Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Огромная часть России в Европе, и лишь Сибирь в Азии.

– Пока вы в России будете думать, что вы Европа – и вам следует жить по законам Запада, не пройти печалям вашей родины. Пусть не коснётся пустая обида души твоей, Европа едва начинается за Вислой.

– что мне до твоих мыслей?

– Они верны.

– К чему ты ведёшь?

– К тому, что люблю тебя.

– Ты безумная!

– Возможно. Иди и помни. Нет союза трагичнее, чем между еврейкой и русским, потому что крайне противоположна их природа, но дети их, заражённые кровью матери, становятся только евреями. И скоро всё больше таких евреев станет у руля России. Им будет не дорога судьба твоей родины, политика для них будет игрой. Пассивность русских отдаст им власть. Но как побеждают часто и наёмные полки, нередко игра их будет удачливой, и не всегда под властью новых вождей страдать будет твоя родина, хотя и холодны сердцем будут они к ней.

          Трубецкой вышел из лавки на брусчатую мостовую, подошёл к коляске. Морды гнедых лошадей смотрели на восток. Туда, поначалу в Германию, предстояло ехать ему. Мимо него, оживлённо разговаривая, прошли два молодых человека в модных белых сюртуках – Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Скоро, размахивая шляпами, их догнали Александр Дюма и Проспер Мариме. Все четверо остановились невдалеке, беседуя.

          Еврейка-цыганка, гремучий продукт восточной смеси, стояла на пороге лавки, продолжая говорить Трубецкому с горящими углями глаз:

– Я люблю тебя! И ты вернёшься ко мне. Я знаю твою судьбу.

– Человек сам твори т свою судьбу! – крикнул насмешливо Трубецкой с подножки коляски.

–  Свобода воли – обманка для дураков. Человек – заводная кукла, ведомая судьбой.

– какое самомненье! Ты знаешь судьбы?

– Я умна и знаю суть вещей, их энтилехею, а от неё легко вывести человеческие судьбы.

– Беги в лавку, девочка! не будем играть в царя Эдипа. Я не убью отца и не женюсь на матери.

– Ты русский и всегда останешься им везде, таща за собой в сердце кусок России. И если ты два раза предал, то это уже система, и всю жизнь ты будешь предателем, и если ты два раза уже поколебался, то колебаться и плыть по течению будешь всю жизнь.  Судьба для плывущих ещё определеннее борющихся, последние могут уклониться о курса, но не изменить его на обратный.

– Счастливо оставаться!

– Русский, русский! Каждый их вас на чужбине, рано или поздно возвращается в Россию, если не телом, то душой.

          По залитой солнцем мостовой коляска Трубецкого, шурша колёсами в августовских павших листьях, понеслась на восток, в Германию. в дверях лавки осталась в слезах любящая парижская полуеврейка-полуцыганка. В невдалеке тихо разговаривали четыре великих французских писателя, двое в белых сюртуках и двое в серых: Бальзак, Гюго, Дюма и Мариме.

                                                  *  *  *

          В последних числах 1833 года Трубецкой въехал  в тогда ещё небольшой портовый город на берегу Северного моря, который немцы называют Данцигом, а поляки – Гданьском или Гдыней. Здесь, в крохотной двухэтажной гостинице с видом на залив, по которому непрерывной чередой катились холодные барашки чёрных балтийских вод, где белые чайки, носившиеся в пустом туманном пространстве кричали ни о чём, словно сознавая , что они не вольные существа, а лишь живые автоматы, осуждённые на ежедневное поддержание никчёмного бытия великим трудом добываемого корма. На море было чудесно, белые птицы были красивы, осенний морской воздух свеж, а парусники на рейде смотрелись лебедями, заснувшими на закате дня.  Когда идёшь вдоль берега, шуршала под ногами галька, шуршала тем же шорохом, что и под стопами великанов мезозоя миллионы лет назад, раньше, и до них, и совершенно так же будет шуршать она под кем-то, чем-то, после нас, до конца света, тем же заведённым неуловимым, неподдающимся описанию законам аритмичного ритма. А на границе воды и суши пеня мешалась с красными и жёлтыми осенними листьями и двигалась по прибрежному песку то в океан, то на сушу, и каждое движение казалось последним.

          На втором этаже гостиницы в комнате с окнами, распахнутыми на залив, под шум моря, вопли чаек  звон корабельных склянок безнадежно умирал юноша.  Едва достигнув совершеннолетия, совсем недавно ему исполнился двадцать один год, юноша не успел ещё ощутить жизнь, ни вдохнуть в себя сладко-горький ветер страстей, ни коснуться рукавом душ человеческой дружбы, ни испить крепкую чашу предательства. Неосознанно, с широко открытыми на мир наивными красивыми синими глазами он только вошёл в действительность, чтобы взять свою долю наслаждений жизни и добра, не требуя, а робко прося крошечный кусочек поэзии от пирога правды, как неразумная коса смерти встала у изголовья его постели.  Теперь, подобно нге успевшему дозреть яблоку на хилом черенке, ему предстояло пасть в раннюю, не готовую воспринять почву, чтобы не дать всходов.

          Случаем оказавшись в соседней комнате гостиницы, Трубецкой всем сердцем проникся сочувствием к умиравшему юноше. Поведавший о больном гостиный слуга ввел Трубецкого в комнату скорби, и с той минуты, увидев ватное полотняное лицо в кайме чёрных густых волос, не знавший бритвы подбородок, а главные доверчивые глаза дитя, тот поклялся находиться рядом, ухаживать, подносить снадобья до последнего вздоха несчастного. Полторы недели был он у юноши, выходя лишь с тем, чтобы подкрепить силы пищей и размять затекшее тело прогулкой вдоль морского берега. Несчастный поведал Трубецкому свою жизнь.

          Родился он 5 февраля 1812 года, став третьим ребёнком в семье и первым сыном. Учился первоначально в коллеже в Эльзасе, потом в Бурбонском лицее. Отец его, обедневший барон-роялист, хотел отдать сына в пажи, но к ноябрю 1828 года не оказалось свободной вакансии, была одна, и ту Карл Х обещал герцогине Беррийской.  Мальчика отдали в Сен-Сирскую военную школу. Зачисление в списки школы состоялось 19 ноября 1829 года. Кончить курсы юному барону не удалось.  Он не пробыл в школе и года, когда произошла  июльская революция 1830. Зная, что ученики Сен-Сира до фанатизма преданы Карлу Х, часть их, объединившись в летучие конные отряды, самовольно участвовала в штурме июльских баррикад, – мальчик и был тем кадетом с залитым кровью лицом, которого еврейка-цыганка показывала Трубецкому из окна мансарды Сен-Дени, – руководство школы, чтобы избежать дальнейших столкновений с народом и сохранить жизнь и здоровье как своих воспитанников, так и тех, на кого они напали, 1 августа 1830 года отпустило учеников в 3-ёх недельный отпуск. Отказавшись служить Луи-Филиппу, этому площадно-демократическому памфлету на совершенство абсолютной монархии, бесплодной связи Орлеанского дома, юноша покидает Сен-Сирскую школу.  В течении нескольких недель юноша считается в числе партизанов, собравшихся в Ванде вокруг герцогини Беррийской.  Чуть позже он возвращается в родовое поместье Зульц в Эльзасе, к отцу.  В 1832 году умирает мать. У отца на руках остаётся семья в восемь челок: старшая дочь была замужем, но Июльская революция лишила её мужа средств к существованию, и отцу приходилось содержать её с мужем; у него же жила старшая сестра, вдова графа Бель-Иля, с пятью детьми.  Чтобы найти возможность хоть как-то жить, то есть по крайней мере, есть, пить, одеваться и иметь крышу над головой, юноша едет в Германию, а точнее в Пруссию, чтобы заручиться поддержкой родственников, осевших здесь во время эмиграции, вызванной сначала якобинской диктатурой, а потом, Первой Империей, а также получить поддержку прусского двора, может быть, и самого прусского короля, у которого французские эмигранты длительное время находились на военной службе.  Ожидая ответа на письмо, адресованное прусскому принцу Вильгельму, юноша остановился в гостинице Данцига. Осенний воздух немецкого приморья оказался для него губителен. Во время невинной прогулки вдоль побережья юноша простудился и слёг.  Простуда развилась в воспаление.  Через несколько дней врачи считали положение молодого человека безнадёжным.

          Отдавая дань мужеству юноши, стойко боровшемуся с непосильной болезнью, Трубецкой всячески поддерживал его, пытался развеять, занять невинной отвлекающей болтовнёй. Он рассказал мальчику о том, как впервые увидел его, окровавленного под убитой лошадью в Сен-Дени. Оба были поражены стечением обстоятельств, сведших их вместе. Будучи рациональными трезвыми современными людьми, они не заподозрили в совпадениях ничего иного и вместе смеялись над глупыми пророчествами полуеврейки-полуцыганки из магазина оптово-розничной торговли, антиквариата и всего, всего… всего; по-видимому девушка смуглянка испытывала проблемы с замужеством и мрачными фантазиями мстила оставлявшим её ухажёрам, так решили Трубецкой и юноша. Вот они, два молодых человека, родила их обоих женщина мать, неважно станут они отцами или нет, Трубецкой стал, но оба, пройдя свой путь, умрут, и скорее всего будут по-европейски похоронены в земле, где останки их объедят до ветхих костей черви. Будь они индейцами, их тела бы сожгли. В том и другом случае, конец ясен, материалистичен и физиологичен. Возникли из обезьян, возвратились в ничто. Их съедят черви, черви унавозят почву, на почве вырастут злаки, злаки съедят люди. Инстинкт сведёт самца и самку, от них родятся новые человеческие самцы и самки. Похоронив родителей ли бросив их, молодёжь не оставит род, а скорее, движимая слепой силой, спрятавшейся за приятностью и придуманными понятиями о любви, продолжит его. Ища наслаждений, кто-то, побочно, производит и потомство. Тысячелетняя бессмыслица продолжается и повторяется, не кончаясь. Где здесь место предсказаниям цыганки? Или тому, что душа Трубецкого, трогательно, нежно, в общем, ни за что, из жалости, что падает тот итогом жестокого случая, привязавшаяся к умиравшему, вдруг переселится в тело обречённого, поменяется с его душой местами, спасая, заберёт её к себе, так что в теле одного будут жить две духовности?... о как они смеялись над предсказаниями еврейки из Сен-Дени!

          Несмотря на внешнее веселье обречённого, браваду перед неминуемой кончиной, дни жизни юноши сокращались с бесчувственной быстротой. Плачь или смейся, конец один. 4 октября ему стало особенно худо. Утром того дня гостиный слуга спешно вбежал в номер Трубецкого, передавая, что юноша совсем плох и срочно просил зайти. Бросив читать Библию, оставаясь в православии, он молился теперь безмолвно в уме, не ходя в церковь, Трубецкой побежал к юноше. Тот лежал в постели у распахнутого окна. На воле щебетали птицы, переругивались портовые грузчики, били склянки на кораблях. Ещё не пришёл финальный час для тех птиц, тех грузчиков  тех кораблей, но придёт и он.  А юноше оставалось всего несколько десятков минут.  Кожа лица и рук его, видимых над белой простынёй, почти совершенно обескровленная от болезни, побледнела до того, что почти сравнялась с полотном постели. Слабая, чуть заметная синева лица различала их. И эта грозная синева вместе с желтыми кругами под глазами, впавшими щеками, заострившимся носом была страшна для людей и безразлична для природы. Природа дала человеку жизнь и теперь брала её назад, не сочувствуя, но как своё.  Природа ничего не теряла и не приобретала, маленькая пылинка вселенной распадалась на атомы с тем, чтобы потом, через века собраться во что-нибудь ещё, ещё не ведомое.  От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Природа изменилась и только.  Люди теряли сына, брата, друга, любимого.

          Юноша тихо пошевелил пальцами, губы его дрогнули, он заговорил пугающим в своей слабости голосом умирающего:

– Друг! Спасибо, что ты пришёл. Спасибо, что был рядом мои последние дни. Когда ни сестры, ни отец, ни другие родные не знали о моей беде и не могли быть рядом. Я умираю..

– Но друг мой, у тебя ещё достаточно сил, чтобы бороться! -0 бросился к юноше Трубецкой. Он опустился на колени у его постели. Я зык Трубецкого лгал во спасение.

– Не перебивай… Не сообщай, молю, мои родителям, что я умер. Мать моя мертва, а отец, – на глаза юноши навернулись слёзы, – слаб здоровьем и не переживёт сознанья, что ему придётся жить после меня. Он был так привязан ко мне! А ему нужно жить, у него на руках семья из девяти… теперь восьми  человек, я был единственным и любимым сыном. Я тоже, как вы, собирался поискать счастья в России, в отличии от вас на военной службе.  Пусть мои родные думают, что я уехал в Россию, что я жив. Диктуйте им иногда письма… Я не писал писем сам, обычно диктуя толковым слугам, родные мои плохо знакомы с моей рукой. Обещайте мне перед смертью. Не дайте ему узнать ужасной правды. Она погубит его. Вы признались мне, что вы один из русских. участвовавших в возмущенье.  Я видел ваш паспорт, он поддельный и плохо сделан. Возьмите мой, живите под моим именем. По описанию мы схожи, вы старше, но примерно один рост, телосложение, цвет глаз, а остальное, Бог даст!

– Друг мой! – только и произнёс Трубецкой. Что ещё он мог сказать? Не умирай? Трубецкой поцеловал руку юноши, протянувшую ему свой паспорт со столика на кровати. В более поздние и чёрствые времена такие проявления дружбы показались бы через чур сентиментальными и даже странными, но в XIX веке мужественные мужчины ещё бросались при встрече после долгой разлуки на шею друг другу и рыдали, не скрывая слёз.  Было открытое сердце, другие нравы. Разум ещё не кастрировал чувств. Люди ещё только становились автоматами.

          В тот день, чуть позже, юноша скончался. Он умер вместе со звоном склянок, которыми на кораблях отбивают время, определённое людьми непонятно от какой меты. У людей есть время, природа в нём не нуждается.

                                                   *  *  *

          6 октября 1833 года Трубецкой похоронил юношу за городом на бесплатном кладбище, ни у него, ни у его друга, средств для пышных похорон не было. Искренне поскорбев на могиле, оставив могильщиков ровнять землю, Трубецкой пешком направился по южной, берлинской дороге к городу.  На полпути его осыпал пылью фаэтон с голландскими баронскими гербами на дверях. Фаэтон притормозил, из него выглянул человек средних лет с надменным лицом в расшитом золотом мундире.

– Простите, господин…– заговорил он на ломанном немецком. Трубецкой, сняв шляпу, поклонился:

– Можете говорить по-французски месье. Голландия –  наш бывший, французский департамент, – кивнул Трубецкой на герб на карете, намекая незнакомцу на недавние времена Бонапарта.

– Благодарю вас, – вежливо отвечал тот. – Мне приятно встретить соотечественника. Не будете ли вы столь любезны, месье, объяснить моему кучеру дорогу к гостинице «Белый лев» в Данциге?

– С удовольствием, месье. Я в ней остановился.

– Какая удача. Я еду как раз туда. Прошу в фаэтон, месье.

– Благодарю.

          Через минуту Трубецкой ехал в фаэтоне рядом с незнакомцем. Молодость быстро забывает печали.

– Если вы обитаете в гостинице « Белый лев»,то, может быть, вам известен, месье, молодой французский барон Жорж Шарль Дантес, как мне передали, тяжело заболевший и прикованный к постели в одном из номеров?– спрашивал незнакомец.-

– Безусловно известен, – спокойно отвечал Трубецкой.– Это я. Прошу посмотреть мой паспорт,– Трубецкой протянул документ покойного.– Действительно, я был болен, но теперь абсолютно поправился и отнюдь не прикован к постели в одном из номеров гостиницы «белый лев», как вы имели честь выразиться.

Незнакомец захохотал:

– Я не буду смотреть паспорт. Я вам верю, на слово, барон… Хотя перед поездкой отец Дантеса говорил, что сын носит усы…

– Болезнь вынудила их сбрить. Новые усы скоро вырастут…

– И лицо круглое…

– Ах, я так похудел.

– И цвет глаз…

– Глаза выцвели от кашля. Больные лёгкие!... Кстати, барон, как мой отец? Вы давно видели его?

– Не больше недели, как я расстался с ним. Барон здоров.

– Слава Богу!

– Но голодная семья из восьми человек! Революция разорила всех нас!

– Будь прокляты все революции!

– Старый барон говорил, что вы едете устраиваться на военную службу к русскому царю. Просил чаще писать.

– Конечно, конечно. После смерти матери отцу так тяжело.

– Разрешите представиться в свою очередь, барон.  Якоб-Теодор–Борхардт Анне барон Ван Геккерен де Берверваардт, нидерландский посланник в Санкт-Петербурге. После короткого отпуска на родине возвращаюсь в чужую дикую страну. Если б вы знали, какие там зимы!..

– О, могу представить! А медведи по-прежнему задирают прохожих на улицах Петербурга зимой?

– Не то слово! я без пистолета и зимой, и летом на Невский не выхожу.

– Так вы сейчас в Петербург, барон?

– Да, я тороплюсь в порт, барон. Хотел завести вам рекомендательные письма и сразу на корабль.

– Вы знаете, барон, что и я в Санкт-Петербург...

– Тогда, если вы не против, предлагаю вам компанию… если у вас нет других дел, заберём в гостинице ваши вещи и вместе со мной на корабль?

– Все вещи мои со мной, барон.

– Отлично. Главное для дворянина не забыть честь. Вот вам рекомендательные письма от Его королевского высочества прусского принца Вильгельма. Вы их ждали?

– Да.

          Трубецкой взят протянутый Геккереном голубой конверт, на котором размашисто по-немецки было написано: «Генерал-майору Адлербергу».

– Адлерберг – особа, приближённая русскому царю Николаю I, – пояснил Геккерен. – На словах прусский принц, чтобы укрепиться при русском дворе, посоветовал вам воспользоваться связями с графиней Мусиной-Пушкиной, женой графа Алексея Семёновича Мусина – Пушкина, бывшего посланника в Стокгольме. Она вам приходится двоюродной бабушкой.

– Вот этого я не знал!

– В высшем свете французская и русская кровь давно перемешана.

– так выходит, барон, я того не ведая дальний родственник известного русского поэт Пушкина?

– Вот за это поручиться не могу. В дальних родственниках сам чёрт голову сломит. Мы вспоминаем о них, когда они нам полезны.   Как соотносятся фамилии Пушкин и Мусин-Пушкин, не знаю.  Говорят, дед этого самого поэта Пушкина был эфиоп. Пьяный шкипер продал его царю Петру Великому за бутылку рома.

          Бароны рассмеялись. Вскоре показался порт. Кричали чайки. Вновь ударили склянки. Баронов ждал пароход «Николай I».

                                                    *  *  *

          Туманный полдень 8 октября 1833 года. Кронштадт. Бастионы. Молчаливые пушки. Матросы с сонными лицами.  Свисток боцмана. Чайки. Боевые фрегаты со спущенными парусами на рейде.

          Прощаясь, барон Геккерен пожал Трубецкому руку в лайковой перчатке:

– Прощайте, месье. И помните, в России без связей не пробиться. Связи здесь ценятся много дороже денег.  Обязательно воспользуйтесь услугами забытой вами двоюродной бабушки графини Мусиной-Пушкиной, даже если она вас в глаза никогда не видела, а также письмом принца к генералу Адлербергу. А если какие трудности, добро пожаловать ко мне.  Я живу в номерах при Английском трактире на Галерной улице. Вы чем-то мне приглянулись молодой человек, и я готов стать вашим наставником, если хотите, приёмным отцом, в вашем вхождении в петербургский высший свет. Кстати, сколько вам лет? Ваш отец говорил мне, что вы 1812 года, хотя выглядите старше?

– Мы все дети 1812 года, – уклончиво ответил  Трубецкой. Геккерен принял его ответ за чистую монету.

– Вот видите. А я на двадцать лет старше. Я родился 30 ноября 1791 года от кавалерийского майора Эверта–Фридриха барона Ван– Геккерена и Генриеты Жанны –Сюзанны -Марии Нассау. Был на французской службе у Бонапарта, во флоте. Когда же в 1815 году после раздела нашей несчастной империи было создано независимое королевство Нидерландское, Бельгия плюс Голландия, стал секретарём Нидерландского посольства в Стокгольме, с 26 мая 1823 года – поверенный в Петербурге, а с 26 марта 1826 года по сей день – посланник и полномочный министр Нидерландский в Санкт-Петербурге. Оценён императором Николаем I, получил орден Анны первой степени, – отвернув  плащ, Геккерен показал Трубецкому орден.– Ну, это к слову. В общем , не брезгуйте мной.

–Благодарю, месье. Вы очень добры ко мне. С готовностью воспользуюсь услугами вашего щедрого сердца.

          Трубецкому казалось, что Геккерен, держа его руку в своей,  указательным пальцем щекочет ему ладонь. Трубецкой выдернул руку. Какая гадость! Лицо Геккерена потускнело. Стекляшки его прозрачных безжизненных глаз смотрели сквозь Трубецкого вяло, в полузабытьи.

– Я тяжело перенёс испанскую болезнь, месье, плод любви, и теперь не совсем хорошо вижу. Но мне отчего-то снова показалось, что вы родились не в 1812 году, как сказали, а много раньше, что вам не 21, а около тридцати пяти, что мы почти ровесники. Верно, ошибаюсь, – Геккерен внимательно рассматривал лицо Трубецкого, будто что-то вспоминая.– Вы моложавы…

– Ещё не открыли часов, чтобы мерить человеческий возраст, – улыбнулся Трубецкой.

– Я никогда не видел вас прежде, но по описанию вашего отца, с которым я встречался в Эльзасе, его сын несколько ниже ростом и более хрупок сложением.

          Трубецкой вздрогнул.

– Несчастный отец! Он так страдает!

– Да, он очень страдает, – протянул Геккерен, длительно поклонившись Трубецкому.

          Популярно мнение, что Геккерен был добрый старик, сжалившийся над бедным больным французским юношей, выздоравливавшим после тяжёлой болезни в провинциальной немецкой гостинице. Геккерен был добр – положение сомнительное, доброта всегда имеет причины, пока они не ясны; Геккерен был богат – несомненно; Геккерен был старик – кощунственно неверно, в момент знакомства Геккерена и Дантеса, первому только что исполнилось 42. Он представлял  тип крепкого высокого роста человека с  подвижным, склонным к перепадам настроения, характером.  Когда убили Пушкина, Геккерену было 45.

          Спустившись по трапу, Трубецкой взошёл на гранитную мостовую. Через минуту нанятый экипаж мчал его в Питер.

                                                  *  *  *

          На Морской Трубецкой велел остановиться. Он вышел за четверть версты от своего дома и медленно пошёл по булыжнику тротуара. Как почти ежедневно осенью в Питере, моросил мелкий дождь. Капли стучали по багровым листьям, скатывались по круглым спинам камне      в землю.  Влажный ветер ударял в лицо.  Кора деревьев вдоль тротуара потемнела, стены особняков стали серыми, смотрелись просто и величественно. Вот и его дом. Сердце забилось учащённо, рука дрогнула, сухость схватила горло. Огромный трехэтажный дом с большими просторными окнами, впускающими много света, балконами, удерживаемыми сильными кариатидами, замерзшими у мраморных мячей львами на крыльце. Девять лет был он здесь счастлив с молодой женой.  Девять лет смотрел в зрачки её серо-карих глаз, обнимал упругое лебединое тело, целовал нежные ласкающие кисти. Девять лет собирал друзей, устраивал весёлые шумные гулянки и вечеринки.  Будучи богатым, искал счастья России. За то заплатил приговором сначала к повешенью, потом – к пожизненной каторге, разлукой с женой и вот уже восемью годами скитаний.  Его дом, его собственность, что с ними теперь? Дом отобран и продан, сдан в аренду, использован под архив? Теперь он принадлежит государству, формально всем, фактически только тем, кто у власти. Царю Николаю.

          Внезапно Трубецкой поймал направленный на него чей-то резкий пронзительный, хотя и окончательно не уверенный взгляд. На противоположной стороне улицы остановился экипаж. Через отодвинутую занавеску кареты какой-то человек в генеральской форме внимательно наблюдал за ним.  Умные льдинки глаз, соломенная щётка усов, втянутые щеки, сжатые губы ищейки. Былое всколыхнуло грудь.  Ещё пять лет назад. Благодатский рудник. Генерал-майор Лепарский. Комендант рудников. Он государя , послед доклада о положении в Нерчинской ссылке.

          Не подавая виду, осторожно, чуть убыстряя шаг, Трубецкой пошёл от своего дома к Дворцовой площади. Спиной он услышал, как экипаж развернулся и тихо поехал следом за ним.

          Трубецкой быстрым шагом достиг дворцовой площади. Круг свершился.  Он снова в сердце России. Здесь, мало, что изменилось.  Тот же зелёный Зимний дворец с зелёными статуями вдоль фронтона под серыми густыми расхристанными по небу облаками. Что означали си статуи, стоявшие почти на кровле? Гуманизм: победу всего человечества над только его разумом? Напротив жёлтое здание генштаба  с аркой, украшенной флагами, щитами, победной квадригой. Здесь, чуть подальше, в тени здания и прятался он в толпе 14 декабря 1825 года, наблюдая как шестьдесят его товарищей и водительствуемые ими солдаты, всего около 800 человек, противопоставляли себя всей России. Он дал им слово боевого офицера. Дворянина, потомственного русского князя. Корнями нисходящего к Рюриковичам, гвардии полковника, быть вместе.  Под зубом он имел яд.  Но когда он, умная голова, величайший стратег и тактик, увидел, что их, восставших, всего 800, что из обещавших десяти полков пришло неполных два, он понял, абсолютно правильно понял, что возмущение проиграно.  Он поступил умно, не присоединившись к заведомо проигранному делу, но великодушно ли? А его товарищи, их судьба: один день на Сенатской площади и тридцать лет в Сибири, на каторге.  Но великодушно ли поступили они, выдав его причастность к заговору? А было бы лучше, если б они, занимавшие куда как меньшие посты  в восстании, были казнены, сосланы, а он остался бы в относительной свободе, страдая совестью, но имея все материальные блага, ездя на балы к царю Николаю, убийце его друзей?  А если бы все их выслали из Петербурга и некого бы стало стесняться, кроме как ещё худшего предателя Ростовцева, выдавшего особенно многих, зато теперь уверенно поднимавшегося по карьерной лестнице, то разве не стыдно было бы ему стоять перед Катишь, а ей перед ним? Когда же ум убьёт совесть?

          Исакий достроили. Золотой купол его сиял в хмуром небе, а направо и назад – золото Казанского собора, а совсем направо   – золотой шпиль Михайловского замка, где убили императора Павла, налево – золото Петропавловки, а впереди строящийся Александрийский столп, золотой ангел, склонившийся над крестом, памятник царю Александру Первому, победителю войны 1812 года. Они. Солдаты, офицеры, бабы, мужики из деревень воевали, их калечили и убивали, а он. император, сидел в санкт– Петербурге и победил. Справедливость истории.

          Боковым зрением Трубецкой увидел, что Лепарский остановил экипаж, вышел из него и пешком следует за ним. Военный плащ Лепарского развевался на ветру. На площади людей было немного, смешаться с толпой не представлялось возможным. Свернув направо, оказавшись за Генштабом, потеряв на короткое время из виду своего преследователя, Трубецкой побежал.  Он пересёк мостик через мойку и вбежал во двор знакомого ему дома Волконских. Поворачивая, он заметил Лепарского, отчаянно спешившего за ним, рукой придерживавшего на бегу треуголку.

          Вот и ход со двора. Трубецкой вбежал в подъезд. Полумрак. Дверь для прислуги. Трубецкой рванул ручку.  Слава Богу, дверь беспечно оставлена открытой, как и в добрые времена гостеприимных Вронских. Трубецкой, закрыв за собой дверь на засов, прошёл в комнату прислуги. Она была пуста.  Лежала лишь вязанка дров и висел на гвозде армяк, следы жизни Гаврилы и его помощницы Прасковьи.  Трубецкой осторожно открыл следующую, липовую, выкрашенную белой краской дверь, прошёл через ряд по-дворянски, но небогато обставленных комнат. В последней из них перед зеркалом стояла незнакомая ему молодая красивая барышня.  На руках она держала завёрнутого в розовую пелеринку трехмесячного младенца, невдалеке стояла резная фигурная колыбель, где безмятежно, раскрасневшись щёчками, разметавшись от жарко натопленного воздуха, спал ещё один, годовалый ребёнок.  Вторая детская кроватка, определённая по –видимому, для того малыша, что сейчас был на руках, пустовала.  Увидев в зеркало  вошедшего Трубецкого женщина перепугано вскрикнула. Оглянувшись. Трубецкой приложил палец к губам. Женщина трогательно посмотрела на младенца на руках. Младенец не проснулся. Женщина поправила пелеринку, чтобы ему было легче дышать, снова посмотрела на Трубецкого.

          Женщина, представшая перед Трубецким, являла собой красоту необычайную. Высокая, стройная, с длинной гибкой шеей, несшей маленькую аккуратную головку с ослепительно карими глазами, от зрачков которых  как бы отходила золотая окантовка с золотыми лучами вдоль радужки, брови густые, чёрные, выпрямленные и чуть приподнятые, словно удивлённые поразительной собственной прелестью, лоб чистый, ровный, чуть выпуклый, не большой и не маленький, а именно такой, какой      нужен  женщине для красоты, в обрамлении прямых гладких от природы, но сейчас искусственно завитых, русых волос с искристым каштановым после летнего солнца отливом, с вьющимися прядями, прикрывавшими изящные ушки, уходящими на затылок, носик красавицы был выточен без стол обязательной для русских женщин вздёрнутости, губки аккуратные с развитой чувственной нижней губой, как для поцелуя, открытые плечи голубого с золотым шитьём атласного платья со сборками «этажами», показывавшего спереди соблазнительное начало развитой груди двукратно рожавшей женщины, ровные и мягкие руки, высунутые из под сборных рукавов до локтей, на узких запястьях незнакомки играли  золотые с брильянтами браслеты ,  длинные тонкие пальцы украшались перстнями с рубинами и изумрудами, жемчужное ожерелье сверкало на шее, маленькая туфелька из-под платья играла перламутровыми блёстками.  Красавица была столь совершенна, что казалась неживой.  Будто она была необыкновенный человек, а одушевлённая картина из « Листка для светских людей». Словно её вырезали из журнала или свели вместе с младенцем с репродукции Сикстинской мадонны Рафаэля и заставили ходить и нравиться. Всё тело её казалось телом античной Афродиты, если б та оказалась славянкой, – округлость, не заострённость, а мягкость черт выдавали национальный характер. Оделась она роскошно, готовясь, по-видимому к какому-то выходу, замерла перед зеркалом, примеряя движения , поправляя грим, ища место на розовой пушистой щёчке для игривой мушки. Трубецкой замерший при дверях, оторопел от силы красоты неизвестной настолько, что не нашёл ничего лучше, чтобы снять цилиндр и опустить длинные руки в лайковых перчатках вдоль чёрного на красной подкладке с синим бархатным воротником редингота. Со стыдом он смотрел на свои серые туфли и бежевые панталоны, забрызганные грязью. Женщина, совершенное создание, рассматривала его без прежнего страха, видя пред собой долговязого пришельца с узким измождённым лицом, длинным носом, отрастающими густыми шатеновыми усами и пронзительным голубыми глазами. Незнакомец допустил дурной тон, вошёл в дом без приглашения, но по внешнему виду он казался человеком благородного звания, дворянином, иностранцем.  Какую опасность для жизни может причинить дворянин, тем более иностранец? Не мужик же он? Не пришёл же он грабит? В конце концов это даже романтично. Есть загадка, тайна.  Может он Картуш, Ринальдо Ринальдини, Дубровский, благородный разбойник о котором только что закончил повесть её муж.