Текст книги "Русский Бог (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, не складно. Мне больше нравится: «давайте пить и            веселиться!» – отвечала Натали, следя глазами за императором, который тем временем возвратился к императрице Александре Фёдоровне.

– А мне, -сказал Трубецкой, – человеку сугубо практическому, всё-таки нравится вот это у господина Пушкина:

« Если жизнь тебя обманет,

Не печалься , не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья верь, настанет.

Сердце в будущем живёт,

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдёт,

Что пройдёт, то будет мило».

– Простите, господин француз, но вы прочитали моё стихотворение с таким чувством, что не верится, как вы сказали прежде, что терпеть не можете мои стихи?

– Я остаюсь при своём мнении.  Процитированное мной стихотворение нравится мне относительно других. Я не терплю в вашем творчестве, господи поэт, воровства европейских сюжетов.

– например?

– Повесть»Дубровский» написана с «Ринальдо Ринальдини», трагедия «Борис Годунов» с шекспировских хроник, «Каменный гость» с « Дон Жуана» Мольера, который взял сюжет у одного из испанцев, а тот  – у Лукиана.

– Ваши придирки банальны. В них нет глубины.

– Язык писателя способны оценить его земляки, утренней росой испаряется он при переводе, иностранцы ценят идеи. Мы в Европе…

– А мы, что в Азии?

– Одна моя знакомая полуеврейка-полуцыганка сказала, что Европа едва начинается за Вислой.

– Цыгане лучше знают географию ,чем нации оседлые… Познакомьтесь лучше барон, с сёстрами моей жены.

– Я уже познакомился с Екатериной.

– А эту зовут Александра, – небрежно кивнул Пушкин.

– Наталья Николаевна, ваши сёстры очаровательны.

– Правда?! – ехидно воскликнул Пушкин. – Тогда женитесь на одной из них. Я их никак не могу выдать замуж. Они не так уж стары. Александре тридцать , Кате – двадцать шесть.

          Александра и Екатерина покраснели до корней волос. Наталью Николаевну передёрнуло. Оркестр заиграл новый танец. Царь смотрел на Натали. Пушкин бесился, чувствуя взгляд государя на своей жене. Пушкин страшно нервничал.  Ему хотелось пригласить на танец свою жену, но он стеснялся привлечения внимания, камер-юнкерства, внешнего уродства, того, что Натали на голову выше его ростом.  Государь же тем временем отделился от Александры Фёдоровны и сделал шаг в направлении четы Пушкиных. Пушкин побагровел.  Он вздохнул с облегчением, когда безусый юнец ротмистр Ланский, взявшийся, словно с неба, белкой подлетел к Наталье Николаевне: растерявшись, та дала согласие, и они унеслись в вальсе.  Государь остановился, вернулся к Александре Фёдоровне и пригласил её. Пушкин удовлетворённо хмыкнул. Желание страшной мести сверкнуло в его глазах, он поклонился Екатерина Гончаровой. Трубецкому стоявшему рядом, выходило пригласить Александру, но посланник Геккерен опередил его, поклонившись Александре первым.  Надменное лицо его, обрамлённое остатками рыжей шевелюры, бесцветные пятна глаз, сверкающая лысина, долговязая фигура, золотое шитье мундира посланника выражали снисхождение.

– разрешите вас ангажировать, мадемуазель, – обратился Геккерен к Александре.

– Нет, спасибо.

– Отчего же?

– Вы мне не нравитесь.

– Простите, но мне кажется, вы одиноки. И я одинок. Меня совершенно никто не…

– Лучше быть ни с кем, чем с кем-то… Я хотела бы вальсировать с бароном Дантесом.

 Трубецкой, краем уха подслушавший разговор, улыбнулся.

– О! Этот обаятельный молодой человек – мой названный сын. Я обрёл его на дорогах германии. В настоящее время я направил необходимые бумаги в правительство Голландии об узаконении нашего родства.

– Странное родство. Мне казалось, что вы почти ровесники. Впрочем, с сыном танцевать много приятнее, чем с отцом.

          Трубецкой поклонился Александре. Скоро он закружился вместе с ней в танце. Трубецкой был высок, худ, и вместе с Александрой они смотрелись как хорошая пара. Геккерен остался один. Вставив в глаз монокль, он наблюдал за танцующими. Через плечо Александр Трубецкой смотрел на движущуюся в паре с ротмистром Ланским Натали. Против воли, как магнитом, его тянуло к этой женщине.

          Безусый бесцветный ротмистр боготворил Натали, как кумира.  Бледная шея его, бледные щёки, бескровные тонкие губы, похожие на паклю брови, баки и шевелюра, некогда рыжая, теперь, к зиме, палевая, высокая худая стать с руками и ногами палками, узким тазом и торсом, делали его жидкой сумеречной тенью, внезапно явившейся при свете дня. Выражение лица и вся его фигура пели преклонение. Не сразу решился он подойти к первой красавице Санкт-Петербурге, долго ходил кругами рядом, прятался за спины знатных господ и дам, тайно поглядывал желая  быть около. Первейшим желанием жизни его стало желание физической близости с ней, хотя любил он её не за тело, тем более не за душу, а всю, как есть. Три года назад, случайно увидев во время венчания Пушкина её в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве в белой кисее невесты поверх белого шерстяного платья, ангелоподобную, стоявшую перед аналоем со своим каракатицей мужем, стихи которого, как и вообще поэзию, Ланский, не понимал, но горячо любил, он раз и навеки влюбился в неё всем маленьким существом своим. Тогда ему уже было за тридцать, но родители и старшая родня его считали, что не достиг он ещё возраста возмужалости и не позволяли выезжать в свет, пусть и окончил он кадетский корпус и уже не служил. Потому Ланский мог лишь издали и понаслышке наблюдать за первыми шагами в свете обожаемого им творения. Однажды позапрошлой зимой вырвавшись от нянек, он оказался, спрятавши мундир под бобровую доху свою, смешанным с третьесословной публикой, собравшейся у подъезда Зимнего ждать выезда с Масличного бала богатых гостей русского императора. Среди многих вышла из дворца и она. Через армяки и тулупы крестьян, мастеровых и купцов, просовывая голову меж их плечами. Неоднократно вставая на цыпочки, увидел Ланский вдали обоготворяемый им предмет. Бросился он бежать вслед за санями  Натали. Натыкаясь на спины глазеющего простонародья, приветствующего выход господ криками восторга перед их дорогими нарядами и благородной осанкой. Не раз тогда Ланский попался под ноги, получил по затылку, ибо не уважают тех, кто не уважается себя сам и юн до седых волос. Работая локтями, чуть не ревя от досады, оказался Ланский совсем рядом с санями несравненной петербургской красавицы.  Тогда она была беременна первой беременностью своей. Некоторое неприязненное выражение губ, связанное с тошнотой, пигментные пятна вокруг глаз и на щеках, бледность кожных покровов, округлость талии, отнюдь не портили её, а показывали лишь новое состояние, в котором сей прекрасный цветок мог находиться. Голубое батистовое платье, песцовая шубка на хрупких плечах – такой запомнил её возрастной мальчишка Ланский, толкаясь среди мещанских и купеческих поддёв,  бегая за пушкинскими санями до самой Мойки. Вот сани остановились. Чудовище –поэт, с кривыми ногами и смуглым лицом эфиопа, одетый в гигантскую для его роста, безобразно сшитую медвежью шубу,  взял за тонкую кисть аленький цветочек отроческой мечты Ланского т ввёл под воды своей берлоги. В окнах вспыхнул свет, задвигались тени, различались фигуры мужчин и женщин, то были сёстры Натали и её слуги. Она сама не появлялась.  Он стоял до утра. Когда стало светать, Ланский побрёл домой по скользкой мартовской дороге. Дома его ждала родительская взбучка. Тридцатидвухлетний ротмистр рыдал как четырнадцатилетнее дитя.

           И после того Ланский несколько раз видел Натали. Красота её после первых родов расцвела ещё больше.  Из рядов первых красавиц она перешла  в разряд несравненной. Только о ней и императрице говорили последнее время. О ней, потому что она была красивее всех, об императрице, потому что она держала руку государя. Но сердце императора уже отворачивалось от стареющей законной супруги своей. Скоро объявили мужа Натали. Поэта Пушкина, камер-юнкером с тем, чтобы она как его жена могла и обязана была присутствовать на всех балах, где бывал император.

          Три года преследовал Ланский любовью Натали. И вот, наконец, решился пригласить на танец.  Красавица не отказала ему. Но рядом с обожаемым предметом своим ротмистр испытывал такой жар, сердцебиение, такое волнение крови и сведение всех мускулов, особенно лицевых, что не мог вымолвить ни слова.  Странное дело, красавица сама тихо улыбнулась ему и сказала : – Смелее, ротмистр!

         Ротмистр Ланский задрожал с головы до ног, он совершенно забыл, что красавица способна заговорить первой. Однако. Голосовые связки его свело настолько, что попытайся он заговорить, из его горла вместо слов вылетело бы в лучшем случае неопределённое мычание.  Пот сочился водопадом с его лба и щёк, застилая глаза, скоро он почти ничего не видел, моля уже о скорейшем прекращении танца. Вытереться он не мог, руки его были заняты бесподобным созданием, чью ладонь и талию он сжимал с отчаянием приговорённого, ладошка прелестницы уже чувствовала их смешанный с горячностью хлад и тотальную мокроту, начинавшуюся литься ей почти что и за рукава.

           Натали смеялась. Она знала умом, что ничего особенного в ней нет. Её смешило, что мужчины, такие сильные, разумные и крепкие, способные принимать участие в стольких сражениях, ходить на сгибая головы под пулями и картечью, говорить горькую правду о состоянии дел в лицо императору, находили в ней необычайное, тайное для неё, робели перед ней, краснели до корней волос, бледнели, потели и содрогались, а один юноша из благородного семейства на позапрошлом балу впервые выведенный в свет даже свалился, увидев её , в обморок.  Какая комбинация мелких неуловимых физических и душевных особенностей создала то, в чём заключалась её победная красота, ей так никогда и не открылось. Натали, как и любая красавица, не заслужила своей красоты. Вне зависимости от её воли сочетание наследственности породило её.  Но сознавая красоту свою, она эксплуатировала её во всю.  Её ум чувствовал себя всадником на великолепном скакуне тела. У соперниц её красота рождала ненависть, манящую силу взгляда карих глаз её объясняли лёгким косоглазием, корили за прапрадеда крестьянина, за бедность приданного, за засидевшихся в девицах сестриц; многие мужчины были холодны к ней и смеялись над юнцами, собиравшихся вокруг неё стайками, но не считаться с ней, не признавать её прелестей, они не могли. До сих пор верно не определённое, неуловимое родовое ощущение совершенства вели их: гармония черт, развитость форм и мягкость нрава являлись здесь лишь немногими, поддающимися уразумению составляющими. Натали любила любить, ещё больше она любила играть в любовь.

          Ротмистр Ланский, наконец, собрался и, чувствуя, что тонет в океане золотистых глаз с искрящимися прожилками по карему полю, вдруг заговорил.  Он чувствовал, что бормочет глупость, но остановиться не мог:

– Я видел вас… я наблюдал за вами. Вы танцевали с  государем. Как приятно принять на танец такую красавицу из рук государя!

– Я пришла к вам, ротмистр. Не только из рук государя, но и с ложа поэта, – смеясь, игриво отвечала Натали.

– Вам нравятся стихи моего мужа?

– О конечно! Обрывки их я слышу везде, «... и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой»… А вот на днях наш дворовый кучер сказал пристяжной кобыле: « Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Маман изволили смеяться. И то верно, кобыла изрядно у нас служит.

– Ротмистр, вы любите что любят все. Предпочитаете быть вторым?

– Приятнее любить уже известное.

– Извините. Ротмистр. Наши взгляды расходятся, я люблю первых. Не зевайте. Танец уже закончился. Проводите даму до места.

          Пушкин тем временем танцевал с Екатериной. Он смотрел на её горящие угли глаз, сжимал, теребил золотое и серебряное шить  её жаккардового платья, приближал к себе тело. Он чувствовал, что эта роскошная двадцатишестилетняя девушка застоялась, что ей нужен мужчина, муж, который пришёл бы смелый, решительный, состоятельный и красивый, и сломал, растоптал прежние скучные, одинокие, погружённые в грёзы ожидания дни её жизни, уничтожил близкие доверительные, но опостылевшие связи с сёстрами,  родственниками и друзьями, оставив, может быть, лишь мать, сорвал бы с неё покровы которые, кажется, срослись с ней и не могут существовать отдельно, одел бы в новое и создал бы на развалинах прежнего, такого пресного существования,  таинственный дворец новой, чудесной, свободно себя ограничивающей воли. Ничего своего. Самостоятельного, кроме наследственности и воспитания, в душе Екатерины не произрастало, поэтому новый дворец представлялся лишь расширением внутреннего храма мира жениха, суженого, куда должна была лишь войти, ведомая уверенной, крепкой, знающей что, как, зачем и почему кистью. Ничего глубокого страдающего, чистого и верного, что таилось в ней от природы, возможности, страстно желающей воплотиться в действительность, Пушкин в ней не видел.  Он мечтал о мести Натали, и был жесток в своём эгоизме.  Хрупкое прозрачное сердце Екатерины ему не открылось.  В ней его интересовала исключительно физиологическая сторона.  Он торопился, он прыжком преодолевал блестящие пропилеи любви, чтобы увидеть серый, невзрачный, одинаковый для всех алтарь. Мужланскими кулаками он выбивал любовь из клавиш её натуры.

– Милая моя, родная, самая лучшая, – страстно шептал Пушкин, Екатерине.– Я люблю тебя нежно и сильно, потому что ты такая красивая, а душа твоя чиста. И нет женщины на земле совершеннее тебя.

– Но сестра ? Александр, ты женат на моей сестре. Натали. Она твоя жена.

– Мать твоя, Катя. Наталья Ивановна, настаивала, чтобы  я выбрал её. Сердце моё с самого начала принадлежало одной тебе. Натали хороша, но холодна, как лёд. В ней нет ни души, ни чувства.  Одни наряды и кокетство перед государем. Ах, Катя, как я ошибся, избрав её.  Она зевает, когда я читаю ей свои стихи, а для поэта восхищение вещь главная… Ах, Катя, как я желаю тебя!

          Катя, милая, робкая, одинокая, хрупкая и доверчивая Катя слушала страшные чудовищные речи, которые шептал ей на ухо низкий плосконосый эфиоп с курчавой шевелюрой, великий поэт, муж её сестры, и верила она ему в мутном потоке бедового половодья..  Первый раз мужчина столь дерзко обращался с ней, лапал её горячими потными ладонями, под предлогом танца оглаживал по спине, спускался на бёдра, бёдрами нажимал на её бёдра, томно дышал в мочку; и  она. Столь долго безнадёжно ждавшая единственного желанного, одному которому готова была отдать сердце, руку и саму душу свою, вдруг ослабла, стопы её стали ватными, жар разлился в груди, и её понесло, как жалкую щепку в мутном потоке половодья.  Уже не эфиоп Пушкин танцевал с ней, а тот самый суженый, ждала которого она вот уже двадцать шесть лет, потому что девушка, зарождаясь, уже ждёт, и не существует самостоятельно, а лишь до него, в ожидании его, а потом, вместе с ним. Иначе душа её, невостребованная, погибает. Не женщиной, а озлобленным гермафродитом становится она.

– Саша, милый Саша! – шептала она, чувствуя жар его бедёр,  охватывающих незаметно для других её в танце. – Натали никогда не поймёт тебя. Она пуста и надменна.  Она любит себя.  Ей не нужен ты и твои стихи. Ей нужна лишь её красота, платья и поклонение кавалеров, – и всем телом Катя прижималась к страшному эфиопу, проходилась кистью по плечам и предплечьям, била длинным острым пальчиком в его грудь, круглую и костлявую, позволяла заглядывать за вырез платья и говоря, дышала сладкой помадой а его огромные раскуроченные губы.  И ощущая её отдачу, готовность и преданность. Голова кружилась и у поэта.  И, пытаясь обмануть, он уже обманывается сам. Казалось ему, что не на короткое время проучить он желает Натали, а на самом деле, горько и окончательно ошибся он в жене и следовало ему жениться на смуглянке Екатерине, столь пламенной, доверчивой, верной, которая не будет зевать, когда в очередной раз прочтёт  он ей свои вирши и повести, не потребует себе шелковых платьев и новой кареты, не будет просить денег и бегать с утра до ночи по невским магазинам, если, не покупая, то меряя.  Екатерина же, будучи женщиной. А, следовательно, отличаясь от Натали лишь в нюансах, уверяла себя искренне, что она совершенно другая и лишь одна способна понять, создать условия и дать утешение несчастной судьбе великого поэта.

– Ах, Катя, если б ты знала, как я несчастен в браке! – шептал Александр.

– Я знаю. Я всё вижу. Я приму и прощу тебя, Саша.

– Я люблю тебя!

          Она не отвечала, но её чёрные пылающие глаза на бледном лице, обрамлённом смоляными волосами, скатывающимися на длинную белоснежную шею, сливались в поцелуе с его тёмно-карими глазами хитреца.

          Александра же, кружась в танце с Трубецким, говорила ему:

– Так вы не любите поэзию господина Пушкина?

– Если откровенно, то я холоден не только к ней, но вообще к поэзии.

–А я  бы жизнь отдала, если б он хотя бы строчку посвятил мне из таких вот стихов:

« Я вас – люблю, – хоть я бешусь;-

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам,

Пора, пора мне быть умней!

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей…»

          Ланский танцевал с Натали, Дантес с Александрой, Пушкин с Екатериной, государь с императрицей, посланник Геккерен стоял у колонны один.  Через плечо Ланского, мимо влюблённых самозабвенных глаз взрослого ребёнка, поверхностно отвечая на его слова, Натали смотрела на государя и Трубецкого, которого она считала за француза Дантеса; Пушкин, Трубецкой и государь искали глазами Натали; государыня Александра Фёдоровна бросала взоры скорее на посланника Геккерена, чем на своего коронованного супруга. Посланник Геккерен жадно выглядывал Александру. Лишь Екатерина, Ланский и, быть может, Александра честно увлекались теми, с кем танцевали. Священнодействовал всеобщий бальный адюльтер. Самый сильный  вектор напряжения шел безусловно от Трубецкого к Натали и, возможно, уже наоборот.

                                                  *  *  *

          А в Сибири , среди бескрайних ледяных таёжных пустынь, в глухом промёрзлом оазисе Нерчинских рудников, в тюремном бараке при мерцающем свете лучины, при полыхание дымящихся сосновых дров в чугунной печи сидели кружком бывшая княгиня Екатерина Трубецкая, ссыльнокаторжные декабристы и чудом спасшийся из мёртвых рядовой Черниговского полка Моршаков. Пять лет они ничего не слышали о бежавшем Трубецком. Кто считал, что он погиб от холода, кто от диких зверей. Катишь верила, что муж спасся. Вести о пребывании Трубецкого в Питере отсутствовали. Новая революция, долженствовавшая их освободить, всё не вспыхивала. Фёдор Моршаков решил повторить попытку Трубецкого, пешком идти в Питер и искать там диктатора. Катишь не догадывалась, что ещё один человек, новый диктатор Оболенский, не верит в гибель её мужа. Оболенский подозревал что Трубецкой спасся, но забросил всякие мысли, как– либо помочь оставшимся на каторге товарищам, предав их ещё раз.

                                                      *  *  *

          Февральской холодной ночью спала в своей квартире на Мойке Натали. Правильные черты её изумительного лица, разгорячённые ещё волнениями ушедшего бала, расправились, утихли и составили с белой батистовой кружевной подушкой единый узор, великолепную комбинацию недеятельного выключенного из активности живого с красивым совершенным мёртвым. Верхняя половина её груди, выпроставшаяся из-под блестящего белого атласного покрывала была налита, переполнена железами не первый раз рожавшей молодой матери. Алые сосцы стояли столбиками, готовые и кормить дитя и услаждать страстный взор мужчины. Красивая женщина принадлежит всем. Знал ли поэт Пушкин сию вечную истину, сотворённую вместе с миром? Нельзя запретить другим мужчинам, пусть невенчанным с ней, не имеющим каких-либо бумаг, контрактов или протоколов, подтверждённых присутствием двух-трёх смертных людей на право обладание ею, любоваться совершенством её форм, вдыхать аромат волос и тела, благоговеть перед ней, пить сладкий мёд её взгляда, тайно или явно осматривать с головы до ног, вожделея и в душе испытывая самую сокровенную близость. Так же нельзя запретить женщине, – а всякая женщина красива, если она желанна, – состоящей в любых самых верных устных или письменных обязательствах с каким– либо определённым мужчиной, скрыто любоваться в своей голове другим мужчиной, встретившимся ей на пути, если не вчера ли сегодня, так завтра, если он хорош собой, приятен, обаятелен, сметливы, хороших манер и подаёт принципиальные надежды на защиту, опору, любовь, обожание, пусть и в наилегчайшей степени. В подобных многочисленных в жизни случаях серьёзные письменные и устные обязательства обычно оказываются ненарушенными, хотя кто знает женщину лучше её самой. Но голова, как грешит голова!

          После бала в Аничковом Натали долго не могла уснуть глубоко. Одетая в длинную белую шёлковую сорочку до пят с коротким розовым бантом под шеей она встала с постели, долго бродила по спальне, т приближаясь к окну, зарисованному толстым витиеватым слоем зимних узоров и, трогая тяжёлую велюровую штору, пытаясь вглядываться в ночь, но не видела ничего, кроме газового фонаря напротив, то подходила к печи и, протягивая руки  к гамбургскому кафелю, грела над камельком озябшие длинные, никогда не трудившиеся пальцы. Ногти её были лакированы и изящны. Она никогда не работала. Работа красивой женщины состоит в украшении мира, ублажении взора, составлении эстетических стандартов поведения, в катализации как отдельных мужских персоналий, так и общественных процессов в целом. На такую мудрую и важную работу не способен не один мужчина.

          Чтобы уснуть. Натали Гончарова приняла пять капель опия, и скоро дурманящий тяжёлый сон свалил её в постель. Мысли смешались. Вымысел перепутался с реальностью. Она спала, она не отвечала за себя. Запреты действительности не оставляют нас и во сне. Но во сне мы честнее. Иносказания сна яснее и откровеннее, а иногда сон говорит без обиняков. Натали снилось, что она несётся в шумном озорном галопе с волшебной красоты корнетом Дантесом. Что она видит рядом, близко, его худое лицо, острые скулы, маленькие усы, прозрачно голубые уверенные умные глаза, светлые кудри вокруг высокого лба. Он француз, а французы умеют любить. Он строен, силён, молод, изящен, обходителен. Обаятелен, у него есть тайна. А как великолепно он танцует!. До сих пор она чувствует нажим его крепкой руки на своей талии. Другие пары, другие лица, государь, Геккерен, сёстры, маман, Чаадаев, этот такой смешной Ланский, кружатся, несутся спереди и сзади. Много лиц, весть двор, все знакомые пролетают мимо. Только одного лица, страшного ужасного лица эфиопа, своего мужа, она не видит. Он где-то здесь, непременно спрятался, подглядывает и грозит скучным и нравоучениями, что она мать, что она бедна, что должна быть верна и о, грешит и поныне, есть благодарна,  и читает, бесконечно читает свои однообразные правильные стихи. Вроде бы в них и  страсть, но уж больно где-то совсем далеко в тисках совершенной формы. Конечно он погрешил довольно в своей жизни, вероятно, грешит и поныне, есть подтверждающие тому слухи, а ей нельзя. Ничего нельзя, даже в помыслах, во сне. Но вот Дантес уже целует её. Иностранец и потомственный барон, он целует ей руки. При всех? Но идёт бал. Государь смотрит на них. Княгиня Марья Алексеевна. Что вы делаете? Ах, как щекочут его усы, как крепко рукопожатие жилистых сильных кистей. На выставку , в Париж, к Бальзаку? Но муж не отпустит меня. Мертва Натали или жива, лишь дыхание свидетельствует о жизни.

– Натали! Я сочинил новые стихи!

– Д а пошёл  ты к чёрту со своими стихами!

          Ей снится, или  уже не снится, она открывает газа. Страшное скуластое лицо эфиопа с низким лбом и густыми баками до расплющенных губ. Такому человеку её , девятнадцатилетнюю дурёху отдала маман. Двух сестёр не выдала, младшую, самую лучшую, сунула нищему африканцу. Подавись, подавись ты своими стихами!

– Натали, ты заболела? Что с тобой?!

          Эфиоп пытается поцеловать её, открывает грудь. Прикасается к плечам. Как гадко! Ему удовольствие, а ей в боли рожать детей или брать на душу грех, идя к повитухе. Нет, только не это и не сейчас.

– Голова болит! Я перейду на другую постель, В детскую.

          Пошатываясь , держась за голову, Натали ушла. Эфиоп остался один с исписанным, никому ненужным листком стихов в белой ладони.

–« Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

 В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет…

     Сердце в будущем живёт,

     Настоящее уныло:

     Всё мгновенно, всё пройдёт;

     Что пройдёт, то будет мило», -

Глубокий бархатистый женский голос прочитал из-за спины Пушкина. В другой двери проходной спальни высокая, стройная, как кипарис, в сорочке жёлтого шифона до пола, с разбросанными по покатым плечам чёрными соляными кудрями стояла Екатерина. Её огромные глаза увлажнились; ночь, газовый фонарь за окном, высвечивающий аптечную вывеску, отражались в  широких зрачках. Пушкин, развернувшись, он был в чёрных панталонах и белой варёного шёлка сорочке с жабо, подошёл к средней  сестре Гончаровых, тронул её холодные мокрые кисти.

– « Давайте пить и веселиться!» – грустно улыбнулся Пушкин.

          Взявшись за руки, пристально глядя в тёмные глаза друг-друга, они прошли мимо полыхавших дров печи, сели на постель, ещё хранившую тепло и запах Натали.

– Моя сестра не любит тебя. Она недостойна, недостойна, недостойна тебя, – горячо говорила Екатерина, осыпая щёки, шею и грудь поэта мелкими страстными поцелуями. – Тебе нужна другая женщина, которая понимала бы тебя, любила бы тебя, была горяча с тобой, у которой не было бы дел, отличных от твоих. Натали холодна и бездушна. Кокетка, гадкая кокетка, кокетка, кокетка!

          Пушкин отвечал на поцелуи механически, монотонно, без любви. Его толстые африканские губы ощущали нежный пушок щёк Екатерины, росу её губ, мягкий ворс ресниц и бровей, стремительный пульсирующий темперамент дрожащего нервного молодого тела, но её судьба, её трагедия были далеки ему, ему казалось, что она любит его, грешит и совращает во имя своего чувство к нему. Но сидя с ним, воображении она влеклась к другому, долговязый, нескладный, узкий в талии и широкий в плечах барон Дантес с пронзительным взглядом светлых глаз, видавшим переделки лицом, галантными манерами Версаля, танцевавший с ней на балу, как живой, стоял в её уме. Возможно и он возник лишь как один из идеалов, пополнив ряд предыдущих увлечений, среди которых преобладали военные: поручики, корнеты, два майора, один капитан, три акцизных чиновника, степной помещик, и даже купец первой гильдии. Список начинался с двенадцати лет с соседского ровесника на рождественской елке. Она умела любить. Она могла быть желанной.  Из неё получилась бы великолепная любящая мать и домовитая хозяйка. Муж потрясался бы от её аккуратности, чистоты и порядка, гости хвалили бы её обеды, безупречность её имени не породила бы и злого намёка, воспитание и одежда детей могли бы служить примером. По воле судьбы ответное любящее сердце не находилось. Много ходило охотников до её крепкого белого тела, до её жарких поцелуев и ласковых ладоней, но никто не искал непрочной, способной на великую любовь души. Годы уходили, как речной песок сквозь пальцев. Устала она рвать раннюю седину. Морщинки на лбу. У глаз и у рта. Трудно замазать кремами. Мать совершила роковую ошибку. Не выдав замуж двух  старших сестёр, отдала бедному поэту самую свежую и красивую младшую.  Годами копившуюся для другого любовь, заботу и нежность, сломавшаяся от ожидания, не нашедшая счастья Екатерина отдала мужу сестрицы.

– Я женился за тридцать. В тридцать лет люди обыкновенно женятся. Я поступил, как люди. Я женился без упоения, без ребяческого очарования. Уже тогда будущность представлялась мне не в розах, но в строгой наготе своей.  Горести не удивляют меня, они входят в домашние расчёты. Всякая радость мне неожиданность, – говорил Пушкин, машинально, холодно целуя Екатерину.

– Твоя жена, Натали, недостойна тебя, – повторяла Екатерина. – современники не вспомнят о ней ничего, кроме того, что она была красива и танцевала на балах. Я постоянно слышу, как она предпочитает говорить с тобой не о творчестве, а сколько денег на наряды ей принесут те или иные твои стихи. Моя сестра Натали так чужда твоих умственных интересов, что даже путает названия книг, которые ты написал.  А как мы смеялись с Александрой. Когда ты, прося прислать Гизо, объяснял в письме: « Четыре синих книги на длинных моих полках». Натали различает книги лишь на вес и объём.

       Дрожало пламя свечей в подсвечнике. Трещали дрова в печи. У аптеки горел фонарь. Екатерина горячо целовала Александра.

– Я горько ошибся. Я думал, довольно красоты. Я выбирал для себя, не думая, каким я буду для другого человека и каков он есть сам по себе.

– Мужчина счастлив, когда женщина как воск. Но сестра Натали не желает быть воском.

– Натали способна лишь к низшему чувству. Она ценит лишь обожание своей красоты. Она чересчур любит ушами и будет с каждым, кто полнее набьёт речь комплиментами.

         Они предавались любви и говорили о Пушкине и Натали, и не говорили о Екатерине, будто ту в комнате не было её, не было горящих губ, жадного до ласк полыхающего тела. Красты иной, мало чем уступающей ледяному совершенству Натали, и будто не стучало тут в такт часам разбитое молодое сердце средней сестры Гончаровых и не сверкал  в её вожделеющих очах танцующий польку французский барон Дантес.

          И тогда, в третий раз, без скрипа раскрылась дверь спальни. В синей длинной до пят сорочке вошла с единой свечой в руке третья некрасивая сестра Александра. Долгая фигура её дрожала, тряслись бледные худые щеки, горели серые глаза в ободе русых волос.

– Как гадко» мерзко, неприятно, противно всё что вы тут делаете! – сказала она. – И боги сходят с Олимпа, но не ходят они по грязи.

                                           *  *  *

         – Проходите , господа, проходите. Вот они три сестры Гончаровых. Три богатырки. Три медведицы. Три тополя на плющихе. Три березки. Три сосны, – Пушкин бросил лукавый взгляд на чересчур высокую Александру. – не уехали они ещё в Москву, не срубил ещё дядя Ваня и вишневый сад, но стоят они уже на краю обрыва. Впрочем, скорее случится с ними обыкновенная история, выйдут все же они замуж и умрут в потомстве, передав эстафетную палочку бабских страданий дочерям, а мужских – сыновьям. И повторится всё вновь. И умрут новые поколения, не найдя смысла.