Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

6

Почему-то всегда получается так: все про все знают, а я в стороне. Как на другой планете, ей-Богу!

Оказывается, нас поставили на довольствие. По офицерским нормам.

Вдоль вагонов были накрыты столы под ярко-зелеными тентами. Пятнистые солдатики в белых передниках разносили пищу. Большими черпаками из больших двуручных котлов наливали в тарелки кашу, расставляли миски с салатом и мисочки с маслом, дымящиеся жаровни, пузатые широконосые чайники, кружки, солонки, перечницы и привлекательные графинчики, наполненные чем-то прозрачным, янтарно-солнечным…

А на десерт солдатики приволокли необхватные деревянные блюда с золотистыми дынями, нарезанными толстыми ломтями.

Если обед будет таким же, как и завтрак, то жить можно.

Пикник, уготованный нам генералом дивизии Грабужинским, продолжался. Культурной программой.

Между столами и вагонами был сооружен обширный квадратный помост, на котором солдатики демонстрировали воинские искусства. Что-то вроде восточных единоборств, приправленных английским боксом и молодецкими славянскими замахами. Как раз когда я протолкался поближе, широкоплечий и брюхастый илюша муромец обхватил тощего ниндзю поперек туловища и через головы зрителей кинул в овсы. Так его! Знай наших! Я зааплодировал вместе со всеми.

Окруженный секундантами ниндзя ворочался в овсах, а брюхастый илюша муромец, оглаживая воображаемую бороду, упруго косолапил по помосту, покачивал могутными плечами и зычно выкрикивал оскорбления возможным соперникам:

– А вот, кому еще своей головы не жалко? Кто на Русь, мать нашу?..

На помост выбрался еще один ниндзя. С двумя автоматами, очень похожими на наши «калашники». Илюша было изготовился – но драться они не стали. Перекинулись двумя-тремя неслышными фразами, после чего илюша закинул один автомат на плечо, легко (слишком легко для своей комплекции!) спрыгнул следом за ниндзей с помоста, и оба побежали прочь от состава сквозь отхлынувшую толпу. Только что поверженный ниндзя и все его секунданты бежали туда же, мимоходом перепрыгивая через столы и скамьи. И солдатики в белых передниках – тоже, побросав чашки-ложки и на бегу срывая с себя передники. Почти у каждого был автомат с примкнутым штыком…

А через пару секунд ожили обе «шилки».

Толпа, давя сама себя, посунулась к вагонам. Меня и еще нескольких человек, угодивших в некое аномальное завихрение, вынесло на помост. Не везет, так ух по-крупному – мы же тут, как на ладони…

Оцепление как стояло в трехстах метрах от насыпи, так и продолжало стоять, не двигаясь. Им, чуть не на головы, сыпались парашютисты. У них (и у нас) над головами с леденящим конечности гулом пронесся сбитый «шилками» самолет и врезался в землю где-то у горизонта. Сквозь них бежали их вооруженные коллеги и, едва пробежав, немедленно вступали в рукопашную с едва успевшими приземлиться парашютистами… А оцепление продолжало стоять.

– Это показательный бой, – сказал у меня под ухом дрожащий голос. – Ненастоящий, понимаете?

Я оглянулся. Тип в очках. Очки были разбиты. Одной рукой прижимая к бедру бутуза, он другой рукой вытирал обильный пот с лысины… Ему очень хотелось, чтобы я поверил его словам – тогда он, может быть, и сам поверит им.

Но я покачал головой и указал на горизонт, где полыхали в овсах останки сбитого самолета.

– Пустой… – умоляюще сказал папаша. – Радиоуправляемый, понимаете? Для эффекта!

– А могилы? – спросил я, с трудом разлепив губы.

– Могилы? – испугался он.

– Там… – Я махнул рукой влево, в сторону головы состава. – Братские могилы. Свежие.

– Вы их видели?

Я отрицательно покачал головой, будучи не в силах оторвать взгляд от побоища в трех сотнях метров от нас. И никто, кроме этого бедняги с разбитыми очками и обузой-чадом, не мог оторвать взгляд.

– Театр! – восклицал он, почти уверенно. – Представление, понимаете? Спектакль на открытом воздухе… Так сказать, на пленэре! У них здесь такое гостеприимство: сначала – хлеб, а теперь вот и зрелище…

На него зашикали, но он уже не мог остановиться. Его понесло. Спектакль? Скорее уж – гладиаторский бой. Массовый.

– Папа, почему они не стреляют? – спросил бутуз.

– Чтобы не попасть в людей, Борик. Не смотри, не надо.

Он был еще и непоследователен, лысый недоверчивый папаша. «Спектакль», и вдруг: «Не смотри»!.. Но он, по-видимому, правильно ответил на вопрос наблюдательного Борика: не стреляют, чтобы не попасть в людей.

Люди – это мы…

Все парашютисты были чернокожие, рослые (каждый на голову выше наших солдатиков), крепкие, в ладно облегающих ярко-зеленых комбинезонах. Но у наших солдатиков была изумительно простая тактика: во что бы то ни стало – боднуть! Выстрелов не было. Автоматы использовались только в качестве дубинки и пики. Были кружения, выпады, прыжки, удары руками и ногами. И головой. Вернее, гладким и твердым на вид ярко-зеленым яйцом, которое появилось у них на месте головы. Каждый удар этим яйцом был смертельным. Парашютисты падали с глубоко выжженными грудными клетками и животами, с отхваченной в беззвучной оранжевой вспышке стопой или локтем, кто-то неосторожно зажал голову нашего солдатика под мышкой – и упал без плеча, истекая кровью… С нашей стороны потери были очень незначительны, но тоже были. Кто-то из наших, пригвожденный к земле штыком, корчился, выжигая головой овес. Двух других чернокожий гигант-парашютист ухватил за шиворот, приподнял и, стукнув лбами, отбросил в стороны обезглавленные тела. Непобедимым оказался еще один гигант, обративший против наших солдат их же оружие (или защиту): он поймал одного из наших за ноги и, вращая им, как всесокрушающей булавой, успешно отмахивался от целого взвода яйцеголовых и сеял смерть. Пытаясь использовать живую булаву как можно эффективнее и дольше, гигант вращал ее на уровне грудей и животов. Его ошибка заключалась в том, что он использовал именно живого, а не убитого противника: «булава» ухватилась руками за ворот и самоотверженно отключила защиту. Уже в следующий момент гигант упал, протараненный с трех сторон.

Он был последним.

Последним сражавшимся – потому что двоих чернокожих гигантов наши, кажется, взяли в плен. Одному, навалившись толпой и стараясь не касаться его головами, заломили руку назад и вверх, и повели, полусогнутого, куда-то направо вдоль оцепления. А второй сам поднял руки, сцепив пальцы на затылке, и побрел туда же.

Обоих втолкнули в налетевший откуда-то вертолет.

Ярко-зеленый хищник, заглотив добычу и схлопнув челюсти люка, бесшумно взмыл… Все-таки, облачность тут ненормально низкая и плотная. Не бывает такой облачности. Вертолет канул в нее, как в грязную воду, и растворился каплей зеленых чернил. Я все же успел углядеть аляповатый опознавательный знак на борту: белый восьмиконечный крест на разделенном диагональю малиново-синем квадрате. Цвета российские – но крест какой-то странный…

Победители подбирали убитых и стаскивали их в одно место, как раз напротив нашего помоста, по эту сторону оцепления. Оцепление продолжало стоять. Трупы (и своих, и чужих, без разбора) укладывали в аккуратный длинный ряд. Ногами к нам, головами к югу – если там все еще был юг. В этом чудилось что-то языческое. И одновременно шекспировское.

Вся санитарно-похоронная суета заняла очень мало времени (я не смотрел на часы, но вряд ли больше двадцати минут). Потом было что-то вроде краткого торжественного построения, и трижды прозвучал залп. Одиночными. В небо. Это были первые выстрелы после начала битвы («шилки» стреляли до). Солдатики, побросав автоматы в кучу к ногам оцепления, потянулись обратно к столам, на ходу подбирая свои передники.

Трупы остались лежать.

Все почему-то уже были возле нашего, одиннадцатого, вагона, который теперь, после того как исчезли первые пять, оказался центральным. Они там все галдели и толкались, наседая на кого-то в центре, а тот, на кого наседали, громогласно (в мегафон, что ли?) обещал соблюсти закон, ответить на все вопросы и разрешить возникшие затруднения – но для начала просил помолчать и послушать речь какого-то полковника.

Я заметался.

Мне очень захотелось узнать ответы на все вопросы и чтобы кто-нибудь разрешил мои затруднения. Но сквозь галдящую толпу было не протолкаться. И тут в первых рядах толпившихся я увидел Симу, а Сима увидел меня.

– Петрович! – заорал он. – Давай сюда! Старики, пропустите Петровича! Ты где пропадал? Щас Умориньш говорить будет.

– Кто такой Умориньш? – спросил я, когда «старики», расступившись, пропустили меня к Симе. Похоже, Сима был у них в авторитете.

– Щас увидишь, – пообещал Сима, заботливо отводя от меня чей-то локоть. – Потише, старик, у Петровича бок раненый.

– У меня самого легкое пробито, – огрызнулся тот. – Ассегаем. Я почти сутки кровью харкал…

– Вот ты и не толкайся, старик, побереги легкое, – посоветовал Сима. – Тебе видно, Петрович?

Мне было видно. Прямо перед нами, стиснутая толпой пассажиров, стояла ярко-зеленая с желтыми пятнами бронированная машина непривычных очертаний. Вместо кузова у нее была обширная, ничем не огражденная низкая платформа, и на ней стояли четверо. Один яйцеголовый, в длинной, до пят, пятнистой плащ-накидке с золоченными эполетами и такими же витыми аксельбантами поверх нее, – и трое с нормальными лицами. Из этих троих один был рослый, крепкий, чернокожий, в ярко-зеленом облегающем комбинезоне и с непокрытой головой. Двое других (европеец и не то японец, не то китаец) были одеты в серо-голубые штатские костюмы. Голубые каски с белыми буквами OUN у них на головах отнюдь не казались лишними… Мегафон был в руках у европейца, и европеец что-то не по-русски говорил, а из толпы его очень по-русски перебивали.

– Которые в касках – наблюдатели, – пояснил Сима. – Чтобы закон не нарушался. Умориньш самый блискучий, без головы. Щас он нам скажет. С броневичка, как Борис Николаевич…

Действительно, европеец уже перестал говорить и протянул мегафон яйцеголовому, в аксельбантах. Приказ-полковник коротко, от бедра, отрицательно махнул растопыренной ладонью и по-кошачьи мягко выступил на несколько шагов вперед. Остановившись у самого края платформы, он заложил руки за спину и стал качаться с пятки на носок.

Гомон в толпе понемногу стихал – все ждали, что скажет приказ-полковник Умориньш.

Перестав качаться, он резким движением откинул в стороны полы своей пятнистой плащ-накидки, правую руку положил на пятнистую кобуру, а пальцы левой сунул под ремень. Из яйца на его плечах раздался голос (и сразу стало ясно, почему он отказался от мегафона):

– Солдатами не становятся, господа! Ими – рождаются!

Наверное, в этом месте ему всегда возражали, потому что он привычно замолчал. Но мы возражать не стали, и приказ-полковник, дернув эполетом, продолжил.

(В дальнейшем он обходился без ораторских пауз, делая лишь короткие передышки после долгих периодов. Все его фразы были круглы, обкатаны и не однажды произнесены.)

– Я глубоко убежден в том, – говорил нам приказ-полковник Умориньш, – что здесь, среди вас, тоже нашлось бы немало прирожденных солдат! Но общий уклад штатской жизни, увы, не способствует ни проявлению, ни воспитанию в современном человеке высоких воинских качеств. Даже напротив тому: боевой дух, генетически присущий прирожденному воину, педагоги именуют «естественной детской агрессивностью» – и, противореча собственной формулировке, всеми доступными им средствами давят в человеке естество! А повседневная безопасность вкупе с безопасной повседневностью штатской жизни успешно довершают начатое в детстве подавление воина в мужчине.

Иногда я удивляюсь тому, что армии все еще существуют. Я с ужасом вглядываюсь в грядущее и меня прошибает холодный пот, когда я пытаюсь представить себе мир без войны. Но логика и здравый смысл приходят мне на помощь, и я с облегчением стряхиваю с себя беспочвенные кошмары. Воин, солдат, ландскнехт, рейнджер спит или бодрствует в каждом из нас, господа! Он может уснуть надолго, порой – на целые поколения. Но спит он чутко, как подсменный часовой. Рано или поздно звучит побудка. Рано или поздно цивилизация начинает задыхаться в атмосфере, перенасыщенной безопасностью. Ведь мир без войны – это воздух без кислорода!.. И тогда старики вспоминают былые баталии, в которых некогда стяжали славу их прадеды, и, пряча глаза, шепелявят дежурные фразы о «бессмысленности массовых убийств» – а юноши, вежливо слушая их осторожные бредни, вдруг различают за привычной вонью обыденных заклинаний нечто живое и новое. И жадно глотают кислород геройства, воинской чести и доблести. Вскоре они неизбежно осознают, что сами же и являются источником этого кислорода! Тогда возникают и переполняются призывные пункты, растут ополчения, макаронные фабрики снова штампуют патроны, а на тягачи и бульдозеры, возвращаются орудийные башни. «Что такое мир? Чуткий сон войны!» – так сказал поэт. Я скажу больше: мир – это сплошной и огромный повод к войне. Мужчине с проснувшимся геном геройства и доблести всегда найдется достойное дело на этой земле!

Умориньш сунул руку за ворот и, щелкнув, постоял навытяжку – видимо, с кем-то проконсультировался.

– Не стану далеко ходить за примерами, – сообщил он нам, снова включившись, – но естественным образом перейду к причинам 121-й Междуармейской баталии, свидетелями которой вы пожелали стать.

Как вам, наверное, известно, экономисты юга Восточной Сибири указали предпринимателям на реальную опасность роста продовольственной экспансии из-за Урала. В частности, акционерам кулинарных и в особенности кондитерских фирм Благовещенска, Хэгана и Цицикара был обещан не менее чем пятипроцентный спад дивидендов в будущем году. Основным же источником предполагаемой экспансии были названы северные княжества Федеративной Республики Русь. Вняв предостережениям экономистов, Объединенная Негоциация Амурских Штатов закупила услуги двух гвардейских воздушно-десантных полков Независимого Царства Сомали и заявила право сильного на Мурманский целлюлозно-кондитерский комбинат. Купеческая Дума княжества Карелия, не захотев за здорово живешь отдать контрольный пакет акций своего самого прибыльного предприятия, усилила моторизованную пехотную дружину княжества дюжиной австралийских вертолетов прикрытия и Дважды Крестоносной Отдельной Королевской ротой ПВО Канады, после чего объявила о своей готовности к обороне. Баталию было решено провести здесь, на территории суперплаца Бербир, примерно равноудаленной и от Благовещенска, и от Мурманска.

Приказ-полковник высвободил руки из-под ремня, запахнул полы накидки и встал по стойке «смирно». Голос его зазвенел:

– Около двенадцати часов тому назад вы были свидетелями первого огневого контакта с супостатом: доблестная Королевская рота ПВО Канады уничтожила транспорт с крупным рекогносцировочным десантом из Сомали. Сегодня бои местного значения идут на всей территории суперплаца – и только что был закончен один из них. В настоящий момент взвод божедомов из полка обслуживания суперплаца Бербир приступил к отданию последних почестей ста семидесяти трем павшим сомалийским десантникам и пяти членам экипажа транспорта, сбитого вчера. Они! Стяжали! Славу!..

Приказ-полковник Умориньш умолк и склонил яйцо.

Кто-то позади меня шумно вздохнул.

– И здесь дурдом! – громко сказал Сима. На него шикнули.

Я уже ничему не удивлялся. Никто уже ничему не удивлялся. Все мы слушали и вряд ли даже пытались понять.

Я поискал глазами Олега и Танечку и обнаружил их совсем рядом с вагоном. Танечка мелко-мелко, по-старушечьи, крестилась, а Олег изображал приличествующую скорбь, но при этом о чем-то напряженно думал – и, кажется, был близок к принятию какого-то решения…

Минута молчания кончилась. Приказ-полковник Умориньш гордо вздернул яйцо и продолжил речь:

– Мне часто задают один и тот же вопрос, – вкрадчиво сообщил он. – А не разумнее ли, мол, сражаться там, на территории непосредственных интересов воюющих сторон?

Аудитория зашумела в том смысле, что да, вопрос, действительно, резонный.

– Ну что ж! – Приказ-полковник запахнул накидку и скрестил руки на груди. – Отвечу на ваш сугубо штатский вопрос.

Он вытянул левую руку и стал загибать пальцы.

– Во-первых, даже кратковременная эвакуация столь густо населенного города, как Мурманск, влетела бы Купеческой Думе в копеечку, превосходящую стоимость того самого контрольного пакета акций, с которым она не желает расстаться. Во-вторых, Объединенная Негоциация, даже овладев комбинатом, понесла бы неменьший урон от неизбежных в ходе военных действий разрушений. И в третьих: кто должен будет восстанавливать личное недвижимое имущество подданных князя Карелии? Имущество, которое не относится к предмету спора между нашими нанимателями, но столь же неизбежно пострадает в ходе баталии? Разумеется, победившая армия… Подчеркиваю: армия, а не сторона! Вряд ли таковое восстановление окупится гонораром: Стоит ли, наконец, упоминать о том, что самая тщательная эвакуация недисциплинированных штатских лиц с места предстоящей баталии не гарантирует их от более чем возможных несчастных случаев? Все вы знаете Международный закон о войне: пропажа без вести штатского лица в районе боевых действий чревата пожизненным заключением для десяти воинов; установленная гибель штатского лица в районе боевых действий – расстрелом стольких же.

Поэтому, господа, – тихо, но очень внушительно произнес он после паузы (на сей раз вполне ораторской), – я убедительно прошу вас не выходить из зоны безопасности – она ясно обозначена цепью воев суперплаца Бербир. Возможные действия воев по удержанию увлекшихся зрителей в границах означенной зоны я убедительно прошу не рассматривать как насилие с их стороны. Уверяю вас, господа: даже из окон ваших вагонов обзор в любое время суток будет не хуже, чем из сенатской ложи в Колизее. Желающие смогут арендовать или приобрести бинокли и подзорные трубы в интендантстве суперплаца Бербир…

В голосе приказ-полковника не было ни горечи, ни гнева, он говорил о биноклях, как о чем-то само собой разумеющемся. Видимо, поэтому жутковатый смысл сказанного не сразу проник в мое сознание. Первой, кажется, отреагировала Танечка:

– Господи, – тонко проговорила она, – да за кого нас принимают?.. – и, крикнув: – Олег! – она с неожиданной силой развернула его к себе, ухватила за плечи и стала трясти. А Олег не пытался ее успокоить – он думал о чем-то своем, глядя поверх голов на горизонт, где все еще дымилось.

– За шпаков они нас принимают, – сообщил Сима (мне, а не Танечке) и заворочал задом, протискиваясь обратно в тамбур. – Так мы и есть шпаки, Петрович, и останемся шпаками. Пошли на хрен отсюда!

Сима понял все. И гораздо больше, чем я.

Приказ-полковник Умориньш сказал не всю правду. Но сделал достаточно много тонких намеков, чтобы мы сами могли догадаться о том, что не сказано. Я не хотел догадываться. Мне это было вовсе ни к чему. Я сопротивлялся пониманию изо всех моих слабых сил.

Сима выдернул меня из переполненного тамбура, как полотенце из набитого комода, и ринулся вперед. Я кое-как дохромал следом за ним до купе и повалился на полку. Сима уже сидел напротив и откупоривал лекарство от всех скорбей.

Приказ-полковник Умориньш кричал, перекрывая поднявшийся ропот, голос его был слышен даже здесь.

– И в заключение! – кричал он. – Смею заверить! что авантюра амурских негоциантов! обречена на провал!.. Наши новейшие средства индивидуальной защиты!.. Боевой дух!.. Традиции воинской доблести… со времен Ладобора и Дыбника…

– Давай, Петрович! – рявкнул Сима, перекрывая голос полковника, и сунул мне стакан, держа наготове еще один. – Давай залпом – и сразу запей!

«Незнание не освобождает… – подумал я, садясь и принимая стакан. – Да. Но бывают такие знания, что лучше без них».

И я дал залпом и сразу запил, а голос приказ-полковника за окном сменился другим голосом – неожиданно певучим, завораживающим баритоном, что-то весело вещавшим не по-русски.

«Имею право «не знать… – думал я, чувствуя, что засыпаю, оглушенный спиртом. – Ну какой из меня секирник?.. – думал я. – Или дыбник? С чего они взяли?.. Это был только сон…»

7

…Не помню, сколько дней мы с Симой не просыхали, и не знаю, что в эти дни происходило снаружи. Видимо, кто-то действительно взялся разрешить возникшие у нас затруднения – и, видимо, преуспел. Потому что однажды, проснувшись в темном купе, я долго слушал перестук колес, Симин заливистый храп и Танечкины всхлипывания сквозь сон.

Мне казалось, что я знаю, почему она всхлипывает – надо только напрячься как следует, и я сразу вспомню… Вспоминалась почему-то братская могила, на которую Танечка за неимением живых цветов принесла бумажные, скрученные из салфеток, а мы с Симой – бутылку спирта и стаканы. Почти в самом конце списка на полупрозрачном желтоватом могильном камне мы отыскали строчку:

«Хлява О.С., ген. сержант».

Перед ним в списке был «Тунг-Томбо, гв. капрал», а после него – «Юрич А.В., инж. – поручик» и «Яа-Нгуги, гв. копейщик».

– Нас, Петрович, эта война не касается, – говорил Сима мне уже в купе, суя стакан.

– Никаким боком!.. – соглашался я и все отпихивал надоевший спирт.

Танечка была здесь же и почему-то тоже хотела, чтобы я выпил, но я больше не мог. А Олега не было, и некому было защитить меня от распоясавшегося алкаша.

– А вот Хлявы коснулась, – наставительно говорил Сима. И снова совал мне стакан. – Крепко коснулась. И вроде как из-за нас. Жалко Хляву, Петрович?

– Жалко, – кивал я и опять отпихивал.

– И мне жалко. Давай, Петрович. За Хляву. Надо, пойми!

И он почти силой влил в меня полстакана спирта.

– А теперь спи, Петрович! – приказал он, когда я, давясь Икотой, запил спирт стаканом чего-то сладкого, теплого, препротивного. – Крепко спи, – повторил он. – Надо, Петрович…

Но я еще долго не мог уснуть, икая и пытаясь вникнуть в смысл его беседы с Танечкой – что-то про дурдома, которые не лучше и не хуже один другого, а просто разные, но свой дурдом роднее… А Олега все не было и не предвиделось, и почему-то это было правильно. Танечка плакала и соглашалась: правильно, мол, – но все равно плакала. Так я и уснул под ее плач, а проснулся под всхлипывания.

Было темно, стучали колеса, храпел Сима. Танечка всхлипывала во сне. Я вытянул руку к окну и ощутил пальцами стекло. Значит, окно было не зашторено. За окном была наконец-то ночь, и мы наконец-то куда-то ехали…

В следующий раз я проснулся при свете дня. Поезд стоял. Через оконное стекло проникали высокое солнце и станционные шумы. Кое-как я встал и выглянул в окно… Мы стояли на втором или на третьем пути: какой-то состав загораживал от нас станцию. В просвете между вагонами мне была видна часть вокзального фронтона с буквами «ИРЮК» – Бирюково, надо полагать. Слава Богу. Я почти что дома. Скоро пересадка в Тайге, и еще три часа от Тайги… Надо привести себя в порядок – и побыстрее.

С треском откатилась дверь, и Сима, пыхтя, втащил в купе ящик… бренди, а Танечка внесла свою болоньевую сумку. Полную. Олега с ними не было.

Я сел.

– Проснулся, Петрович? – спросил Сима и осторожно поставил ящик под стол. Ящик был полон, поверх него лежали еще три бутылки. (С ума сойти. Откуда столько денег?)

Танечка опустила сумку на пол и села в свой угол. Глаза у нее были красные, лицо какое-то усталое, всему покорное, а блузка опять расстегнута. Перехватив мой взгляд, Танечка повела плечом, но застегивать блузку не стала.

Сима упал на полку рядом со мной, обтер потное лицо рукавом свитера, потянулся к ящику.

– Танюха, давай закусь!

– Может, не надо? – спросила Танечка. – Глупость какая-то.

– Танюха, я тебе уже объяснял: это единственный способ! Молодой меня не слушал – и где теперь молодой? Где лысый с пацаном?..

– Мальчик в поезде, – возразила Танечка. – В пятом купе, у Ядвиги Остаповны. Едет, хотя и не пьет…

– Он пацан, ему еще ни один дурдом не родной! Вот вырастет и определится – как папаня его определился… Ты на него, Петрович, не смотри, а наливай и пей. Тебе надо. Для поправки… Мы тоже сначала поправимся, а потом все вместе начнем квасить по-настоящему. До опупения.

– Поправиться надо… – проговорил я (сипло, как Сима давеча), – но квасить я не буду. Мне в Тайге выходить.

– В какой? – спросил Сима, садясь и дуя в стаканы.

– Станция так называется – Тайга, – пояснил я.

– Это я просек. На какой станции Тайге ты выходишь? Или тебе это похрен? Извини, Танюха.

– Он еще не знает, – сказала Танечка. – И не поверит, пока сам не увидит.

– Что я должен увидеть? – Мне опять стало нехорошо. – Чему поверить? И… где Олег?

Они молчали.

Я снова сунулся к окну. Буквы «ИРЮК» никуда не делись.

– Это Бирюкове, – сказал я не очень уверенно. – Или нет?

– Бирюкове, Бирюкове, – ответил Сима. – Давай закусь, Танюха. Поправимся, и пусть Петрович погуляет. Недолго.

– Гончие псы… – выговорил я, как выругался, и сел.

– Во-во, – согласился Сима и расплескал на два пальца по стаканам. – Начинаешь сечь, Петрович.

В Танечкиной сумке были вареные яйца и черствый хлеб. Я точно знал, что они в меня не полезут, но после бренди – полезли…

А потом я пошел гулять. Ненадолго.

Бирюкове было как Бирюкове, только памятник Ленину снова стоял на своем месте. И кумачовых лозунгов на фасадах не убавилось, а, наоборот, прибавилось. Тексты были обычные, хотя и забытые, но среди них такой: «Руки прочь от Советского Афганистана!». Гм.

Бренди продавался в киоске на перроне, и бутылка стоила семь рублей тридцать две копейки. Вареные яйца по тринадцать копеек и хлеб (больше ничего) были в другом киоске, рядом. К обоим киоскам толпились очереди. В обеих очередях было много знакомых лиц: все те, надо полагать, у кого нашлись доперестроечные трешки (пятерки, рубли, десятки – словом, мелочь).

Возле киоска «Союзпечати» я задержался подольше, всматриваясь в даты. Год, месяц, число – все совпадало… Правда, несколько дней мы проторчали у столба N_214, значит, сегодня должно быть не 21 октября, а, как минимум, 25. Но на вокзалах газеты случаются и недельной давности… Газеты, как и кумачовые лозунги, тоже были почти забытые. На самом виду лежали «Правда», «Советская Сибирь» и «Луч коммунизма» (последняя – орган Бирюковского ГК КПСС). Соответственно три копейки, две и одна. У меня копеек не было. Ни одной. Давно.

Журналы тоже были еще те – лишь один незнакомый: «Советский Афганистан», общественно-политическое и художественное издание ЦК КПАф. 30 копеек. Я пошарил по карманам. Ни единой трешки не завалялось, я все отдал Симе.

Тогда я пошел на хитрость и спросил киоскершу: можно ли сначала полистать журнал, а то вдруг скучный? Оказалось, что можно. Из осторожности я сначала попросил «Иностранную литературу». Она-таки была скучна, и ничего в ней не было, кроме двух романов с продолжением (один с сербского, другой с хинди) да какой-то казенной литературной ругани. Ругали Рушди и Лема (почему-то в одной статье) и между делом срывали покровы с леди Тетчер. Вернув «Иностранку», я осмелился попросить «Советский Афганистан» и в содержании сразу набрел на известное имя: Евг. Евтушенко. «Полтергейст». Поэма. Стр.47.

Я открыл сорок седьмую страницу.

Поэма была о том, как из Афганистана изгоняли «духов», но главным образом о трагической (потому что взаимной) любви советского солдата к сестре моджахеда. Помнится, кто-то уже писал что-то похожее… Правда, у Вильяма не было концовки с таким двойственным – если вчитаться – смыслом, но ведь и под асфальтовый каток Вильям не попадал, не было в средневековой Англии асфальтовых катков…

Сима прав, подумал я, закрывая журнал. Это не наш дурдом. У нас веселее.

Правда, цены!

Я вернул киоскерше «Советский Афганистан» и опять пошарил по карманам, даже разодрал слипшийся и ссохшийся правый. Тщета… Киоскерша понимающе усмехнулась. Я тоже усмехнулся, печально развел руками и пошел прочь.

К нам в купе, когда я вернулся, было не протолкнуться – там имело место представительское совещание всех эфирнувшихся черт знает куда, но не возжелавших в этом черт знает где оставаться.

– Всем ясно, старики? – говорил Сима. – Повторяю главное час «Ч» – двенадцать ноль-ноль по вокзальным. До того осматриваемся, гуляем и запасаем пузыри. В час «Ч» все, кто хочет вернуться, сидят по вагонам и начинают квасить. До опупения! Чтобы ни тяти, ни мамы! Кто не хочет – пускай забирает манатки и остается. За трезвость поборемся потом, в своем дурдоме, а пока что надо выбраться из этого… Так. Еще. Тут кто-то вякал за Академию Наук. Она в этом дурдоме, конечно, есть, потому что ни один дурдом без нее не обходится. Но и дурдомы в этом дурдоме тоже есть. И куда вы раньше попадете – в Академию, или в дурдом – я не знаю. Так что, решайте сами. Но в тринадцать ноль-ноль я пройду по вагонам – не один, конечно. И всем несознательным помогу собрать манатки… Тебя, Академия, это особенно касается. Я понимаю, что у тебя печень. Но ты же решай! Твоя печень – или пятьсот человек! Если печень дороже, оставайся и лечи здесь.

Удивительно, как они сумели разместиться в нашем купе. Их было десятка полтора, Симиных эмиссаров. И почти никого я не знал, хотя лица, конечно же, примелькались. Когда убрался последний (хватающийся за печень, но с победившим осознанием необходимости на остроносом, несмотря на опухлость, лице), я вошел в купе и сел на свою полку.

– А, Петрович! – сказал Сима, увидев меня. – Посмотрел?

– Посмотрел, – ответил я. – И послушал. Не понимаю, каким образом вы намерены…

Сима задвинул дверь:

– Все просто, Петрович, – сказал он. – Тут народ ушлый, догадался, кого надо выпихнуть, чтобы остальные доехали. Всех, у кого ранения – раз, кому закон о войне понравился – два, кто на инородцев косится – три! Молодой собой пожертвовал, чтобы Танюха доехала. Дурак… А вот лысого выпихнули. И тебя, Петрович, хотели выпихнуть, еле я отмахался. Я уже тогда стал просекать, что в этом, – он пощелкал ногтем по горлу, – что-то есть… Ну, и подтвердилось.

– Значит, все-таки параллельные пространства, – проговорил я. – Но – как? Что нас туда занесло? То есть, сюда…

– Этого я, Петрович, не знаю. Может, гончие псы, может, дисковод со щупальцами…

– Дискоид.

– Пускай дискоид, – согласился Сима. – Неважно… А только все мы, в душе, хотели бежать из нашего дурдома. Дискоид или, там, гроза, или гончие псы – это веревка. Нам ее бросили, чтобы через стену перелезть. Желание было, веревка была, перелезли. Но куда попадет человек, убежавший из дурдома? В дурдом! И хорошо, если обратно в свой… Сечешь?

– Аналогия предельно ясна… – Я усмехнулся. – Но при чем тут алкоголь?

– Не знаю, – честно ответил Сима. – Но это вроде как мертвым прикинуться: не дышать и в четверть глаза сечь. Пускай, мол, таскают по всем дурдомам: «Ваши трупы? Не ваши трупы?». Оживем – скрутят, у себя оставят, не оживем – дальше пошлют. Главное, свой дурдом не прозевать… Так что, будем квасить, Петрович.