Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

          Когда сцена кончилась, и слуги принесли ещё свечей, чтобы осветить зал, хозяйка дома Екатерина Трубецкая в блестящем вечернем платье, строго подчёркивающем её прямую фигуру, венчавшуюся  прической а-ля Бабетта, приподнялась с кресел.

– Господа, вы посмотрели мой маленький сюрприз, который я и загородная группа преподнесли вам, дабы веселой шуткой скрасить чрезмерную серьёзность ваших мужских собраний… Даже мой муж находился в неведении…

Публика зааплодировала…

– Браво, Катишь! – крикнул кто-то.

– прекрасный номер! – подхватил Сергей Трубецкой, наряженный  в великолепно сшитый генеральский мундир с наградами за Отечественную войну и заграничный поход 1813 года – Но в следующий раз следует предупреждать о своих инициативах… В балетной труппе есть ряд нежелательных для меня лиц. Будем надеяться, что на этот раз всё обошлось… Ну что, господа, не будем терять времени?!

          Офицеры и свитские подтянулись к Трубецкому. Послышался громкий шёпот:

– Пусть Никита муравьёв скажет…

– Наболело.

– С нами совсем не считаются!

–Давай, давай, Никита!

          Никита Муравьёв, молодой человек лет тридцати, затянутый в серый фрак, выступил вперёд:

– Сергей Петрович! Группа участников Общества желает сделать заявление.

–Пожалуйста. Я  не против, господа… – напряженно отвечал Трубецкой, предчувствую попытку подрыва его власти и авторитета в Тайном обществе.

– Мы, группа участников Северного общества, – торжественно начал Никита Муравьёв, сверяясь с извлечённой из кармана памятной запиской, – выступаем решительными противниками цареубийства. Мы считаем, что цареубийство, пролитие крови, даёт злокозненный образец для убийств ответных, что развяжет братоубийственную войну в России. .. Мы , напротив, уверены в том, что Россия не может быть иначе управляема, как монархом законным и наследственным, мы отвергаем всякую мысль о республиканском образе правления и единственной целью полагаем конституционную монархическую…

          Муравьева поддержали. Раздались возгласы:

– Браво, браво, Муравьёв!

– Не бывать  республике!

– Не бывать диктатуре!

– Да здравствует конституционная монархия!

–Долой Трубецкого!

– Долой диктатора!

–Второго Бонапарта!

–Второго самодержца!

– Сергея Первого!

–Пусть правят Романовы, но под сенью конституции!

– Кровь проливать не станем!

                                                  *  *  *

          – Анька, ну опять ты копаешься! – бросила товарка Анне Истоминой, не успевшей закончит переодевание. Они находились в небольшой комнате дома Трубецких, выделенной артистам вместо гримёрной и костюмерной. – Давай скорее. Все наши уже ушли. Вечно ты последняя!

– Мне что-то нездоровится, – отвечала Анна, снимая пуанты. Она, действительно, была бледна, тяжело дышала.

–Ладно. Мы тебя на выходе ждём… – товарка выбежала из комнаты одна.

– Господа, подождите меня! – закричала она  идущим спиной к ней по коридору артистам.

                                                  *  *  *

         С трудом выйдя из комнаты, Анна пошла по коридору. У коридора было ответвление, и по ошибке Анна свернула не в то крыло. Вскоре до неё донеслись слова Рылеева.

                                                  *  *  *

 – Этак и конца не будет! Если убивать и в чужих краях, то конца не будет; у всех великих княгинь  –  дети… не довольно объявить их отрешёнными? Да и кто захочет такого окровавлено престола? Как вы думаете?

          Анна открыла легко подавшуюся дверь, откуда доносилась речь и оказалась в дальнем углу гостиной, где они прежде выступали. Она стала за колонной.

– Господа, а знаете, ведь это ужасное дело… Мы тут с вами, как лавочники на счётах, а ведь это кровь!– говорил Рылеев, небольшой, хмурый молодой человек в белом фраке.

– Верно, верно , Кондрат!

–Правильно, Рылеев! – поддержали Рылеева собравшиеся.

– Пусть Трубецкой, если настаивает, сам, своей рукой убивает, младенцев режет…

          Анна во все глаза смотрела на Трубецкого. Она не могла не узнать его, прежде её возлюбленного купца, отца Оленьки потом, архимандрита Фотия.

– Храбрость моя проверена войной Отечественной, – отвечал Трубецкой, губы его тряслись.– Да ведь как же быть, господа? С филантропией не только революции не сделаешь. Редко основатели республик отличаются нежною чувствительностью… Не знаю, как вы, а я уже давно отрекся от всяких чувств, и у меня остались одни  правила. И в Писании сказано: никто же волоча руку свою на рало и зря вспять, не управлен есть в Царство Божие…

                                                  *  *  *

          Артисты ждали Истомину у парадного подъезда дома.

– Что так долго? – спрашивал длинный контрабасист.

– Ну это безобразие, господа! – недовольно сказал толстый альт.

– Что вы? Может быть человеку плохо… – возразила  тщедушная труба.

          На дворе стояла зима. Ветер нес по мостовой поземку. Господа кутались в шубы и шинели.

– Действительно, что-то странно… господа, кто торопится, может идти. А я схожу за Анной, – сказала товарка Истоминой.

– Но время позднее…– сказала труба.

– Не беспокойтесь. Я надеюсь поймать извозчика.

          Артисты стали расходиться. А товарка Анны пошла за ней в здание.

                                                  *  *  *

– Милочка! Что же вы тут делаете?!– обратилась к Анне незаметно подобравшаяся Катишь Трубецкая.– Я думала, все артисты уже давно ушли… Здесь стоять нельзя… Пойдемте, пойдемте.

– У меня закружилась Глова, и я ошиблась дверью. Не знаю, как выйти,– отвечала Анна.

– Я провожу вас! – скрывала недовольство Катишь.

–Ах, так болит голова: ничего не вижу, ничего не слышу!– Анна искусно усиливала своё в самом деле плохое самочувствие.

          Катишь повела Анну к выходу.-

–час решительных действий, господа, неудержимо приближается, – говорил Трубецкой. – Сейчас или никогда. Предлагаю выступление утром 14-го декабря во время принятия военной присяги. Воспользуемся случаем, Николай до тех пор не может быть официально признан монархом, пока не придёт из Варшавы окончательный отказ его брата, великого князя Константина. Я хотел бы знать, ведётся ли агитация среди солдат? Какие полки готовы к выступлению?

Послышались голоса:

– Московский полк придёт.

– Флотский экипаж.

– Лейб-гренадёры…

                                                  *  *  *

         Катишь вывела Анну в коридор, долго, раздумывая, смотрела ей вслед. Из гостиной донеслась песня:

– Отечество наше страдает

Под игом твоим, о злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей!

                            Свобода! Свобода!

                             Ты царствуй над нами…

         Припев:

– Отечество наше страдает…

То свергнем и трон и царей…

         Навстречу Анне по коридору бежала её товарка.

                                                  *  *  *

          В Казанском соборе допевали литургию. Николай и Александра ставили свечи пред ликом Божьей матери. Николай -как всегда, подтянутый, сухощавый, крепкий, в сверкающей позументами генеральской  форме, Александра – с красивым, со скрытой скорбью выражением лица, в бело-голубом с лиловыми разводами батистовом платье, в диадеме на лбу из нежно голубых аметистов.

– Николя…– дрогнувшим голосом спросила Александра, смотря  на набожно, с достоинством крестящегося мужа. – Ты любишь меня как прежде?

– Ещё бы, сердце моё! – привычно откликнулся Николай и тут же добавил не без сердца. – Иногда ты мне кажешься Мадонной спустившейся с неба, – Николай поцеловал Александре руку; развернувшись, они вместе с толпой пошли из церкви – тогда я и желаю и боюсь к тебе прикоснуться. Близость с тобой мне кажется надругательством над вечной красотой, неким кощунством… Жена моя!

– Тише, Николя. Мы – в церкви, – остановила Николая Александра, хотя ей хотелась слушать ещё, и не со всем она была согласна в николаевской трактовке отношений.

          Только Николай смотрел уже в другую сторону. Там у стены храма он заметил белоснежную норковую шапочку и шубку анны. Анна держала за руку дочь, опасаясь, чтобы её не раздавила толпа. Анна с немым укором следила глазами за Николаем.

– Через три дня присяга… ты не бросишь меня, когда уже официально станешь императором? – продолжала влюблено допытываться Александра.

 – Ну что ты, ангел мой! – механически отвечал Николай; пробираясь к выходу, он старался не упустить из виду Анну.

                                                  *  *  *

          Объяснение Николая и Анна происходило в Зимнем саду. Они шли по алее  между клумбами c зелёными разлапистыми филодендронами, пестрыми традесканциями, багряными ветками бегонии и фиолетово-жёлтыми анютиными глазками; фикусы из розовых мраморных кадок свешивали вниз бледно-зелёные воздушные корни. Фикусы, пальмы, папоротники, серебристые пихты разрослись так, что их ветви приходилось разводить руками. А во дворе бушевала вьюга, и боковые стёкла оранжереи непроницаемо залепились снегом.

          Николай был в красной драгунской куртке с молочно-золотыми эполетами, Анна – в синем шёлковом платье с высоким воротником, гофрированными плечами и белым подбоем.

– Пойми, Аня,– говорил Николай, – я страшно, безумно люблю тебя. Ты для меня – нечто тайное, запретное, а потому влекущее. Когда я вижу тебя, я испытываю желание наброситься, обнимать, сжимать до боли, целовать тебя. Что-то тёмное, инстинктивное влечёт к тебе…

– А императрица, Александра?– Анна нервно перебирала кружевной платок.– Ты разве не любишь её?

Николай остановился.

–Ты сейчас будешь смеяться… или тебе будет горько. Но… я люблю и тебя, и её. Александра – другая, тихая, умиротворяющая. Она всегда говорит : как ты хочешь Николя, как ты знаешь, Николя, я во всём полагаюсь на тебя, Николя… Она со всем согласна, всей душой любит меня и на всё пойдёт ради любви ко мне. Даже нашу с тобой связь простит, если узнает. А любит она меня  чисто, возвышенно, без нужды в постели. Она – икона, ты –страсть.

– Тогда, государь, – Анна нечаянно сорвала жёлтый пятнистый рододендрон, – вам просто следует сменить веру, принять мусульманство, развести  гарем. На одних женщин вы будите эстетически любоваться, а на других – изливать свою похоть.

– Зачем ты так  Аня, ты же – светлая… Я рассказываю, что творится в моём сердце.

– Не бывает такого, чтобы мужчина любил сразу двух женщин!

– Бывает, Аня. К сожалению , бывает и довольно часто…

– Вам следует выбрать, хотя нынешние христиане тоже живут, как при гареме, и это очень выгодно, только говори жене, что она самая любимая и лучшая, и тоже самое говори  любовнице; жалуйся любовнице на жену, обещай жениться – так хитрецы морочат головы бедным женщинам годами, а если женщина одинока и с ребёнком, тем более…

– Но, Аня, это искренне..

– И в самой глубокой искренности всегда есть доля расчёта.

– Развод с Александрой?... Что скажет двор, Европа, наконец, родственники?! Они съедят меня… Потом Александра так верна; если мы расстанемся, она будет страдать…

– Счастье всегда построено на несчастьях, в лучшем случае, неприятностях других. Ещё месяц назад вы говорили совершенно противное, обещая жениться на мне, как только станете императором. И вот вы – император!

– Месяц назад я был легкомысленным юношей. Теперь я – муж. Интересы государства…

– Оставьте их при себе.  Иван Грозный был женат семь раз, Пётр Великий – два, Юлий Цезарь – пять, способность сделать развод зависит ещё и от уровня правителя.  Посредственные государи обычно не разводятся; не совершив значительного, они прозябают под тёплым боком своих благоверных… Не я , а вы – первый просили руки моей, а прежде – Александры. Не надо было жениться, если вы знали, что ветрены…

– Ну, Аня, – протянул Николай, – разговор у нас так дальше не пойдёт. Я к тебе со всей душой, а ты…

– Разведётесь вы с Александрой или нет?!

– Нет… Не могу…

– Нет… Не могу… Но я буду любить тебя…горячо, честно, всем сердцем, даже против твоей, Аня, воли, если ты оттолкнёшь меня…– Николай попытался обнять Анну.

         Она  высвободилась:

– Прощайте, государь… Все ясно, поигрались бабонькой и бросили!– она влепила Николаю пощечину.– Я собиралась вам сообщить нечто важное об известных мне событиях, назревающих в Петербурге и России, касающихся не только вашей безопасности, но и самой жизни… Теперь не стану. Пропадайте! Меньше обманутых девушек станет о вас плакать.

         Стуча каблучками, Анна быстро пошла прочь.

– Но, Аня…– бесполезно попытался остановить её Николай.

          Ни он, ни Истомина  не видели, что высоко, за стеклянным куполом оранжереи, на небольшой площадке, куда вела крутая чугунная лестница, стояла и наблюдала за ними, беззвучно рыдая, жена Николая – Александра Фёдоровна.

                                                  *  *  *

          Сергей Петрович Трубецкой сидел за столом в гостиной своего большого дома на Морской набережной одетый в свободные бриджи и белую шёлковую сорочку, на Катишь, расположившейся напротив, было бардового бархата платье с немного приподнятыми плечами и подчёркнутой талией. Пока Трубецкие закусывали трюфелями, лакей Лаврушка в синем вицмундире с серебряными позументами и такими же пуговицами, резал страсбургский пирог и разливал шартрез. За окнами бесилась вьюга, а у Трубецких было тепло. Трещал камин.

– Самое страшное, – сказал Трубецкой, – что я, до других мне нет дела, не знаю, зачем я затеял эту революцию. Зачем с невыполнимой затратой сил и здоровья создал сначала ложу Пламенеющей Звезды, потом Союз Благоденствия и, наконец, – Тайное общество… Кому все это нужно?..– Трубецкой отправил в рот кусок пирога, начинённого дичью и сыром. – Мне? Я и так живу хорошо. У меня огромный дом,пе4расная жена, чудесный стол, лошади, выезд, тридцать с лишним человек прислуги, в моей деревни восемь тысяч крепостных душ… Может быть им, фабричным, крепостным и лакеям нужна эта революция?!

– Сережа, ты устал,– остановила его Катишь. – Я тебя понимаю, почти целый год под чужим именем, с изменённой внешностью, в окружении врагов, каждый час рискуя жизнью… Тебе нужно отдохнуть… завтра выступление, последний отчаянный бой с самодержавием, на подготовку которого ушло несколько лет, а на тебя напал самый нелепый пессимизм…

– Нет, ты погоди… Вот, Ванюшка, – Трубецкой подозвал к себе лакея. – Да подойди ты, не бойся! Сегодня, вижу, трезв, бить не буду…

Лаврушка поскоблив ногтем седой бакенбард, приблизился.

–  Ванюшка? – спросил его Трубецкой. – Так?

– Лаврушка, ваше сиятельство, – поправил его лакей.

– Хорошо. Лаврушка… Скажи мне, нужна ли тебе революция?

– Чего сказать изволите, батюшка?

– Ну хочешь ты, чтоб в России была свобода, равенство, братство, всеобщее избирательное право, парламентаризм?

–А-а? – не понял ни слова Лаврушка.

– Сережа, – оставь человека в покое, – вступилась Трубецкая. – Лаврентий, пойдите на кухню.

– Нет, погоди, – поймал лакея за рукав Трубецкой. Он встал, усадил Лаврушку на своё место за столом.– Хорошо, Лаврушка, не знаешь ты мудрёных иностранных слов, обойдёмся без них… Вот сядь сюда, сосредоточься… Скажи мне, что тебе в жизни нужно… Ну? Что тебе надо, чтобы счастлив ты был, чтобы ощущал себя нормально?

– Ну, чтобы поисть там… с приятностью…– задумался Лаврушка, жадно обежав глазами богатый кушаньями стол Трубецких.

– Раз, – сосчитал Трубецкой.

          Катишь насильно сдерживала улыбку.

–Ну… и выпить..– продолжил Лаврентий.

–Два.

–Чтобы одежа была хорошая… Барин добрый, не бил, не оскорблял.

– Три, четыре.

– Ну и чтобы дом свой, баба..– размечтался Лаврушка.

–Пять, шесть…Ещё что?

– А боле  и не знаю, что ещё. Хватит.

– А у тебя Ваню.. то есть Лаврушка, барин какой?

–Отец наш родной! В огонь и в воду за тебя!– Лаврушка бросился в ноги.

– Ладно– ладно. Проваливай, каналья, в людскую, И чтоб – трезвый!

          Лаврушка многократно кланяясь, ушёл. Катишь покачала головой , осуждая выходку мужа.

– Ну вот видишь, мы спорим, монархия или республика, власть всех или только лучших, – сказал Трубецкой,– община ли эгоизм, кладём доблестнейшие порывы души, саму жизнь для того, что … таким вот харям, как этот лакей, был стакан водки и ясли со щами… Не для них стараемся, для себя, от скуки, для баловства. Изменить состояние хотим. А может, и не так. Самое ужасное, что где истина – не знаю… даже вот – Трубецкой поднял игравший при блеске свечей бокал шартреза, – не знаю что держу: вино или кровь, а может, вонючего паука или жабу болотную, из которых высасываю гнойную лимфу…

          Катишь поморщилась:

– Но чувства?

– Кто гарантирует, что они не лгут?– Трубецкой приятно кушал отхлёбывая шартрез.

– А опыт?

– И опыт может привычно врать, всем сразу и из поколения в поколение, короткий людской опыт. Учёные же приборы созданы людьми, а потому не могут дать истины, раз её не знают сами люди…

           Катишь встала, обошла стол, обняла нежно Трубецкого со спины.

–Ты любишь меня, Серёжа?

– Люблю, катишь…– Трубецкой прижался жёсткой щекой к ладони жены. – но не знаю, что такое любовь: обретение другого Я, второй половины души моей или животный инстинкт, имеющий право выбрать из многих самок ту, что подходит больше.

– А может, этого и не нужно знать, Сережа?

–Тогда я буду, как скот. Не думающий и не  желающий думать скот. А я хочу – понимать! – резко бросил салфетку Трубкой. Он и Катишь поцеловались. Поднявшись, Сергей и Катишь пошли по коридору через анфилады роскошных комнат.

– Запутался я, катишь, запутался, – горько сказал Трубецкой, прижимаясь к жене. – Зачем я живу, для чего, куда идти, не знаю… как жалкая муха, где сладко, там и лижу… А к чему? Нет опоры.

– Оставим это… – остановила его Катишь. – ЯЧ страшно волнуюсь за твою судьбу и судьбу нашего заговора. Меня беспокоит, отчего Николай, зная о нашем заговоре, присутствуя инкогнито на нашем собрании, не предпринимает ничего решительно…

– Нерешительность – фамильная черта Романовых.

– А Трубецких?

–Не знаю… – Трубецкой горячо поцеловал Катишь. Развернувшись, они пошли назад в гостиную. – ах, стать президентом, -продолжил Трубецкой, – пожизненным консулом, императором, хотя и не знаю к чему, но это так сладко! Ведь всякая верховная власть, несмотря на любые демократические одежки, всегда есть власть неограниченная… династия Трубецких! Звучит, а? Пожалуй, мы смогли бы сделать больше для России, чем онемеченные Романовы!

– Но вернёмся к Николаю… Ты не можешь предполагать благородства Николая? Он знает о заговоре, но молчит. До последней минуты ждёт, чтобы мы сами пришли и покаялись.

– Вот на что, а на человеческое благородство я никогда не рассчитываю. Ставь самую низменную людскую подлость и в 99 случаях из 100 не ошибёшься, а один случай… что ж… это приятно, это прекрасно.  Но на практике, этот последний случай следует отбрасывать, – сказал, как отрезал, Трубецкой.

– Но Николай…

– Когда Александр мёртв, мы Николаю не нужны. Но пока гроб с Александром трясётся из Таганрога по нашим ужасающим дорогам, а брат Константин, который по старшинству имеет больше прав на престол, не подтвердил своего отказа, он нас не тронет. Николай бережёт нас на тот случай, если, пообещав конституцию, придётся брать престол силой…

Меня беспокоит другое.  На последнем собрании Тайного общества я насчитал всего двадцать шесть офицеров. У нас два полка и флотский экипаж в Петербурге и Черниговский полк на Украине. С тремя полками Россию не перевернёшь. Солдаты нас не поддерживают. Во время агитации мы вынуждены просить их кричать не «Ура, Конституция!, а « Ура, Константин!» потому что, что такое конституция Ванюшкам и лаврушкам не понять. Наше дело обречено… Я серьёзно подумываю о том, чтобы поехать во дворец и пока не поздно сдать Николаю списки заговорщиков, тем более он и так всё знает, чтобы уцелеть в случае проигрыша хотя бы нам с тобой и сохранить влияние на государя…

– Ты что?...Выдать наших товарищей?!– воскликнула Катишь.

Тихо вошёл Лакей Лаврушка.

– Я повторяю, когда Александр мёртв…– продолжил, не замечая его Трубецкой.

– Барин…– вставил слово Лаврушка, – тут один человек рвётся к вам… Прямо не смог остановить…

          За спиной Лаврушки, заросший, как дикарь, одетый в последнее рваньё и хлам, стоял бывший российский император Александр.

          Трубецкой и Катишь окаменели, глядя на Александра,  восставшего из мёртвых.

                                                  *  *  *

          Анна Истомина собирала у себя в комнате Оленьку, одевала её потеплее: в нежно-голубую песцовую шубку, такую же шапочку, на ноги – замшевые, отделанные оленьим мехом сапожки. Сама Анна торопливо накинула соболиную островерхую белоснежную шапочку и такого же цвета соболиную шубу, подарок Николая.

– Мама, мы к папе идём? – спрашивала девочка.

–К папе! – чтобы отвязаться отвечала Анна.

– Ура! Ура! Ура! Мама, а почему вы с папой вместе не живёте? Я хочу , чтобы вы жили вместе. Папа– хороший, ласковый, красивый. Когда он приходил , мы на конях в монастырь поехали, он меня шоколадом с орехами угощал. Папа говорил что все порядочные девочки живут в монастырях, а здесь в миру, только непутёвые…

– Олечка – болтушка!

–А мне понравилось в монастыре, он такой большой, белый, только там была одна противная тётка, она хотела остричь мне косички и назвать Марфой. Мама, я так хочу, чтобы вы с папой жили вместе, и мы втроём отправились бы в кругосветное путешествие, и папа был бы рулевым…

          Анна и Оленька покинули комнату.

                                                  *  *  *

В лютый декабрьский мороз при стремительно сгущавшихся сумерках Анна и Оленька пытались прорваться в Зимний дворец.

– Пустите! Откройте! – кричала Анна, стуча кулаками в кованные чугунные двери. – срочное дело до государя императора! Дело касается его и архимандрита Фотия!

Вышел лейб-гренадёрский офицер, он был неумолим:

– Сударыня, дворец заперт. Государь никого не принимает. Приходите завтра.

– Передайте государю, что завтра утром 14 декабря во время военной присяги…– но не поверив лицу офицера,, подумав, что возможно, и он замешан в заговоре, Анна не договорила и махнув рукой тяжело пошла с Оленькой, державшейся за рукав, через Дворцовую площадь. Стремительно темнело. По ногам билась позёмка.

                                                  *  *  *

– Пошёл вон, дурак! – заорал Трубецкой на лакея Лаврушку, приносившего всё новые блюда жадно набросившемуся на еду Александру.

– Вот именно –  дурак! Слово мне найдено. Так и Lise меня называла, – проговорил Александр, запихивая за обе щёки куски жареной в белом соусе белуги.– Фотий…

– Как ты разыскал меня?! – спрашивал Трубецкой, напряжённо глядя на Александра, подкладывая ему тарелки со снедью и растерянно пересматриваясь с Катишь.

– Бог дороженьку указал…– глотал, не жуя, куски рыбы, голодный экс-император.

– Ешь, ешь! Или ты не хочешь?

– Фотий, какую глупость я сотворил! Хотел я народ обращать в веру Христову, а народ дик, подл, пьян. Он воруют, доносят, насилуют…– Александр зарыдал. – И меня… меня… я с добром, а они– ни за что, ни за что! – вскочив Александр опрокинул бокал с вином, уцепился за Трубецкого. – Царствовать хочу, Фотий. Снова царствовать хочу… Всё тебе отдам, Фотий, верни мне царство!

– Да ты же мёртв! Мёртв! – закричал Трубецкой, чувствую, что безнадёжно теряет самообладание, как бы уверяя себя.

Александр всхлипнул, вытер кулаком горячие слёзы, растекшиеся по щекам, вдруг воодушевился и снова набросился на еду:

– Сегодня, сейчас же возвращаемся во дворец, отречение аннулируем. Брата Николая побоку. Манифест к народу… Да, ты Фотий, сам чего ничего не кушаешь? Вот стерлядки возьми…– Александр подложил большой кусок рыбы в тарелку ошеломлённому Трубецкому.– Тебя, Фотий, я , пожалуй… прощу, возглавишь Сенат или сделаю обер-прокурором Синода, ты же у нас в теологии поднаторел, – приходя в себя Александр начал язвить, ожесточился. – А если что не так ,в Шлиссельбург, Петропавловку ил на виселицу… Шучу я… Ты мнишь, что Аракчеев через тайную полицию давно мне не выведал , что ты, князь Трубецкой, бунтовщик, Фотием архимандритом лишь прикинулся, а я тебе лишь подыгрывал, чтобы странничество испробовать, да из-за вины перед невинно убиенным отцом моим императором Павлом, которую замолить хотел, – глаза Александра снова увлажнились. – Павел крестьян освободить хотел, за то его дворяне во главе с Аракчеевым, Паленом и Орловым порешили…

– Да ты же – мёртв! Мёртв! – снова закричал Трубецкой.

– Живой я! Вернулся!

Но Трубецкой повалил уже Александра на пол, стал душить фигурной диванной подушкой.

– Живой я! – сопротивлялся Александр.

– Ты мёртв! – не отвечал уже за себя Трубецкой.

– Как Павла!.. – прохрипел в последний раз Александр.

          В дверь трезвонил колокольчик. Оттолкнув Лаврушку, к ней подбежала Катишь. Звонок был условный. Через приоткрытую  на цепочке дверь стал виден запорошенный снегом дворцовый лейб-гренадёрский офицер:

– Мадам. Моя фамилия  – Ростовцев. Полчаса назад актриса Истомина попыталась добиться аудиенции у государя с доносом…

– Хорошо… Подите.

Захлопнув дверь, Катишь побежала назад в гостиную. Трубецкой заворачивал труп царя в широкий персидский ковёр.

– Сейчас. Сейчас… Труп в Неву, в воду.

– Пропали… Пропали мы, Серёжа…– прошептала Катишь, не отрываясь взглядом от стынущего трупа царя. Женская интуиция не могла её обмануть.

– Дело пропало, а мы… ещё повоюем… Документы, все бумаги по заговору – в печь!– заметавшись по гостиной, Трубецкой принялся быстро выгребать из ящиков внушительного, красного дерева, с витыми ножками секретера, бумаги и швырять их в огонь камина. Катишь помогала ему. С нарастающим ужасом смотрела она на высокий лоб, запавшие щёки, острый выступающий подбородок и резко очерченные скулы мужа, на которых переливаясь, менялись волнами свет и тень пламени камина.

– Что же ты?! Что же ты… теперь?!! – спрашивала Катишь.

– В политике не бывает доброго и злого, лишь умное и глупое,– отвечал Трубецкой.

                                                  *  *  *

          Когда Анна с дочерью возвращались от дворца, их на Невском проспекте обогнал экипаж Фотия. Они не видели его. Несмотря на мороз, Оленька живо играла, бегала вокруг Анны крича :

– Мама, ну ты же обещала, что мы пойдём к папе! Мама, я хочу к папе!!

          Невольная болезненная улыбка тронула губы заметившего их Фотия.

                                                  *  *  *

          Потом Фотий не помнил, как попал около полуночи в Казанский собор. Но он хорошо помнил, что сначала в кругу цыган, прихлебателей и потаскух, он долго пил, соря деньгами, в Никитском кабаке, затем, уже сильно нетрезвый, взял извозчика. Переплатил. И хрустя сапогами по рассыпавшемуся в двадцатиградусный мороз снегу, пошёл к тёмному, раскрылившемуся в сторону Невского собору.

          Несмотря на поздний час, сторож, снисходя к сану Фотия и богатому денежному подаянию. – Держи! – ткнул Фотий в грудь сторожу пачку ассигнаций, впустил его в храм, и выполняя приказ оставил одного.

                                                  *  *  *

          Расстегнув жаркую, душащую медвежью доху, из которой виднелись ряса и серебряный крест, Фотий, прихватив в лавке охапку свечей, обошёл храм, не пропуская ни одной иконы, не единой ячейки подсвечника. Скоро внутренность храма пылала от двух сотен зажжённых свечей . Тогда Фотий повалился на пол. Отпустив тормоза, захлёбываясь о т гнева, обиды, ненависти и слабости, Фотий– Трубецкой начал :

– Боже, Боже, вот я и пришёл к тебе. Пришёл сам. И пришёл не чтобы каяться, а чтобы ты сам дал мне ответ… Чего ты хочешь, Боже, скажи, раз не хочешь Ты революции?!! Вот умер царь Александр, а вместо него стал царь Николай, а умрёт Николай, станет царём его сын Александр, а потом новый царь, и опять – новый. И не прервётся связь. А если прервётся и не станет царей в России, то придут новые правители, по-другому назовут себя. И опять у них будет всё, а у народа – ничего. И опят  гнетён будет российский народ. Одни ходить будут в дорогих нарядах, жить в богатейших домах, ездить в шикарных экипажах, кушать изысканные кушанья, а другие каждый день будут трудиться в поте лица своего и думать, как дожить до завтра. И не изменишь Ты этого никогда, Боже, потому что изменить не можешь! А изменить не можешь, потому что ничего не можешь. Нет Тебя – вот и вся Твоя тайна!!! Я предал любимую женщину. Убил в своей жизни не одного человека, последний из них – царь Александр, иду предать своих товарищей по заговору, а что сделать ТЫ можешь мне, Господи, за мои подлости?! Ничего! Потому что нет Тебя! Ненавижу Тебя! Говорю, ты – дурак, Боже! Не дано Тебе соблюсти на земле порядок. Умираю у тебя честные и младенцы, а процветают подлецы! Вот и помочусь в Твоём храме, нагажу в нём, а ты стерпишь. Приведу шлюху и буду блудодействовать в храме Твоём, и смолчишь Ты снова. Ненавижу тебя, обманщик поколений. Гадина треклятая! Ненавижу за бездеятельность и молчание Твоё, Господи!– рыдал и катался по церковному полу Фотий, пьяная ненависть его перелилась в экстаз и плохо соображал он уже, что говорит. Слова сами исходили изнутри и стучали об высокие стены собора с иконами святых на них. И внезапно прозвучал ответ на злые, безумные слова архимандрита. Железный голос сказал из стен:

–  Не удивляйся. Русский Бог всегда молчит.

– Что?! Кто сказал? Кто сказал?! – вскочил Фотий с пола, огляделся по сторонам. Но храм был пуст, и молчали стены. – Нет, это кто-то спрятался, я знаю, и решил меня напугать. Это сказал человек!

– Русский Бог не говорит, Он делает! – повторил из стен то же странный, словно бряцающий железом голос.

          И тогда попятился Фотий, спотыкаясь побежал к выходу, путаясь в рясе, схватился за голову. Уже казалось ему, что из головы его звучит чужой голос.

– Нет, но Бога нет! Это – человек! эй– эй, где ты? Ты решил меня напугать?! Я же знаю, Бога нет!!

          И не было в храме никого, кроме Фотия, лишь икона лика Господня смотрела из-под купола.

                                                  *  *  *

          Фотий в чёрной рясе с серебряным крестом на груди с большой папкой из бычьей кожи в руках быстрым шагом шёл по коридорам дворца. Гвардейцы, расставленный на входе в каждую комнату, привычно вытягивались при  его виде.

          На одном из поворотов из бокового покоя дворца появилась Lise. Она была пьяна, в небрежно наброшенном на плечи глубоко декольтированном пышном розовых тонов платье.

– Ох, как мы спешим! Ох, как мы несёмся! – поймала она за рукав Фотия. – Что случилось, господин архимандрит? Какая интрига?! Какой донос? В два часа ночи во дворце?! А здесь никто не спит. И я не сплю…