Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

4

Вне всякого сомнения, это был офицер. В нем все было очень кадровое и командное: и лицо, и форма (знаков различия не было видно под плащ-накидкой), и жесты. И голос, как потом выяснилось, тоже. Беззвучно пошевелив губами, он командным жестом показал нам, что следует опустить стекло, и терпеливо ждал, пока мы выполним требование. Лицо у него было изможденное, строгое и без возраста.

– Прошу извинить за беспокойство, – сказал офицер и козырнул (как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). – Кто из вас пассажир Сима Святый?

И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).

Мы переглянулись.

– Он только что… – начал я, но Олег меня перебил.

– Допустим, это я, – сказал он. – В чем дело?

Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:

– Давайте допустим. – Снова козырнул (левой рукой! – догадался я, наконец, в чем странность) и представился: – Генерал-сержант Хлява.

Мы с Олегом снова переглянулись.

– Слушаю вас, генерал, – сказал Олег.

– Имею сообщить пассажиру Симе Святому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. – Генерал внушительно помолчал. – Имею также донести до сведения пассажира Симы Святого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве.

– А что за про… – начал я, но Олег меня опять перебил.

– Виноват, генерал-сержант, – сказал он. – Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору… э-э… Лозговитому.

– Храни вас Бог, передам. – Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. – И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды…

Генерал-сержант Хлява нагнулся и через пару секунд выпрямился, с натугой поднимая над полуопущенной рамой окна внушительных размеров канистру. Рядом уже оказался Олег, мы с ним подхватили канистру, пронесли ее над столиком и осторожно опустили на пол. В ней было литров тридцать, не меньше.

– Это аккумуляторный дистиллят, – сообщил Хлява. – Химически чистый аш-два-о. Можно употреблять внутрь.

– Спасибо, генерал-сержант! – сказал Олег. – То есть, храни вас Бог!

– Чего уж там! – весело сказал Хлява. – Не впервой! А благодарить вам надлежит зауряд-ефрейтора Лозговитого – это от него для пассажира Симы Святого лично. Флягу можете оставить себе. И последнее на сегодня. Через пару часов мои добры молодцы будут готовы наполнить водой те емкости, по которым вы постучите вот так. – Он изобразил тот самый стук. – Но, извиняюсь, не дистиллятом, штука дорогая, а обычной проточной водой из армейской речки. Кипятить обязательно: супостат не дремлет, сами понимаете… Вопросы есть, господа?

Вопросы у меня были. Еще бы у меня их не было!

– Почему светло? – задал я давно изводивший меня вопрос, потому что самые главные еще не сформулировал. – Ведь по времени ночь?

– А как же иначе? – спросил Хлява озадаченным голосом. – В темноте воевать прикажете? Если мешает – зашторьтесь, да и спите себе. Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго.

Хлява откозырял и пробормотал неодобрительно «Шпаки есть шпаки», и провалился вниз.

– Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, – сказал Олег, садясь рядом с ней. – Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам… Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!

– А что, военная техника всегда была самой передовой! – поддержал я игру.

Сима вернулся крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их «макитрами»), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним «острому алкогольному отравлению» подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал, – дюжина зауряд-воев.

– С пяти поллитр! – сокрушенно восклицал Сима. – Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!

Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай.

Пока Симы не было, я предложил зашторить окна: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно… Олег щелкнул выключателем ночника – свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника – и, Когда опустили штору, стало очень уютно.

Делать нам уже было нечего, а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было и быть не могло, а версия – не ответ. Вот вернется Хлява – Хлява нам расскажет… Что?

Что может рассказать непонятливым шпакам сей доблестный доброжелательный вой в странном чине генерал-сержанта?

Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато – с четырьмя новыми стаканами, позаимствованными в купе проводников.

Пока титан закипал, мы дважды «сдвинули», съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств.

Я откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Спать не хотелось. Хотелось домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.

– А ведь мы не в России, старик, – услышал я Симин голос. – А если в России, то хрен знает в какой.

Я, не открывая глаз, кивнул.

– Гончие псы… – выговорил Сима, как выругался. – Бредятина! – Встал и побулькал водкой, наливая. – Будешь?

– Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.

– Нам не придется, – возразил Олег. – Я объяснил, как это делать. Через… – он посмотрел на часы, – пятнадцать минут… даже через десять – проверим на нашем титане, а потом группа добровольцев пройдет по всему составу. Так что, если кто хочет спать…

– Проверить мы и на фляге можем, – сказал Сима. – Хоть сейчас. Стукнем?

– Можно, я? – попросила Танечка.

– А не собьешься?

Танечка отстучала: «тап-тап, па-па-па, тап», – по свернутому в головах матрасу и посмотрела на Симу:

– Правильно?

– Валяй, Танюха! – Сима выставил флягу на середину купе. – Только без торопливости, с расстановкой!

Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и вместе со всеми напряженно ждал, когда затихло последнее «дум-м-м» по металлическому боку фляги.

Тем не менее, секунд через десять изнутри раздался несомненный звук льющейся воды. Танечка захлопала в ладоши, а Сима поспешно отвинтил крышку. Из фляги фукнуло сжатым воздухом, звук усилился. Через какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного пролилось на пол.

– Мелкий объем, – пояснил Сима. – Крупные легче рассчитывать, так что по мелочам просили не отвлекать.

– Учтем, – кивнул Олег. – Объем должен быть большим и закрытым…

– Литров с пяти – точно будет, – уточнил Сима.

– Учтем, – повторил Олег. – Процедура довольно простая.

Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям и под Симино поскребывание наверху.

…Мне снилось, как я в первый раз отшлепал Тимку. Мы с Марой жили тогда в малосемейке (крохотная комната без балкона, кухня полтора на полтора и «удобства»: умывальник, душ и унитаз в узком отсеке), Тимке не было еще и года, а наш медовый месяц, лишь однажды прерванный на время родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом дождавшись, когда Тимка насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я был уже готов и отбрасывал одеяло… И вот однажды, сыто отвалившись друг от дружки, мы увидели, что Тимка не спит. Лежит себе на животике, повернув к нам хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой. И явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность. А папа осатанел – вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру… Мара тоже осатанела. Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку в охапку и стала целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у нее на плече, она стала вышагивать с ним на руках по комнате и выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным, шепотом), обзывая меня извергом, обалдуем и сексуально невежественным уродом… Я сидел, упрятав голову в колени, и понимал, что это последний вечер нашего медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового месяца, потому что спрятаться от Тимки было некуда, мы были очень осторожны и прислушивались, а чаще просто поворачивались спиной друг к дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру, прятаться было уже не нужно – но и того нетерпения уже не было, а привычка прислушиваться осталась. И – Господи! – сколько раз я видел во сне этот последний вечер медового месяца, и во сне пытался что-то изменить, но однажды сделанная глупость, увы, непоправима.

Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую длань – обидно, больно, с оттяжкой шлепнул по Тимкиным ягодичкам, и Мара, вышагивая с Тимкой на руках по тесному купе, стала выговаривать мне Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот…

Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и прерывисто шептала, но шепот был адресован не мне… Я полежал с открытыми глазами, стараясь не сбиться с ровного глубокого дыхания, присущего спящему человеку, полюбовался, как, то и дело попадая в полоску света от неплотно прилегающей шторы, качаются под самой Симиной полкой Танечкины белые точеные икры, поубеждал себя в том, что нисколько не завидую Олегу, и снова закрыл глаза.

5

– Што, Фома, жалко девок? – вопросил Серафим-Язычник.

– Жалко, Серафим… – отвечал я, не чая отвести взора от побоища на испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не постигла, кто живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: – И девок жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. – И добавил, подумав: – А князя всех жальче.

– Што тебе князь? – рек Серафим (не в голос, а в полуголос рек, яко своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. – Мне вот девок жальче, а тебе – князя. Пошто?

– Да уж так-то они его… – Поежился я, вспоминая, отпустил пихтовую лапу, окрестился, слезу смахнул. – Ты – язычник, волк, и боги твои – воля да степь, да лес густой. А я – княжий человек, князю крест целовал.

– Ну иди… – сказал Серафим. Снял с колена шелом, оглядел, щурясь. – Иди, сложи голову, ако князь наказал. Клялся! Целовал! А сам в кустах сидишь.

– Так ведь и ты сидишь, Серафим, а ты ему кровник…

– Я уже столь татар положил, сколь за двух кровников не кладут, а свою голову класть не сулился… Я и тестюшку свово. Бирюк-хана, достал, пока ты стрелу обламывал. Был бы живой Лабодор, и еще бы рубился. Да он ухе на колу сидел, егда мы еще на коней не сели… Ай, буде убиваться, Фома! Каждому своя доля. Веди меня в Новагород, дорогу знаешь, вместе другому князю послужим. Такого секирника, как ты, поискать – да не скоро найти. Пошли, Фома, тут поблиз ведунья живет, бок твой залечим. Хорошая ведунья, в три дни одюжишь. И поведешь меня в Новагород.

…Знал я, про каку ведунью Серафим говорит. Ее и татаре боялись, и мы тот лесок стороной обходили, а нужда заставляла – заглядывали. Лечила она то срамно, то страшно, зато всегда споро и наверно. А из чего зелья варила – про то христианской душе лучше и вовсе не знать: греха мене. Там и выпий помет, и жабья блевотина, и паучья слюна липкая, все в дело шло. Тьфу!

– Неохота мне к ней идти, Серафим. Само зарастет, с молитвою. Я полежу, Серафим, а ты иди. Иди, куда хочешь.

– И пойду. Вот Ярило на пепелище накатится, да краснеть зачнет, и сразу пойду. С тобой, без тебя ли… А до той поры полежи, Фома. Поспи. Я на коней гляну, поблиз буду – кликни, ежели что…

Сказал и ушел Серафим – а боль моя со мной осталась. Не боль в распоротом стрелою боку (к ней-то я притерпелся), а сердечная боль за князя со гридники, люто казненных осатанелою татарвой. Князь быстро помер. Но Бирюк-хан, разваленный надвое Серафимовым кладенцом, помер еще быстрее и не мучался вовсе. И было сие не по-людски – да и не по-Божески тоже.

«Возлюбите врагов своих», – сказывал нам Сын Божий.

Ай, не могу, Господи! Ни возлюбить не могу, ни простить. Ибо еще до Христа заповедал Ты нам устами пророка Твово Моисея: «Око за око, и зуб за зуб!» А Сын Твой, Господи, либо сам напутал, либо не понят был.

Иди, Серафим, в Новагород, послужи другому князю, коли дойдешь. А Фома-Секирник Яричу не дослужил. Один в поле воин буду, один судья и один палач. Один буду – язык Твой, Господи, вразумляющий, и десница Твоя, мстящая. Один буду… Один да Бог.

Лежал я на спине, зажимал перстами кровящий бок и думал так, в небо глядючи. В голубое, как очи князя мово, Ладобора Ярича, и прозрачное, как они же. И верил я в то, что думал – ой, свято верил! В помыслах казнил я лютой смертью ханов со прислужники, резал ханские семьи, палил огнем вонючие татарские шатры, а табуны в болота загонял. И ни девок татарских, ни татарчат не щадил, как не щадят волчий помет, егда волки, расплодясь и скотом не довольствуясь, человеков резать починают. И в помыслах моих боялись меня татаре окрестные, звали Фомою-Дыбником и ордами на меня, как на дикого зверя, охотились, да я ускользнул – и всегда с добычею.

Улыбался мне князь мой Ладобор Ярич, одесную Христа сидючи, – а Христос не улыбался и отворачивался.

И сказал я Христу: «Ей, Сыне Божий! Слабит Тебя доброта Твоя, потому и правда Твоя не сильна. Правому – сила нужна и жестокое сердце. Не князь одесную Тебя сидит, Иисусе Христе, а ты ошую Князя сидишь! Князь мне бог»…

Промолчал Иисус, нечего было ему ответить. Встал и ушел тихонько. А Князь остался.

«Брось в меня камень тот кто ни разу не гневался!..» – крикнул я в спину Христу. Споткнулся Христос, постоял – да и пошел себе дальше. Не нагнулся за камнем: вспомнил торговцев во храме.

И смеялись мы с Князем вослед ему.

– Не сразу, милок, не сразу…

– А когда?

– Дни три, не мене. Эк ему в боку-то расковыряло. Огнем изнутри горит. Чего ждал? Пошто сразу не вез?

– Боялся он: то ли тебя, то ли своего бога. Не силой же мне его было скручивать? Навредил бы… Не поздно ли привез, а, ведьма?

– Отойди-ка, не засть.

– Плясать будешь?

– Могуч ты, Серафим, да не зело умен. Пляской не хворь, а дурь выгоняют, вроде твоей икотки… Возьми светец. Повыше свети, вот сюда, мне зелье найти надо.

– Ты мне его, ведьма, вылечи, а я тебе за это што хошь. Это ж такой секирник!

– Вылечу. Помашет он еще секирой, доставит мне работушки. Кому лечить, кому калечить – так и живем.

– Слушаю тебя, ведьма, и диву даюсь: говоришь, как старуха. А ведь годочков тебе никак не более…

– Молчи… Держи своего секирника, до покрепче. Я ему плоть отворять буду, гниль выскребать и нутряной огонь зельем душить. Ай нехорошая рана, ай грязная да глубокая… Держишь?

– Держу.

…И не взвидел я света от боли – а когда перестал кричать и открыл наконец глаза, то обнаружил рядом Серафима, напряженно сопящего перегаром. Ухватив за плечи, он прижимал меня к подушке. Танечка, перегнувшись через столик, то и дело убирала падавшие на глаза волосы и беззвучно шевелила губами. Где-то вдали, возле самой двери купе, томясь бесполезностью, встревоженно маячил невыспавшийся Олег.

А в ногах у меня, за спиной Серафима, сидел Ангел небесный. Был он весь в белом, и даже лица его не было видно под эмалево-белым сиянием – только красный крестик во лбу. Сидел и наматывал на левую руку длинную (и тоже белую) кишку, которая щекотно выползала из моего онемевшего, охваченного ласковой прохладой бока.

– Ну-с, и как мы теперь себя чувствуем? – спросил ангел, укладывая свернутую белую кишку в раскрытый на столике чемоданчик. У Ангела был голос пожилого и очень усталого человека, который хочет умереть, а ему опять не дали выспаться…

«Доктор, – догадался я. – Военврач… Надоело».

– Все? – спросил Сима и оглянулся на доктора.

– Да, – сказал доктор, защелкивая свой чемоданчик. – Храни вас Бог. – Встал (пыхтя и не сразу – в два или три приема) и церемонно полупоклонился Танечке. – И вас храни Бог, коллега! Вы мне помогли.

Сима наконец отпустил мои плечи и тоже встал.

– Простите, – сказал я, обнаружив, что раздет, и натянул на себя простыню. – Снилось… всякое.

Сима хмыкнул.

Танечка вздохнула.

Олег покашлял, криво усмехнулся и стал смотреть в окно.

Они что-то знали. А я нет. Как всегда.

– Перитонит, – покивал доктор, – он и во сне перитонит. И уж коль скоро вы оказались в районе боевых действий, вам надлежало немедленно проснуться. И потребовать медицинской помощи, а не сидеть взаперти, не заниматься самолечением. Ведь вы же, господа штатские, не только своим здоровьем рисковали! Сам генерал дивизии Грабужинский чуть себе пулю в лоб не пустил, когда Хлява доложил о том, что здесь происходит! Да-с…

Доктор заметно разволновался, но чувствовалось, что это волнение доставляет ему приятность: выполнив долг, поучить.

– Извините, господин воензнахарь, – сухо сказал Олег. Он смотрел не на доктора, а поверх его головы в окно. – А откуда нам было знать? Мы даже из вагона не могли выйти: ни проводников, ни ключей…

– Ни локомотива, – подхватил доктор. – Ни каких бы то ни было опознавательных знаков на вагонах. А все вагоны – ярко-зеленого, армейского цвета. И прибыли без объявления за несколько часов до начала баталии. Плюс ко всему – почти полное отсутствие ожидаемой штатской реакции на психопробу. И что оставалось думать нашим славным штабистам? Разумеется, все эти подозрительные вагоны были немедленно заминированы, как весьма вероятный источник диверсии со стороны супостата. А внезапное алкогольное отравление почти полувзвода воев, производивших минирование, лишь усугубило панику. Если бы не Хлява, который во всей этой неразберихе сумел сохранить ясную голову…

– Да, ладно, папаша, – примирительно сказал Сима. – Понято и усвоено. Нам бы еще пожрать чего посущественней.

– Я узнаю, – буркнул доктор, охотно умиротворяясь. – Вас, кажется, должны поставить на довольствие по офицерским нормам – или, как минимум, разбить палатки-ресторации… Всенепременно выясню этот вопрос, но сначала закончу обход. Желаю здравствовать, господа.

– И вам того же, – сухо сказал Олег, прижимаясь к полкам, чтобы освободить проход.

Доктор подергал ручку. Потом потолкал дверь. Потом спохватился, о чем-то вспомнив, и повернулся к Танечке.

– А вы, сударыня, – нравоучительно сказал он ей, – все же подумайте о моем предложении. К вашим бы способностям да наш арсенал… а опыт – дело наживное!

– Я вам уже говорила: это бессмысленно, – Танечка дернула плечиком и отвернулась.

– Зря. Я вам еще не все выгоды перечислил. В Междуармейском Знахарском корпусе вы будете вольны сохранить за собой штатскую гарантию безопасности – а жалованье между тем…

– А вот это уже не только бессмысленно, но и бесчестно! Простите, господин воензнахарь, но это не для меня.

– Жаль… – сказал господин воензнахарь. – Ей-Богу, жаль. Ни одна штатская клиника не даст вам такую богатую практику. Во всех смыслах этого слова богатую.

– И слава Богу, – отрезала Танечка. – И не надо… Я хочу лечить. Людей! А не ремонтировать боевые машины. Одни лечат, другие калечат. На стол, в окоп, на стол, в окоп, на стол, в могилу… Я-не-хо-чу!

– Тогда я не понимаю, зачем вы сюда приехали. – Доктор дернул за ручку, и дверь откатилась. – Где вы их откопали? Пульманы с эфирным локомотивом – черт знает что!..

Он вышел из купе и отнюдь не по-строевому зашаркал направо по коридору, на ходу бормоча себе под нос уже известную нам присказку о том, что «шпаки есть шпаки».

Олег задвинул дверь и сел рядом с Танечкой, а Сима уселся у меня в ногах.

Трусы с меня были не сняты, а только приспущены, и, когда Танечка отвернулась, я натянул их под простыней. Все остальное оказалось под Симиным задом – кроме носков, которые я сам вечером положил под матрас. Сима привстал, отдавая мою одежду, и снова сел. Я стал одеваться.

Шрам на животе побаливал от прикосновений, но внутри никаких болезненных ощущений уже не осталось. Даже мой застарелый гастрит пропал, как и не был. Надо полагать, у господина воензнахаря действительно был замечательный арсенал… «Эфирный локомотив», подумал я, осторожно заправляя рубашку и не менее осторожно застегивая брюки. «Эфирные шланги»… Бредятина.

Наконец я надел пиджак, снял с крючка плащ и сел, положив его на колени. Надо посидеть на дорожку. И надо как-то попрощаться с попутчиками. Дипломат я решил оставить: ничего особо ценного там не было, а в пути – обуза.

– Так значит, двери уже открыты? – спросил я, чтобы как-то начать.

Олег кивнул, а Сима посмотрел на меня с интересом.

– Куда собрался, Петрович?

Я вздохнул и встал.

– В Бирюкове. Или в Березино. По шпалам… Все веселее, чем тут сидеть. А вы остаетесь?

– Не ты первый, Петрович, – лениво сообщил Сима. – Ходили уже – аж за три километра от шестого вагона. И вернулись.

– Почему от шестого? – спросил я. – Наверное, ИЗ шестого?

– Из нашего тоже, – возразил Сима. – А от шестого, потому что первых пяти нету. Эфирнулись куда-то вместе с паровозом.

– С тепловозом, – поправил Олег.

Он сидел рядом с Танечкой и гладил ее волосы. Она лежала молча, не принимая и не отвергая ласку. (Было у них что-нибудь ночью, или это мне тоже приснилось?.. Не знаю. Да и не мое это дело.)

– И что там, в трех километрах? – спросил я.

– Рассказывай ты, молодой, у тебя лучше получится. А то Петрович еще не знает.

– Все то же самое, – Олег пожал плечами. – Дорога, хлеба, перелески…

– Овсы, – поправил Сима.

– Овсы… – согласился Олег. – Все то же самое. И все не наше.

– То есть? – не понял я.

– Как вам сказать… Рельсы вроде бы те же, а вот шпалы уже в нескольких сотнях метров от нас – пластиковые. Или, может быть, из стекловолокна, потому что прозрачные… И столбы там другие, и нумерация не совпадает. В перелесках – окопы. Окопы, блиндажи, ходы сообщения. Все ухоженное, чистенькое, но видно, что используется. Гильзы аккуратными кучками. И по деревьям заметно, что стреляли не холостыми. Вдоль всей дороги – могилы. Братские. На некоторых еще трава не выросла. Не меньше ста фамилий на каждом камне. Со всего света – русские, латинские, китайские… даже, кажется, африканские. А славянских меньше половины. Ну, и так далее.

– Вы сами все это видели? – спросил я.

– Нет, я выспрашивал. Это еще вечером, когда мы чай пили, несколько человек выбрались через переходник и пошли. Заполночь вернулись – как раз когда мы воду настукивали. Взяли штурмом вагон-ресторан и отпраздновали свое поражение…

– Про вертухаев забыл, – сказал Сима.

– Вертухаи… Вдоль всей дороги, по обе стороны – оцепление. Далеко, насколько хватает глаз. Поближе к дороге – могилы, а подальше – оцепление. В стороны никого не пускают. Оружие не применяют, но и пройти не дают…

– А вдоль дороги можно? – спросил я. – Внутри оцепления?

– Выходит, что можно. Пойдете?

– Уже не знаю, – сказал я сквозь зубы. И, обнаружив, что все еще стою, сел. Напрягая колени – чтобы не стучали друг о дружку… Следующую фразу я тщательно обдумал, решил, что ее тоже можно произнести, не разжимая зубов, и произнес: – Я не знаю, куда здесь можно прийти по шпалам.

– Никуда, – отозвалась Танечка.

Я хотел спросить: «Почему?» – но сумел только втянуть в себя воздух.

– Той ночью была гроза, – сказала Танечка. В стенку сказала, не оборачиваясь. – Некоторые не спали. Они говорят, что мы остановились во время грозы. А когда она кончилась – было уже светло, как днем. Ночью. Как днем.

– Сейчас наговорят, – хмыкнул Сима, – а ты слушай. И про гончих псов наговорят, и про грозу, и про дисковод со щупальцами…

– Дискоид, – поправил Олег.

– А не однохерственно?.. Извини, Танюха.

– Ничего, Сима, – сказала Танечка в стенку. – Я эти слова знаю.

Я повесил плащ обратно и стал расстегивать пиджак.

– Давайте хряпнем, – предложил Сима без особенной надежды на согласие. – Под икорку. А то когда еще эти палатки поставят. И «бабок» нет.

– А если бы и были? – сказал Олег. – Здесь, наверное, совсем другие деньги.

– Петрович, ты доперестроечными трешками рассчитывался. Остались? Вдруг подойдут.

– Попробуйте. – Я достал деньги и отдал их Симе.

– Сколько тут? – спросил он.

– Рублей двести, может, чуть больше.

– Годится. Хлява семьдесят в месяц получает, и каждый год в Австралию летает. На море. Билеты казенные, но в кабаках-то сам платит.

– Не обольщайся, Серафим, – сказал Олег. – Здесь это просто бумага. Вот увидишь.

– Попытка – не пытка. – Сима сунул трешки в карман и нагнулся под столик. – Ну что, будем? – спросил он, выпрямившись и свинчивая крышечку с бутылки.

– Нет, – сказал Олег.

– Будем, – возразила Танечка и, оттолкнув Олега, села. – Наливайте, Сима! Ему побольше. – Она ткнула пальцем в Олега.

Олег пожал плечами и стал открывать икру.

«Сидра» уже не осталось, а от спирта (мы разбавляли его кипяченой водой из термоса) Танечка быстро захмелела и стала вести себя вольно. Ей было на все наплевать. Олегу тоже. Они по очереди кормили друг друга икрой с ложечки, а когда начали целоваться, Сима сунул мне в руку полный стакан и выволок в коридор. Коридор был очень большой и одновременно тесный. Вагон качался, потому что мы плыли в Австралию – расплачиваться в тамошних кабаках доперестроечными трешками. При такой качке было совершенно невозможно держать в руке полный стакан и не расплескать – поэтому я отпил половину и сообщил Симе, что в Австралии очень много русских: наши трешки наверняка будут иметь там хождение. А Олег, вообще-то, хам. Разве можно целоваться у всех на виду с такой женщиной? Ее надо носить на руках. Он ничего не понимает. И она, между прочим, тоже. Подумаешь, четыре вида спорта! А душа? Вот когда мы с Марой… Палубу опять качнуло, но я устоял. Однако, попытавшись допить, обнаружил, что стакан пуст. Чертова качка.

Лучше всего было бы прыгнуть за борт и поплавать – но я был еще не настолько пьян. Поэтому я просто пошел спать.