Текст книги "Сон войны (сборник)"
Автор книги: Александр Рубан
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Клуб десанта занимал почти три четверти старинного особняка на Миллионной. В его узких кривых коридорах с разновысокими полами, стенами метровой толщины и окнами, прорубленными в самых неожиданных местах, можно было заблудиться. Конечно, если ты не десантник, или попал сюда впервые, не имея навыков, необходимых уличному бойцу… Виноват – миротворцу, хотя «уличный миротворец» как-то не звучит.
Ника не любила здесь появляться. Однажды, на заре нашей совместной жизни, я ее сюда вытащил. Кажется, была годовщина Ашгабата. Ника вытерпела целых два часа – восемь или девять тостов – и запросилась домой, хотя было и вкусно, и весело. У нас – преотменные повара, мы – презабавные парни, и женщин было на той годовщине много, так что разговоры велись не только мужские. Но к десятому тосту общество обеднело на поручика Тихомирова с супругой: без меня Ника боялась заблудиться… Ну, не любила она этот дом, и все тут!
И не только Ника. Жены тут вообще появлялись исключительно редко. Дамы и вдовы – да. Но с женами приходить было не принято. Не то, чтобы запрещено, а просто они сами не хотели. Даже скандалить предпочитали где-нибудь в других местах. Ну, в крайнем случае, на крылечке: я, мол, видела, с кем он сюда вошел, ну-ка подать его мне, а не то я пойду к райкомрезу!..
Короче говоря, в Клубе десанта на Миллионной мы с Хельгой проделали примерно то же самое, что за два часа до этого проделали в штабе резерва. Только уже не под похабный гогот первосрочников, а под молчаливое понимание не замечающих нас ветеранов и под оживленную болтовню (о погоде) бармена Гоги, который двинул ко мне по стойке ключ от номера и шепотом заверил, что все будет тип-топ. Тут, в особняке на Миллионной, никакого капитана Тихомирова в настоящий момент нет. Капитан Тихомиров пребывает либо у себя в конторе, либо где-нибудь в командировке – Гога не знает, где. Касательно кредита я тоже могу не беспокоиться: Гога умеет ценить порывы души и знает, что такое чрезвычайные обстоятельства. Они, эти чрезвычайные обстоятельства, увеличивают обычную процентную ставку вдвое, так что на этот раз не десять, а двадцать.
Я с легким сердцем пообещал бы ему и тридцать, и сорок, но вовремя вспомнил, что платить придется не мне, а Нике.
Тем не менее, обед я заказал роскошный, с кулебяками из минтая, пирожными и шампанским. Нам надо было пустить пыль в глаза Гоге. Пусть думает, что я пускаю пыль в глаза Хельге.
Литровый пакет водки с надлежащим сухпайком я попросил завернуть отдельно. Гога пообещал. А мы с Хельгой двинули в номер, дабы отскучать отводимые на «порыв души» два-три часа и заодно пообедать.
Хельга мне замечательно подыгрывала, лучше, чем я ей в штабе. Она висла у меня на плече, потупляла глаза, прятала лицо в своем червонном золоте и премерзко хихикала неестественно хриплым голосом, изображая даму на час, которой крупно повезло. Только в номере, притворив толстую с мягкой обивкой дверь, я понял, чего ей это стоило.
Главным и почти единственным предметом меблировки в номере была кровать. Ветхая, помпейзнейших размеров, с балдахином из маскировочной ткани, долженствующим наводить на мысли о превратностях жизни десантника и скоротечности оной, призывая подарить ему как можно больше радости сейчас, немедленно, сию минуту, потому что завтра может оказаться поздно.
Хельгу этот балдахин добил. Захохотав, она бухнулась на кровать как была, в плащике и замазученных туфельках, и кровать немедленно отозвалась жутким треском давно рассохшегося дерева с разболтанными ржавыми винтами.
– Попрыгай, попрыгай, – сказал я. – Помн`и ее как следует. Твоя репутация уже все равно загублена, а вот репутацию сего заведения надлежит держать на должной высоте! Клуб десанта – это вам не фигли-мигли, тут ветераны душой отдыхают, а телом трудятся…
– Хва… хва… хватит! – простонала Хельга сквозь хохот.
Я расстегнул безворотку (в номере было очень тепло, даже душно), потом, подумав, снял ее совсем, бросил на кровать и остался в рубашке. Хельга поборола последние приступы хохота, сидела, обняв живот, и выравнивала дыхание.
– Разденься, – сказал я ей и нагнулся, чтобы расстегнуть ботинки. – То есть, я имею в виду: сними плащ. Обед к нам уже идет и скоро постучится.
– Нас должны застать в недвусмысленной позе?
Посмотрев на нее, я убедился, что она спрашивает серьезно. Похоже, она всегда так: либо спрашивает серьезно, желая услышать ответ, – либо не спрашивает вовсе.
– Не обязательно, – ответил я. – Дама, которую ты изображала, должна быть зверски голодна и не сразу уступчива. Нашу кулебяку нам придется съесть. Всю.
– С удовольствием! Я зверски голодна.
– Вот и славно… Нет-нет, тебе не следует швырять свой плащ как попало! Повесь аккуратно на спинку стула – ведь это твоя единственная верхняя одежда на все сезоны.
– Как ты об этом узнал? – удивилась Хельга.
– Извини… – Я сильно потер ладонью шею и, кажется, даже закряхтел от смущения. – Я этого не знал.
Я снова занялся ботинками – снял их и стал вытирать мазут изнанкой коврика, лежавшего под дверью.
Хельга сковырнула туфельки, босиком прошла к окну, выглянула, откинув занавесочку, и удивленно вскрикнула. Я усмехнулся. В Ашгабате таких интересных домов не осталось, их мы в первую очередь… Теперь там только строгая, предсказуемая архитектура.
А это окно, судя по расположению номера, выходило не на улицу и не во внутренний двор, а в самый интересный коридорчик. Интересный с точки зрения «уличных миротворцев». Он был извилист, бесконечен и одновременно очень короток. Он огибал по хитрой замкнутой кривой небольшой танцевальный зал и примыкавшие к нему подсобные клетушки для музыкантов…
– Это во всех клубах так? – спросила Хельга.
– У моряков я не бывал, не знаю… Вряд ли «У Макушина» есть что-то похожее: места не хватит. А вот у воздушников на Синем Утесе тоже очень интересно. У них, правда, своя специфика: огромные пространства, легкость конструкций, даже зыбкость какая-то, но при всем при том – уютно и основательно. Они сами строили. Воздушные части самые богатые. Извозчики куда мы без них? Да никуда!
– А куда вам бывает надо? – спросила Хельга.
– Туда, где стреляют, – отрезал я.
– А женщин ты часто сюда приводил?
– Ни разу… – С ботинками я покончил, отставил их и занялся Хельгиными туфельками, по-прежнему глядя в пол.
Я почти не солгал: здесь я действительно был впервые. В этом номере… Это был «дежурный» номер – далеко не лучший и вот именно для чрезвычайных обстоятельств. У меня таковых не бывает. Я не люблю отдавать Гоге аж двадцать процентов сверху, я предпочитаю все подготовить заранее, обойдясь обычными десятью. Да и не так уж часто мне приходилось это делать, а после Парамушира – только один раз. Потому что перестало помогать…
– А я все думала: зачем они нужны, эти Клубы? – проговорила Хельга с веселым изумлением. – Оказывается, вот зачем!
– Ну, знаешь ли!.. – я очень искренне возмутился. – Между прочим, сюда и с женами ходят! Поживи-ка в общаге, или в однокомнатной на две семьи… Да, многие из нас отдыхают душой в борделе – но далеко не все и не только в нем. И вообще, – я наконец-то нашел достойный аргумент, – это все равно, что заглянуть в туалет Патриотической Галереи или Дворца Сновидений и заявить: «вот для чего все это отгрохали»!
Я аккуратно поставил ее туфельки под кровать, расправил коврик у двери и выпрямился.
Хельга очень смирно сидела на кровати, сжав губы бантиком и поджав под себя босые ноги, смотрела на меня в упор и выжидательно молчала глазами. Мне пришлось продолжить – развить свой последний аргумент.
– Нет, правда, – начал я, – это не для красного словечка: про туалет во дворце! Например, у нас в Клубе, в этом самом, есть Историческое Общество. Оно собрало неплохую коллекцию и основало музей – три таких кабинета. Там уникальные экспозиции, начиная с десятого века, с миротворческих десантов Олега в Хазарию и Византию!.. Есть хоровой кружок. Вон там, за окном, балетная студия. Рок-симфо-банд. Студия батальной скульптуры. Модельеры. То есть, эти… моделисты. Да много чего есть! Тут отдыхают душой люди с больными душами. Люди, которые убивали людей… Но в музее, например, нет водки – никакой, даже очень древней. Водка – в этом крыле дома, где бар и бордель, а мы с тобой пришли сюда за водкой! И вообще – я же тебе предлагал: подожди на крылечке, сам поклянчу…
– А ты приводил сюда жену? – спросила Хельга.
– Да. Один раз. – Я отвернулся и стал смотреть на окно.
В Клуб я ее действительно приводил. Не в номер. В Клуб. В общем, я заврался, отстаивая репутацию заведения… А ведь ни единым словом не соврал! Все это у нас есть – музей, хор, моделисты. И модельеры – тоже. И вот эти самые номера есть – для тех, кто отдыхает душой именно в них. И бар… Последние три с половиной года я отдыхал душой в баре. Музей и прочее, включая номера, мне стали до лампочки (большой, как у белого слона, и электрической). Так что Гогу я сегодня удивил. Если он способен удивляться… Ну, во всяком случае, обрадовал.
Я смотрел на занавесочку на окне, чтобы не смотреть на Хельгу, и почему-то вспомнил Рио. Наверное, потому, что занавесочка была веселенькая, в красно-белую полосочку. В Рио, столице одноименного штата, нам было весело. Мы прибыли туда показать, на что мы способны, и показали, что мы способны на многое. После условной «иглотерапии» в саванне была проведена настоящая на севере Парагвая. И обошлась почти без крови, не как прежние широкомасштабные блицкриги Южно-Атлантических МС, от коих разило двадцатым веком, Хиросимами и Прагами. Не все мы были инструкторами в той, настоящей «иглотерапии», но Рио, столица Рио, наливала всем и плясала в обнимку с каждым и хотела отдаться любому в благодарность за неожиданно быстрый и небывало дешевый мир на западе… Нам было весело.
А однажды в Рио нас водили на экскурсию в Дом Скаутов – подростков от восьми до пятнадцати лет. Там, в этом их Доме, тоже было все – даже больше. В том числе специальные комнаты для девочек: привести себя в порядок, причесаться и не только. У девочек сложный организм, не то что у мальчиков… Вот только запашок в специальной комнате был примерно как здесь, и проблема ранней беременности у скаутов ничуть не менее остра, чем у других детей, не состоящих в этой организации. Не знаю, к чему это мне вдруг вспомнился Дом. Не к тому ли, что природа всегда и обязательно возьмет свое – не налогами, так рэкетом?.. А вот интересно: Гога сам придет обслуживать, или пришлет полового? Вообще-то, Гога не любопытен. Он профессионал и берет свои проценты за доверие.
– Виктор? – позвала Хельга.
– Да? – сказал я, не оборачиваясь.
– Ты запутался в значках.
– Не понял.
– Я не знаю, как объяснить. Посмотри на меня.
Я посмотрел на нее. Ее зеленые глаза не смеялись надо мной, не осуждали меня и даже не жалели. Они просто сообщали мне, что я запутался в… То, в чем я, по мнению Хельги, запутался, было похоже на парамуширские «снежинки». И на «злой тюль», тоже парамуширский. По крайней мере, именно их рисовали ее глаза. Глаза, которые ни «снежинок», ни «злого тюля» ни разу не видели. Не могли видеть…
– В чем я запутался? – переспросил я.
– Их очень много, – вздохнула Хельга. – Хотя на самом деле их нет. Их больше, чем комаров в июне. Но комары-то есть, они живые и голодные. А ты запутался в том, чего нет. В значках…
– В словах? – догадался я.
– Это не только слова. И слова – не всегда значки.
– В мыслях?
– И не только мысли… Когда ты меня первый раз поцеловал, это был значок. А потом, возле вахты – почти поцелуй.
– Живой и голодный, – пошутил я. – Как ты сейчас.
– Да. Когда ты увидел меня голую на столе, тоже произошло что-то живое. Но ты отвернулся, и значок его съел: живое стало значком. И когда я уронила платье, это уже был значок.
Надо полагать, что на лестнице, когда я взял ее на руки и чуть не «засветился», тоже случилось что-то живое, подумал я. Но говорить об этом не стал.
– Я понял, Хельга, что ты называешь «значками», – сказал я. – Может быть, их действительно нет, и может быть, они действительно едят живое. Но без них, согласись, было бы трудно прожить.
Улыбка мичмана… Без этого «значка» он бы давно загнулся – и водка не помогла бы. С йодом.
– Я не говорю, что они не нужны, – сказала Хельга. – Но в них бывает легко запутаться, и ты запутался. Этот ваш Клуб – очень большой и путаный значок. Целая туча значков, которые сплелись и копошатся! Он вам очень нужен, вы без него не можете прожить. Но в нем… Не вижу, как в музее, наверное, он далеко от этой комнаты – но здесь очень давно не было ничего живого. Только значки и люди в сетях значков.
Я вспомнил бар: Хельга хрипло хихикает и виснет у меня на плече, ветераны понимающе не замечают нас, а Гога, болтая со мной о погоде, двигает мне по стойке ключ от номера и шепчет два слова: «дежурный» и «двадцать»…
– А Гога живой? – спросил я. – Или он сам – значок?
– Живой. Но Георгий в них не путается. Их нужно любить или ненавидеть, чтобы запутаться в них… Сейчас постучит.
– Как? – не понял я.
– Георгий сейчас постучит в дверь. Обе руки заняты, идет и думает постучать ботинком, или положить на пол то, что в руке… Спина болит нагибаться – продуло вчера, а ты не обидишься, если ботинком…
Гога постучал ботинком.
– Делай «значок»! – скомандовал я Хельге, кивнув на кровать, а сам расстегнул рубашку до пояса и, не спеша, пошел открывать.
Выходит, Гога оказался любопытен…
Глава 9. Говорите молчаНа левой руке Гога держал поднос, а в правой объемистый сверток. В номер он, как ни странно, заходить не стал: стоял сбоку от двери и скучно смотрел перед собой, вдоль коридора, отражая в стеклах пенсне и в лысине ровно светящийся розовым потолок.
Я взял у него поднос и осторожно поставил на колченогий столик в номере, возле кровати, а потом вернулся за свертком.
– Литр, – сообщил Гога, взвесив его на руке и глядя все так же вдоль коридора. – Не много?
– В самый раз! – я потянулся за свертком.
– Смотри… – Он не спешил мне его отдавать.
Я, мысленно чертыхнувшись, опустил руку. У меня с Гогой такого еще не бывало, но все когда-нибудь случается впервые. Вот и моя кредитоспособность поставлена под сомнение…
– Я передумал, – сообщил Гога.
– Вижу, – сухо ответил я. – Я полагал, что это не в твоих привычках.
Гога наконец посмотрел на меня в упор. Его глаза ну ничегошеньки не говорили, не то что Хельгины.
– Не надо двадцать, – сказал он. – Десять, как обычно. За это тоже. И протянул мне сверток. Я взял. – У тебя не просто чрезвычайные обстоятельства, капитан. – Гога опять смотрел не на меня, а вдоль коридора. – У тебя – нечто большее… Не налегай! – он постучал пальцем по свертку и удалился, вышагивая немного слишком прямо. В номер он даже не заглянул.
Ай да Гога. Профессионал…
Я вернулся в номер и запер дверь.
Хельга успела опять надеть платье и, откинув салфетку с подноса, вдыхала горячий пар, поднимающийся от кулебяки. Да, Хельга была действительно голодна и действительно зверски. А подрумяненная корочка выглядела очень аппетитно. И не только выглядела. У нас преотменные повара, и уж где-где, а на кухне Хельга не обнаружила бы никаких значков – только живое… Жаль, что Ника не любит наш Клуб. Впрочем, живое и ст`оит соответственно, не как значки в «мол`очке». Живое только во сне даром… Вот ведь безгрешен я перед женой, три с половиной года как безгрешен, ан виноват опять! В чем, спрашивается?
Логика. Значки-с.
Подав Хельге нож и кивнув на кулебяку, я занялся шампанским. Нам надлежало выпить полбутылки, никак не меньше, дабы изобразить значок, достойный заведения (надо же – въелись в меня эти значки!), и похоже на то, что вершить этот подвиг мне придется в одиночку. Вряд ли Хельга настолько сумеет войти в роль, чтобы существенно мне помочь. Я посмотрел на часы. Было шестнадцать десять. Три часа до встречи с мичманом, минус час на дорогу, если пешком. Успею. Хмель от шампанского проходит быстро, и я его засплю, а сверток в любом случае приберегу для встречи. Мичману нужнее.
Расковыряв сургуч, я выстрелил пробку так, чтобы обязательно пролилось на пол, и разлил по фужерам.
– Ты же знаешь, что я не буду, – сказала Хельга.
– Догадываюсь. Пусть останется так.
Кулебяку Хельга уже разрезала (и уже уплетала – приятно было смотреть!), положив мне только маленький кусочек. Ровно столько, сколько я смогу съесть, заставляя себя это сделать. Правда, она не учла шампанское…
Едва я успел это подумать, как на моей тарелке появился еще один кусок.
– Теперь так? – спросила Хельга.
Хорошо иметь дело с колдуньей. Хотя и не очень уютно: чувствуешь себя прозрачным. Я усмехнулся и поднял фужер.
– За все живое!
Шампанское было сухим. А дамы предпочитают сладкое. Или Гога слишком профессионал, или тоже колдун… Впрочем, какая разница? Проценты он берет за доверие – так что, пускай себе знает. Но убирать в номере будет не Гога, надо пить.
Я заставил себя съесть оба куска, допил шампанское, оставив меньше половины, буркнул Хельге: «Извини», – и растянулся на кровати. То, что со мной будет сейчас происходить, не имело к ней ни малейшего касательства. Да и ничего особенного со мной происходить не будет – внешне. Я не кричу во сне. Мой альфа-ритм нормален. А хмель надо заспать.
Мой белый слон от шампанского свирепеет. После водки он язва и хулиган, просто так – загадочен или зануден, а от шампанского свирепеет и начинает меня методично топтать…
Я закрыл глаза.
Ну, давай, белый слон! Давай – выдай мне под завязку. В поддых своими тумбами. Есть за что. Всегда есть за что… Но не надо, прошу тебя, вспоминать Парамушир! У меня достаточно грехов и кроме. Вспомни Ашгабат. Или вспомни тот веселенький домик в Рио. Или вспомни, как я надрался в Клубе, макал Гогу носом в яичницу и орал, что он нарочно подает офицерам-парамуширцам беличьи яйца, тем самым намекая на ущербность их, офицеров-парамуширцев хромосомного набора… Что-нибудь вот в этом духе, ладно, белый слон? Выдай – я вижу, что тебе уже не терпится.
И он мне выдал.
Он мне припомнил и Ашгабат, и Парамушир. Особенно Парамушир. Весь мой второй взвод, всех рядовых и каждого из трех сержантов. Поименно. И еще пятерых, помимо второго взвода. И тот квартал в Касивобаре, где люди пытались жить.
«Ты жег своих. Ты убивал своих».
– Так было надо. Я не мог иначе…
«Ты их убил. Своих».
– Они тоже сожгли бы меня – если бы так было надо. Леха Самохвалов, мой заместитель, сжег бы меня, не отдай я команду сам или промедли выполнить его. Там можно только так, нас с ним учили убивать своих…
«Ты оказался способным учеником».
– Слон, возьми пирожное! Где-то здесь, на столе, было пирожное, съешь его, белый слон, и перестань…
«А в той палатке вы обнаружили четыре обгоревших трупа. У них был иммунитет, и они остались людьми. Ты не захотел их опознать».
– Их опознал мой заместитель…
«А должен был ты: один из четырех мог оказаться братом Самохвалова».
– Но ведь не оказался! А Леха сам стрелял – и не исключено, что в брата…
«По палатке он не стрелял. Он надеялся».
– В палатке оказались другие. А вот «кащеева авоська», едва не сожравшая Леху, могла быть его братом. В конце концов, опознавать обязанность заместителя…
«К тому же, у командира – истерика, командира отпаивают спиртом и бьют по щекам, как пацана-первосрочника».
– А ты непоследователен, белый слон! За что ты меня топчешь? За то, что я плохой командир, или за то, что хороший?
«Зачем мне быть последовательным? Я не значок – я есть. Как те четыре трупа. Как тот квартал. Ты не избавишься ни от меня, ни от них… Я возьму пирожное?»
– Возьми…
«Спасибо. Я покатаю тебя в другой раз, ладно?»
– Пропади ты со своим катанием!
«Нет, я не пропаду. Я приду еще».
– Можешь не приходить…
«Не могу. Так надо».
– Святые сновидцы, кому?
«Тебе…»
Он уже выдал мне все, что хотел, и съел свое пирожное, но не спешил уходить. Протянув свой белый хобот, он взял мою вялую правую руку и долго мял ее – сначала всю ладонь, потом каждый палец в отдельности, пока я не проснулся. Он был чуть более милосердным, чем обычно, и не оставил меня одного…
Хельга сидела рядом со мной на кровати, держала меня за руку и внимательно разглядывала мою ладонь. Ну конечно: если колдунья, значит и гадалка тоже… Не шевелясь и не показывая, что проснулся, я скосил глаза на столик. Хельга подмела все – и кулебяку, и пирожные. Зря я заставил себя съесть оба куска, надо было ограничиться одним.
Я кашлянул, сообщая, что не сплю. Хельга кивнула в ответ. Ей была интересней моя ладонь, что-то она в ней видела. Она водила ногтем по ладони – но не читала линии судьбы на ней, а разговаривала с нею. И я услышал этот разговор, не понимая, как он происходит. Она колдунья – что ж тут понимать! Моя рука охотно называла все, что в себе когда-нибудь держала: приклад, нунчаку, рукоять ножа… Все помнила рука, все разболтала, и Хельга разузнала обо всем.
Вздохнув и отпустив мою десницу, коснулась Хельга левого запястья. Ладонь в своих ладонях развернула, погладила щекой и подбородком, и я услышал (это был вопрос, но не словами, а прикосновеньем):
Ты – левая, ты – что так близко к сердцу, ты – убивала? Ну скажи мне: «нет»!..
И левая рука сказала: «Да!» – она умела все не хуже правой: и выбить нож, и метко бросить нож, спустить курок и закрутить нунчаки, переломить ребром ладони кость, схватить за горло так, что хрустнет горло, легко, как штык, войти в чужую плоть… Она гордилась, что она убийца. Я не посмел ее опровергать.
А ты, плечо? Уж ты-то ни при чем? (Вопрос опять был задан бессловесно: щекой, губами, жилкой на виске…)
Плечо…
На нем лежал ракетомет, когда я под свинцовыми плевками старинных ружей выбежал на площадь и выпустил в упор все шесть ракет. Пять поразили цель, и я ослеп. Последняя прошла над баррикадой, проткнула желтое от зноя небо и где-то взорвалась. Не знаю, где. Быть может, в пригороде Ашгабата. (Все было сказано моим плечом – все выведала у него колдунья. Все я расслышал – и не возразил.)
А вы, глаза? (Горячими губами и языком без слов спросила Хельга…)
Глаза ловили цель прицельной рамкой.
Лоб? (До чего же губы горячи… тверда и вопросительна ключица… а грудь, как мама, требует: ответь!..)
Лоб – кулаком работал в рукопашной. Боднуть в лицо, или поддать в поддых бывало иногда результативно.
Язык? (Вопрос – солеными губами, щекой соленой, ямочкой на горле…)
Приказывал, допрашивал и лгал – «дезинформировал», на языке военных, тем самым подготавливал убийства.
Так я лежал, не говоря ни слова, а тело, цепенея каждой мышцей, рассказывало о себе само и отвечало на вопросы Хельги совсем не так, как я бы отвечал. Язык касаний – искренний язык. Немыслимо солгать прикосновеньем. А что слова простого языка? – лишь тени мыслей. Мысли тени действий. Словесный разговор – театр теней, где нет причин для очевидных следствий, где истина темна и светел фон. Ах, говорите молча! Бессловесно. Безмысленно. Всю правду о себе…
Да, Хельга. Пятки – те же кулаки. Железные, коли каблук подкован, но очень эффективные и так.
А пальцы ног?..
Мозоли на суставах потверже камня. Тот еще кастет! Проломит ребра даже без ботинка, в ботинке – не спасет бронежилет.
«Я очень совершенная машина! – кричало тело, отвечая Хельге. – Мое предназначенье – не любить, а убивать, не ладить, а ломать, и не творить, а разрушать творенья, что создавали Бог и человек. Могучий муж – солдат и без меча, как трактор – танк без орудийной башни. Они хотят и могут убивать. В железных траках трактора, как в генах, врисовано и ждет предназначенье: он ведает, зачем изобретен, терзает землю, рвет и ранит дерн…»
Колени?..
Лица разбивали в кровь. Нередко упирались меж лопаток, пока рука сворачивала шею до смертного кряхтенья позвонков.
Бедро?..
Через бедро швыряют оземь – чтобы потом коленом придавить.
Живот?..
Вполне годится для удара и был обучен этому искусству. Прижми к нему противника, и мышцы брюшного пресса резко напряги. Тот не вдохнет, а у тебя – секунды. Используй их и делай с ним, что хочешь.
– Вот то единственное, что не убивает… Единственное! – прошептала Хельга.
А прошептав словами – повторила касаниями пальцев, губ, грудей, опять губами и – горячим лоном, принявшим то единственное, что не убивало…
– Господи!
– Простил… И ты Ему прости, – шепнула Хельга, – Он Сам не ведал, что Он сотворит. Случилось так, что – нас…
