Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Отпустите меня. Я вам говорю. Отпустите! – попробовал без особого шума высвободиться Фотий, оглядываясь на сохранявших мнимую невозмутимость гвардейцев.

– Ох, ты гадина! Ты меня уже не знаешь! Меня – императрицу Елизавету Алексеевну! А когда-то знал, и близко! Ты думаешь, я пьяная, я трезва как стекло!

– Отстаньте от меня, ваше величество…– снова попытался по-доброму отвязаться о прицепившейся  к нему Елизаветы Фотий и вдруг сорвался, прошипел:– Отстаньте, я вам сказал! Катитесь в Германию, в свой Баден-Баден! –  окончательно высвободившись он быстро пошёл вперёд.

– Ох ты, Баден-Баден…– повторила Lise. – Да я сейчас всем расскажу про твои интриги, про императора Александра… Фотий, ты же царствовать хочешь. Господа! Архимандрит Фотий хочет царствовать! Он хочет стать русским императором!! – ломало её, указывающую на Фотия. Пошатнувшись, Lise упала на пол.

                                                  *  *  *

          В глубине внутренних покоев дворца перед женой своей Александрой, сидевшей на канапе в лёгком голубом платье, стоял на коленях в форме кавказского генерала с газырями Николай.

– Правда ли? Правда ли это, Николай?! – спрашивала Александра.

– Правда, Сашенька… правда! Искренняя правда…– говорил Николай со слезами на глазах. – Я порвал все связи. Теперь ты, одна ты – и на всю жизнь вместе!

– Николя, ненаглядный, Николя! А ведь я даже мыслью никогда ни о ком другом не думала, кроме тебя..– готова была расплакаться Александра.

– Женщины так могут, мужчины – увы, устроены по-другому… Но теперь – только ты… и Россия.

– А следующей зимой мы, как ты и обещал, поедем в Германию! Лейпциг. Йена. Голова кружится от одних названий. Согласись, Николай, зимой в Германии намного веселей, чем в России?

– Никто не любил этой страны…– грустно, чуть слышно пробормотал Николай.

– Что с  тобой? Ты о чём? – не поняла счастливая Александра.

 В покои быстрым шагом вошёл Фотий.

– Что такое?! Как ты? – вскочил с колен Николай.

–Государь! Спешные известия… – с металлическими нотками в голосе заговорил Фотий. Назавтра назначен бунт в столице. Готовы к выступлению Московский полк, лейб-гренадеры, Флотский экипаж. У меня полный и достоверный список заговорщиков. Завтра, то есть уже сегодня утром революция.

Александра вздрогнула. Николай подошёл к Фотию:

– Трубецкой! Фотий… Трубецкой.. Вот ты какой…

В другую дверь стремительно влетел генерал Аракчеев, по его лицу ходили красные пятна:

–Государь, несчастье! В моём родовом поместье Грузине – крестьянский бунт. Сожжён мой дом. Убита моя жена… Настасья Минкина…– с трудом договорил он.

– Всем сердцем сочувствую вам, граф! – Николай, подойдя, соединил три руки: свою, Аракчеева и Фотия.– Друзья, я знал и верил, что в трудную для России минуту, несмотря на разногласия, мы окажемся вместе, ведь одна у на Россия. Ты – Аракчеев, ты– Фотий… Трубецкой. Я ждал и верил, что вы придёте. Фотий, ты пришёл ко мне поздно, но пришёл. Теперь твоя вина меньше. Ведь ты любишь Россию? Ты затевал заговор, чтобы России жилось лучше?

– Да, государь. Точно так, – вытянулся Фотий.

– И мы хотим того же… Пусть благородные порывы наших душ победят злые.

         Николай, Фотий, Аракчеев стояли, крепко сжав руки.

                                                  *  *  *

          Трубецкие в ту ночь не ложились. Сергей Петрович и Катишь сидели в гостиной своего дома у камина. Трубецкой был в цветастом шлафроке  с преобладанием коричневых тонов, Катишь – в ярко синем платье с ажурной отделкой. Сергей Петрович и Катишь чокнулись бокалами с золотистым лафитом.

– Ну я рада, что наши дела пошли на поправку, – сказала Катишь. – Бог с ними, с товарищами. Тут самим бы быть живу.

– Даст Бог, – согласился Трубецкой, – не только жизнь спасли, но ещё и в фаворитах походим, теперь уже у Николая.

– Ваше сиятельство…– послышался голос. Трубецкой и Катишь замерли и медленно повернулись к дверям. Там стояли промёрзшие в своих шубах, Анна Истомина и Оленька. Из-за их спины стыдливо выглядывал заспанный пьяный Лаврушка.

– Видит Бог, барин, – сказал Лаврушка, икая, – не мог остановить.

–Подлец! Да я тебя в деревню на оброк, на барщину! Мой дом в проходной двор превратил!!

– Вот когда виноват, барин, тогда виноват…– признал Лаврушка. Трубецкой страшно посмотрел на него, и Лаврушка попятился к двери.

         Олечка радостно закричала:

– Папа! Папа! Ура! Мы пришли к папе! Мама, вы теперь вместе с папой будете жить?– подбежав, она ухватилась за полу шлафрока, прижалась Гловой к ноге Трубецкого.– папа, у тебя хороший дом, мне здесь нравится. А что это за тётя? – беззаботно спросила Оленька про Катишь, напряжённо приподнявшуюся с кресел.

Трубецкой, вынужденно гладя Оленьку по русым кудрям, вопросительно смотрел на Анну.

– Князь, я пришла, чтобы побеседовать с вами по весьма важному безотлагательному делу, – с достоинством сказала Анна.

–Трубецкой наклонил голову:

– Ночью?!

– Сергей, ты мне никогда не рассказывал про отношения с той дамой! Впрочем, я поеду … к Рылеевым и… заночую у них, – с горечью сказала Катишь и гордо пошла к выходу. Трубецкой не остановил её.

– Так чем смею служить? – насмешливо спросил Трубецкой у Анны.

–Князь, позвольте прежде уложить ребёнка. Время позднее…– сказала Анна, расстёгивая шубу.

– Хорошо…– согласился Трубецкой. – Ну что?! Поскакали, поскакали, поскакали…– Трубецкой приподнял на плечи Оленьку и вприпрыжку побежал из гостиной. Оля хохотала:

– Ура! На конях.. как тогда в монастыре!

 Анна пошла следом.

                                                  *  *  *

          Оленька быстро уснула в изящной  с резными амурчиками  кровати из липового дерева.

– Солнышко моё, – поцеловал её  с ласкою в лоб Трубецкой. – дети – моя слабость. У нас с Катишь детей, к несчастью нет. катишь больна, никак не может забеременеть, хотя кроватку мы поторопились заказать. Хотели, если будет мальчик, назвать  Мишенькой, в честь деда…

                                                  *  *  *

          Анна смотрела на Трубецкого глазами, переполненными слезами. внезапно она упала на колени, обхватив руками ноги Трубецкому:

– Князь, я люблю вас, князь. Шестой год я не могу ни думать, ни представлять ни одного мужчину, кроме вас… Я люблю тебя, Серёжа, с первого дня  и на всю жизнь… Сколько бы ни было у тебя детей о других женщин, хоть миллион, я прощу тебе всё! – заговорила рыдая взахлёб Анна. – Видеть тебя, дышать одним воздухом с тобою..

– А Николай? Император Николай? – лукаво спросил Трубецкой, приподнимая Анну с колен. Верно такие же слова говаривались и ему?

– Николай? О, как я любила его! На время чувство к нему вытеснило любовь к тебе… Пожалуй он – единственный, из-за которого могла бы забыть тебя… Но он предал меня!

Подслушав о заговоре в тот день, когда наша труппа выступала у вас в доме, я хотела обо всё рассказать Николаю. Тогда я ненавидела тебя, но ненависть – лишь обратная сторона любви. Нельзя не ненавидеть того, кого горько потерять… Николай обещал, когда станет императором. Жениться на мне. О это был обман. Насытившись моим телом, он бросил меня. Ещё несколько часов назад я пробивалась во дворец, хотела спасти его, а теперь– пусть погибает! Я стану в первых рядах заговорщиков!

– А ты артистка…– протянул Трубецкой, пристально, с недоверием, всматриваясь в глаза Анны. – Артистка, да?

– Артистка, князь, – отвечала Анны, вытирая кружевным платком слёзы.

– Танцовщица… – протянул Трубецкой, с жестоким сладострастием осматривая её. – Ну, артистка, танцовщица, станцуй мне…

– Что? – со страхом спросила Анна.

– Любовь твою ко мне станцуй! И ненависть станцуй! И жизнь мою и свою станцуй…

          И тогда, с ужасом и решимостью, не отрываясь глядя в горящие глаза Трубецкого, Анна затанцевала.

                                                  *  *  *

          Анна и Трубецкой забыли про Катишь. А Катишь стояла напротив дома у гранитного парапета набережной. Закутавшись в ангорской шерсти шаль и коверкотовое манто, она беззвучно глотала бессильные и бессмысленные слёзы. За её спиной горели окна родного дома, в который она не хотела входить

                                                  *  *  *

          Анна всё ещё    танцевала, со страстью, с огнём, с отчаянием, готовым на последние. Её танец был бешенной импровизацией, где инстинкты, не успев быть осмысленными уже передавались в движении. Камлание колдуна можно лишь сравнить с таким танцем. Трубецкой, жадно охватывая её фигуру полубезумным взглядом сладострастца, изголялся, паясничал рядом. Причём, и его движения казались вычурным танцем. Трубецкой приговаривал:

– Ах, артисточка! Ах, танцовщица!

Когда силы Анны от долгого изнемогающего танца стали падать, а движения замедлились, Трубецкой приблизился  к ней и рванул сильными пальцами нежное короткое цвета морской волны платье. Затрещала раздираемая ткань,

– Люблю, люблю, люблю!– трижды, не отвечая за себя, сказал Трубецкой.

          А штабс-капитаны Александр и Михаил Бестужевы, штабс-капитан князь Щепнин-Ростовский и Кондратий Рылеев  уже выводили из казарм Московский полк. Дымились факелы. На морозном ветру трясся из стороны в сторону газовый фонарь. Солдаты  с ружьями выбегали из казармы, строились.

– Братцы, солдаты! – кричал Михаил Бестужев, придерживая срываемый ветром кивер.– Постоим за отечество! Сбросим царское иго! За вольность! За свободу! За конституцию!

– Милый человек, а кто она такая будет эта самая Конституция? – спросил старый усатый солдат, герой Бородина.

–Конституция…– привычно ответил Рылеев. Конституция – это жена доброго царя Константина. И идём мы за доброго царя Константина, против злого царя Николая, который отобрал у своего родного брата Константина законно принадлежавший тому по праву наследования российский престол.

– За русскую вольность! За свободу! Армия будет добровольная! – крикнул Щепнин-Ростовский.

Александр Бестужев разливал черпаком в солдатские чарки водку:

– Наливай, братцы, наливай. Не стесняйся. С водочкой-то воевать веселее.

                                                  *  *  *

          Светало. Трубецкой после бурно проведённой ночи лежал на кровати своей спальни среди смятых простыней. Лежавшая рядом Анна медленно приподнялась. Прикрыла простынёй грудь, с ненавистью оглядела лицо и тело Трубецкого. Стараясь не наделать шума, приподняла с ночного, китайского столика  с изогнутыми ножками массивный, чугунный внутри, сверху бронзовый, подсвечник, и двумя руками держа его, несколько раз изо всей силы ударила им по голове Трубецкого. Анна била до остервенения.

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!– говорила она.

          Кровь хлынула из разожженного темени. От удара из подсвечника вывалились зажжённые свечи, две из них потухли, а из одной, из-под расплывшегося по простыне пятна воска, разгоралось пламя. Пламя шипело, лезло по простыне к ногам Трубецкого. Трубецкой от ударов не пошевелился, лишь при первом из них послышался слабый стон.

          Анна прошла в уборную. Смыла под веселым фаянсовым умывальником с изображением богемных пасторалей затекшую кисть и предплечья до локтей кровь, две кровинки попали на грудь и живот. Её трясло. Хотелось рвать.

                                                  *  *  *

          Зайдя в детскую, Анна остановилась около спящей, похожей во сне на ангелочка, Оленьки. Анна нежно поцеловала её в щёчку.

– Оленька! Пора вставать.

Ничего не понимая спросонья, Оленька щурилась, хлопала глазками.

– Мама, а где папа?

Анна молчала.

– Мама, где папа? Я к папе хочу.

– Деточка, нет больше твоего  папы… Убила я папу.

                                                  *  *  *

          Анна снова вошла в спальню.

На кровати, откинувшись к стене на штофной дорогой гобелен, с залитым кровью левым глазом, левой щекой и шеей сидел Трубецкой. Батистовым платком он вытирал кровь. Увидев вошедшую Анну, Трубецкой захохотал. Хохотал громко, нескончаемо отчётливо:

– Она думала, что я человек!.. Ты думала, что я человек?! Думала, что я человек!! – задыхался от смеха Трубецкой.

                                                  *  *  *

          Солдаты Московского полка с ружьями наперевес во главе с заговорщиками– офицерами бежали по тёмным петербургским улицам к зданию Сената.

          Бежали по пустынной мостовой охваченные ледяной позёмкой в неудерживающих    тепло шубах Анна и Оленька. Дикий хохот Трубецкого неотвязно стоял в ушах Анны.

          Скакали на лошадях по набережной Невы, ведя верные им войска, артиллерию, император Николай и генерал Аракчеев. Напротив Зимнего дворца они  остановились. За плечами Никола развевалась бурка, ремни крест-накрест перетягивали кавказский мундир с генеральскими эполетами.

– Государь! – сказал разгорячённый подготовкой к сражению Аракчеев.– Я счастлив, что вы, наконец, поняли: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неумолимое; рабство– с Богом, вольность – с Дьяволом…

– Старик, я долго терпел, но ты просто вымучил своими глупостями!.. нет ни Бога, ни Дьявола, есть только человек! – воскликнул Николай. Он пришпорил коня к бегущим навстречу Анне и Оленьке.

          Поравнявшись с ними, Николай соскочил с седла, бросился в объятия Анны.

– Милая моя! Родная!

–Николай! Николай! Ту уже знаешь про заговор?

–Да. Всё знаю, любимая…

– Я что Трубецкой, он же Фотий… диктатор восстания?

– И про него всё знаю…

– Я хотела убить его, ради тебя… но он жив…– почти бессвязно говорила Анна.– Но я думаю, он не придёт на площадь и революция окажется без руководителя. Трубецкой чересчур осторожен и любит себя… Николай…

– Да… Анна..

– Николай, наше счастье невозможно…Николай..

– Да-да… невозможно…Наше счастье невозможно, Анна… Но наш порыв… Постоять вот так рядом… Вырвать две минуты у вечности мы можем всегда…

          Николай и Анна плакали.

– Мама, мама, пойдём… Мне холодно… Ну пойдём, мама– хныкала, дергая за полу шубы Анны Оленька.

          Мимо них проносились всадники, проходила верная государю пехота, везли пушки. Над шпилем Адмиралтейства занималась утренняя заря.

                                                  *  *  *

          С другой стороны Зимнего дворца мимо строящегося Исакия по брусчатой мостовой к Сенату быстрым тревожным шагом приближалась группа заговорщиков. Офицеры – в наглухо застёгнутых шинелях с опущенными на брови козырьками фуражек с обнажёнными шпагами, штатские– в длинных почти до пят плащах, узкополых шляпах и цилиндрах. Рылеев, Кюхельбекер, Якушин, Муравьёв, Оболенский, Голицын, братья Бестужевы… В крестьянском тулупе, подпоясанный красным кушаком, с заткнутыми за него двумя пистолетами, шёл Каховский. Сергей Петровича Трубецкого, диктатора восстания, среди шедших на Сенатскую площадь не было.

                                ПРОРОК В РОССИИ

          Старый граф Лаваль не плакал. Он только весь сжался, втянул седую голову в сухие маленькие плечи, словно хотел спрятаться за воротом генеральской шинели от непоправимой беды.

– Дочь, увидимся ли вновь? – спросил он.

          Катишь Трубецкая долго молчала, нервно теребила ладошкой в лайковой перчатке серебряную ручку саней. Она не замечала снега, забивавшегося за полы расстёгнутой роскошной собольей шубы. Нежно голубого цвета хвост соболя, составлявший шапку, трепался на ветру, бился по осунувшимся от бессонных ночей щекам.

– Увидимся, отец, обязательно увидимся,– чуть слышно ответила Катишь.

–Где он?

– За участие в возмущении сослан на Благодатский рудник.

– В Сибирь.

– Навечно.

          Брезжил рассвет. За Петропавловской крепостью, разрывая завесу из тяжёлых иссиня-чёрных снеговых туч, вставало зябкое крошечное декабрьское солнце. Первый робкий луч ударил в шпиль Петропавловки, и ангел на его вершине засиял золотом. Почти год прошёл с 14 декабря. Отсюда, из Петропавловской крепости, князя Трубецкого и сто сорок два его соратника, лучший цвет петербургской знати, отправили на пожизненную каторгу в Сибирь. Рылеева, Пестеля, Каховского, Муравьёва-Апостола и Бестужева-Рюмина повесили на кронверке крепости.

          Пусто. Закованная в гранит Нева тянет тяжёлые бурые воды к морю. Вставшие спозаранку лакейские дети бросают друг в друга снежком, вяло, привычно, заспанно, без смеха, без жизни.

          Впереди, за мордами лошадей, в клубах позёмки появилась бегущая фигура неуклюжего коренастого человека. Медвежья шуба почти мужицкого покроя нараспашку, кудри забиты снегом. Пушкин.

– Пушкин?

– Катишь!.. Там, в Сибири, передайте на рудник посланье друзьям.

– Славный Пушкин.

          Пушкин протянул вымоченный пургой плотный лист бумаги. Перечёркнутые, переделанные много раз записи. Вскочил на облучок долговязый с желтоватого оттенка шевелюрой, выбившейся из-под заячьего треуха, определённый из камердинеров в кучера за непомерное пьянство, Лаврушка.  Сани дрогнули, Катишь махнула рукой, граф Лаваль сжался ещё более, Пушкин стряхнул слезу. «Трогай!» -крикнул сам себе Лаврушка, и тройка, зазвенев бубенцами, понеслась от огромного лома Трубецких на Английской набережной.  Вместительный гардеробный сундук с нарядами, женщина есть женщина, закачался, подвязанный в том месте, где обычно стоят форейторы. У зеленоватых, покрытых изморосью грозных стен Зимнего дворца. Где ни раз блистала на балах Катишь, сани свернули на Невский. Справа остался строящийся Исакий, слева – покрытый лесами Александрийский столп, память об ушедшем царе Александре.

          Катишь развернула поданную Пушкиным бумагу:

« Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадёт ваш скорбный труд

                                  И дум высокое стремленье…»

          Вслед за Катишь Трубецкой выехала к мужу в Сибирь двадцатилетняя красавица княгиня Мария Николаевна Волконская, дочь героя войны 1812 года генерала Н.Н. Волконского. Освободившийся дом Волконских на набережной Мойки,12, вскоре занял Пушкин. Поговаривали, что произошло это не случайно, княгиню Марию подозревали во флирте с поэтом.

          Через день после Марии Волконской оправилась в Сибирь Александра Григорьевна Муравьёва, дочь графа Г.И. Чернышева, а чуть позже выехали за мужьями Е.П. Нарышкина, Н.Д. Фонвизина, А.И. Давыдова, А.В. Ентальцева, М.К. Юшневская, А.В. Розен, две ослепительные невесты-француженки, вышедшие замуж за своих суженых уже в каторге – Полина Гебель и Камила де Дантю. Всего 11 женщин. Ездила к жениху, декабристу П.А. Муханову, и княгиня В.М. Шаховская, но то ли не выдержала испытаний, то ли любовь оказалась не так крепка, но она вернулась в столицу. Остальные выдержали, остались.

          Опустели зимние петербургские балы. Поглупели придворные разговоры. Навеки увяли изящество и благородство отношений. Никогда более Россия не знала таких красавиц, срезанных, подобно розам, в самом цвете.

          Дороги России всегда были плохие. Зима 1826/27 гг. оказалась особенно суровой, сугробы в рост, метели, валящие с ног, пурга, морозы 30-40 градусов. Люто холодную зиму сменила весенняя грязь, распутица. Грунтовые дороги развезло, реки вспухли, на много вёрст в ширь разлились Обь, Лена, Енисей, Иртыш, Амур. Из-за грязи, забивавшей колёсные втулки, кареты делали не более 30-59 вёрст в день. Подолгу стояли на берегах великих сибирских рек, ожидая переправы. По жидким подмосткам из срубленных сосен кареты с немалым трудом добирались до паромов и барж. Почти каждые четверть часа колёса экипажей срывались  в промежутки между разошедшимися стволами подмостков, и бородатые сибирские мужики подолгу вызволяли их. При переправе через Иртыш бечева парома разорвалась, паром понёсся вниз в бурлящих завихреньях мутных весенних вод. Спасло мужество и мастерство паромщиков, управляющих длинными еловыми шестами, сумевших направить паром на мель. Грязную весну сменило пыльное лето. Суховеи несли песок, клочья колючей травы, засыпавшие платье и забивавшиеся в глаза. Потянулся дым лесных пожаров. Земля от нестерпимой жары разошлась трещинами в аршин глубиною. Не хватало воды, мучила жажда, лицо обветрило, кисти рук и лицо потрескались. Палящее лето сменилось ненастной осенью с дождём и новой грязью. Повторилась весна наоборот, не от холода к теплу, а от тепла к холоду. И вновь зима, морозы, снег, пурга и вьюга. Прошёл почти год, прежде чем в декабре 1827 года в Иркутске Катишь Трубецкой удалось увидеться с мужем снова.

                                                  *  *  *

          Княгиня Мария Волконская бегала среди троек с отправляемыми на Нерчинские рудники восемью декабристами. То были Оболенский, Якубович, Давыдов, братья Васильевы, Волконский, и наконец – Трубецкой. Увидев, не узнав, но почувствовав сначала в хрупком высокого роста заросшем бородой и усами человеке в арестантском тулупе и шапке своего мужа, Мария, радостно вскрикнув, бросилась к нему в объятья.

– Волконский!

– Мария!

          Заметив подъезжающих дам, жандармские офицеры заторопились отправлять каторжно ссыльных. Крики «Пошёл!» смешались с звоном бубенцов, фырканьем лошадей, хлопаньем рукавиц и топаньем сапог и валенок.  Но уже подлетела вслед за Волконской тройка Катишь. Ухнули, крепко став, кони. Из саней выскочила на хрустящий наст разгорячённая княгиня Трубецкая, птицей метнулась к арестантским повозкам:– господа,  нет ли среди вас в Сергея Петровича Трубецкого, господа?

          Жандармы не успели оглянуться, а уде выскочил из отправляемой повозки декабрист князь Трубецкой.

          Долгожданная встреча. Сумерки. Последние отблески солнца в наступающей ночи. легкая пороша ложится на плечи и грудь. Холодные, острые снежинки тают на щеках и лбу. Как и другие на этапе, Трубецкой исхудал, порос усами и бородой, щёки впали, страдальческая складка сложилась между бровей, две жёсткие морщинки легли под носом, у губ. Внешность его переменилась значительно.  Узнать для стороннего человека стало почти невозможным. Близкий нашёл бы Трубецкого по глазам. Глаза остались прежними: умными, задумчивыми, прозорливыми… Кто осудит Трубецкого за то, что не пришёл он на геройское четырёхчасовое стояние восьмисот человек на Сенатской площади? Возможно они ошибались, может быть, были правы.  Скорей всего, ошибся и он. Но когда?  Тогда ли, когда организовывал Тайное общество или когда его предал? История не знает. Товарищи его простили.  Простим и мы.  В любом случае и в четырехчасовом геройском молчании на Сенатской площади, и в предательстве Трубецкого, и в предательствах, взаимных обвинениях и доносах декабристов было больше благородства, возвышенности, вызова бездушной бессмысленности вселенной, чем в подавляющем числе положительных, правильных, но таких мелких поступков, речей и мнимых подвигов современности.

– Катишь!

– Серёжа!

          Они без слёз прижались друг к другу, она – в перстнях, брильянтах, в искрящейся от снега соболиной шубе, он – в арестантских портах, валенках, навыпуск рубахе под овчинным тулупом, круглой шапке ссыльного, в цепях и кандалах на руках и ногах. Великая сила их любви показалась вдруг столь значительной не только для них, но и для окружающих. Волконский и Мария стояли рядом. В объятьях  двух княгинь с двумя арестантами чувствовалось нечто, что может лишь чувствоваться, но не пониматься, что сильнее жизни. Попрание жизни, готовность отказаться от неё ради чего-то ещё всегда поражает окружающих, неспособных пойти следом, а потому замерли товарищи, остановились жандармы. Тихо сопели кони. Поскрипывали полозья саней.

– Я пойду с тобой, Серёжа.

– Катишь, ты погубишь себя.

– Я чувствую, что так надо.

          Подошёл сухой, выжатый, как лимон,  среднего роста человек с жёлтыми втянутыми щеками, длинными бакенбардами, короткими редкими чёрными усами, в шинели  папахе генерал-майора жандармерии.

– Княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, если не ошибаюсь?– формально,  мертво спросил подошедший, словно ей, Катишь Трубецкой, давно следовало быть здесь в Иркутске, на тридцатиградусном морозе, ночью, в пяти тысячах вёрст от Санкт– Петербурга.

– Да. Я -Трубецкая, полковник.

         Жандарм, обратившийся к Трубецкой, содрогнулся:

– Генерал-майор Лепарский, комендант Нерчинских рудников, -значительно выговорил он.

– Простите,– чуть наклонила гордую голову княгиня Трубецкая. – Но я должна следовать за мужем, князем  Сергеем Петровичем Трубецким, имею на величайшее соизволение.

– Сожалею, княгиня,  но дополнительно вы должны  получить соответствующие инструкции по поведению в Сибири.

– Что же сибирский климат предполагает какое-то особенное поведение, отличное от столиц?!

– Увы, княгиня.

– От кого же я должна получить инструкции по поведению в Сибири?

– От меня, княгиня.

          Княгиня и князь переглянулись. Конвоир тронул Сергея за плечо. Трубецкая пристально всмотрелась в Лепарского, тот казался неумолимым. Катишь сунула в ладонь Трубецкому свернутый вчетверо листок. Сергей уселся поплотнее в повозку. Лошади тронули. Верховые жандармы поскакали по четверо за каждой из четырёх повозок. Лепарский и Катишь остались вдвоём.

        Сидя в повозке, Трубецкой развернул переданный Катишь листок. Там стихи, перемаранные, переделанные, писанные стремительной рукой друга:

                                  «… Оковы тяжкие падут,

                                  Темницы рухнут – и свобода

                                  Вас примет радостно у входа,

                                  И братья меч вам отдадут».

– Пушкин, – сказал Оболенский.

          Трубецкой улыбнулся. Заулыбались все.

                                                  *  *  *

          Не было в тогдашней России человека более уродливой наружности, чем поэт Пушкин.   Роста пять вершков, с кривыми, колесом, ногами, изогнутыми в стопах и кистях пальцами, вздутыми, как у крупнорогатых, суставами, наклонным латинской «эс» позвоночником, отвислым, вдавленным вверху, неравномерно вздутым снизу большим животом, оттопыренным назад тяжелым, почти женским тазом, с впавшей укороченной плоской грудью,  крайне короткой, затянутой в плечи шеей, непропорционально крупной головой с развитым лицевым отделом и узким лбом.  Лицо в середине правильное, нос маленький и расплющенный, картошкой, губы толстые, вывороченные карие глаза навыкат, глубокие морщины над бровями, никчёмные во все щёки бакенбарды, кудрявая густая шевелюра ,цвет кожи тёмный, ладони огромные, мужицкие, по-африкански белёсые.  В публике Пушкин был известен лёгкими скабрёзными, виртуозными по сжатости, точности и сочетаемости слов, стихами, писанными на злобу дня. написал Пушкин и ряд поэм, сюжеты которых при разборе оказывались ворованными у западных авторов. Особенно Пушкин любил Байрона. У него он позаимствовал  фабулы «Кавказского пленника», «Цыган», «Бахчисарайского фонтана» , « Графа Нулина»; поэму  «Евгений Онегин», которую ради оригинальности автор назвал романом в стихах, Пушкин писал с «Чайльд-Гарольда».  «Домик в Коломне» написан под влиянием «Германа и Доротеи» Гёте, в «Полтаве» за версту виден шиллеровский Мазепа.  Из так называемых маленьких трагедий «Пир во время чумы» взят у Боккаччо, « Каменный гость» -переработанный античный сюжет о милетской вдове, «Моцарт и Сальери» и « пиковая Дама» – из старинных салонных выдумок, «Скупой рыцарь» – зарисовка на до боли известную тему, где чувствуется и Шейлок Шекспира и Исаак Вальтера Скотта. В прозе, в повести «Капитанская дочка», Пушкин подражал тому же Вальтеру скотту, в «Дубровском» – известному итальянскому роману того времени «Ринальдо Ринальдини» и         «Роб Рою» опять же Вальтера Скотта, писателю, который наравне с Байроном, был необычайно популярен в России того времени.  Более оригинален получился Пушкин в поэме «Медный всадник», но и это «милетская вдова» в минорном варианте или чуть изменённый «Каменный гость». По настроению «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии» близки к итальянским новеллино.  Пытался Александр Сергеевич подвизаться и на исторической ниве, но его исследования о пугачёвском бунте и о Петре I,увы, научной ценности не представляют.  Если подходить формально, то ничего нового Пушкин в мировую литературу не внёс. У него другая заслуга. Подобно Петру Великому, перенесшему основы европейской государственности на квёлое российское Нечерноземье, распространившему законы крошечной Голландии на огромный евразийский материк, Пушкин, не особо бережно, но по-своему и по-русски, пересадил в Россию цветок иностранной изящной словесности. И как не удивительно, несмотря на холода, метели и московских медведей, иностранный цветок прижился и дал сначала робкие, а потом всё более сочные плоды. Иностранец быстро стал нашим, надел сапоги, порты и косоворотку, и уже в 1830-ому году никто, включая самых неистовых западников, как Грановский и Белинский, не мог отрицать наличия в России русской национальной литературы. Согласимся, сочинения Сумарокова, Кантемира, Новикова, Ломоносова, Екатерины II и других авторов XVIII  века серьёзно воспринимать невозможно. Фонвизин, Радищев и Державин есть только проблески национальной литературы, но ещё не сама она. Пушкин адаптировал для России европейские сюжеты и вложил в уста образованной отечественной публики новый обогащенный невообразимой фантазией русский язык. Так виртуозно и блестяще, как писал Пушкин, после него в Росси двести лет, а может быть и много больше, не будет писать никто.  После Лермонтова, так же заимствовавшего сюжеты, и так же, в основном у Байрона, великая русская литература перестала воровать. Отечественная литература создала собственные фабулы, заплатив богатством и выразительностью языка. Достоевский и Толстой мыслили глубже Пушкина, но чувствовали и писали хуже. Бунин пытался возродить искромётный язык Пушкина, но исторически неудачно, помешала дурацкая революция 1917 года. Шолохов, подобно Пушкину, явился самородком в языке, но страдал донским просторечием.  После Шолохова русский язык умер. Сказать, что кто-то из современных авторов, более чем талантливый журналист, значит, смеяться.

          Александр Пушкин, сосланный в мае 1820 года под видом служебного перемещения на юг России  за то, что в темноте коридора Царскосельского дворца обнял вместо крепостной актрисы фрейлину Нарышкину, любовницу  императора Александра I, и тем надругался над нравами государства российского, и на Юге проявил себя как Дон-Жуан, Казанова, Ловелас и пр. Оставлять его наедине с дамами, безразлично будут то жёны, дочери или сестры Кишиневского, Одесского Ии Новороссийского генерал-губернаторов, наместников Юга России командующих Кавказской армией или тривиальные цыганки из бессарабского табора, воистину оказалось опасно. Замкнутый, резкий во всякое другое время, Пушкин, увидев в ста шагах даму или девицу относительно приятной наружности в пределах от четырнадцати до пятидесяти лет, опрятно одетую и подающую надежды, звание, положение в свете и род занятий значения не имели, начинать пыхтеть, сопеть и наливаться краской. Откуда-то появлялась необыкновенная обходительность, услужливость, непередаваемая галантность и превосходный дар устной речи. Если женщины любят ушами, то нашёптывать комплименты, как и сочинять стихи, Пушкин умел. Пара рифм и женщина в постели поэта. Напроказившего сверх меры Пушкина в июле 1824 года исключили ос службы и направили в родовое псковское имение, село Михайловское, под надзор местных властителей. В Михайловском в ход пошли соседские девушки и сенные девки.