Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

          Трубецкой из последних сил вскочивший на ноги во время происходившей на его глазах резни, не знал, пытаться ли ему спастись от тигрицы бегством, забраться ли на дерево.  Убедившись однако, что ненависть тигрицы не распространяется на всё человечество, он подошёл к поверженному атаману.  Тот был ещё жив и, упав на правый бок, придерживал левой рукой, проскальзывавшую между пальцев из разорванного живота кишку. Невдалеке  лежал на валежнике заряженный мушкет. Лошадь атамана ускакала.

– Убей тигра! Убей кошку! – шептал обескровленными губами атаман, указывая глазами  то на тигрицу, то на лежавший прикладом на его ноге мушкет, то на детину, его кума, внутренности которого рвала тигрица.

          Трубецкой посмотрел на умиравшего атамана, потом на урчавшую тигрицу, поднял мушкет, оставляя направленным стволом вниз. Тигрица покосилась на Трубецкого жёлтым глазом, потом повернулась спиной, продолжая со страстным урчанием поглощать внутренности детины. Трубецкой опустил мушкет. Атаман грязно выругался:

– Ну  и гад же ты, барин!

          А под утро, когда Трубецкой забылся под сосной тяжёлым голодным сном, тигрица принесла ему новое угощение – окровавленный кусок плеча атамана. Трубецкой, естественно не ел.

          Возвратив себе одежду, утеплившись кое-чем из вещей убитых, Трубецкой прихватил мушкет, пули, порох и кремни разбойников, жадно насытившись  найденным в сумках разбойников хлебом, он продолжал путь. На следующий день к вечеру он подстрелил лося. Воспользовавшись кремнями, он разжёг костёр и впервые, за два месяца поел жаркого. Тигрица с обычным удовольствием сожрала оставшиеся от его трапезы кости. На второй день Трубецкой не без труда поймал бурую лошадь атамана. Желая корм, она в отсутствии тигрицы приблизилась к человеку.

                                                  *  *  *

          Вновь найдя Сибирский тракт, Трубецкой двигался вдоль него. Сам питался подстреленной олениной, дичью, лошадь кормил сеном, припасённом для путников в лесных избушках.  Видя в людях врагов, Трубецкой старательно избегал всякой встречи с ними. От Албазина дорога пошла на северо-восток. На западе Россия начиналась Шлиссельбургской крепостью, на востоке заканчивалась Удским острогом.  Выйдя к Тихому океану в апреле 1829 года в районе Удской губы, Трубецкой был застигнут сильнейшей бурей, третьей на его памяти за переход. Он потерял лошадь, питался сначала кониной, потом ремнями и кожей унтов, дошёл он и до человечины, найдя замороженный труп беглеца из Удского острога. В середине мая 1829 года его совершенно одичавшего, босого, в растрепанных волосах и разорванной одежде подобрал фрегат «Иф» Российско-американской компании.  Удачно продав китайцам, закупленный в Бенгалии опиум, корабль, переполненный серебром, был отброшен штормом в Жёлтое море на север и зашёл в Удскую губу пополнить запасы питьевой воды. Трубецкой печально простился с сопровождавшей его тигрицей. Она к тому времени родила прекрасных пушистых полосатых в мать тигрят. Тигрята не боялись Трубецкого, и пока фрегат стоял в бухте, часто играли с ним. Корабль стоял долго, почти месяц, капитан, пользуясь неохраняемостью тогдашних восточных морских границ России, решил запастись беспошлинной русской пушниной. При прощании Трубецкой поцеловал в лоб верную ему тигрицу.  Прощанья их никто не видел, тигрица справедливо пряталась от других людей, сразу при их приближении уходя сама и уводя свой выводок. Она казалась столь же иррациональной, как мир.  При последнем объяснении Трубецкому показалось, что глаза зверя увлажнились. Не зная прошлого и не заботясь о будущем, тигрица жила намного счастливее Трубецкого.

          Взятый матросом на фрегат «Иф». Сильные руки и уменье в те времена ценились больше паспортов. Трубецкой отплыл проливом Лаперуза в Америку. Уже в августе 1829 года он вступил  на землю миссии Долорес в Новой Калифорнии.  В фургонах, ведомых буйволами и лошадьми, Трубецкой пересёк Североамериканский Соединённые Штаты в счастливое правленье  генерала Джексона. Дважды он подвергался нападению индейцев, и оба раза благополучно спасался, благодаря бесплатной раздаче огненной воды. В Ред-Ривере в Техасе ему показали знаменитого всадника без головы, наводившего ужас на местных креолов. В Сент-Луисе под угрозой  четырёхзарядного Кольера местные шутники заставили его ассистировать при линчивание негра, посмевшего цитировать памфлет Уокера  южнее 36 градусов и 30 минут параллели.  От Бостона до Кале при попутном ветре плыть не больше месяца. Осенью 1829 года Трубецкой гулял уже по бульварам Парижа.

          Быстро проев золотые рубли, положенные в карманы заботливой Катишь, похищенный разбойниками и возвращённые чудесным вмешательством знакомой тигрицы, Трубецкой обратился к рекомендательным письмам, но не получил по ним ничего, кроме вежливых отказов.  Однажды он зашёл в лавку в Сен-Дени в двух кварталах о арендуемой им теснейшей мансарды и заложил еврею антиквару золотой дамасской стали кинжал, удачно обретенный в недрах Сибири вместе с двуствольным седельным пистолетом ни разу, кроме истории с волками, не выручившим его в тайге.  Перемигнувшись с молоденькой евреечкой, племянницей антиквара, помогавшей за прилавком и вне его дяде, Трубецкой затащил её в тот же вечер к себе в мансарду.  Две бутылки шампанского содействовали обычному итогу, и Трубецкой, позевав из окна на баррикады Июльской революции, уже собирался выставить за дверь жертву короткой связи. Когда у него с ней состоялся весьма занятный для его будущей судьбы разговор, о котором стоит рассказать немного подробнее.

                                                  *  *  *

          Трубецкой стоял у закрытого окна и холодно смотрел в щель жалюзи, как одного из гаврошей баррикады, двенадцатилетнего мальчишку, аренного в живот, завернув трёхцветное знамя революции понесли за угол здания, когда очаровательная племянница антиквара спрыгнула с постели, подбежала, ступая по паркету влажными стопами, обхватила его за талию, прижалась к сильному плечу, скользнула маленькими ласковыми ручками по белоснежной сорочке. Прядь чёрных густых волос упала на грудь Трубецкому, блюдца глаза горели бездонным и страстным огнём.

– ты думаешь, что я еврейка?... да, ты прав, – быстро заговорила она. – Я еврейка, но не чистая. Мой отец был цыган, я – итог соединения двух огненных восточных темпераментов. Евреям нельзя любить цыган, моя мать нарушила закон, её изгнали из общины.  Скоро после этого она умерла от злой болезни в веселом доме. Отца моего зарезали свои при дележе наворованной добычи. Я выросла у дяди. Мать научила меня гадать. Я скажу тебе твою судьбу?

– Я не хочу знать судьбы, – ответил Трубецкой, прижавшись щекой к тылу мягкой девичьей кисти. – Пусть судьба моя будет столь же темна, как локон твоих волос. Радужка твоих глаз, судьба твоего народа.

          Роялистская конница возобновила атаку на баррикаду. Золотые кирасы кадетов Сен-Сира сверкали в полдневном солнце, на красных рукавах их мундиров не виднелась кровь. Сорок храбрых мальчиков с криком « Да здравствует король!», размахивая палашами кинулись на баррикаду революционеров, откуда им ответил вопль « Свобода или смерть!». Баррикаду заволокло ружейным дымом. Восемь пареньков в кадетов упали на сухую брусчатку.

– Дай руку. Нет, не ту. Левую. Вот, видишь, эта линия жизни. Она у тебя длинная. Уходит на запястье. Но много маленьких линий сечёт ей, и одна, большая, почти равная ей, касается её. Это трудности жизни, несчастья, страдания и серьёзная болезнь. Нелегка будет твоя жизнь, и не один раз заглянешь ты в слепые зрачки смерти, но поздно и неуспокоительно заберёт она тебя.  Вот линия ума и таланта. Она раздваивается, расстраивается и четверится.  Много талантов у тебя, но – видишь вертикальную линию.  Злой гений пересекает все таланты твои. Редким знаком – перевёрнутой пятиконечной звездой заканчивается линия талантов твоих. Это знак не добра. Помимо воли твоей таланты твои злы. Служат они скорее чёрту, чем Богу.

Трубецкой высвободил руку:

– Слушай. перестань болтать глупости. Уже много времени. Убирайся.

          Низу на мостовой первогодки Сен-Сирской военной школы перестраивали конницу. Они, не слезая с лошадей, выставили вперёд ружья и сделали очередной залп по баррикаде. Лошади вздрогнули от залпа, навострили уши и чуть подбросили ездоков.

 – Подожди. Вот линия любви. Она троитца. Трёх женщин в своей жизни страстно будешь любить ты. Меня среди них нет. Две твои возлюбленные остались в прежней жизни, одна будет впереди. Имя её ещё скрыто. Тебе не повезёт в любви. К первой возлюбленной ты охладел, и она возненавидела тебя.  Вторая любила и любит тебя горячо, но не благодарен ты к ней. И третья будет любить тебя, преследовать вниманием и любовью, но любя её, ты испугаешься чувства  к ней, потому что настоящая любовь страшна, не каждый, даже сильный и смелый , может выдержать настоящую любовь, ибо требует она всего человека.  Ты побежишь к другой, и другая полюбит тебя, но не принесёт её любовь не взаимности, ни счастья. Мужество  несчастья, хотя ты скорее соглядатай чем борец, привлекут к тебе много женщин. Женская любовь сострадательна. Старость твою скрасит последнее робкое чувство, друг раздели его с тобой. Но уйдёт и последняя привязанность твоя. Сам ты скончаешься в одиночестве.

– Хорошо. Я вижу, ты больше цыганка, чем еврейка. Прощай. Мне пора.

– Подожди. Не сказала я главное. В Росси есть поэт…

… Нас было много на челне,

Иные парус напрягали,

Другие дружно упирали

В глубь мощны вёслы. В тишине

На руль склонясь, наш кормщик умный

В молчанье правил грузный челн,

А я – беспечный веры полн –

Пловцам я пел…– вдруг , перейдя с французского на русский , зачитала еврейка.

–Замолчи! – закричал Трубецкой, повернувшись к ней.

В его голове моментально пронеслись сходки под зелёной лампой, арзамасцы, Союз Благоденствия, Рылеев, Пестель, муравьёв, водка с квашеной капустой, юнец Пушкин читает у фортепиано восторженные пустые стихи Бахусу, Венере, Свободе. Миф, тлен. Вечное возвращение. Его уже не проймёшь. Он разорвал порочный круг. Он вышел из игры. Тигрица знала истину. Жить для себя и никуда не лезть. Солдат Моршаков в Сибири ждёт с Катишь восстания в Петербурге. Оболенский, Якубович волокут телегу с рудой.

– Глупый, пустой русский поэт, великовозрастный мальчишка. Его забудут прежде его смерти. Ненавижу его в твоих устах! Где ты набралась его никчёмный виршей?!

          Оставив Трубецкого, еврейка двигалась по комнате, не отводя от него чёрных глаз:

–… Вдруг лоно волн

Измял с налету шумный

Погиб и кормщик и пловец!-

Лишь я таинственный певец…

– Ты убьёшь певца, которого так полюбили русские, и проклятье русских ляжет в веках на имя убийцы.

– Заткнись, семитская шлюха. Заткнись сейчас же!– закричал Трубецкой. Схватив со стула батистовое платье еврейки, Трубецкой швырнул его ей в лицо. Платье скользнуло по чёрной атласной сорочке гадалки, а она змеёй проскользнула к Трубецкому, схватила его за обе руки,  развернула ладонями к себе.

– Ты был солдат и убивал людей на войне.

– Я защищал родину.

– сердце твоё ожесточилось в боях за родину. Ты захотел для своей страны тех богатств, что увидел, когда русская армия вошла в Париж.

– Ты защищаешь французов, хотя сама им чужая. У тебя нет родины!

–У меня есть истина.

– Пожелав богатства родине, ты затеял заговор, возбуждал умы, для исполнения задуманного прикидывался монахом.

– Ты всё знаешь?!

– Ты предал товарищей.

–Их было немного. Муравьёв бежал. Связь с южанами отсутствовала. Выступление было обречено.

– Ты возбуждал умы, а в последнюю минуту бросил товарищей. Ты – провокатор. Ты бросил родину, товарищей, двух женщин и дочь. Что любили тебя.

– Ты – грязная шлюха! Человечество состоит из пороков.

– У тебя на линиях уа перевёрнутые звезды дьявола. На обеих ладонях.

          С ужасом Трубецкой смотрел на линии своих рук, не веря, что способны они сказать столь многое.

– оставь детские сказки. Я – не дьявол, я – нормальный человек. не знаю, кто тебя подучил, но я больше ни во что ни влажу. Суть мира неизменна, меняются лишь вывески. Пусть глупцы ищут смерть на баррикадах.

– Смотри! –  горящими безумными глазами еврейка указала на баррикаду и улицу перед ней, где кипел бой. – Видишь того мальчика?

          Пуля инсургента сразила в то время белую холёную лошадь под восемнадцатилетним кирасиром. Пуля попала лошади в сонную артерию, и кровь, ударив фонтаном. Омыла растерянное безусое лицо с накладными взрослыми баками и напомаженными чёрными, как смоль, кудрями, выбившимися из-под кивера с разноцветным высоким плюмажем.  Кровь залила синий мундир, золотую окантовку петлиц, алые отвороты рукавов.

– Твоя душа вселится в душу того мальчика и выпьет её до капли. Мальчик умрёт, а ты, забрав его душу в свою, убьёшь того великого русского поэта, стихи которого так больно тебе слушать.

– Да ты просто сумасшедшая! Какой бред ты несёшь! Что ты ко мне привязалась? Что?! – бросив косой взгляд из окна, Трубецкому на миг показалось, что восемнадцатилетний улан повернул голову и смотрит в окна его мансарды. Не в силах разглядеть глубины комнаты. Но это было уже совсем невероятно.

– Вот карта твоей судьбы, – еврейка вынула из кармана платья пергамент с астрологическим кругом, секторами, векторами, пояснениями в столбцах слева и справа. Трубецкой скомкал его, не глядя. Такие вещи гадятся для многих.

          Одевшись тем временем, цыганка-еврейка ушла, бросив  на прощанье:

– Судьба твоя столь несчастна, что мне жаль брать деньги с тебя за любовь.

          Трубецкой, оставшись один, смотрел то на скомканный пергамент, то вспоминал мальчика улана, которому впервые смерть заглянула в глаза. Капитан вскоре увёл юнкеров. Бой затих. Уланы, потеряв пятерых, отступили.  Вскоре опустела и баррикада. Кому и зачем она преграждала путь? В мире нет логики. Стемнело. Раненых унесли. Защитники революции отправились спать. на пустой баррикаде одиноко трепалось извлечённое из сундука знамя 93-го года.  С самого начала боя соседние улицы были пусты, и уланам, если они желали двигаться в том направлении, путь в котором преграждала баррикада, стоило лишь сменить дорогу. Таков итог столкновения сомнений.

          Чиркнув спичкой Трубецкой зажег пергамент. Повеяло удушливым запахом палёной кожи.

– Где она набралась этой глупости?! Кто её подослал? – зло думал Трубецкой. – Дьявол! – выругался он, обжегши себе пальцы.

 Часы на Нотр Дам де Пари пробили десять часов вечера.

                                                *  *  *

          В десять часов утра в Санкт-Петербурге морозным солнечным утром поэт Пушкин потирал от удовольствия руки, шестой час он работал, стоя за бюро в кабинете снимаемой им бывшей квартиры Волконских с окнами на реку Мойку.  Пушкин встал в четыре утра, несколькими движениями согрел затекшие ото сна мышцы, вымыл некрасивое лицо своё, взъерошил шевелюру, выпил чашку крепчайшего кофею и. несмотря на полное отсутствие вдохновения и сильнейшее желание спать, взял перо, обмакнул в чернильницу и принялся сочинять, став за бюро, как за станок. Лакей Гаврила, неохотно поднявшись вместе с барином, гремел дровами, топя печь.  Пушкин работал. Забросав пол бумагами, двадцать раз мучитель переделав, через шесть часов непрестанного умственного напряжения он извлёк из себя всего восемь строк:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко, печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

          Почему Пушкин в студеную петербургскую зиму в квартире на Мойке, стоя в четыре утра за бюро, дуя на стынувшие пальцы, вспомнил вдруг поездку в Грузию, вид на склоны Арагвы, никто не знал,  тем более, то было загадкой ему самому. Разрешить он её не пытался.

          Гаврила растопил печь, собрал остатки угля и щепок, ссыпал их в огонь, открыв чугунный кругляш плиты; тщательно вымел пол, собрал пыль и совсем мелкие щепки в таз и гремя сапогами, вышел вон. Весело затрещали, забегали огнями покрытые углем дрова, уголь заиграл, замерцал точками одинокого пламени, отдельные угольки соединились, и печь загудела, заухала, засвистела с шипом, накаляя рисованные плитки. Скоро стало жарко. На набережную Мойки, на серые дома напротив заворожено, отвесными нитями прямо падал снег. Кухарка зазвенела медью самовара, фаянсом чашек.  Готовили чай.  на женской половине раздался шорох, босые ноги спрыгнули на пол, прошлись по паркету, зашуршали юбкой – в десять часов встала Наталья Николаевна. Румяная ото сна, с рассыпавшимися по покатым плечам русыми волосами, стройная, хрупкая девятнадцатилетняя девушка с ясными доверчивыми пугливыми глазами вбежала в кабинет. Длинные прямые ноги машиной ходили под белоснежной сорочкой из шифона с розовым атласным бантом на груди.

– Саша! – воскликнула девушка, подбегая к бюро и обнимая замученного, желавшего, несмотря на утро, по-прежнему очень сильно спать, Александра,– Какое чудесное утро сегодня! Снег. Мороза нет. Солнце над домами, – прижимаясь к груди, целуя с нежностью мужа, Натали выглядывала в окно.

– Натали, нежная волшебная Натали, – Александр Пушкин прижался жестком бакенбардой  к слабой тонкой кисти жены. В зеркале, на печной полке он увидел своё лицо, кудрявого, щетинистого маленького урода с красными от бессонных ночей глазами, сухими огромными вывернутыми губами, ввалившимися щеками, вдавленным носом, коротким лбом, в котором, казалось, и не было места великому уму, над ясными мудрыми глазами. К этому чудовищному  по непривлекательности лицу сатира прижалась божественная головка, достойная Греза, юной жрицы любви, Афродиты в отрочестве, нераскрывшейся Лаиды. Прекрасное округлое чуть вытянутое лицо греческих статуй с длинным стеблем шеи, алым бантом щек, несобранными с утра, разбросанным подобно червлёным золотым лепесткам волосами, тычинками карих доверчивых глаз.  Физическое уродство и физическая красота. Божественное совершенство лица и тела, стройность и гибкость талии, небесная привлекательность черт, дополняемая великолепными точёными ногами, просторным тазом, длинными гибкими руками, розовыми сосками девичьей груди под шифоном, круглыми плечами, с одной стороны, и несуразная, скорее смешная, чем отталкивающая внешность с короткими кривыми  раздутыми в суставах нижними конечностями, тяжёлым вислым тазом, короткой грудью, сколиозом, одним плечом выше другого, сутулостью от постоянного письма, головой без шеи, лежащей прямо на плечах, с другой.  Марсий вдыхает аромат розы. Страшилище и аленький цветочек.

– Чем ты занимался, несуразный, пока я спала? – спросила Натали, трогательно целуя мужа в небритую щеку. Она тоже засмотрелась в зеркало на печи, для неё не было скрыто несоответствие между ней и мужем.

– Стихи писал, родная моя, солнце души моей, – отвечал Александр Пушкин, нежно обхватывая жену за упругую талию.

– Стихи? Опять стихи? Изо дня в день по ночам стихи. Как это скучно!

– Послушай что я сочинил родная…

– Ах, не хочу, не хочу, не хочу! Давай почитаешь вечером при гостях?

– Я не хочу при гостях. Хочу тебе первой. Вот послушай « На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

– Грузия? Вот ещё. Причём здесь Грузия, когда мы в Петербурге? Потом, не на холмах, а на холмах. Ты совершенно не знаешь русского языка! Мне говорили, ты прогуливал уроки в Лицее. Ведь так, лгунишка?

– Я ничего не прогуливал, напротив…Державин…

– Знаю, знаю… У меня по русскому всегда был высший бал. Я и в твоих предыдущих сочинениях находила много ошибок. Теперь когда мы поженились, я буду править твои стихи. Признайся, я сильнее тебя знаю русский язык?

– Ну, хорошо. « На холмах  Грузии лежит ночная мгла…» Нет, так теряется рифма.

– зато появляется правильность грамматики и смысл. Но оставим стихи, мой ласковый.  Как тебе нравится моя новая ночная? – Натали завертелась перед мужем и зеркалом на печи, показывая все достоинства ночной сорочки.

– Смотри, какой бант!

– Я уже видел вчера.

– Видел. Но не оценил. Оцени!

– прекрасно. Но послушай, « на холмах Грузии…

– Саша! Оставь меня со своей Грузией, что она тебе далась? Там  холодно, голодно, скалы без деревьев. Дикие пьяные люди. Что тебе в Грузии?

– Сегодня утром я почему то вспомнил своё путешествие по Кавказу. Высокие острые горы,  сильные благородные жители…

– Какой бред! Ты шутишь? Варварство на этом Кавказе. Вот в Петербурге – прогресс!

– А твоя ночнушка – высшее прогресса достижение.

– Почему бы и нет? нет, ты только оцени её. Такой ночнушки нет, я думаю, даже у многих фрейлин. Я купила её в самой дорогой лавке текстильной лавке на Невском проспекте –  в магазине Лагранжа.

– Он чей-то однофамилец.

– Неважно.

– Сорочка куплена за деньги, полученные от продажи стихов. Я – первый русский писатель, кто стал брать деньги за творчество.

– А что же они такие хитрые, хотят читать за бесплатно! Хорошо. Я прочитаю твои стихи, – Натали взяла листок со стихами и быстро пробежала их глазами. – « Тобой, одной тобой…» Стихи посвящены не мне. У тебя был какой-то роман на Кавказе? Ты написал стихи о жене губернатора Воронцова!

– Ты с ума сошла!

– Мне всё рассказали. Мерзкие стихи. Я порву их. Я порву их! Пока я сплю, ты развратничаешь.

–С кем?

– В голове своей. На бумаге. Вспоминаешь прежних своих…

– Оставь, не рви стихи.

– Порвала. Вот.

– Я всё равно запомнил каждое слово.

– Ты не любишь меня совсем.

– Люблю, страстно люблю, Натали.

– Ещё кого-нибудь любил как меня?

– Нет. Никогда. Ты – единственная.

– Единственная? Врёшь?

– Нет. Правда.

– Ещё какая я? Говори. Я ушки подставлю. Люблю слушать.

– Великолепная, божественная, неповторимая.

– Это ты уже вчера говорил. Придумай, что-нибудь новое. Ты же писатель! У тебя должен быть словарный запас ого-го!

– Нежнейшая, прелестнейшая.

– Фу, как банально! Выдохся  с утра на стихах. Ты очень холодный мужчина.  В стихах ты притворяешься. Но это для дураков.

– Перестань плакать, дорогая. Я люблю тебя нежно-нежно.

– Ты говоришь насильно, от ума, а не от сердца.

– Солнце моё, ангел небесный мой, душа моя, – целован Пушкин Натали.– Одуванчик, розочка моя.

Натали ласково поцеловала Пушкина в губы.

– Скоро бал в Зимнем дворце. Я хочу новое батистовое платье с рюшками, как у царицы Александры. Не на обручах, а как сейчас модно, на корсете из китового уса, только чуть расширенное в бедрах. Я видела такое в магазине Лагранжа. Нужно скорее, чтобы никто другой вперёд не купил.

– И сколько оно стоит?

– Рублей шестьсот. Недорого.

– Сколько?!

– Шестьсот.

– Да мои мужики в Михайловском два года должны работать на такое платье!

– Женился?

– Женился.

– Теперь содержи жену. Ты хочешь чтобы я была некрасивая? Хуже всех?

– Ты и так самая красивая.

– Ты плохой психолог, совсем не понимаешь женщин.

– Мне нужно издать собрание сочинений, чтобы окупить твоё платье.

– Так издай скорее.

– Надо найти издателя.

– Попроси царя, пусть поможет. Он же пожелал быть твоим личным цензором.

– Он поможет, но взамен заставит многое изменить в стихах.

– Какая чепуха! Измени. Одно, другое слово. Какая разница! В следующем издании поправишь, как захочешь.

– Я хочу писать так, как хочу писать. Вместо того, я у же пятнадцать лет иду на поводу у царей.  Мне уже тридцать лет.

– Так мало для мужчины.

– Так много для поэта.

– Я не знаю, что ты там сделаешь, но мне нужно новое платье на бал в Зимний.

– Может продать новые стихи… Но ты их порвала?

– Я соберу с пола. Вот. Вот.  Вполне можно прочесть. « На холмах Грузии»… Сколько тебе заплатят за них в журнале?

– По два рубля за строчку.

– А сколько здесь строчек? Восемь строчек по два рубля? Всего шестнадцать рублей! Ты что издеваешься?

– Я самый дорогой поэт в России.

– Проси больше. Другие русские поэты богаты, потому и не берут денег за стихи. А ты – нищий… И вообще, пиши длиннее.

– Но…

– Больше строчек, больше денежек. Как там у тебя

– На холмах Грузии лежит ночная мгла…

– Вот– вот. Побольше напиши  про эту свою Грузию. Развей тему.  Не одни же холмы описывать. Там и дома, и люди есть. Грузины. Напиши о них. Ну не восемь же строчек на целую Грузию?! А ещё великий писатель!

       Губы мужа и жены слились в жарком поцелуе.

                                                  *  *  *

          Денег, положенных Катишь, а также полученных от залога золотого кинжала, едва хватило Трубецкому на три года. Всё это время он едва сводил концы с концами. Оплачивая самую скверную из возможных мансард с дырявой крышей, пропускавшей не только ливень, но и слепой дождь, обедая за два су в скромнейшей из кофеен, никогда не видавшей не Дидро, не племянника Рамо, а из одежды тратясь только на манжетки и манишки. Подрабатывал он в одной из частных школ, преподавая русский язык. Предназначенный для обедневших французских мещан, выезжавших в Россию под предлогом гувернёрства.  За две недели русского курса талантливые французские мещане делали старательный упор на четыре основные фразы : «Здарвствуте! До свидания! Дайте денег.  Шельма, чёрт побери!» частная школа снабжала  отъезжающих мещан фальшивыми паспортами, делавшими их всех разом потомственными французскими дворянами, что подтверждалось обязательной частицей «де». множество таких « де», уплативших по двадцать франков за курс русского и столько же за «настоящий» аристократический паспорт вышвыривала в те временя Франция в Россию.  Обедневшие мелкопоместные дворяне, просто крестьяне, разорившиеся торговцы,  уволенные в запас унтеры и младшие офицеры Великой французской армии, попавшие под сокращение гвардейцы и солдаты, прошедшие с Бонапартом от египетских пирамид до московского кремля, неудавшиеся политики, художники, музыканты, невозвратившие кредит банкиры, зачастую не знавшие хорошо и родного языка, ошибавшиеся в ударениях, иногда  изъяснявшиеся со столь сильным корсиканским или бретонским акцентом, что их с трудом понимали и свои, направлялись в Россию, что бы принести туда, как они говорили, культуру, а взять оттуда, как они делали, денег.  Курс российского рубля в период министерства по Егора Канкрина стоял необычайно крепко.  результат французского культурного влияния сказался скоро.  Не только высший свет, как при Екатерине, Павле,  Александре до войны 1812 года, но и провинция, не только дворяне, но и купцы, промышленники, лаке заговорили на ломанном французском, без падежей, правильных ударений и окончаний, зато в «нос».  Хороший тон торжествовал. Россия просветилась.  Французская речь лучше помогала сеять хлеб, выращивать лён, добывать пушнину, рубить лес, плавить металлы, строить дома и воевать с турками. Парижские романы, которые зачастую в Петербурге прочитывались раньше столицы мира, укрепляли нравы дам и девиц.  Лишь в самую острую минуту теперь вырывалось у культурных новых русских смачное отечественное слово, заставлявшее содрогнуться в непонимании присутствующих иноплеменников. Если большая часть России, за исключением, может быть крестьянства, к 30-м г.г XIX  века блестяще усвоила «шарман» , «пассаж» и «сель ву пле», то хорошо знать русский для отправлявшихся на восток французских миссионеров детской   дворяно-мещанской– купеческой      педагогики считалось излишним.  С русскими вполне стало возможным изъясняться по-французски.  После первого писка, заботливые мамаши и няньки уже учили новорожденных говорить «маман» и « папан», вместо «мама» и «папа». Более того, чем меньше французские миссионеры знали русский, тем ближе считались они к священному центру западной цивилизации, определяемым тогда где-то между Триумфальной аркой и Домом инвалидов.  Оттого-то частная школа, где преподавал Трубецкой, особой переполненностью не страдала, охотнее платили за фальшивые дворянские паспорта, в Росси всегда поддельным иностранным маркизам давали больше.  сознавая всю безвыходность педагогического бизнеса в Париже, и его полный триумф в Росси, Трубецкой, воспользовавшись со скидкой услугами родной школы, по-быстрому выправил себе паспорт на некоего Франсуа де Бертенье, виконта из Прованса. Впрочем, с печатью не повезло, она оказалась на паспорте стль расплывчатой, что только французская таможня способна была принять её за подлинную.  Тем не менее. Окончательно запутавшийся в долгах Трубецкой, видя, что цифры кредитов начинают приближаться к тем. которыми меряют расстояние, хотя ещё не между звёздами, но уже между городами, положил за верное скрыться под чужим именем в России теперь от парижской полиции.  Положив в карман паспорт Франсуа де Бертенье, Трубецкой зашёл на прощанье в маленький магазинчик в Сен-Дени с знакомой еврейкой за прилавком, с тем, чтоб купив пару шпаг. Захватить их с собой в Россию для преподавания фехтования и французского  где-нибудь под Калугой. Теплились и надежды тайно связаться в России с кем-либо из родных и получить средства на жизнь, собранные с труда крепостных оброчных крестьян в многочисленных родовых поместьях.

         Трубецкой выбрал две прекрасные изящнейшие по конструкции. Похожие на игрушки испанские шпаги-рапиры,  которым отныне было суждено стать орудием его учительства. Еврейка, собрав отвергнутые даги и палаши, положив их на место, печально оперлась на прилавок, смотря на Трубецкого чёрными глубокими, как ночь хаоса, глазами.

– В Россию? – спросила она.

– Всё ты знаешь! – неприятно передёрнул плечами Трубецкой.

         Еврейка достала золотой кинжал, найденный Трубецким в дебрях Сибири, теперь за долги он принадлежал дяде прекрасной семитки. Яшмы, карбункул и смарагды рукоятки оружия играли в лучах ослепительного утреннего солнца всеми цветами поздней августовской поры.

– Возьмёшь? Я готова похитить его для тебя.

– Он мне больше не нужен.

– Ой ли?! Один случай знает, что нужно человеку.

         Забрав шпаги, Трубецкой повернулся к выходу. Еврейка удержала его за рукав сюртука.

– Между нами, евреями, и вами, русскими, существует глубочайшая духовная связь. Вы инертны, мы мобильны, вы просты, мы хитры, вы простодушны, мы лукавы, вы доверчивы, мы подозрительны, вы широки, мы скаредны, вы живёте единым роем, мы союзом индивидуальностей, ваша вера требует углубления и самобичевания, наша – действия, материально ощутимого поступка. Но как бы противоположны мы ни были. Знай, что если французы, немцы и американцы , смогут без нас, то вы, русские – никогда.

– Отчего же? – улыбнулся Трубецкой.

– Вы русские, и мы, евреи, близки по крови, мы в одном положении: имея восточную кровь, мы вынуждены действовать на ниве запада.