Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

          С приближением марта Трубецкой вступил на землю Уссурийского края. Унты его сносились, уже не грели , как в старь. В относительном тепле лесных изб оттаявшая вода проникала внутрь обуви, мокли стопы. Овчинная доха пропиталась потом, мундир и брюки смялись, истлели, орден Станислава болтался на груди блестящей железкой. Поддельный паспорт вымок до непригодности. Трубецкой не походил больше на заплутавшего сановника, только на беглого. К марту ещё пуще прежнего забуранила, замела вьюга.  Клокочущие снежные валы неслись. Катились по Забайкалью с востока.  Смешанные с тихоокеанскими испарениями они держали в себе острые крепкие снежинки,  разбивавшие и при малом морозе лицо в кровь.  Одна из таких свирепых предмартовских вьюг застала Трубецкого вблизи Албазина. Сначала, на полсуток бури, ветер стих, предшествующая ночь была спокойна, воздух ясен: легко читались созвездия, а полная луна лила на природу безучастный свет.  Трубецкой по мере сил бодро шагал по сибирскому тракту от одного верстового столба к другому.  В ясные лунные ночи он предпочитал спать днём где-либо вблизи избушек лесников, в сарае, овине, в брошенных крестьянских стогах, расселинах скал, больших дуплах деревьев; ночью он шёл.  При приближении диких зверей, чей приход он научился угадывать, Трубецкой тут же забирался на стволы елей, пихт , дубов.

          Большую луну дикие звери боялись. Под утро чуть усилился мороз, впрочем, не превышая средних в ту пору в Сибири 35 градусов, мела лёгкая позёмка. Восток заволокся барашками прозрачных голубых облачков. Красное, багровое солнце встало среди них. Шла буря. Опытом изучив сибирский климат, Трубецкой предчувствовал её.  Когда ветер и пурга усилились настолько, что уже сбивали с ног и идти возможно было лишь повернувшись к сердцу бури спиной, небо же, дорога и окружающий лес смешались  в единый серо-белый вихрь, за которым не видно куда идти, и появились уже мысли, а стоит ли вообще идти и стремиться к чему-то в этой жизни, Трубецкой пошёл под сосны. Недалеко от дороги, среди валунов он свернулся калачиком, подгрёб под себя смёрзшуюся осеннюю хвою и попытался заснуть. Мешал холод. Сверху бушевал ураган. Двадцати-тридцатиаршинные валы, снабжённые снегом и ветром летели от восточного океана к западному, к Уралу, Москве, Питеру, Варшаве. Хаос  ветров создал разрежение атмосферы в одном месте, избыток давления – в другом. Природа требовала меры.  Ветры ринулись в центр разрежения. Пройдёт несколько часов и . сокрушив много живого и мёртвого, ветры остановятся, как-бы осознав, что перестарались. Разрежение атмосферы окажется за их спиной, там, откуда они пришли.  Тогда с прежним неистовством ветры повернут вспять. Вечная бессмысленная игра хаоса.

          Снега, падавшие как с неба, так и поднимаемые с земли, цеплялись за валуны, среди которых прятался Трубецкой, и оседали в сугробы. Сугробы вокруг валунов вскоре выросли в полтора человеческих роста.  Сцепив руками колени в духоте своего дыхания Трубецкой забылся поверхностным сном мученика.  Проснулся он от нового неясного пока звука, присоединившегося к вою ветра, скрипу раскачиваемых елей и сосен, шелесту снежных валов, перекатываемых через берлогу. Шум приблизился. Сверху какой-то, по-видимому, крупный и сильный хищник могучей лапой разгребал снег над головой Трубецкого. Притвориться мёртвым было бесполезно. Хищник чувствовал запах и шёл на него. Трубецкой нащупал под полой дохи пистолет, вытащил его, взвёл курок.  Оставался один выстрел, надо не промахнуться. Лапа скребла всё настойчивее.  Трубецкой вжался в камень, выставил вперёд пистолет.  Снежная корка, образовавшаяся от дыхания над его лицом вдруг лопнула. Внутрь расселины соскользнула лапа с пятью острыми, выточенными об лёд когтями, когти – с вершок, толщина лапы с человеческое бедро, цвет –  в чёрные и карие полосы.  Вслед за лапой  в яму к Трубецкому просунулась и  усатая морда,  величиной с бычью, с двумя огромными клыками вдоль слюнявого рта, принадлежавшего гигантской сибирской  кошке -уссурийскому тигру. Трубецкой выстрелил. Осечка. Отсырел от снега порох. Трубецкой выронил пистолет.

                                                  *  *  *

          18 февраля 1831 года в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве поэт Пушкин венчался с девицей Наталией Николаевной Гончаровой. Пушкин и Гончарова стояли в просторном зале с колоннами, требующими веры иконами на стенах с готическими витражами стрельчатых окон. Пахло ладаном. Дым витал под куполом, откуда смотрел Иисус. Горели свечи. Не было в светильниках пустых ячеек, заполнили свечами всё. То ли масло, то ли Моро стекало с икон наземь. Небогатая родня Гончаровых и нищие смотрели из углов церкви на молодых. Величайший поэт России отдавал сердце первой красавице. Такое бывает не каждый день. Похожий на совершенную обезьяну, коротконогий, маленький, сгорбленный от письменного стола, с маленькими, с невыспавшимися от ночного бумагомарания кровяными глазками, уродливыми баками до углов рта, которые он безошибочно считал достоинством, курчавой шевелюрой и лбом эфиопа, Пушкин влюблено смотрел на лучшую прелестницу Петербурга.  Девятнадцать лет, ноги до плеч, стройные и прямые, как у лани, крепко шуршат под белым крепдешиновым платьем, шея лебеди, грудь Лаиды, с потаенными розовыми сосцами, разнесёнными в стороны, маленький живот девственницы, большой, обещающий земной рай таз, небольшая аккуратная головка Евы до изгнания, полуоткрытый с родинкой у края алый рот, бледный щёчки прабабки Цезаря, лоб выпуклый, носик совершенный маленький, ровный, глаза карие, колорита неповторимого, от зрачков под ними идут, искрясь от свечей, золотые прожилки, руки не полные и не худые, мягкие, доверчивые, робкие и ласкающие, плечи покатые, круглые, будто точёные, спина гибкая, уходящая вперёд в узкой осиной талии, ягодицы чуть оттопыренные, упругие, зовущие, взор тихий, ненавязчивый, черты лица гармоничные. Красота кажется умной. Натали была добра и доверчива.

          Добрый ветхий батюшка в ризе, разукрашенной чёрными приносящими счастье свастиками по золотому полю, думал, что выдаётся блондинка за брюнета и только.  Блондинка на полторы головы выше, но это дело молодых. Ему-то что.

– Александр Сергеевич, согласны ли вы взять в жены Наталью Николаевну Гончарову?

– Да. Согласен,– спокойно улыбнулся Пушкин. Всю прошлую ночь он писал финал «Евгения Онегина», объяснение Татьяны и Онегина. Татьяна вышла замуж за плешивого генерала, любви не получилось. Может, ему повезёт. Когда  много сочиняешь, реальная жизнь лишь пауза, антракт между  двумя стихотворениями, между романом и повестью, парой этюдов, симфоний и квартетом. Жизнь кажется напрасной выдумкой. Не сочинён ли и этот брак. Он был не сочинён.

– Наталья Николаевна, согласны ли вы выйти замуж  за Александра Сергеевича Пушкина?

– Да, согласна.

          Где-то  за храмом на башне ударили полдень. Золотое обручальное кольцо Пушкина упало на пол, свеча в его руке погасла. Трагедия людей, драма истории, фарс вечности.

– Перед лицом Господа нашего Иисуса Христа считаетесь вы отныне муж и жена.

 Губы Пушкина  Натали слились в поцелуе.

– Во имя Отца и Сына, И Святого Духа. Аминь.

          Незримый ангел тронул крылом пламя свечей, заколебавшись они полыхнули дымом. Родня Гончаровых окружила молодых, Пушкин пришёл один.

          Потом, после венчания, взявшись за руки, поэт и его жена выбежали на церковный двор, побежали, хохоча по снегу и морозцу, и поэт вдруг сочинил:

– Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцал.

Он пел – а хладный и надменный

Кругом народ непосвящённый

Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:

«Зачем так звучно он поёт?

Напрасно ухо  поражая,

К какой он цели нас ведёт?

О чём бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплотна,

Какая польза нам от ней?»

          Натали влюблено смотрела на остановившегося замершего  мужа. Из разноцветных витражей церковных стекол им свидетельствовали Слава и смерть.

                                                   *  *  *

         Огромная пятнадцатипудовая полосатая уссурийская кошка выгнула спину и рыча, пуская слюну сквозь десяток, по-видимому, режущих и железо резцов, смотрела глаза в глаза Трубецкому. Большие веретенообразные, посаженые в жёлто-коричневую радужку зрачки животного чуть суживались, если сверху из-за её массы через проделанный ход после очередного порыва вьюги вдруг падал мутный поток света, и вновь расширялись во тьме. Трубецкой предпочёл не двигаться. Кошка продолжала рычать всё более настойчиво и напряжённо. Чужак пришел на её место. Здесь она живёт. Здесь, среди этих высоких сосен, среди ослизлых гранитных валунов на подстилке их смёрзшихся осенних листьев, её дом, спасающий в непогоду. Если после рабочего дня, вы, открыв квартиру, вдруг обнаружите там незнакомца, не попросите ли вы его объяснений? Кошка рычала. Трубецкой, сдерживая дыхание, смотрел ей в глаза и не двигался.  Продолжая неприязненно выгибать спину, кошка чуть развернулась и тоскливо посмотрела наверх, в проделанный ею ход, через который она пришла. Наверху ныла, выла, стонала и свистела вьюга, пух снега летел вниз, собираясь вскоре заделать сделанную лазейку. Уйти, оставив незнакомца, благородно, но грозит гибелью. Кошка вновь повернулась к съежившемуся Трубецкому и зарычала, предлагая уйти ему.  Однако тот, опасаясь, что при малейшем движении последует бросок зверя, продолжать оставаться без движения.  То повышая тон, то понижая, кошка рычала полчаса, потом, не меняя места, она осела, и то прикрывая надолго глаза, то открывая их столь стремительно, что у Трубецкого мурашки ползли по коже уже не от  одного холода, наблюдала за пришельцем.  Передние лапы кошка вытянула вперёд, и на правой лапе немного выше локтя Трубецкой увидел расщеплённый остаток надломленной китайской стрелы. По тому, как зверь положил правую лапу поверх левой, Трубецкой понял, что рана недавняя и причиняет сильную боль. У кошки существовали счёты с человечеством. Новая мысль ошеломила Трубецкого, он вспомнил, что читал, раненые сибирские тигры легко становятся каннибалами.  Кошка тем временем  закрывала глаза всё продолжительнее. Трубецкому казалось, она хитрит перед нападением. Но кошка, пригревшись, рычала всё менее напряжённо, вскоре – уже по инерции. Закрыв глаза, она предалась сну. Стоявшие торчком уши соблюдали стражу.  Иногда кошка вздрагивала, веки её раскрывались, они окидывала Трубецкого всё более неосмысленным взглядом, чем ранее, по-видимому, усталость валила её. Утомившись наблюдать за тигрицей, забылся и Трубецкой.

          Трубецкому снился сон, опять он стоит во главе своей части при Бородино. Странное то было состояние. Бонапарт, асс европейской артиллерии, беспрерывно пускал в ход ядра, картечь, пули, а русские полки стояли на холмах у Смоленской дороги в человеческий рост. Бомба разрывалась среди батальона, половина падала в крови и увечьях, а остальные,  лишь поправив тронутые взрывной волной кивера, смыкали ряды.  Обменявшись шутками на вражеском французском языке, вспоминая водку, шампанское и дам, русские офицеры спокойно покуривали трубочки.  Офицерам легче было оторвать голову чугунным ядром, чем заставить склониться перед летящим снарядом.  В ярких зелёных с красным или белых с красным мундирах они стояли на возвышении, по-видимому, чтобы их лучше видели и поражали.  Бонапарт расстрелял в русских половину боекомплекта французской армии, а они не сделали назад ни полшага.  Расстреляй он остальное. Эффект не изменился бы. И кто и как скоро повёз бы ему снаряды в преддверии русской зимы?  Новые снаряды как раз посели бы к погребальному салюту по французской армии.  Бонапарт поступил при Бородино совершенно правильно. Он не расстрелял весь боекомплект, не бросил в бой гвардию.  Сделай он то не вернуть бы ему Лютецию и остатки великой армии.  При Ватерлоо Бонапарт использовал все снаряды и бросил в бой гвардию. А итог? Умно изучить баллистику и стрелять навесом, умно придумать бить по секторам, умно перед  атакой делать артподготовку, не умно стоять под ядрами и пулями во весь рост, и совсем показуха кушать во время боя курочку, положив ноги на барабан, листать репертуары Французской Оперы и Бургундского Отеля. Но когда западная приперченная демонстративностью строгая логика сталкивается с иррациональностью русской души, победа никогда не остаётся за первой. Жизнь логична, чтобы её поддержать, существуют врачи с ножами и лекарствами, к ним прилагают здания, транспорт, связь и коммунальные удобства, но приходит с пустыми руками её величество – смерть. У смерти нет наук, искусств, философии, статистики и информатики, только она сама, непобедимая и самодостаточная. И умные головы, сидящие перед компьютерными экранами, падают сражённые ею. Логикой и баллистикой хорошо Бонапарту гонять немцев  и австрияков под Ваграмом, Йеной и Аустерлицем, с русскими такой номер не прошёл.  Интегральная составляющая из отвратительных русских дорог, необозримых пространств, студеной зимы, инерции жизни, непонимания опасности и упрямого мужества непобедима.  И тот человек, который придумал стоять во весь рост под бомбами и картечью при Бородине, мудр. И Трубецкой стоял там со всеми. Под Кульмом он шёл во главе своей части с одним холодным оружием и громком русским «Ура», размахивая шпагой над головой, легкомысленно смотря на беспрерывно свистевшие пули. В « битве народов» под Лейпцигом его тяжело ранили. Утром 14-го декабря он сказал Рылееву и Пущину, что придёт на площадь, но увидев, что на Сенатскую площадь  вышли лишь 800 человек Московского полка, не подошёл к ним.  Определённый в руководители, он стоял у здания Главного штаба и наблюдал, не увеличится ли число восставших полков, предполагал в этом случае возглавить восстание. Он даже запасся ядром… Якубович отказался вести  моряков в Зимний дворец, чтобы арестовать царскую семью, но был на Сенатской площади, даже ходил на переговоры с  Николаем.  Каховский отказался убить Николая, но убил Милорадовича. Булатов не захватил Петропавловскую крепость, как ему приказывали, но 11 декабря 1826 года разбил себе голову о стену тюремной камеры Петропавловки. Рылеев, Никита Муравьёв, Оболенский, Якубович, даже Каховский писали письма, выдавая товарищей. Каховский даже назвал Николая «отцом отечества», Николай I всё равно его повесил. Почему же он Трубецкой, умница, храбрец и сорвиголова, предал товарищей, не подошёл к бунтовщикам 14-го декабря, когда даже стихоплёт Пушкин заявил царю в лицо что был бы на Сенатской площади, окажись в тот день в Петербурге, впрочем, не оказался, хотя говорят, знал о дне бунта.  У них разная ситуация. Для Трубецкого быть замеченным на Сенатской площади как диктатору восстания неминуемо означало смертную казнь. Пушкину, проявившему дерзость при царе, в худшем случае угрожало продолжение запрета жить в столицах. Потом в Петропавловке Трубецкой выдавал товарищей. Но выдавая, ползал на коленях перед Следственной комиссией и душа заговора вольнодумцев Рылеев; резко, в ночь с 13-го на 14-ое бежал в деревню автор освободительной Конституции Никита Муравьёв, выдавали друзей и новый диктатор Оболенский, и ещё один товарищ по ссылке – Якубович.  То они, у них свои причины, но он? Или в 1825-26,28 году он стал  иным, чем в 1812 году, угасла честность юности, стало больше страха, сильнее привычка к жизни? Или храбрость не возможно без расчёта на успех? 14-го декабря у здания Генштаба было холодно, под Кульмом, Бородино и Лейпцигом – очень жарко.

                                                  *  *  *

          Очнувшись от сна, Трубецкой увидел причину жара. Спасаясь от холода, расслабясь в забытьи, уссурийская тигрица всё ближе подкатывалась к нему, пока не коснулась жёстким полосатым боком его груди.  Измотанный голодом, холодом и переходами Трубецкой спал долго, несколько часов. Наверху над камнями по-прежнему неистовствовала буря, то был второй сильнейший ураган, со времен их совместного Лаврушкой замерзания. Тигрица ещё чуть повернулась во сне, и теперь прижатым к коленям Трубецкого оказался живот. Бёдрами Трубецкой почувствовал, что живот мягкий, но внутри его ходили, перекатывались какие-то плотные шары.  Вскоре до него дошло, что тигрица беременна, внутри её колотили лапами зародыши. Больная лапа самой тигрицы оказалась перед самым лицом Трубецкого. Верно стрелу выпустили издалека, полёт был ослаблен расстояние , и рана не глубока.  Из раны в лапе явно виднелся край наконечника. Тигрица обломала клыками древко, но вытащить наконечник преодолев боль, не смогла.  Природа учила её избегать боли и терпеть  малую боль в избежание большей.  Но под медным наконечником началось нагноение, которое было способно заразить кровь.  Но то в будущем, а звери в отличие от людей не предвидят будущее.  Движимый сострадание, Трубецкой импульсивно схватился за обломанное древко стрелы и с силой выдернул его из раны.   Кровь смешанная с гноем, ударила ему в лицо.  В руках осталось древко стрелы с наконечником. Тигрица взвыла от боли. Попробовала отпрыгнуть вглубь убежища, но гулявшая непрерывно вторые сутки вьюга нанесла в пещеру между камнями столько снега, что хищница, как в мягких, но вязких тенетах, не смогла отодвинуться больше чем на поларшина.  Отпрыгнув, она моментально, попав по касательной, куснула Трубецкого в кисть.  От ужаса и боли , он заорал что было сил.  перепуганная криком и собственной болью тигрица, не имея разворота для прыжка, царапаясь кривыми вершковыми когтями по телу Трубецкого, полезла , разгребая снег, наверх. Когда она исчезла, Трубецкой в зиянии выхода увидел розовое, почти весеннее солнце, услышал весенний переклик снегирей.  Немного погодя Трубецкой выбрался на воздух. Вьюга стихла.  Пороша осела. Мороз схватил снег в наст.  День оказался хорош. Играло солнце. Бодро гоняли по стволам деревьев белки.  Сохатый чесал о ель рога.  Отдышавшись, Трубецкой срезал золотым кинжалом, он его отнюдь не потерял, кусок сосновой коры, и жуя его, продолжил путь на восток. Вскоре он заметил, что знакомая тигрица появилась из ближнего оврага и на достаточно безопасном ему расстоянии, бежит в том же направлении. Движения её были легки и пластичны. Тигрица немного, тем не менее, прихрамывала на раненую лапу. Приблизилась она к Трубецкому лишь вечером. Весь день Трубецкой безуспешно пытался разыскать следы утерянного в метель тракта. Свирепствовавшая двое суток вьюга повалила верстовые столбы, засыпала их снеговым настилом, по которому перекатывались легкие белоснежные вьюнки – последыши метели.  Пройдя тысячу вёрст, Трубецкой находился где-то вблизи Хабаровска, но севернее, южнее, восточнее или западнее, он не знал. Русско-китайская граница не имела в ту пору строгой маркировки, огромная часть приграничной территории, десятки, сотни вёрст, являлась спорной. Заполняли её немногочисленные казачьи станицы, пограничные заставы из тех же казаков, кочующие селенья монгольских, тувинских скотоводов, других сибирских племён, не уничтоженных и не ассимилированных монгольским нашествием, тогда все неславянские племена на территории России называли одним словом – татары. Чумой Сибири были летучие китайские отряды, я незапамятных времён переплывавшие пограничный Амур с целью грабежа.  Если казаки ещё не имели огнестрельное оружие, ценившееся по отдалённости мест его изготовления Тула, Урал, на все золота, хотя это часто были старинные. Петровских времён гладкоствольные ружья, чтобы выстрелить из которых, надо прежде зажечь трут и поднести его к полке с порохом, на что требовалось не менее пяти минут подготовки, китайцы и монголы, открывшие раньше европейцев порох, но не сумевшие применить его, продолжали вооружаться луками и стрелами.  От выстрела русского ружья китайцы и монголы разбегались толпами, считая, что их поражает гром обиженных ими богов. Другое дело, появились вскоре в Сибири смешанные отряды лихих людей, состоявшие как из русских, так и из монголов с китайцами.  Водительствовали такими отрядами обычно русские, это были беглые каторжники или отщепенцы казачьих станиц.

          Обессиленный голодом и бесконечными переходами Трубецкой, за последние две недели он не ел ничего, кроме древесной коры, еловых шишек и пихтовых веток, вместо воды же с самого начала побега он часто жевал снег, сел на валун под соснами, ни о чём не раздумывая тугим сумеречным сознанием. Разбудило его ощущение, что кто-то лижет ему руку.  С новым ужасом убедился он, что тихо подошедшая тигрица лижет ему прежде укушенную кисть. Трубецкой вытащил тигрице стрелу из раны, гной вышел, после первой боли она испытала облегчение и теперь благодарила, прося прощения за непродуманную обиду.  Но ведь она не обладала сознанием. Не показывая страха, Трубецкой искоса поглядывал на тигрицу. Честное слово,  лучше бы она его не благодарила, а просто незаметно ушла из его жизни по своим делам навсегда.  Тигрице же возданной поцелуем благодарности казалось мало. Она боднула Трубецкого полосатой тяжёлой башкой с двухвершковыми верхними клыками, торчащими наружу, не умещающимися, из-за их величины в пасти, ласково посмотрела желто-карими глазами с веретенообразными пульсирующими зрачками. Такой взгляд обычно парализует лосей и оленей, заставляя стоять вкопанными, пока ударом мощной тигриной лапы их не свалят наземь и не прокусят горло в едином прыжке, жертвы потому и избегают взгляда своих мучителей.  Потом тигрица потёрлась боком о бок Трубецкого и по-кошачьи заурчала.  Она просила ответных ласк.  Трубецкой поднял руку, положил её осторожно на голову хищницы и легонько погладил по жёсткой немытой шерсти. Тигрица заурчала от удовольствия сильнее.  Она подставила уши, требуя, чтоб ей чесали за ушами.  Внезапно тигрица насторожилась, отошла от Трубецкого и,  крадучись, пошла под сосны  в засыпанный снегом можжевельник.   Вскоре Трубецкой услышал, как дико закричал какой-то большой зверь, потом – хрип, ещё режущие слух отчаянные вопли прощания с жизнью, наконец, всё стихло.  Слышно было лишь, как тигрица терзает какое-то большое тело, упиваясь мясом и кровью.  Часа через полтора, уставший Трубецкой продолжал сидеть неподвижно на валуне,  тигрица вышла из кустарника с сытым и довольным взглядом жёлтых глаз, морда и лапы её были выпачканы в крови.  Удачно задрав неосторожно приблизившегося сохатого, тигрица принесла Трубецкому угощение, самую вкусную заднюю часть, положила окровавленный кусок на снег перед ним. Голодными глазами Трубецкой четверть часа смотрел на принесённый дымящийся теплом кусок, потом поднял его и не без отвращения откусил. Его чуть не вырвало.  Тигрица с непониманием посмотрела на Трубецкого, отказывавшегося от деликатеса. Потом она снова подошла ближе и подставила голову ласкаться.

           Идя по ледяной корке вот уже третий месяц по 25-30 верст в сутки, пройдя уже 1500 верст, Трубецкой, казалось бы, имел время думать. Но в последнюю неделю он думать разучился.  Всё стало ясно. на запад он идти не может, там опасно, на севере нет жизни, на юге живут китайцы, он чужд их народу и не может привиться там, оставался кругосветный переход через восток к близким по крови, языку и обычаям европейцам. Трубецкой превратился в машину для перехода. Нужно жевать кору и идти вперёд . сейчас не жизнь, сейчас переход.  Там в  Европе жизнь. Не хотел думать Трубецкой,  что доберись он до Европы, он станет думать, что настоящая жизнь, скажем не там, а в России, и опять не сегодня, а завтра. Завтра, став сегодня, зовёт новое завтра, надеясь на него. Потом приходит смерть и обрывает ожидание лучшего. не знал, не хотел знать Трубецкой, что завтра– иллюзия, что нет никакого завтра, а есть лишь вечное, безжалостное, повседневное сегодня, без понедельников и воскресений, иногда это сегодня люди зовут вчера, иногда – завтра, для себя же оно – даже не сегодня, а так, без названия, смена событий в умах людей, их последовательность, текущее положение вещей. Трубецкой об этом не думал, он надеялся на счастливое, ускользающее завтра, а, потому напрягая силы, шёл и шёл вперёд. Возможно, по-человечески, если только есть две причины, вечная и человеческая, он был прав.

          За последние два месяца Трубецкой не встретил ещё ни одного человека, ни живого , ни мертвого. Если раньше он избегал людей, то теперь тосковал по человеку. Но, чу! Тигрица навострила уши, перестала тереться о колено и играть, теребя лапой оленью унту.  Внезапно она прянула в кустарник, сорвав нависший на ветвях сугроб. Совсем рядом послышались человеческие голоса, и на лесную поляну, где сидел Трубецкой, выскочили на четырёх низких лошадях, четыре человека. По-видимому, дорога проходила недалеко, и они свернули с неё. Четыре человека, двое русских казаков и двое китайцев, принадлежали к одной из интернациональных разбойничьих шаек, о которых уже сказано выше, и которые, начиная с освоения русскими Сибири, сновали и снуют вдоль китайской границы. Худощавый лихой казак в заломанной набекрень белой папахе, в крестьянском тулупе, подпоясанный бичевой, с накинутой поверх тулупа чёрной буркой, скакавший на бурой кобыле с белым пятном на правой ноге, по-видимому, был атаманом.  Его хитрые зелёные глаза бегали под невысоким лбом над поросшими огненно-рыжими усами и бородой впалыми щеками. Начальственность чувствовалась по величественным жестам руки с нагайкой. В мании величия он чувствовал себя если не Стенькой Разиным, то Емелькой Пугачевым.  Атаману  подчинялся его кум, огромный юный детина с животом, придавившим гнедую кобылу, на которой он по– княжески восседал с таким суровым выражением лица, с которым хорошо забивать гвозди.  Кум нарядился в тулуп и шапку-ушанку, без бурки. Двое китайцев, как и их начальники, ехали на кобылах, один – на вороной, другой на белой – в чёрных яблоках; оделись китайцы в потёртые, божественного для Полуженной империи, желтого цвета кафтаны, расшитые зелёными драконами, головы замотали цветными тряпками.  На ногах всех четверых разбойников красовались русские валенки. Тонкий физиономист не сказал бы по внешнему виду разбойников, что они процветали. Труд их был нелёгок, богатая добыча Сибири редка, награбленное моментально спускалось в хабаровских кабаках, никак не отражаясь на сбруях, подругах, седлах, кафтанах и иных нарядах лошадей и людей. Итак, четверо путешествовавших верхом остановились у сосны, прислонившись к стволу которой полулежал на камне измождённый Трубецкой.  Внимание разбойников сразу привлёк золотой, усыпанный в рукоятке брильянтами и другими дорогими камнями , кинжал Трубецкого.  Им он срезал кору для пропитания.  Сейчас этот кинжал торчал из ствола сосны в самом заметном месте.  заметив кинжал, атаман присвистнул. Не обращая никакого внимания на Трубецкого, соскочил с лошади, боясь как бы его не опередили другие разбойники, подбежал к сосне и моментально присвоил ценное оружие на правах первого нашедшего.

– Э, земляк, да ты видать богат! – опять присвистнул атаман, переворачивая с боку на бок совсем ослабевшего Трубецкого и вытряхивая их карманов дохи и мундира серебряную табакерку, седельный пистолет  и две горсти золотых червонцев, разложенных ему по карманам Катишь. Всё это, опять же не делясь с товарищами, атаман препроводил в свои карманы. Соскочившие с лошадей другие разбойники довольствовались: кум – собольей шапкой Трубецкого, первые китаец – его дохой, тут же накинутой поверх своего кафтана, второй китаец– унтами Трубецкого, размер которых неожиданно оказался впору. В тридцатиградусный мороз  голодному обессилевшему Трубецкому предлагалось остаться босому и без зимних вещей.

– Куда шёл-то, барин? В Хабаровск? – посочувствовал атаман. Хабаровск для атамана был столицей. Все шли или туда, или оттуда.

Трубецкой промолчал.

– А шапка ничё! – хлопнул себя по голове не видевший жизни за пьянкой юный детина, радуясь приобретению. Скоро посмотрев на китайца, детина нашёл, что и доха тоже ничего и по цвету подходит к шапке. Тогда кум, он же детина, подошёл к китайцу:

– Хорошая доха.

– Хорошё,– закивал, соглашаясь, китаец, подозревая, что доху скоро снимут.

– Сымай! – приказал детина китайцу, чтобы не разочаровывать того ожиданием.  Китаец, однако, сразу не согласился. Они задрались. Детина ударил китайца по лицу и отобрал доху.

Обиженный китаец заплакал.

– Не хорошё. Не хорошё.

 Пока китаец с детиной дрались, атаман, наблюдая за их вознёй, отчаянно хохотал, взявшись за бока. Детина, расправившись с китайцем, подошёл к атаману.

– Можа его пристрелить, чтобы не мучался? Всё равно – не человек, – посочувствовал детина, указывая на Трубецкого. Детина вынул мушкет, насыпал на полку пороха, взвёл кремниевый курок т направил ствол мушкета в лоб Трубецкому. У казаков были мушкеты старого екатерининского образца, у китайцев – луки со стрелами в колчанах.

– Пули и порох пожалей, чай не казённые, – резонно заметил атаман. – Водки дай! – атаман смотрел на Трубецкого, в бессовестных глазах его промелькнуло нечто, напомнившее остаток искреннего сожаления.

          Детина снял с пояса флягу с водкой, покосился на атамана, дисциплина в банде поддерживалась жестокими побоями, жалеючи сделал пару глотков, и завинтив пробку, передал атаману.

 Атаман бросил флягу на колени Трубецкому – неполноценная плата за грабёж видимость христианского долга.

          Разбойники вскочили на лошадей.  Но едва они тронули, произошло нечто страшное. Выпрыгнув из леса, тигрица в два прыжка настигла одного из китайцев. Возможно признав в нём одного из тех, кто некогда ранил её стрелой.  Толкнувшись задними лапами, она взлетела вверх, всей пятнадцатипудовой массой сбросила китайца с лошади, прижала к снежному насту и единым движением перекусила ему горло.  Разбойники закричали. Лошадь поверженного китайца понесла, доказывая, что в историях о преданности животных много выдумок. Атаман и детина выхватили мушкеты из седельных сумок.  Но тигрица, оставив конвульсировавшего в снегу китайца, уже метнулась к детине, целясь в кадык.  Когда она была в воздухе, в пяти аршинах от него, он выстрелил, но, к несчастью, промахнулся.  Тигрица вместо горла вцепилась детине в лицо и выдрала нос и нижнюю челюсть, фонтан крови окатил её.  Тигрица свалилась с детиной в снег. Атаман выстрелил в тигрицу из двуствольного мушкета, но тоже промахнулся, разнеся вместо тигрицы своему куму верхушку черепа. Тигрица, вскочив на лапы, тут же бросилась и на атамана, новым прыжком повалив его. Прижав тело атамана лапами, она разорвала его клыками от плеча до таза так. что вывалились  внутренности. Оставшийся целым китаец, тот самый, у которого отобрали доху, и которому не досталось ничего, как выяснилось теперь, кроме жизни, дико колотя нагайкой вороную кобылу, улепётывал прочь. Тигрица бросилась за ним, прогнала четверть версты и , не догнав, остановилась, вернулась назад.  Её внимание привлёк бившийся в агонии детина.  Свалившись с лошади, он запутался в стременах и поводьях, лошадь его сломала задние ноги и теперь упиралась передними, сопя и пытаясь выбраться из-под умиравшего. Чувствуя, что основное дело сделано, тигрица не торопясь подошла к лошади и, придержав морду лапой, перекусила ей  горло, тем самым успокоив навеки. Затем они принялась терзать детину, выедая без разбора печень лёгкие, кишки. Тигрица урчала от удовольствия. Она была беременна, зародышей следовало кормить.