Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Ибо нет его,– добавил Чаадаев.

– Что вы сказали?

– нет его. Это я о смысле жизни.

– Ну да. Откуда ему, собственного говоря, взяться. Куда ты идёшь. Гильгемаш? К чему стремишься? Но сейчас не о том, господа и дамы. Якоб-Теодор-Борхард-Анне барон Ван Геккерен де Баверваард, полномочный посланник нидерландский, женится на Александре Николаевне Гончаровой.

– Сватается, – поклонился Геккерен.

          Александра зарделась.

Сестры Гончаровы были в светло-бежевых, почт белых люстриновых платьях, в точности повторявших их высокие стройные фигуры. У Александры сверкала брильянтовая фероньерка во лбу, полненькие плечи Екатерины виднелись сквозь кисейное канзу, голову Натали украшало лёгкое шине. Причёска старшей сестры  открывала лоб, уши и шею, средняя изображала – a la Ninon, Натали пришпилила локоны Севинье.  Вооружённый тростью со слоновой кости набалдашником Геккерен и философ Чаадаев носили серые в мелкую клетку панталоны, тёмно-бежевые жилеты с жёлтыми поджилетниками и темно-коричневые фраки.  Ротмистр Ланский был в военном мундире. Барон Дантес вышел в едва входивший в моду чёрной фрачной паре, поэт Пушкин – бутылочного цвета панталонах и белой коленкоровой сорочке. Посланник Геккерен подвязал модный атласный  белый свадебный галстук, философ Чаадаев – галстук меланхолический, барон Дантес украсился аккуратными бергамскими ленточками, у Пушкина болтался на шее свободный галстук «а ля Байрон».

– Плодитесь и размножайтесь! Всех женю, господа и милые дамы, всех переженю и выдам замуж! Вот вам, барон, Александра Николаевна. Вы её хотите? – Пушкин почти силой подтащил Геккерена к Александре и соединил их руки. Пушкин кривлялся, пытался казаться весёлым, но на глаза его стояли слёзы. – А вы что теряетесь, ротмистр Ланский? Вас мы соединим с Катериной. Чем не пара? Я вас всех перевенчаю, как добрый папаша. – За плечи Пушкин подвел стесняющегося краснеющего ротмистра к пунцовой от недостойного поведения шурина Екатерине. – Остался один барон Дантес. Таинственный, загадочный, роковой, весь в чёрном, француз Дантес.  Что ж, таинственный, я воздаю тебе самую дорогую жертве. Бери мою жену.

          Натали вздрогнула. Она и Дантес быстро переметнулись взглядами.

– Бери мою жену, Натали Гончарову, не стой одиноко. А я останусь как перст. Художник должен быть одиноким. Как и философ. Да. Чаадаев?

– Саша! Прекрати. Как тебе не совестно! – воскликнула, брызнула слезами Натали. Трубецкой, как и все присутствовавшие, с трудом удерживал на лице принуждённую улыбку, долженствующую свидетельствовать, что ничего необычного не происходит, и хозяин дома просто шутит, а они все, его гости участвуют в шутке, которая очень нравится.  Но правая лрожащая кисть его выдавала смущение, Трубецкой чувствовал благородное стремление вступиться и за Натали, и за сестер Гончаровых, и за Геккерена с ротмистром Ланским и Чаадаевым.

– Шучу я, ребята, шучу! Ещё минуту и я справлюсь с собой. Перестану, говорить горькую правду.  Скорей касторовые перчатки, друзья, на наши звериные инстинкты! – подпрыгивая, Пушкин двигался по зале.

– Так не шутят, Саша! – крикнула Натали. Она заливалась слезами.

– Зачем вы так, господин Пушкин! – робко сказал Трубецкой.

– Потому что устал я! Устал я жить, притворяться. Ездить во дворец, кланяться, танцевать. Строить из себя верноподданного перед человеком, который сослал в Сибирь моих друзей.

– Тише, тише, Саша, – сказал Чаадаев.

– Посвящать ему оды, писать стихи, которые никому не нужны в моей семье, да и за пределами её. Мои стихи лишь красивое излишество, мир не рухнет без них. Лгать, что люблю свою прелестную жену, чувство к которой остыли.

– Ах!

– Плодить потомков. Участвовать в сегодняшней общественной случке, имеющей целью дать мужчинам более или менее постоянных наложниц, а женщинам – содержание.

– Ну знаете, господин Пушкин, хотя я и в вашем доме, – протянул Геккерен.

– Не думайте, что мы не найдём на вас управу, господин поэт, – гордо сказала до глубины души обиженная поведением Пушкина Александра. – Если вы муж нашей родной сестры, и мы вынуждены жить в вашем доме, это не даёт вам право оскорблять нас!

– Мы хотим мстить, и мы будем мстить! – воскликнула Екатерина.  Все возмущённо зароптали.  Пройдя мимо Александры, поддержав её пожатием плеча, Екатерина подошла к Пушкину, шепнула ему тихо на ухо, будто имея уже на него право:

– Зачем вы так? Выдай скорее за ротмистра Ланского, за Чаадаева, за Дантеса, а лучше за барона Геккерена, он богаче. Мне уже двадцать шесть лет. Ты же не столь жесток, чтобы оставить меня одинокой в тридцать один год, подобно Александре. Ей можно не помогать, с ней всё кончено.  Выдай меня поскорее за кого-нибудь поприличнее, а приходить ночами я буду по-прежнему к тебе. Я люблю тебя!

Пушкин схватился за голову:

– Ха-ха-ха! – захохотал он. – Я схожу с ума! Я схожу с ума!

– Ну вот ещё одним сумасшедшим больше. Вдвоём не скучно, – меланхолически заметил Чаадаев.

          Значительно вошёл камердинер Гаврила:

– Прошу тишины, дамы и господа. Его величество государь император всея Руси!

         Николай I  явился так в шедшем его строгому сухому лицу белом парадном мундире, прикрытом сверху тёмно-бордовой пропитанной от непогоды  олифой бархатной епанчою.  Надменное лицо государя не отражало ничего. Короткие жесткие усики под гордым с горбинкою носом говорили о пристрастии к военному делу, стеклянные выпуклые глаза далеко видели врагов отечества.  Особенно странным в зрелые годы  считал государь грех недоносительства. Государя сопровождал переодетый в цивильное Лепарский, на котором был гороховый нанковый сюртук и жёлтые панталоны.  У дверей Лепарский оказался вынужденным торопливо снять боливар, чьи модные поля простирались столь широко, что мешали войти. Дополнительно Лепарский замаскировался пенсне и  тросточкой.

       Государь поклонился. Все поклонились ему.

– Это новый лекарь господина Чаадаева. Будет присматривать за его душевным здоровьем, – государь вяло указал длинным перстом своим на Лепарского. Чаадаев  Лепарский обменялись холодными ненавидящими взглядами.

– Я желал бы побеседовать с господином Пушкиным наедине, – бесцветно сказал государь.

            Собравшиеся снова поклонились и заспешили к выходу. Лепарский пошёл вместе с ними. Особо глазами государь сопроводил Дантеса.

Когда они остались одни. Государь спросил у Пушкина:

– Как здоровье вашей жены?

– Неважно, – поэт волновался, говорил торопливо, путано. Злость душила его.

– Что с ней?

– Она беременна. Дурнота, малокровие, головные боли.

– женщины хорошеют. Когда рожают.

–Это будет третий ребёнок.

– Нездоровье – не смерть, хотя и смерть – дело естественное. Вы мало были на войне, господин поэт…

– Я ездил в Арзум.

– Я к вам по делу. На следующей недели я даю новый бал в Аничковом по случаю благополучного избавления от болезни дочери моей, великой княгини Александры.  Приглашены все посланники европейских государств, в том числе и нидерландец Геккерен, которого я увидел у вас.  Даваемый бал имеет и важное политическое значение, имеет целью показать дружелюбие России, её патронаж над малыми государствами Европы перед лицом подготавливаемой нами очередной войны с Турцией. Бал должен быть блестящ.  Посланники должны сообщить о нём в депешах к своим королевским дворам. Ваша жена, господин поэт, первая красавица Петербурга и непревзойдённая танцовщица должна украсить бал.

– Но она нездорова! Она беременна!

– Третий ребёнок не первый, господин поэт, организм её должен уже привыкнуть. Моя мать, господин поэт, принцесса Вюртембергская, известная подданным как императрица Мария Фёдоровна, не пропускала ни одного бала до восьмого месяца, нося меня во чреве. По-видимому, от танцевальной тряски я не знаю даже простуд и считаюсь лучшим наездником в империи, – Николай вдруг визгливо, будто чувство прорывалось сквозь коросту надменности, захохотал.

– Но человек человеку рознь!

– все люди одинаковы в отношении подданства государю.

Оставим этот разговор. Я слышал, вы крупно должны?

 Пушкин густо покраснел:

– около ста двадцати тысяч , государь.

–С ума сойти! Карты. За карточный долг вы продали 2-ю главу «Евгения Онегина», поэму « Бахчисарайский фонтан», 35 томов дидровской энциклопедии?

         Пушкин потупился, как мальчишка.

– Я оплачу тридцать тысяч вашего долга. Но чтобы ваша жена была на балу обязательно.

– Сто тысяч , государь.

– Что?!

– Сойдёмся на пятидесяти.

– Но…

– Я оплачу долги по вашей квартире.

– И…

– И журналу «Современник». Число его подписчиков  по-прежнему падает?

– К сожалению.

– Я обяжу двор под страхом измены подписаться на ваш журнал. Все придворные с утра будут читать только «современник».

– А «История Пугачева»? Вы уже читали её, ваше величество?

– Ознакомился в гранках.

– И как?

– Не нашёл ничего крамольного.

– Нет средств для достаточного тиража.

– Пришлите счёт,– вздохнул государь.

– А «История Петра»?

– Как  вы плодовиты!.. Пришлите счёт.

–О я благодарен! – Пушкин пытался поцеловать руку царю. Тот выдернул её.

– Не надо. Я прошу, не надо…

– Без вас, ваше величество, русская литература умерла бы! Государь огляделся:

– По крайне мере не жила бы в двенадцати комнатах на Мойке.

– государь, если б ещё ввести налог на французские романы. Французы так давят! Русские барышни, а это две трети читающей публики, предпочитают покупать  французские любовные романы, нежели произведения отечественные.

– Ну это уж чересчур. Запад нас поймёт. Нам нужен французский нейтралитет, если мы сцепимся с турками… Как ваша поэма « Пророк»?

–  По-прежнему ,государь, есть лишь начало.  Музы забыли меня.

– напомните мне.

Пушкин прочитал:

– «Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Перстами лёгкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы,

Моих ушей коснулся он.

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье

И горний ангелов полёт,

И гад морских подводных ход,

И дальней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замерзшие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассёк мечом,

 И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнём,

 Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

 И бога глас во мне воззвал:

–« Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей….»

– Дальше государь, ничего придумать не могу.

– Дальше и не надобно,– государь плакал. – Как это справедливо! Это всё про меня, – поклонившись, государь пошёл к выходу.

Пушкин нагнал его:

– государь, подпишите.

–Что это?

– Счета.

– Какие ещё счета?

– Ну о которых мы только что говорили.

– Их так много. Вы что их с собой носите?

– Да. В кармане жилетки.

– Ох уж эти господа сочинители! – подойдя к бюро, царь взял перо, обмакнул в чернила и неохотно подписал счета. Пушкин почти тут же вырвал их, будто Николай мог передумать и разорвать их.

          В зал заглянула Натали. Пушкин поймал её настороженный взгляд. Подбежав он схватил её за рукав, посмотрел на её живот.

– Натали. Завтра ты танцуешь в Аничковом. Не забудь вымыть голову.

         Услышавший государь поморщился.

– Не завтра. Через неделю, на Сретенье.

– Но…– попыталась возразить Натали.

– Никаких «но», – Пушкин потрепал её по плечу.– Ваше величество, моя жена будет танцевать и на Сретенье, и на Благовещенье и на Усекновение…

– Саша , не кощунствуй! – неприязненно вырвавшись, Натали убежала.

 Николай проводил её сладострастным взглядом.

– Не забудьте про бал В Аничковом, господин поэт. Иностранные посланник должны сообщить своим дворам о красоте русских женщин, – ледяным тоном подтвердил государь от дверей.

 Из залы быстрым размашистым шагом Пушкин пошёл в гостиную, где собрались сёстры Гончаровы и гости.  Александра при свете трехсвечника, пятном вырисовавшем её бледное несчастливое лицо, болезненный румянец и худые руки, играла на клавикордах «Дунайские песни» Штрауса.  Чаадаев и Геккерен, стоя подле неё, молча курили трубки. Екатерина танцевала  с ротмистром ланским, Дантес – с Натали. В углу у камина, протянув руки к экрану, сидел, не снявший сюртука, Лепарский.

– Я готов вам сделать предложение, сударыня,– говорил ротмистр Ланский жадно млевшей от его слов Екатерине. – Но я могу любить вас, лишь как отраженье вашей сестры, Натали. В ваших глазах я читаю её глаза, на ваших губах я вижу печать её сестринского поцелуя. Она – богиня,  вы – её наперсница.  Я настолько боготворю Натали. Что не могу представить физической близости с ней. Она кажется мне прекрасной и хрупкой греческой амфорой, которую так легко разбить навсегда. Даже прикосновением я страшусь оскорбить её.

– Со мной проще? – игриво сверкнула очами Екатерина, чтобы прервать не вполне вдохновлявшие её речи.

–О, куда проще!

– Простота крепче. Природа выбирает простоту.

         Следом за Екатериной и Ланским двигалась другая танцующая пара, Дантес и Натали.

– Отчего вы надели черную пару, барон Дантес? – не без лёгкого кокетства спрашивала Натали.– В таком чёрном фраке, как ваш, обычно являются на похороны.

– Я грущу, сударыня. Вы не ведаете, сколько печальных мыслей танцует у меня в голове.

– Какой же танец предпочитают ваши мысли? Впрочем, я вам не верю, не верю, не верю! Вы отъявленный оригинал. Сначала вы поражаете публику габардиновым пальто, а теперь чёрным фраком.  Петербург уже успел познать вас как сердцееда, недотрогу, печальника и законодателя мод.

– У меня слабость листать модные парижские издания.

– Мужская слабость?

– Вкусы мужчин не так отличны от вкусов дам, как принято считать.

– Откройте секрет, где вы находите средства на фраки, жилеты, панталоны, галстуки и перчатки? Наряды – единственное серьёзное отличие человека от зверя.

– Мне поставляет средства мой нареченны         отец посланник Геккерен.

 – Он так любит вас!

– Ума не чает.

– Редко увидишь подобную привязанность между мужчинами. Я слышала, Геккерену нелегко было добиться вашего усыновления. Вы не родственники, и он лишь чуть старше вас.

– Я не препятсвую ему.

– В чём?

–Любить себя.

– Как этому можно препятствовать. Сердцу не прикажешь. Помимо воли мы любим или ненавидим.

– Только недавно я получил специальную грамоту короля Нидерландов с позволением принять имя, титул и греб барона Геккерена. Император Николай тоже дал своё высочайшее соизволение. Мой отец, к которому в далёкий Эльзас ездил Геккерен за официальным разрешением, то же не возражал. Теперь я именуюсь Георг-Карл Геккерен.

– Опять два имени.

– Барон Геккерен не мог выбрать, что ему больше нравиться, Георг или Карл.  В результате, дал оба имени сразу. У отца свои причуды, – иронически улыбнулся Трубецкой. – До этого я был Жоржем –Шарлем Дантесом. Отец хотел, отец хотел чтобы я звался Жоржем. А покойница мать – Шарлем. Так я стал Жоржем-Шарлем. У меня столько имён. Что я запутался кто я.

– Каким же именем из четырёх вас теперь именовать?

– Отзовусь на любое. Имена не отражают сути. Главное, я теперь единственный наследник гигантского состояния бездетного барона Геккерена. За это можно ему простить многое.

– Или все?

– Смотрите, он наблюдает за нами.

– Барон, мне было бы неприятно думать, что вы «аст».

– Вы сами сказали, сердцу не прикажешь. Нет различия в любви к мужчине или женщине.

-

                                       *  *  *

 – Òû ðåøèë? ñïðîñèëà îíà Ïóøêèíà.

– äà.

– ×òî æå,  òàêîì ñëó÷àå, ÿ ðàäà, ÷òî ïîïàëà õîòÿ áû â ñïèñîê òâîèõ æåíùèí. ß çàâåðøàþ åãî, âåëèêà ÷åñòü,– Àëåêñàíäðà ïîäíÿëà ñ èçãîëîâüÿ êðîâàòè Ïóøêèíà áðîøåííóþ òåòðàäü åãî « Äîíæóàíñêîãî ñïèñêà.»

– ðàñêðîé òåòðàäü, òàì ïîÿâèëîñü åù¸ îäíî èìÿ. Òðèäöàòü ÷åòâ¸ðòîå.

            Àëåêñàíäðà ðàñêðûëà òåòðàäü.

– Åëåíà Íàøà ïðèõîäÿùàÿ ïðà÷êà! çàìàõíóâøèñü íà Ïóøêèíà, Àëåêñàíäðà øâûðíóëà òåòðàäü íà ïîë.

Ïóøêèí íå ñëóøàë  íè å¸, íè ×ààäàåâà, ïîëóøåïîòîì îí ÷èòàë:

« Çà÷åì òàê çâó÷íî îí ïî¸ò?

Íàïðàñíî óõî ïîðàæàÿ,

Ê êàêîé îí öåëè íàñ âåä¸ò?

 Î ÷¸ì áðåí÷èò? ×åìó íàñ ó÷èò?

Êàê ñâîåíðàâíûé ÷àðîäåé?

Êàê âåòåð ïåñíü åãî ñâîáîäíà,

 çàòî êàê âåòåð è áåñïëîäíà!

Êàêàÿ ïîëüçà íàì îò íåé?...»

          Ïóøêèí ñòîÿë ñïèíîé, ãðåÿ ó ïå÷è ðóêè, êîãäà âîø¸ë Òðóáåöêîé, âûñîêèé, õóäîé, áëåäíûé, íåáðèòûé, â ïîõîäíîé øèíåëè ñâåòëî-çåë¸íîé øåðñòè ñ çîëîòûìè ïîãîíàìè è îôèöåðñêîé ôóðàæêå. Óñëûøàâ øàãè, Ïóøêèí ïîâåðíóëñÿ, Òðóáåöêîé æå ìåäëåííî îïóñòèëñÿ ïåðåä íèì íà êîëåíè. ×åðåç íåïðèêðûòûå äâåðè â ãîñòèíóþ âêàòûâàëñÿ ïîòîê ãóñòîãî ìîðîçíîãî âîçäóõà, êîëåáàâøåãî ïëàìÿ â ïå÷è. Òðóáåöêîé øåë íå çàêðûâàÿ äâåðåé.

– Çà÷åì çà÷åì ýòî? äðîæàùèìè îáåñêðîâëåííûìè áîëüøèìè ãóáàìè àôðèêàíöà ñïðîñèë Ïóøêèí.

– Ïðîñòè ïðîñòè ìåíÿ.

– Òû ðåøèë? ñïðîñèëà îíà Ïóøêèíà.

– äà.

– ×òî æå,  òàêîì ñëó÷àå, ÿ ðàäà, ÷òî ïîïàëà õîòÿ áû â ñïèñîê òâîèõ æåíùèí. ß çàâåðøàþ åãî, âåëèêà ÷åñòü,– Àëåêñàíäðà ïîäíÿëà ñ èçãîëîâüÿ êðîâàòè Ïóøêèíà áðîøåííóþ òåòðàäü åãî « Äîíæóàíñêîãî ñïèñêà.»

– ðàñêðîé òåòðàäü, òàì ïîÿâèëîñü åù¸ îäíî èìÿ. Òðèäöàòü ÷åòâ¸ðòîå.

            Àëåêñàíäðà ðàñêðûëà òåòðàäü.

– Åëåíà Íàøà ïðèõîäÿùàÿ ïðà÷êà! çàìàõíóâøèñü íà Ïóøêèíà, Àëåêñàíäðà øâûðíóëà òåòðàäü íà ïîë.

Ïóøêèí íå ñëóøàë  íè å¸, íè ×ààäàåâà, ïîëóøåïîòîì îí ÷èòàë:

« Çà÷åì òàê çâó÷íî îí ïî¸ò?

Íàïðàñíî óõî ïîðàæàÿ,

Ê êàêîé îí öåëè íàñ âåä¸ò?

 – Ты решил? – спросила она Пушкина.

– Да.

– … Что же,  таком случае, я рада, что попала хотя бы в список твоих женщин. Я завершаю его, велика честь,– Александра подняла с изголовья кровати Пушкина брошенную тетрадь его « Донжуанского списка.»

– раскрой тетрадь, там появилось ещё одно имя. Тридцать четвёртое.

            Александра раскрыла тетрадь.

– Елена… Наша приходящая прачка! – замахнувшись на Пушкина, Александра швырнула тетрадь на пол.

Пушкин не слушал  ни её, ни Чаадаева, полушепотом он читал:

« Зачем так звучно он поёт?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведёт?

 О чём бренчит? Чему нас учит?

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

 Зато как ветер и бесплодна!

Какая польза нам от ней?...»

          Пушкин стоял спиной, грея у печи руки, когда вошёл Трубецкой, высокий, худой, бледный, небритый, в походной шинели светло-зелёной шерсти с золотыми погонами и офицерской фуражке. Услышав шаги, Пушкин повернулся, Трубецкой же медленно опустился перед ним на колени. Через неприкрытые двери в гостиную вкатывался поток густого морозного воздуха, колебавшего пламя в печи. Трубецкой шел, не закрывая дверей.

– Зачем… Зачем это? – дрожащими обескровленными большими губами африканца спросил Пушкин.

– Прости… прости меня.

 Пушкин отвернулся:

– Я и не был сердит на тебя, как показала Судьба. Меня ведёт судьба. Три года мне не пишется. Царь выкупает тиражи моих книг  и журнала «Современник», оплачивает квартиру. Но он старается не для моего таланта. Ему нужна Натали. Им владеет страсть собственника.  Он хочет показывать её на балах как красивую дорогую вещь. Жену придворного поэт. Я превратился в сутенёра при ней. Её красота, связанные с её красотой хлопоты заглушили интерес к творчеству. Как поэт я умер три года назад, когда закончил свой последний шедевр « Пиковую даму»