Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

2

– Вам не улететь отсюда, господин Щагин, – заявил он мне вечером осьмого дня, когда я разлил по стопкам какую-то там по счету фляжку «Марсианской Анисовой».

– Зови меня Андрей, – предложил я и поднял свою стопку.

– Вы никогда не улетите отсюда, Андрей… – повторил он, глядя на меня с тоской и страхом своими честными по молодости глазами.

– И давай, наконец, на «ты», – сказал я. – Сколько можно?

Мы выпили и троекратно, накрест, поцеловались. Добрую половину своей стопки я незаметно вылил в грибной салат.

– Понимаешь, Андрюша… – проговорил он, давясь непросоленным груздем, глотнул наконец и помотал головой. – Ты навсегда останешься на Марсе, понимаешь? Навсегда!

– Плевать, – небрежно заявил я, потому что еще не настала пора откровений. – Давай-ка поищем тему повеселее, Колюнчик. Как насчет повторить?

– Нет, ты не понимаешь! – горестно констатировал он, утверждая оплывшие щеки в ладонях, а локти на скатерти. Я поспешно убрал из-под его локтя братину с остывшим сбитнем.

– Жизнь хороша, Колюнчик, – сказал я. (Он с тоскливым интересом смотрел на меня затуманенными глазами. Но еще не вполне затуманенными.)Жизнь везде хороша, где есть приятные собеседники, – продолжил я. По-моему ты из таких. Но ты зациклился на скучной теме, и нам необходимо повторить.

Я постучал ногтем по опустевшей фляжке.

Официант (мой однофамилец и почти что ровесник Мефодий Щагин, бывший со мною в сговоре) принес нам еще одну фляжку, а пустую забрал. Колпачок с нее он снял и оставил, присоединив к остальным, лежавшим на краю столика..

Разливая анисовку, я скосил глаза и пересчитал колпачки. Десять. Нет, девять: десятую мы сейчас начнем. Два литра на двоих, двадцать пять градусов… Не переборщить бы – скисает Колюнчик.

Николай Стахов был четвертым из таможенников, которых я пытался споить. Втереться. Подкупить. Дабы вырваться за пределы Дальней Руси, официально именуемой Суверенной Марсовой Губернией. Или хотя бы выпытать причины, по которым меня держат здесь.

Трижды я ничего не добился. Трижды я был бит плетьми и отсидел в общей сложности осьмнадцать суток за попытку подкупа должностных лиц. Все трое были старыми, тертыми, хитрыми и продажными – вот только продавали они, в конце концов, меня. Я ставил на продажность и проигрывал. А потом решил поставить на молодую честность и, кажется, не ошибся.

Позарез необходимая мне информация уже распирала его и была готова хлынуть наружу. Но чувство долга и незаглушенный страх могли остановить поток. В самый неподходящий момент.

Водка – лучшее средство от страха. И от чувства долга.

Я огляделся, ища подходящий предмет для тоста и для последующей беседы, но ничего, кроме дальнерусской экзотики, не обнаружил. Впрочем, какая разница?.. Мы выпили за Дальнюю Русь: Колюнчик – с воодушевлением, до дна, я – значительно меньше. Я спросил, почему это лучший ресторан Дальнего Новгорода именуется по-иноземному: «Вояжер»? Колюнчик возразил, что это раньше кабак назывался по-инородному «Космотуристом», а «Вояжер» – очень даже по-русски. Петр Великий не туристировал, а предпринимал вояжи! Я усомнился в том, что «вояж» является исконно русским словом, но согласился, что на слух оно русее «туризма». Хотя это еще вопрос: чем же более гордится Дальняя Русь – своей русскостью, или своей удаленностью от земной метрополии? Колюнчик возразил, что у Руси нет и не может быть никакой метрополии. Родина русских не Сибирь, Восточная там или Западная, не Поволжье со Приднепровьем и даже не Старая Атлантида, откуда все мы, как известно, вышли. Родина русских – весь Божий мир, вся Земля и Диаспора, то бишь Солнечная Система. Где есть русские, там и Русь. А где Русь, там независимость и традиции.

Я усмотрел в этом повод для нового тоста.

Выпили за традиционно независимую Русь, где бы она ни была. Потом за независимые русские традиции, обретшие исконно русскую независимость в Дальней Руси. Потом за былинных витязей, потому что на глаза нам попался один из них – в настоящей, хотя и облегченного образца, кольчуге и в накладной бороде до середины могучего брюха. Это был метрдотель, который здесь назывался как-то иначе… Слегка поспорили о том, как правильнее будет говорить: «витязь», или «богатырь»? Витязь – это вроде бы что-то кавказское. В тигровой шкуре. Да и с витингом (он же викинг) подозрительно схоже. А богатырь не по созвучию ли с басурманским батыром образовался?.. Сошлись на том, что не так уж и важно, была бы суть не утеряна.

– Крип-толин-гвистика, – выговорил Колюнчик с неожиданно вернувшейся тоской в голосе.

– Тайноязычие, – попытался я перевести на посконный.

– Ах, да я не о том! – отмахнулся он.

Фляжка (двенадцатая) оказалась пустой, и я незаметно пододвинул ему свою стопку. Колюнчик ее меланхолично выцедил, а я принялся развивать нестареющий тезис о языковой экспансии инородцев и о том, как успешно обарывает оную экспансию Великий и Могучий.

Колюнчик ожил, ненадолго отлучился в березовый колок, росший посреди зала (березки были силикопластовые), и вернулся с гуслями. Он хотел спеть мне былину о покорении Русского Марса, но позабыл слова и порвал две струны. Гусли у нас отобрали. За ними пришел, в сопровождении витязя-метрдотеля, один из гусляров: тощой, рыжекудрый (под сбившимся седым париком), белобородый, с горбатым носом и ореховыми, чуть навыкате, глазами. Мне пришлось раскошелиться на сорок целковых, чтобы замять скандал, и я решил, что, пожалуй, хватит. Пока я заминал и раскошеливался, Колюнчика не стало.

Я обнаружил его сидящим под березкой. Рядом отплясывали «камаринского» три карлика-скомороха и порхали в хороводе нарумяненные красны девицы в шитых блестками прозрачных сарафанах и без ничего под этой прозрачностью. Вот в ней, на мой непросвещенный взгляд, и содержится главный шарм тутошней русскости…

Колюнчик обвисал и упирался – но как-то неубедительно, без энтузиазма. Я тихо-мирно уволок его в свой двухкомнатный «люкс» в бельэтаже одноименной с кабаком гостиницы, прихватив на всякий случай еще пару фляжек и какую-то несолидную закусь.

Информация поперла из него еще в лифте, уже ничем не сдерживаемая. Но когда я наконец выгрузил его в кресло, запер дверь и включил на запись упрятанный в тумбочку «Кристаллоник», это оказалась не информация, а пьяный бред. В лифте он успел обмолвиться о некоей угрозе, нависшей над человечеством земли и Диаспоры, каковая угроза проистекала бы из моего возвращения на Землю, – но был, увы, не в состоянии внятно изложить суть. Вместо этого он понес ахинею о водорослях и разумных червях, то и дело пытаясь выговорить инородческое слово «криптолингвистика».

Я запаниковал: а не вернутся ли к нему и страх, и чувство долга, если употребить нашатырь? Не пропадут ли втуне мои труды и траты? Но выхода не было, и пришлось попробовать.

Ахинея стала более связной, оставаясь по-прежнему ахинеей. Водоросли оказались не водорослями, а фамилией инородца, которую Колюнчик наконец вспомнил: Саргасса. Лео Кристоф Саргасса. Криптолингвистика имела более прямое отношение к делу: криптолингвистом был некий скандинав с труднопроизносимой фамилией, которую Колюнчик так и не произнес. Этот скандинав раскрыл людям глаза на истинный и страшный смысл, упрятанный в романе убиенного Саргассы, – за что вскорости и сам поплатился жизнью. Скальные черви-оборотни не знают пощады, но до времени вынуждены таиться. А скандинав вычислил одного из них…

– Ну и где же он, этот разумный червяк? – спросил я. – В каком из фиордов?

Не следовало мне задавать этот вопрос – и таким тоном. Колюнчик смотрел на меня круглыми от страха глазами и не произносил больше ни слова. А когда я, хмыкнув, потянулся за фляжкой, чтобы расплескать по стаканам, он шарахнулся от меня вместе с креслом. Да так, что чуть не вышиб затылком роскошное, во всю наружную стену, окно. И вышиб бы, если бы это было обычное, а не гермостекло, предназначенное выдерживать прямые попадания метеоритов… Марсианская атмосфера не то чтобы смертельна для человека, но все-таки неприятна – особенно в районе Карбидной Пустоши. А двухкомнатный «люкс» и кислородная маска наготове – это как-то несовместно.

Беседовать мне стало не о чем и не с кем. Я сунул руку в тумбочку и остановил запись. «Информация». Даже на компромат не тянет… Стереть? Завтра… Неужели все-таки переборщил, допоил человека до розовых чертиков? Я произвел в уме перерасчет двух с половиной кило «марсиановки» на земную сорокаградусную и разделил на два. Слаб, слаб оказался Николай Иванович Стахов! Но кто же мог знать?

Контузия пошла ему на пользу: она вышибла из него всех розовых чертиков заодно с червями, и теперь он мирно сопел, разметав на поверженном кресле моднючие силикопластовые лапти и пуская пузыри в ковер. Частью в ковер, а частью на рукав своей малиновой косоворотки с набивной вышивкой. На затылке под светленькими кудряшками лиловела солидная гуля.

Вдвоем с коридорным, явившимся на мой звонок, мы уложили гостя на диван. Сочинять ничего не пришлось – коридорный удовлетворился одной из фляжек. Ему, надо полагать, не впервой…

Когда я проснулся, младшего исправника Стахова не было в моем номере, а на тумбочке лежали мятая двадцатка, серебряный трояк и горка никеля целковых на два. Выгреб все, что было, демонстрируя неподкупность. «Честь продается, коли ее нет».

Я хлопнул себя по лбу и сунулся в тумбочку.

Нет, дискета была на месте, и запись он тоже не стер.

Трезвое восприятие пьяного бреда нисколько не прояснило моей ситуации. Тем не менее, вечером, после обычного турне по собраниям, приказам и присутствиям Дальней Руси, я не поленился расшифровать запись и прочел глазами.

Бред остался бредом и на бумаге. Либо Николай свет-Иванович его заранее сочинил и в продолжение всей пьянки затверживал, либо… Подумав, я решил взять на заметку латиноамериканского сочинителя

Хотя, на кой мне черт их имена, если оба они мертвы?

3

Николай Иванович смотрел на меня из-под козырька по-молодому честными глазами, и в глазах его были тоска, и страх, и неистребимое чувство долга.

– Здравствуй, Андрей, – ответил он. – Может быть, не надо?

– Я принес тебе запись, – сказал я. И положил на барьер черную пуговичку дискеты. – Я записывал нашу беседу. Помнишь?

Он помнил.

– Это… копия? – спросил он.

– Зачем? – удивился я.

– Ну как зачем… Чтобы… ну…

– Чтобы тебя шантажировать? – догадался я.

Он не то кивнул, не то просто опустил голову (козырек фуражки упал ему на глаза), осторожно, как ядовитого карбидного клопа, взял дискету и повертел ее в пальцах.

– Тебя же бесполезно шантажировать, Колюнчик, – сказал я. – Поэтому я просто расшифровал запись.

– То есть, ты во всем разобрался? – он задрал голову и вопросительно посмотрел на меня из-под козырька. – И решил остаться? Сам?

– Ни в чем я не разобрался и оставаться я здесь не намерен. Я расшифровал запись. Ну, записал, понимаешь? Буковками. На бумаге. – Он наконец-то понял и сник. – Мне не нужен твой голос, – добавил я.

– Спасибо, – выдавил из себя Колюнчик, засовывая пуговичку-дискету в карман.

– А теперь, Николай Иванович, – сказал я официальным голосом, перейдем к делу… Мой паспорт у вас в левой руке, а вот мой билет бессрочный, гарантирующий мне место на любом из рейсовых и нерейсовых кораблей, вылетающих из космопорта Анисово. Я намерен вылететь ближайшим рейсом.

– Ваш пункт назначения? – спросил Николай Иванович официальным голосом.

– Купол Тихо Браге, Луна.

– Боюсь, вы не успеете на этот рейс, Андрей Павлович.

– Неважно. Меня устроит любое другое направление. Любой населенный пункт в любом из миров Диаспоры, кроме Дальнего Новгорода. Лишь бы поскорее и навсегда.

– Какова же цель вашего столь поспешного отлета из СМГ?

– Туризм. Эта цель отмечена в моей декларации, вот она. А вот моя туристическая путевка, согласно которой недельный срок моего пребывания в Дальнем Новгороде истек два с половиной месяца тому назад. Но путевка подтверждает, что я действительно турист.

Николай Иванович тщательно и уже не впервые изучил предъявленные бумаги.

– Располагаете ли вы, сударь, достаточными средствами для космического вояжа? – наконец задал он следующий вопрос (и опять-таки не впервые).

– Располагаю, хотя вас это и не касается, сударь.

– Касается, сударь, – возразил Николай Иванович. – Мы не можем позволить человеку – пусть даже иноземцу – умереть от голода лишь потому, что ему вздумалось лететь неизвестно куда… Какими средствами вы располагаете?

– Вот справка о моей доле в Казне Дальнего Новгорода, – вздохнул я. Заверена сегодняшним числом. Вот наличные: сто сорок восемь целковых. А вот моя кредитная карточка – в ней зашифрованы сведения о моем финансовом положении на Земле… Положение, смею вас заверить, прочное.

– Извините, сударь. – Николай Иванович ногтем отодвинул от себя карточку. – Эти штуки на территории Суверенной Марсовой Губернии недействительны.

– Они действительны на Земле. И почти во всех мирах Диаспоры.

– Может быть, не знаю. Я знаю, что у нас это не деньги.

Я покорно забрал карточку.

– Итак, сударь, ваше состояние исчисляется тысячею целковых?

– Тысяча сто сорок восемь, – поправил я.

– Все равно. Этого, может быть, и хватит, чтобы долететь до Тихо Браге, но в Тихо Браге у вас не останется ни гроша.

– У меня оплаченный билет. Без срока и без направления. В любой пункт Солнечной Системы.

– И без пересадки… В пассажирском лайнере класса» А», на место в котором вы претендуете, неизбежны дополнительные и очень крупные траты. В Тихо Браге вы окажетесь уже без билета и нищим.

– В Тихо Браге, да и на корабле, я по моей кредитной…

– Не знаю, не знаю.

– Я врач – нетрадиционный стоматолог. Я всегда могу заработать себе на хлеб, – терпеливо сказал я. – С маслом. С натуральным и даже земным сливочным маслом. Датским.

– Сначала заработайте, а потом отправляйтесь в вояж.

– Н-ну хорошо. До какого пункта назначения – за пределами СМГ, разумеется – достаточно этой суммы?

– Тысячи целковых?

– Тысячи ста сорока восьми.

– Обратитесь в справочное бюро, там вам подскажут. Следующий.

– Минутку! – я положил руку на барьер и на всякий случай ухватился за него. – Я уже обращался в справочную службу. Мне сказали, что этой суммы более чем достаточно для путешествия в Марсо-Фриско. Я намерен вылететь туда ближайшим рейсом. Он отправляется через три с половиной часа.

– Цель поездки? – осведомился Николай Иванович.

– Туризм. Отмечена в декларации. Кстати, и моя кредитная карточка в Марсо-Фриско будет действительна.

– Этого я не могу знать. Вашу визу, пожалуйста.

– Какую визу? Я предъявил вам туристическую путевку с Земли на Марс. Марсо-Фриско на Марсе, в сотне миль отсюда. Всего-то и нужно перепрыгнуть через Колдун-гору, даже не поднимаясь над краем Марьина Оврага! Который, кстати, никакой не Марьин Овраг, а долина Маринер!

– «На Русский Марс», сударь. В путевке написано дословно так… Значит, выездной визы у вас нет?

– Мне не дают визу, потому что я не гражданин СМГ. Меня не выпускают из СМГ, потому то у меня нет визы. Не кажется ли вам, сударь, что это какой-то порочный круг?

– Один из многих, Андрюша, – тихо сказал он и посмотрел на меня с тоской и страхом. И с чувством долга. – Тебе никогда не выбраться из Дальнего Новгорода. Так надо.

– Кому надо, Колюнчик?

– Всем. Мне. Ему… – он ткнул большим пальцем назад, на опричника Петина, замершего в напряженно-свободной позе. – Им… – он кивнул на очередь за моей спиной, уже начинавшую роптать, а может быть, и на весь зал ожидания. – Всем людям. Понимаешь Андрей?

– Чушь собачья. Всем людям нужно держать одного меня в вашей марсианской канаве?

– Ты скоро поймешь, – пообещал Колюнчик. – Наверное, ты уже понял, просто боишься признаться в этом самому себе. Но ты скоро перестанешь бояться, и…

– И перегрызу кому-нибудь из вас глотку! – продолжил я. – Быть может, тебе!

Я непроизвольно возвысил голос, и расслабившийся было Харитон опять возложил руку на кобуру.

– Это не исключено, – кивнул Колюнчик. – Хотя и маловероятно… – Он помолчал, глядя на меня все с той же смесью во взоре. Впрочем, теперь к этой смеси добавилось еще что-то – кажется, жалость. – Продолжим? спросил он. – Или на сегодня хватит?

– Ну уж нет, – сказал я. – Давайте продолжим, сударь. Как насчет Фобоса? Русского Фобоса, разумеется. Могу ли я, с моим бессрочным билетом и с моей тысячею целковых, предпринять столь мизерный по дальности вояж?

– Можете, сударь, – вздохнул Николай Иванович. – Только я обязан предупредить вас о том, что территория русского Фобоса Объявлена зоной повышенной радиационной опасности. Предъявите, пожалуйста, вашу медицинскую карту…

4

Спустя три или четыре часа я иссяк.

То есть, меня-то хватило бы еще на столько же, если не больше. Я был дьявольски терпелив. Как всегда. Как ежедневно в течение последнего месяца, с тех самых пор, как понял, что попал в бюрократический тупик. Дубинка Харитона Петина разъяснила мне это весьма доходчиво – и тогда же я зарядил себя терпением на добрую половину вечности.

Я бы мог и продолжать – но иссякли мои документы, опять оказавшиеся недостаточными. А на повторный круг Николай Иванович не изволил согласиться: «Мы с вами только что об этом говорили, сударь».

Завтра я скажу, что не помню. К другому барьеру я тоже смогу встать только завтра… А за неделю хождений по присутствиям я обновлю бумаги, подписи, даты, штампы. Поднакоплю новых справок и поручительств. И начну с нуля. Покорно, благонамеренно, законопослушно. Дьявольски терпеливо.

Рано или поздно они расслабятся. Рано или поздно Харитон со товарищи утратят бдительность, и никто из них не явится на свой пост. Или явится, но с незаряженным парализатором, и дубинка будет валяться где-нибудь на скамье в курилке. А на нейтралке в это время будут люди – и пока опричники решатся начать пальбу, я успею пробежать нейтралку и запрыгнуть на какой-нибудь трап. Любой… У Марсовой Губернии нет своих заатмосферных судов, и даже в Марсо-Фриско ходит графский микрокосмобус класса «Блоха». Любой трап окажется для меня спасительным: первая же его ступенька является территорией чужого государства.

А есть ли у меня выездная виза и почему ее нет – в этом мы будем разбираться там, в каюте капитана. Там я куплю себе любую визу. Если она там вообще понадобится…

Только я должен быть дьявольски терпеливым, чтобы этот мой план сработал. Весьма ненадежный, сомнительный, вряд ли осуществимый план. Но другого у меня нет.

Надеюсь, на моем лице нельзя было прочесть моих коварных замыслов. Хотя – кто его знает… Уже отойдя от барьера на свои двадцать шагов, я оглянулся и сделал ручкой Харитону Петину. Харитон усмехнулся почти дружелюбно, застегнул кобуру и тоже сделал мне ручкой. Экий, право же, лицемер!

Прижимая локтем папку с документами и другой рукой нашаривая в кармане ключи от машины, я направился к выходу из вокзального купола. Большая толпа туристов (только что прибыл рейсовый с Европы) выстроилась в очередь к зарядной стойке, разглядывая свои новенькие кислородные маски. Некоторые уже разобрались в несложной упряжи и объясняли другим: что куда и как удобнее. Кислород в космопорту был не бесплатен – это возмущало новоприбывших и одновременно убеждало их в необходимости раскошелиться.

– А нам говорили, что воздух в долине пригоден для жизни! – обиженно заявила немолодая дама с молодежной прической «коронный разряд», произведя свою первую трату дальнерусской купюрой и получая сдачу.

– Смотря для какой жизни сударыня, – резонно ответствовал ей служитель. – Мы-то уже привыкшие. Ну, и вы можете привыкать, если желаете…

Я вспомнил, что мой баллончик тоже пуст – но стоять в очереди не хотелось. Да и целкового жалко, а в гостинице мне зарядят за так.

Возле туристов толкалась, делая свою коммерцию, обремененная корзинами пацанва из усадьбы господина Волконогова – продавая редьку, хрен и сладкий горошек, по вкусу мало чем отличающийся от хрена. Я ухватил одного из них за ухо и заглянул в корзину. Вот именно такой стручок я и купил в первый свой день на Марсе – и не исключено, что как раз у этого пацана.

– Свежие овощи, сударь! Только что с грядки! – зачастил юный пройдоха. – Небывалые кондиции! Незабываемый вкус! Посетите усадьбу господина Волконогова – там вы увидите единственный в своем роде… Ой, да больно же, сударь!

– Заставить тебя его съесть, что ли? – задумчиво проговорил я, выбирая взглядом самый налитой и самый многозарядный из ядовито-розовых стручков «небывалой кондиции».

– С моим удовольствием, сударь, но кто будет платить?

– Турбокар водишь? – спросил я, отпуская ухо.

– Газовую тачку, сударь? Конечно!

– Мелочь есть?

– Вам разменять? – он сунул руку в отвисший карман армячка и погремел никелем. – Пять процентов!

– Не надо, – сказал я, доставая ключи. – Дуй на вторую платную стоянку. Синий «ханьян» с белым крестом на капоте, он там один такой. Подгонишь к самым дверям.

– За так, сударь?

– Гривенник тебя устроит?

– Два!

– Ну, два так два.

– Деньги вперед!

– Деньги за работу.

Он ухмыльнулся, выхватил ключи и умчался вместе со своим товаром лишь перед самым шлюзом притормозил, чтобы сделать глубокий вдох. Я не спеша двинулся следом, нащупывая в кармане полтинник и двугривенный сверху. Четыре часа, двенадцать копеек за час – полтинника должно хватить.

Ждать пришлось недолго – минуты три. Коммерсант от Волконогова остановил мой турбокар точнехонько напротив дверей, вытащил ключ, вышел, моментально захлопнул дверцу, забрал из багажника свою корзину и не переводя дыхания проскочил шлюз. От его живописной рвани (даром что синтетика) гнусно разило ацетиленом.

Я уронил монеты в загребущую лапку, и они мигом исчезли в кармане армячка, даже не звякнув.

– Ключи, – сказал я, видя, что он опять протянул мне пустую ладошку.

– Нащелкало семнадцать алтын, – сообщил коммерсант. – С вас еще копеечка.

– Грабитель. – Я пошарил в кармане и добавил гривенник. – Угостись на сдачу своим горохом.

– Спаси вас Бог за угощение, сударь! – он опять ухмыльнулся и вернул мне ключи. – Я продам его тем, кто еще не пробовал!

Он подмигнул мне, подхватил свою корзину и устремился к новым барышам – за счет тех, кто еще не пробовал.

Сделав несколько глубоких вдохов, я в считанные секунды миновал шлюз, открыл дверцу тачки, упал на сидение, захлопнул дверцу, со второго раза попал ключом в зажигание, повернул и сразу врубил продув салона. Выждав полминуты, выдохнул и осторожно вдохнул. Можно ехать. Было бы куда.

Спать рано, ходить по присутствиям поздно, гулять надоело и дорого. Глупое время… К поповне Аглае нагрянуть? Давно не нагрянывал. Мефодий говорит: встречал, обижается…

Я спохватился и посмотрел на часы. Почти полвосьмого – значит, без малого семь. Часы у меня были еще земные, и каждые сутки приходилось переводить их на сорок минут назад, но ориентироваться по ним я мог и не спешил обзаводиться местным измерителем времени.

Ехать мне, разумеется, было куда и было зачем: я должен был вернуть турбокар владельцу. Владелец (мой однофамилец и почти ровесник Мефодий Щагин, официант из «Вояжера») вот уже полчаса как дожидался меня на Карбидной пустоши. У него там тоже была своя коммерция. Промысел, говоря по-русски. Корыстный интерес, счастливо сочетающийся с интересом духовным..

Выруливая к развязке, я нарочно – и нарочито медленно – проехал мимо прямого, аварийного выхода на перрон. Опричник, сидевший в будке и наверняка предупрежденный коллегой Петиным, еще издалека всмотрелся в мое лицо, узнал, неспешно вышел, зажимая пальцами нос, и загородил дверь. Он тоже был при дубинке и с раскрытой кобурой напоказ. Челюсть его мерно двигалась.

Когда я с ним поравнялся, он сплюнул жвачку под ноги и что-то неслышно буркнул. Видимо, свое обычное: «Проезжайте, сударь, здесь не велено…»

Я приветливо улыбнулся ему и нажал на газ.

Ничего, когда-нибудь он выйдет просто так, без оружия. Или не выйдет вовсе. Вот уже и маску не надел…