Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Александр Рубан
СОН ВОЙНЫ (сборник)

СОН ВОЙНЫ
Штатская утопия

Маме

Мы мирные люди и хотим заниматься своим ремеслом.

Из петиции чартистов английскому парламенту

А вы не прбовали, сын мой, отделиться от государства

Из анекдота про попа и генерала

1

Наконец он проснулся.

– Снятый, – сиплым фальцетом представился он после паузы. – Серафим Светозарович. Разнорабочий… – Откашлялся, харкнул куда-то рядом и продолжил в басах: – Можно просто Сима.

Я отвернулся от окна (за которым были все тот же столб номер двести какой-то на перегоне Березино-Бирюково, все та же никлая серая нива до горизонта и все та же цепочка странно неподвижных одинаковых человеческих фигурок на расстоянии двух-трех сотен метров от насыпи) и посмотрел на попутчика. «Просто Сима» лежал ничком на верхней полке напротив – там, куда мы с Олегом положили его вчера, и с любопытством глядел на меня, свесив квадратную, в опухлостях и складках, физиономию.

– Доброе утро, Сима, – сказал я ровным голосом и опять повернулся к окну.

Танечка с Олегом куда-то вышли из купе, а разговаривать с этим типом после вчерашнего мне не хотелось. Но было надо.

– А я тебя помню, старик! – радостно заявил Сима и заворочался наверху, не то усаживаясь, не то собираясь спуститься. – Я же тебя угощал!

«И черт меня дернул принять твое угощение», – подумал я, а вслух сказал, глядя на тот же столб:

– Вы угощали всех, кто был в вагоне-ресторане. Как потом выяснилось, за мой счет.

Ворочанье наверху прекратилось.

– Это как? – помолчав, озадаченно произнес Сима.

«По-хамски!» – чуть было не отрезал я. Однако сдержался и объяснил подробнее:

– При вас было всего две тысячи, и вы не вязали лыка. Я тоже был «подшофе», хотя и не до такой степени. А поскольку мы сидели за одним столом и беседовали вполне дружески, официанты увели меня на кухню и там заставили оплатить счет. Ваш.

Я взял со столика заранее приготовленную бумажку и, не глядя, сунул ему наверх.

– Сколько там? – хмуро осведомился попутчик и опять заворочался. Счет он принимать не спешил.

– Двадцать одна, – сказал я. – Минус две, которые нашли у вас. Минус полторы за мой обед вместе с вашим угощением. Итого – семнадцать тысяч пятьсот.

– Вот сволочи! – выругал Сима непонятно кого. – И ты заплатил?

Я пожал плечами и кивнул, все так же глядя в окно.

Он снова харкнул, пошелестел бумажкой и уронил ее вниз. Она влажно шлепнулась на столик передо мной.

Хам!..

Я скрипнул зубами и промолчал.

Сима грузно спрыгнул на пол и, охнув, схватился руками за голову. Квадратное лицо его перекосилось, деформируясь в криволинейный параллелограмм.

– Слушай, старик… – просипел он наконец. – Почему стоим, не знаешь?

– Не знаю. Еще ночью встали. Вы мне деньги вернете или нет?

– А почему солдаты? – Он навалился на столик и стал дышать рядом, вынудив меня вжаться в угол. – Ведь это солдаты?

– Не знаю, – сказал я сквозь зубы, хотя и сам давно уже понял, что это солдаты. – Я вас о деньгах спрашиваю.

– Мамочка-родина! – воскликнул он почти трезвым голосом, игнорируя мой вопрос и щурясь в окно. – «Шилка»! И вон еще… А там что за дура?.. Гадом буду, «град»! Чего им тут надо?

– На битву пригнали, – объяснил я, не без яда в голосе. – За урожай. Вы же видите: конец октября, а хлеба не убрали!

Сима недовольно зыркнул на меня и выпрямился.

– Все шутишь, интеллигенция, – буркнул он запустив руку за ворот свитера и скребясь там. – Гляди, дошутишься… Нет бы узнать, что и как, а он шуточки. Ты хоть узнал, когда мы дальше поедем? Или мне, больному, идти самому узнавать?

– Серафим Светозарович! – сказал я. (Мне очень хотелось назвать его как-нибудь по-другому, но я решил, что так будет ядовитее…) – Ответьте мне честно: могу ли я рассчитывать на то, что получу обратно мои семнадцать тысяч пятьсот рублей?

– Люблю настырных! – одобрительно сказал Сима и уселся, даже не отогнув матрас, прямо на Танечкину постель.

– Да верну я тебе твои «бабки», верну, не дрейфь!.. – Сима выпростал наконец руку из-под свитера, задрал его и поскреб живот, розово прущий наружу из-под рубахи. – Но не сейчас.

Он опустил свитер, резко поднялся и снова охнул. Постоял, закатив глаза и держась за голову, потом поднял руки и стал осторожно стаскивать с багажной полки свой туго набитый рюкзак.

Деньги у него были: толстая пачка потертых соток и, кажется, даже несколько тысячных, и я облегченно вздохнул. Однако Сима, не пересчитывая, согнул пачку пополам и сунул ее в карман штанов. Потом он извлек из рюкзака две бутылки водки. Одну из них кинул на Танечкину постель, а вторую со стуком поставил передо мной на столик.

– На! – сказал он мне щедрым голосом. – Владей!

– Спасибо, – язвительно поблагодарил я. – И это все?

– По старой цене! – сообщил Сима, завязывая рюкзак. – Так что, считай, задаром. Остальное потом, если живы будем.

Он выпрямился и ногой задвинул рюкзак под столик. Взял со столика оплеванный ресторанный счет, взял свою бутылку, обтер ее и бросил счет на пол.

– Я бы вернул тебе твои «бабки», Петрович, – продолжал он. – Прямо сейчас вернул бы – но нельзя, понимаешь? Они сегодня еще нужны будут, жопой чувствую!

– Это ваше самое чувствительное место? – осведомился я.

– А вот завтра они уже никому будут не нужны, – поучающе продолжал Сима. – У тебя еще «бабки» остались?

– Не ваше дело!

Я отвернулся к окну. Фигурки солдат на сером поле были все так же до странности неподвижны, и обе «шилки» все так же стояли как вкопанные, задрав к небу все свои черные спички стволов. И лишь возле «града» (если это был «град») происходила некая зловещая, потому что беззвучная, суета… Странно: как я сумел прозевать появление этой техники? И непонятно, откуда она появилась – разве что упала с неба или выросла из-под земли. Ведь было видно, что поникшая серая нива поникла сама по себе, нигде не была истерзана этим тяжелым, грохочущим, рвущим землю железом, предназначенным убивать. Да и сейчас не было слышно никаких звуков, не только снаружи, но и внутри вагона. То есть, вообще никаких, кроме Симиного сопения рядом.

Он снова сел на Танечкину постель и стал шарить ногами по полу, ища свои ботинки.

– Я пока обуюсь, – сообщил он, – а ты пока сумку поищи. У Танюхи где-то пустая сумка была – большая такая, болоньевая. С «Аэрофлотом»…

Я демонстративно улегся на спину, заложил руки за голову.

– Идите куда собрались, Сима, – сказал я. – Я устал от вас. Если что узнаете о причинах задержки, будьте добры, расскажите.

– Фиг тебе, Петрович! Вместе пойдем.

От прямого насилия меня спасло появление Танечки и Олега: при них Сима почему-то робел… Может быть, потому, что Олег был его на полголовы выше и в три раза уже в бедрах при равной ширине плеч, а свои любовно взращенные мускулы носил не только для декорации.

Олег был очень правильным молодым человеком: не пил, не курил, избегал жаргонных словечек, занимался четырьмя видами спорта и учился на брокера. И если он не пропустил даму вперед, значит, у него на это были веские причины.

– Извините, Танечка, – сказал он, едва откатив дверь купе, – вам придется подождать, пока не выветрится.

Войдя, он сочувственно улыбнулся мне, движением руки устранил с дороги Симу, скатал Танечкину постель и забросил ее на багажную полку.

– Сядь вон туда, – сказал Олег, еще одним движением руки передвигая Симу в угол у двери, – и постарайся не дышать.

Сима хмыкнул.

– Ты лучше расскажи, чего узнал? Из-за какого мы тут…

Он не договорил, потому что Олег зажал его губы ладонью.

– Действительно, Олег, – поддержал я Симу. – Вы бы с нами поделились информацией, а то мы тут сидим, ничего не знаем.

– Конечно, поделимся. – Олег улыбнулся мне, споро наводя порядок на столике. – Всем, что имеем… Танечка! – позвал он, выглянув в коридор. – По-моему, уже терпимо… Давайте сумку.

– Танюха! – оживился Сима. – Молодой меня заразой обзывает! Ты его за это к телу не подпускай, а то обижусь.

– Дурак! – сказала Танечка, входя и садясь рядом со мной, напротив Симы.

Я поспешно отвел глаза, потому что средняя пуговка на ее блузке расстегнулась. Бюстгальтеры Танечка, видимо, никогда не носила – не было, знаете ли, нужды.

Олег между тем раскрыл Танину болоньевую сумку с эмблемой Аэрофлота и стал выкладывать ее содержимое на столик. Содержимого было немного, и оно было странным. Четыре кусочка хлеба (тоненьких, явно ресторанной нарезки), четыре баночки аджики и десятка два плоских стеклянных баночек с черной икрой (из них Олег выстроил четыре одинаковые стопки, и одна баночка при этом оказалась лишней).

– Все, – сказал он, сев напротив меня и аккуратно складывая сумку. – На это ушли все наши наличные деньги. Танечкины и мои.

Сима молча протянул свою лапу, взял лишнюю баночку, повертел ее перед глазами и положил обратно.

– Видал, на что «бабки» тратят, ослики? – сказал он мне. – Я же говорю: мусор!

– А у вас, как я понимаю, денег уже не осталось? – спросил Олег.

– Рублей триста, – сказал я и посмотрел на Симу.

Сима сидел, сунув руки в карманы, и смотрел в потолок.

– Да, это не деньги, – согласился Олег. – Разве что покушать, если успеете: там пока еще кормят. А на вынос – только вот это… И воды никакой. Было сухое вино и пиво, но их уже разобрали, нам не досталось.

– А в титанах? – подал голос Сима.

– Титаны пусты. Утренний чай был последним: по расписанию мы в шесть вечера должны быть на месте.

– Но почему… – Мне пришлось сглотнуть подступивший комок, чтобы продолжить. – Разве это надолго? Что случилось?

– Посмотрите в окно, – Олег пожал плечами, – и вы узнаете все, что знают другие.

– Война?

(Не знаю, кто задал этот вопрос – я, или Сима. Кажется все-таки, я.)

– Сомневаюсь, – ответил Олег. – Хотя есть и такая версия.

– Версия… – повторил я. – Почему версия? У вас что, нет никакой информации? А проводники что говорят? А радио?

– Проводники заперлись в бригадирском вагоне и уже четвертый час заседают. Поездное радио передает баллады Алексея Толстого вперемешку с русскими плясовыми. Поэтому информации нет, одни слухи. Если хотите, могу изложить.

– Валяй, старик, – сказал Сима. – Время терпит.

– Хорошо. Версий множество, я перечисляю основные…

Основные версии Олега сводились к: а) Авария. Впереди столкнулись два состава. Если бы это было так, мы бы давно двинулись обратно в Березино и перешли на запасный путь. («И ворон не видать, – заметил Сима. – Со всех сторон летели бы».) б) Березино отделилось от Бирюкове – а наш состав оказался на спорной территории. Пока две мэрии не договорятся, где ставить таможню, нас не пустят ни туда, ни обратно. Вполне похоже на правду – особенно если вспомнить, что Березино находится в Тунгусии, а Бирюково в Корякии. (Так решил Сима, но, по-моему, напутал: Корякия где-то не здесь…) в) Военные проводили некие жутко секретные испытания. У них взорвалось не там, где надо, а нам не повезло: попали под воздействие. Теперь нас объявили подопытным материалом и будут изучать последствия. г) Изучать нас действительно будут, но никакие не военные, а гончепсяне – гуманоиды из созвездия Гончих Псов. Светящийся дискоид со щупальцами, который ночью видели две женщины и один мальчик из девятого вагона, был на самом деле побочным эффектом пространственной свертки – так что теперь мы от всего отделены. Солдаты никакие не солдаты, и «шилки» никакие не «шилки». То и другое – муляжи, наскоро сооруженные гончепсянами для правдоподобия. Заметили, что скоро полдень, а солнца не видно? То-то! (Эту версию Сима никак не прокомментировал. Выслушал молча, приоткрыв от внимания рот, и даже не чесался.) д) Все это выдумки – а на самом деле китайцы тридцать лет готовились и вот наконец напали. Ничего не слышно, потому что фронт пока еще далеко, но вся прифронтовая стокилометровой ширины полоса взята в режим. е) Это все жиды! («И кацапы с чурками».) ж) Не жиды, а жидов, потому что давно пора. Россия для русских!.. з) И это еще далеко не все, потому что версия о гончепсянах имеет бессчетное множество вариаций, более или менее трансцендентных: все различные сдвиги во времени, параллельные пространства, раскрепощение сатанинских или божественных сил и даже – неуклюжесть одряхлевшего тибетского далай-ламы, задевшего локтем тот самый заварочный чайник (сработанный из сардониксовой скорлупы яйца Дунги-Гонгма), в котором содержится наша Вселенная…

– Про гончих псов ты клево загнул, – заявил Сима. – А только вертухаи – настоящие, гадом буду. Глянь, как стоят!

Мы глянули. Картина за окном вагона была все та же, только цепочка солдат вроде бы стала погуще. И беззвучная суета возле «града» (если это был «град») прекратилась – теперь его стволы смотрели не прямо на нас, а в сторону, туда, где была голова состава.

– Надо как-то добраться до проводников, – сказал я.

– Что ж, попытайтесь, – согласился Олег. – Мы пытались.

– Они в каком сидят? – спросил Сима.

– В пятом, – ответил Олег. – Через один после ресторана. Но тамбур закрыт. Еще хорошо, что ресторан с нашей стороны.

– Точно, – сказал Сима. – Жрать захотят – откроют. Идешь, Петрович? Я пошел!

Я наконец нашарил свои туфли (они оказались под Симиным рюкзаком) и молча стал обуваться. Этого типа, видимо, придется терпеть. И, может быть, долго.

– Танюха, мы твою сумку возьмем, – сообщил Сима. – Ты застегнись, не смущай Петровича.

Ну, хам и хам!

Уже выпустив меня из купе и выходя сам, Серафим Святый вдруг сделал широкий жест.

– Там, – сказал он, полуобернувшись в дверях и тыча рукой на свой рюкзак под столиком, – шмат сала, яблоки, печенье и два пузыря сухача из падалок. Это мое, дозволяю присовокупить. И еще мак в торбочке, три кило, но это родичам передали… Пошли, Петрович!

«Все равно хам…» – подумал я не очень уверенно. И, как бы специально для того, чтобы не оставить у меня ни малейших сомнений в его нутряной сути, Сима, еще не до конца задвинув дверь, сунулся губами к щели и проговорил:

– Танюха! Молодого к телу не подпускай! Обижусь.

– В следующий раз дам по морде, – спокойно сказал Олег, и Сима, гоготнув, захлопнул дверь.

2

И у нас, в одиннадцатом вагоне, и в следующем, десятом, было пусто и тихо. Двери почти всех купе были закрыты, изредка до нас доносились чье-то покашливание, чей-то возбужденный шепот, дважды – невнятная приглушенная ругань. Никто не стоял и не курил в тамбуре, никто не слонялся по коридору, и только пятеро или шестеро пассажиров – хмурые, разобиженные, с пустыми пластиковыми пакетами – прошли нам навстречу. Один из них держал руку в кармане, а двое прижимали к груди по баночке черной икры.

А в первом тамбуре девятого вагона мы обнаружили заставу. Очень даже богатырскую. О причинах и сроках задержки застава не знала и, по-моему, знать не хотела. Все четверо богатырей и богатырша-общественница были при деле, горели рвением и пеклись о всеобщем благе. Желающих выйти они запускали в тамбур по трое и шмонали безжалостно. После шмона каждому выдавали справку о размере изъятых излишков и отпускали, записав номер вагона и фамилию в разграфленную общую тетрадку.

Сима слегка задержался (и задержал меня), чтобы понаблюдать процедуру досмотра; выяснил, что аджику почти не несут, что хлеб пока не реквизируют, но его и не возьмешь много – официанты не дадут, а спирт никому не нужен – хоть ящик бери…

Девятый и восьмой вагоны были плацкартными, и сутолока в них усугублялась очередями. Сначала мы протиснулись сквозь очереди в туалет и на досмотр, а в середине девятого вагона начиналась очередь в ресторан, которая, как выяснилось, была двойной: отдельно стояли просто покушать и отдельно в буфет. Я было пристроился в хвост «просто покушать», но Сима ухватил меня за рукав и поволок за собой.

«Целесообразность – высшая степень хамства!..» – эту сомнительную сентенцию я мысленно изрек уже в ресторане, обнаружив себя сидящим за столиком напротив Симы. И, пока он искал что-то глазами у меня за спиной, я пытался вспомнить: как же мы сюда прорвались и какие аргументы он приводил, чтобы нас пропустили? И были ли еще заставы, кроме той, первой? Кажется, не было…

– Саня!.. – заорал Сима, привставая и маша лапой. – Топай к нам!.. Щас отоваримся, – сообщил он мне, снова сев и скребя ключицу под свитером.

Я оглянулся. Саня был один из тех двоих официантов, которые вчера держали меня за локти, пока третий обыскивал. На меня он только глянул и сразу отвел глаза, а Симе сказал:

– Бесплатно не обслуживаем.

– Обижаешь, старик!.. – Сима изогнулся, вытащил деньги и шлепнул их на столик. – Считай!

Саня покосился на деньги, успокоенно кивнул и сообщил:

– Селянка, ветчина с вермишелью, чай с патокой… Спиртное заказывать будете?

– «Рояль» почем, я забыл? – перебил Сима.

– Семьдесят рублей рюмка.

– А пузырь?

– Бутылка, соответственно, тысяча четыреста. Литровая.

– Вчера было девятьсот! – возмутился я.

– Разве? – вежливо удивился официант Саня. – По-моему, вы что-то путаете.

– Сохни, Петрович, – сказал Сима. – Они теперь монополисты, не повякаешь. Специально с гончими псами столкнулись: пока нас до нитки не оберут, никуда не поедем! Верно, Санек?

Теперь хохотнул официант – с такими же интонациями. Эти двое говорили на одном и том же языке, до непостижимости упрощенном.

– Считай, – Сима подвинул ему купюры. – На все.

– Как вчера? – осведомился Саня, начиная пересчитывать. – Угощаете всех?

– Я те угощу. Сюда сложишь. – Сима вынул из другого кармана Танечкину сумку и стал расстегивать.

– Разобьются – в такой-то толчее, – предупредил Саня, не прекращая профессионально быстро листать пачку денег.

– Переложи чем помягче на сдачу. Найдется чем?

– Поищем. – Саня понимающе кивнул, а моя соседка справа насторожилась.

– Э, нет! – возразил Сима. – Никаких колбас, там шмонают.

– Какие колбасы? – удивился Саня. – Откуда?.. Я переложу салфетками.

Соседка потеряла интерес, отставила свой так и не допитый чай и потребовала у Сани счет.

– И мне тоже, пожалуйста, – попросил Симин сосед, подцепляя вилкой последнюю вермишелинку.

Саня рассеянно кивнул им, положил перед Симой три сотенных бумажки, а остальную пачку прикрыл ладонью.

– Здесь четырнадцать бутылок, – сказал он. Взял еще две сотни и присоединил к пачке. – Салфетки… Кушать будете?

– Будешь? – Сима посмотрел на меня.

– Селянку, – сказал я. – Вермишель – но, если можно, без ветчины. И чай.

– Гарнир отдельно не подаем… – Саня изобразил на лице сожаление.

– Мне двойную ветчину, а ему – как сказал, – распорядился Сима. – Суп мы не будем… Не наглей, Петрович, суп кончается! А чая по два стакана.

– Значит, еще сорок два рубля… – Саня подвинул к себе оставшуюся сотню.

Сима посмотрел на меня, и я полез за бумажником. Сорок два рубля за лапшу и чай! А, ладно… Я отсчитал запрошенную сумму (тройками из почти целой пачки в банковской бандероли; вчера мне ее почему-то оставили) и положил на стол.

– Может быть, все-таки сначала нас рассчитаете? – возмутилась соседка.

– Это не мой столик, – сказал ей Саня. – Я позову.

Сгреб Симины деньги с моими сорока двумя рублями, взял Танечкину сумку и ушел, чтобы через минуту появиться.

– Везде блат! – негодующе объяснила соседка соседу и отвернулась к окну.

– И, что интересно, всегда! – развил тему сосед, аккуратно отхлебывая чай. – То есть, при любых обстоятельствах…

Я сидел, стиснув от стыда зубы, ненавидя Серафима и презирая самого себя. Я даже зажмурился на секунду, потому что устал смотреть на эту наглую, три дня не бритую, опухшую от пьянства, но почему-то полнокровную и жизнерадостную физиономию. Я даже взмолился о чуде: вот сейчас разжмурюсь – а его нет напротив! Приснился!

Когда я открыл глаза, Серафим жевал – не суетно, вдумчиво, молча, взором темной души обратясь во внутрь могутного тела. Прожевав и глотнув, опять подносил к бороде краюху, откусывал и, уронив руку с хлебом на колено, опять жевал. Хлеб он держал в левой руке и ел его, не снявши шелома, а десница Серафима сторожко, хотя и расслабленно, охватывала длинную рукоять кладенца, воткнутого в лиственничные плахи пола. По голубой стали меча змеились бурые потеки подсыхающей басурманьей крови.

«Волк… – подумал я, отводя взор и глядя поверх частокола на бесноватые тьмы татар, обложивших Березань-крепостцу и не впервой топчущих нивы. – Истинно, волк! Зачем такой Богу и крещенному князю? Накличет беду… А ведь и уже накликал».

Княжьи гридники, сидевшие от нас чуть наодаль, уже прятали свой недоеденный хлеб за пазушки и, окрестясь непривычной рукой, нахлобучивали шеломы. Косясь на Серафима-Язычника, переговаривались вполголоса, вяло взбадривали себя перед боем воспоминаниями о третьеводнешнем набеге на стан Бирюк-хана. Цмокали, крутили головами, извивали персты, не чая выразить словом прелести полоненной тогда же татарской княжны.

Серафим тоже глянул на них, прислушался, хохотнул коротко и сунул в рот последний кусок. Жуя, задрал на животе кольчугу и полез шуйцей под гнидник – чесаться… Как надел он эту кольчугу в запрошлую седмицу, так до се не снимал. В ней рубился, в ней спал, в ней хлеб ел и брагу пил. В ней перед князем ответ держал за то, что полоненную Бирюк-ханову дщерь отворить успел (в ней же)… Вот ведь грешно, а любо, что познаша басурманская плоть славянскую силушку! Воистину стальными оказались объятия Серафима-Язычника.

Крещенный князь Ладобор Ярич, хотя и звал Серафима братом (кровью братался – яко и сам нехристем быв, и в лукавой тайне: так, чтобы вся гридня знала, а сказать не могла), но пользовать пленницу после кольчужника не княжеского роду побрезговал. Братом звал, а за брата не знал – с того и гневался. Да и не всяку прореху залатать можно… Поярился князь, подергал щекой, посверлил кровника водяным взором. Отмашкой перстов отдал ханское отродье, аки порченный хабар, гридникам. На словах же велел: вывесть ее из Березань-крепостцы и отпустить с миром.

И вывели, и отпустили – под утро уже.

Опосля же сидели два дни в Березань-крепостце, из лиственницы да кедра рубленой, и ни баб на поле не выпускали, ни ребятишек малых. Тех, что постарше – осьми годочков и более, хлопотно силой держать, – их к делу приставили. Хлебы пекли, брагу варили, мясо коптили, мечи да секиры вострили и ждали незнамо чего. Князь – туча тучей, из терема носа не кажет, а выйдет – слова не скажет. Очи прозрачны, как и не зрячи: глянет прямо, а смотрит мимо. На поклон не кивнет, на привет не ответит, красна девица мимо пройдет – не заметит. Грызет забота, и рассказать охота, а некому: княжья дума – лишь князю по разуму!

Сказывают – надеялся Ладобор Ярич, что потеряет голову Бирюк-хан от горя и срама за дщерь поруганную, воскипит его поганая кровь, кинется он на приступ сам-сорок с уцелевшими воями – тут и станет, с Божьей помощью, одним ворогом мене у крещеной Руси.

А не потерял голову Бирюк-хан – холодна оказалась поганая кровь. Сорок воев своих разослал он по сорока басурманским становищам, и лишь семерых гонцов успели перехватить Ладоборовы дружники. На третий же день, до света, обложили татаровья Березань-крепостцу, кою давно почитали занозой в заяицких землях, но до поры терпели. Дважды ходили они сей день на приступ, дважды откатывались. Третий, по всему, и последний будет.

– Сложим головы, братья, – рек нам крещеный князь Ладобор Ярич после второго приступа, – и каждую нашу – поверх десяти басурманских! Первые мы русичи в этой земле, да, я чай, не последние. Могущество России прирастать будет Сибирью!

Темны показались нам княжьи слова. Ну, да князю виднее, где и почем наши головы класть. Сложим.

Снова запели короткие татарские стрелы, пролетая понад заостренными кольями, стали хряско встукиваться в еще не успевшие почернеть от времени тесовые крыши изб и высокие стены княжья терема, а то и со звоном отскакивать от наших кованых щитов и шеломов, заверещали в тысячи глоток татаровья, возжигая визгом поганую злобу в поганой крови, перекатились через дальний и ближний рвы, полезли друг на дружку одолевать частокол – началась работа.

…Возблагодарил я Князева кузнеца (а про Бога забыл), когда, сыпанув искрами, ширкнула скользь по шелому и вмялась мне в правый наплечник татарская сабля. На ползамахе перехватил я секиру из онемевшей десницы в левую руку, да и обрушил плашмя на дурную голову. Четвертая. Прости меня, князь, – десяти не выйдет.

– Эх! – досадливо крякнул в пяти шагах от меня Серафим-Язычник и пошел ко мне скрозь татаровья, вкруговую маша кладенцом, как лебяжьим перышком, осыпая за частокол о под ноги бритые головы. – А ну-тко, – велел он, дойдя, – стань леворучь, Фома-сын Петров! Сдвоим силы…

– Што князь? – вопросил я, запутав секирой и рвя из настырной руки сабельку. – Живой ли?

– А, хотя и живой – до нас ли ему? – отвечал князев кровник, мимоходом вминая левый кулак в башку моего супостата. – Вот и нам – не до князя!

Подивился я этим словам – да так, что мало не допустил каленое вострие до яремной жилы. Успел пригнуться, на шелом принял, снизу секирой ткнул, инда вражий кадык надвое развалился. Пятая… Правое плечо отходить стало, мураши побежали до локтя и дале. Я уже и рукой пошевеливал, но чуял – секиру она еще не удержит. Ну, да под боком у Серафима и левой сподручно: авось, и второй пяток наберу, ако князь наказал.

– Отошла? – вопросил Серафим-Язычник межд двумя опашными замахами – двумя смертями татарскими.

– Нет пока, – выкрикнул я, таща свою сталь из чужой ключицы. – Отойде-от…

Свистнули две стрелы – над шишаком и за ухом. Третья в кольчуге застряла, ниже ребра царапнув.

– Пустеет окрест, – озабоченно сказал Серафим. – Пойдем, где татар гуще – там стрел помене. Борони спину.

А их уж – везде густо было, хотя и не поровну. Облепила татаровня Березань-крепостцу, как смолистую щепочку, в муравейник ткнутую. Занималась та щепочка ясным пламенем, дымным вогнищем. Голосили бабы с девками над телами малых детушек, басурманами заколотых, – да и сами тут же падали… Вот и пожили мы в землях новыих! И взрастили нивы тучный! Посадили княжить – Ярича!..

Яко теперь лишь, пятясь вослед Серафиму, в един миг прозрел я и слышать стал. Слышать – не токмо его слова да хрипы врагов, что поблизости. Видеть – не токмо вражью сталь, моей плоти грозящую. От того, что услышал – захолонуло сердце, и дрогнула шуйца, секиру сжимавшая. От того, что увидел – мутная пелена застлала очи, и по щекам поползло горячее, ярое – горячее, чем боль в боку, где царапалось жало каленой татарской стрелы.

– Не гляди! – рычал Серафим, высекая шаг за шагом тропу скрозь татар к воротам (я же едва поспевал пятиться, впустую и слепо маша секирой). – Не гляди, Фома: скиснешь… Рубись! Борони спину!

От тех ли Серафимовых слов, оттого ли, что секира, хотя и сослепу, а хряснула куда след («Осьмая», – счел я про себя; не терял счета), а только истаяла пелена, высохли щеки, затвердела рука, сердце опять стало биться ровно и быстро. И не слепо, не яро, а холодно, дерзко и с умыслом рубил я поганые головы, незнамо зачем продолжая им счет, который давно уже перевалил за дюжину. Двадесят первого я зарубил на скаку – и пригнулся к шее быстроногой татарской лошадки, и вцепился ей в гриву, и шептал: «уноси, уноси – от каленой стрелы, от поганой погони, от земли, где посеешь – и вытопчут кони… где под крышей уснешь, а проснешься на гари… где хороший татарин – это мертвый татарин! Хороший татарин – мертвый татарин. Хороший татарин – …». А впереди, чуть левее, маячила широкая спина Серафима верхом на такой же быстроногой лошадке, и уже не свистели стрелы, отстала погоня, мы ехали шагом, уклоняясь от низких ветвей, а я все твердил неизвестно откуда взявшиеся слова, давным-давно потерявшие всякий смысл, но мне казалось, что смысл есть, и я твердил их с убежденностью гневного, только что пережившего страшные мгновения человека, и тогда Серафим развернулся и наотмашь ударил меня по лицу тыльной стороной ладони.

Я упал, ударившись головой о двери тамбура, и очнулся – вместо того, чтобы потерять сознание.

– Ну, ты, блин, и дурной! – сказал Серафим, неподвижно возвышаясь над копошащимся мной. – Знал бы – не связывался.

Я потрогал щеку – она была липкой. Посмотрел на пальцы. Сима в кровь разбил мне губу. Из носа тоже текло горячее…

Я стал подниматься, цепляясь за стенки тамбура и пачкая их кровью. Сима не помогал мне и не мешал. Ждал.

Наконец поднявшись, я стал машинально отряхивать пиджак – и согнулся от резкой боли в правом боку, под ребрами, там, где торчала стрела.

– Вилкой саданули, – сочувственно объяснил Сима, придержав меня за плечо. – Такой же дурной, как и ты… Я еще подумал: а зачем ему вилка? Ну и не успел. Болит?

– Каша какая-то… – пробормотал я, пряча глаза, и стал осторожно ощупывать бок. Если там и в самом деле была вилка, то почему-то сломанная. Это ведь с какой силой надо садануть (и, разумеется, не о мой бок, а о что-нибудь потверже), чтобы сломать вилку!

– Каши там не было, – возразил Сима. – Лапша была. Только ты ее жрать не стал. Ты, Петрович, эту лапшу на Санину голову хряпнул… И с чего ты взял, что он татарин? Хохол, как и я, только евреистый…

Сима еще что-то говорил – что-то про дурдом на колесах, про чуть не уплывший спирт, про жидов, которые, оказывается, будь здоров как махаться могут, про Танюхину сумку… До меня все это очень смутно доходило, потому что я наконец нащупал то, что торчало у меня в боку, и понял, что оно никак не могло быть вилкой – не бывает таких вилок. И еще я вспомнил, как, обрезав секирой стремя (в нем застряла нога разваленного от плеча до пояса татарина) и ощутив, что правая рука мне наконец-то повинуется, я, прежде чем самому забраться в седло, обломил мешавшую мне стрелу в двух пальцах от наконечника и выбросил вон обломок.

В этой последней картине битвы была какая-то неправильность – крохотное, как соринка в глазу, несоответствие чего-то чему-то. Но в том, что все происходившее – происходило, а не пригрезилось, я был абсолютно уверен. В этом меня убеждали и все еще болевшее плечо, и сбитый на жестком татарском седле копчик, и подкатившая вдруг тошнота, когда я вспомнил человечьи потроха, волочившиеся по мокрой от крови земле.

Но самой что ни на есть неоспоримой реальностью был обломок стрелы – я уже без удивления ощупывал его под пиджаком и неуверенно, то и дело морщась от боли, пошевелил, а потом привычно стиснул зубы и дернул.

Это была стрела, и древко ее было обломано в двух пальцах от наконечника… Это была наша стрела, кованая в той же кузне, теми же руками, что и мои наплечники. Такими стрелами (целыми связками по сто штук в каждой) Ладобор Ярич одаривал дружественных туземных князей – дабы не топтали нивы. Но они их все равно топтали.

– А ну дай сюда! – сказал Сима. – Зачем выдернул?

Я с недоумением воззрился на него – снизу вверх, потому что все еще стоял, перекосившись, – зажал наконечник в кулаке и отвел руку за спину.