолчав). У меня здесь муж.

Коновалов. У тебя здесь нет мужа. (Протягивает ей руку). Извини, еду. Полк принимать. И много дела...

Екатерина Михайловна (радостно). Тебе дали полк? Коновал о в. Дали. (Помолчав). Извини.

Екатерина Михайловна хотела что-то сказать, только кивнула, пошла к дверям. Остановилась. Еще раз кивнула, словно бы продолжая немой разговор. Ушла.

(Подошел к фляжке, подержал ее в руках, положил назад. Взял с батареи полотенце, обвязал им голову). Погано. Исключительно погано. (Поглядел на спящую напротив Марусю, встал. Ушел, захватив подушку с кушетки, в другую комнату).

Тишина. В комнату входят Жемчугов, Тюленев, Нарышкин.

Нарышкин (оглядывая комнату, продолжая разговор). А если он в Неву бросился?

Тюленев. Не неси чушь.

Нарышкин. Я бы бросился...

Жемчугов. Не с этого надо начинать, сержант.

Нарышкин. Вот думаешь-думаешь, и все неясно как-то. Например, майор... Он разве на южный курорт путевку брал? На смерть. А почему же?

Жемчугов (развел руками). Видать, не завоевал еще. Нарышкин. Чего?

Жемчугов. Доверия. Понятно?

Нарышкин (уныло). Так точно, понятно. А те – завоевали? Жемчугов. Кто?

Нарышкин. У кого он не завоевал?

Жемчугов (помолчав). Много об себе понимаете, сержант.

Тюленев. Да, прекратим, сержант.

Жемчугов. Ничего, молодой. Не понимает, как надо. Я ему терпеливо разъясню.

Нарышкин. А я чего прошу? Я разъяснения и прошу. Майора кто-то на обе лопатки положил, а кто – и не поймешь. И получается, главный-то бой майор уже принял, да не в воздухе... Чего не понимаю, про то спрашиваю.

Жемчугов. А чего не понимать! Как раз проблема ясная. Майор был обвинен.

Тюленев. Так выпустили ж?

Жемчугов. Выпустили.

Тюленев. Зря?

Жемчугов (пугается). Кто сказал, что зря? Зря ничего не делается. Понятно?

Нарышкин (вздыхает). Понятно. А когда сажали – тоже не зря?

Жемчугов. Когда сажали – имелись, наверно, соответствующие обвинения.

Нарышкин. Понятно. Когда сажали – так надо было, и когда выпустили – тоже так надо? Понятно. Хотя немного неясно.

Жемчугов. Неясного нет ничего. Вокруг нас есть капиталистическое окружение. Или его нет?

Нарышкин. Есть, конечно.

Жемчугов. Шпионы, диверсанты – есть или нет?

Нарышкин. Есть, конечно. Так ведь Коновалов, товарищ: техник-интендант второго ранга... Разве он тоже капиталистическое окружение?

Жемчугов. Коновалов, Коновалов... Не с этого надо начинать. (Вздохнул). Только у тебя свербит, что ли? Изверги, думаешь, кругом? Люди... А только – лес рубят, щепки летят... А что поделаешь... так или не так?

Нарышкин (уныло). Так. А почему же...

Тюленев. Будет, сержант. Разговорился.

Нарышкин. Да я спросить хотел...

Тюленев. Спрашивать будем после... (Усмехнулся). После прогулки в Бранденбургском лесу...

Нарышкин (уныло). Ясно. И где такой лес, товарищ капитан?

Тюленев. А вот проедешь Берлин и сразу, тут же, и лесок... А пока до него не добрались.. И помолчим.

Нарышкин (уныло). Ясно. Я только в отношении майора... Хотел бы разъяснения, товарищ капитан... Что же, до того лесу и будет за майором хвост оземь биться? Зря его – так. Напротив, полную чуткость ему, всё ему окажи, на всю железку! Может, я политически неграмотно рассуждаю, товарищ капитан, так вы разъясните. Он же теперь – что? Он же теперь свою партийную честь защитить желает, поскольку хочет доказать, что он верный сын Родины и так далее... Он Ленина город желает защищать и в смертельный миг на себя берет всё. Вот разъясните, не пойму: как же не может быть ему при этой обстановке сто процентов доверия?

Жемчугов (покашлял). Тебе-то легко тут. Сто процентов... А ты войди в их положение. Время-то вон какое.. Кого обнять, а кого и из пистолета на месте... Оправдать надо доверие, понятно?

Нарышкин (уныло). Понятно. Только... Чтобы его оправдать, опять-таки его иметь при себе надо?

Жемчугов. Кого?

Нарышкин. Доверие.

Жемчугов (покашляв). А может, человек еще свою злобу держит? А может, он еще ее копит? Ты в душе его был?

Нарышкин (уныло). Понятно. Только мне думается... Коли уж его оттуда выпустили, так теперь не то что полк – ему и дивизию можно доверить и корпус...

Коновалов медленно выходит из другой комнаты. Все вскакивают от неожиданности.

Коновалов (тихо). Не надо мне корпуса, сержант. Дивизии не надо. Пусть дадут мне один истребитель, и я покажу, кто враг народа!

Тюленев (помолчав). Где вы были, Василий Фролович? Коновалов. Бригадного комиссара Плеско искал: На острова улетел. (Помолчав). Бранденбургский лес?.. Что ж. (Нарышкину, нахмурившись). Много болтаете, – знал бы, не брал в экипаж. Жди внизу, пока «форд» с аэродрома не придет.

Нарышкин. Есть. Разрешите идти?

Коновалов (молча кивнул). И вы, Жемчугов.

Жемчугов козырнул, пошел следом за Нарышкиным.

Поработайте немного над его политико-моральным... И ему будет польза и... и вам.