Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Глава 10. Увядающий натюрморт

Когда мы опомнились (когда я опомнился), было уже 18.20.

Из Клуба мы вышли не через бар, а дорогой, известной не каждому. Добежали до Плехановской бани, потоптались на остановке, проводили глазами три переполненных конки, пешком дошли до Шведского Моста и там взяли пролетку. Я отдал все мои жетоны, зато мы с ветерком промчались до самого Белого озера и успели вовремя, даже с двадцатиминутным запасом.

За всю дорогу мы с Хельгой не проронили ни слова. Видимо, не только я был ошеломлен нашей внезапной близостью – и, видимо, не только я ломал голову над тем, что же у нас с нею было: «значок» или «живое»?.. Восьмая квартира оказалась комнатой в каменном полуподвале полуторасотлетнего деревянного дома. (Почти в таком же, но по ту сторону Белого озера, прошло мое детство. Только мы жили не в полуподвале, а на втором этаже.) Единственным признаком бытового прогресса в комнате был биотический обогреватель, он же плитка. Хельга сразу же оживила его и подсыпала щебенки в раструб. Я мерз, и Хельга это чувствовала. Обогреватель захрустел щебенкой, лихорадочно замурлыкал и довольно быстро накалил свой панцирь докрасна, после чего лишь изредка похрустывал и ровно, тихо урчал. Хельга поставила на него чайник, а я занялся свертком, то и дело поглядывая на часы.

В 19.13 у нас все было готово. Водку я перелил из пакета в глиняный кувшин с крышкой, ломтики брынзы (ай да Гога!) разложил на галеты, а для селедки Хельга нашла две луковицы и порезала их кольцами.

И все это молча, не глядя друг на друга.

Как дети, ей Богу, как нашкодившие дети…

А ведь всего-то и было, что природа взяла свое – обстановка располагала. Или, все-таки, было нечто большее?

В 19.15 мичман Ящиц не пришел. В 19.20 тоже.

В двадцать с минутами я вышел на двор, покурил и вернулся. Хельга снова поставила чайник, а наш натюрморт «Ветераны будут беседовать» уже несколько подувял.

– Он не придет, – сказал я, глядя в сторону и держась за дверь.

– Он собирался прийти, – возразила Хельга. – Яков даже не искал причины, чтобы не прийти. Наоборот, ему очень хотелось выговориться. Подожди еще немного.

Она говорила, не глядя на меня, и я вдруг понял, почему: потому что я сам не хочу, чтобы она на меня смотрела и видела меня насквозь. Она совсем не ощущала себя нашкодившей девочкой… Святые сновидцы, не бывает таких женщин! Не должно быть. Разве что для нее все это настолько обычно, что…

– Нет, – сказала Хельга, и я покраснел.

– Может быть, выпьешь? – предложила она.

– Я подожду так.

Выпить мне хотелось, но лучше было не делать этого. Ника и так почувствует неладное, а уж если еще и выпью… Правда, с мичманом я собирался пить – но то с мичманом. Ника всегда ощущала разницу: пил ли я в баре с ребятами – или не только… Впрочем, сегодня она меня не ждет, а наши «сборы» могут затянуться на неделю… Всякая чушь лезет в голову.

– Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, – сказала Хельга. – Но не только поэтому. Яков действительно может прийти, а вам это действительно нужно. Обоим.

– Да, – сказал я. – Я еще подожду.

Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые.

В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют – такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек… А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании… Кроме плитки-обогревателя, стола и четырех табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пестро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан черным траурным бантом. Только теперь я вспомнил ее черную шаль (с единственной вышитой розой) и черную же оторочку плащика.

– Давно? – спросил я, кивнув на зеркало.

– Уже пора снять. – Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. – Вчера вечером исполнилось ровно три года, – объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

– Тифлис?

– Холодно… – Хельга покачала головой и улыбнулась.

– Вильно? Минск?

– Тоже холодно.

– Цицикар? – перекинулся я в другой конец материка.

– А где это?

– На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

– Теплее, но тоже холодно.

– Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно…

– Нет, опять холодно.

– Значит, Парамушир, – сказал я.

Хельга промолчала.

– Парамушир?

– Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

– Сволочь, – сказал я. – Скольких же она сожрала…

– Это не она.

– Она, оно – какая разница? Нежить.

– Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но все-таки жизнь.

– Ты ее не видела.

– Видела: во сне.

– О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника… Мы все снились так.

– Ты все еще глухой, – вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

– Глухой, – продышала она мне в темя. – Тетеря.

Ее большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у нее на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла… Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская «снежинка». Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно все это выглядит, – подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день – и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но ее это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла свое в «гостиничном номере» Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским – чтобы еще пошлее, еще однозначнее…

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

– Не читай мои мысли, Хельга, ладно? – попросил я. – Сейчас в них так много значков и так мало живого.

– Живое я вижу, – сказала она. – А значки мне не мешают – их нет.

– Ты думаешь, он придет?

– Я не знаю. Он хотел прийти… Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Ее зеленые глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. «Значки, значки, значки…»

– Ты меня околдовала? – спросил я.

Она не ответила, зная, что мне все равно.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Пятьсот, – сказала она. (И зеленые глаза, смеясь, повторили: «Пятьсот».)

– Действительно, какая разница…

– Одиннадцать. – («Одиннадцать»).

– Я понял, Хельга, извини.

– Двадцать четыре.

– Я задал глупый вопрос – просто чтобы не молчать.

– А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял ее на руки и понес к кровати – запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел – и это была не смерть, а жизнь. «На миг!» – «Разве мало?»…

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришел… Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.

Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники – и эти слезы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать… Я любил это милое далекое заплаканное лицо – и я любил эти зеленые сияющие глаза напротив, и все было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.

Глава 11. Мичман не улыбается

Мичман Ящиц пришел в 22.17. («Идет… злой-презлой!..» – шепнула Хельга, и я сразу посмотрел на часы).

В дверь постучали – я бы не сказал, что зло, скорее, решительно, – и я пошел открывать, а Хельга поспешно пересела в уголок кровати. Наверное, чтобы не мешать нам.

Мичман не улыбался – он был уже сильно на взводе, глаза его штормили, одной рукой он держался за косяк двери. Войдя, он оглядел комнату с каким-то недобрым интересом, покачнулся и щелкнул каблуками.

– Пр-рошу извинить за опоздание, господин капитан! – Хельгу он не заметил. – Р-разрешите сесть?

– Конечно, Яков Тимурович, – вздохнул я. – Садитесь.

Он прошелся «палубной» походочкой к столу, сел и сразу, по-хозяйски, ухватился за кувшин с водкой.

– Может быть, сначала… – начал я, тоже садясь напротив.

– Вопр-росы потом, господин капитан! Отвечу – на все!

Я понял, что он хочет казаться пьянее, чем есть, – то ли боится чего-то, то ли действительно зол-презол. Значки!

– Ладно. – Я усмехнулся и подвинул ему две кружки. – Вопросы потом, если возникнут. Начнем.

Я был настроен благодушно.

Мичман налил в свою кружку. Потом, подумав, налил в мою тоже. Достал из кармана пузырек (наверное, с йодом), скрутил пробку и капнул – себе. Судя по точности движений, он был не так уж и пьян. Пузырек он аккуратно поставил на стол, а водку перемешал, раскрутив, и выпил, как воду, не дожидаясь меня. Взял трубочку брынзы с галеты, подумал, подцепил колечко лука.

– На рыбу смотреть не могу, господин капитан. Извините.

– Закусывайте, мичман, закусывайте, – терпеливо сказал я и отставил свою кружку. Полную. – Закусывайте и выкладывайте. Все, с чем пришли. А потом я вам выложу, и мы сравним.

– Р-разумеется…

Закусив, он уперся локтями в стол, уставив на меня свои голубые шторма – баллов по восемь в каждом.

– Так вот, капитан. Я почему-то предполагал, что вы хотите спросить о ком-то из девятнадцати… Это неважно, что я там предполагал. Важно, что я решил связаться с капитан-лейтенантом Антухом. В том рейсе он был первым помощником капитана на «Тихой Сапе». И он мог бы рассказать вам больше, чем я. Вот я и решил с ним связаться.

Он явно ждал от меня какой-то реакции на свои слова.

– Продолжайте, мичман, – сказал я, уже догадываясь, что я сейчас услышу.

– Капитан-лейтенант Антух оказался в «Ключах», – сообщил мичман. – У капитан-лейтенанта Антуха пошатнулось здоровье, и его направили туда подлечиться.

– Так, – сказал я. – Давно?

– Месяц назад.

«Как моего Помазанника», – подумал я.

– В том рейсе, – продолжал мичман, – кроме Антуха и меня, было еще пятеро томичей. С ними я тоже попытался связаться – и оказалось, что все они либо в «Ключах»… – он замолчал.

– Либо? – спросил я.

– Либо сменили место работы. Скажем так.

– И где они теперь работают?

– Делопроизводителем в Консилиуме – один. Все остальные в «Ключах». Лечатся… – Мичман нехорошо усмехнулся и еще раз оглядел комнату, слишком явно не замечая Хельгу.

– Хорошо, что вы все это узнали, – сказал я. – Это сильно облегчает мою задачу – а то я, право, не знал, как начать…

– Начните издалека, – посоветовал мичман. – Справьтесь о моем здоровье. Спросите, не мучают ли меня кошмары, не выходят ли мои личные сны из-под моего контроля. Потом осторожно попытайтесь меня завербовать. Если я вас не пойму, предложите прямо. А когда наконец откажусь, направьте в «Ключи».

Я ошеломленно молчал.

– Ведь вы ОТТУДА, капитан? А это, – он опять оглядел комнату, – ВАША явочная квартира? О, привет, хозяюшка! – наконец «заметил» он Хельгу. – Вам платят – или вы за так, из чувства долга?

Я встал и ударил его по лицу.

– Виктор!.. – крикнула Хельга.

Мичман по частям подобрал себя с пола, постоял напротив меня (шатаясь, вытирая тыльной стороной ладони кровь с губ и глядя вниз) – и вдруг провел быстрый и неожиданно мощный для него свинг справа. Попытался провести… Я усадил его на табуретку и некоторое время подержал, помня про печень и делая больно не там, а в других точках.

Когда он перестал дергаться, я налил ему водки, капнул в кружку из его пузырька и сказал:

– Пейте и слушайте.

Сначала я выложил ему все, что узнал в кабинете № 18 от болтушки Зины, а потом рассказал (в общих чертах) о том, как я стал дезертиром.

– Теперь вам ясно? – спросил я.

– Извини, капитан… – он протянул мне руку, и я пожал. – И ты, девочка, извини, – сказал он Хельге.

Хельга вместо ответа улыбнулась (довольно жалко) и пересела к столу.

Взгляд мичмана был уже спокоен, без никаких штормов, но и улыбочки, от которой «мороз по коже», тоже не было.

– Дерешься хорошо, – сказал он мне.

– Обучен.

– А делать что будем?

Об этом я еще не думал, и этот вопрос застал меня врасплох. Не излагать же ему про камешек…

– Собственно, я сначала хотел предупредить, – сказал я, – хотя бы тех, о которых узнал.

– Предупредил. Дальше что? Разоружаем жандармский участок и – вперед, на «Ключи»? С «першами» против полевых РТ? А поливать из них нас будут сами же пациенты – ради спокойного сна сограждан. Не все, конечно, а только те, что в блоке выздоравливающих.

– Я не стратег, мичман, – сказал я, помолчав. – Я тактик. И такую задачу, если она будет передо мной поставлена, либо выполню, либо лягу.

– Ляжешь, – пообещал мичман.

Я не возражал – я знал, что такое полевой РТ. 512 импульсов, и можно разряжать все четыре барабана одновременно…

– Мне, капитан, «Ключей» никак не миновать, – сообщил мичман. – Либо «Ключи», либо… в общем, я надеялся не дожить.

– Сны? – спросил я.

Мичман кивнул.

– После Парамушира?

– Не только.

– Кстати, как вас туда занесло? Я что-то не припомню ни одной операции с участием Отдельного Парусного. Блокада?

– Совсем некстати нас туда занесло. И даже не заносило: мимо шли, имея предписание пройти мимо и ни во что не вмешиваться. Но люди за бортом – это люди за бортом…

– И они оказались не люди, – понимающе кивнул я.

– Дурак ты, капитан, – спокойно сказал мичман. – Дерешься хорошо, а дурак. Люди – всегда люди. Особенно за бортом.

Я не стал спорить: на Парамушире мичман все-таки не был.

– Расскажи, Яков, – попросила Хельга. – Ты ведь хотел нам рассказать. Расскажи, может быть, он услышит… И разденься, тут жарко.

– «Яков», – повторил мичман, снимая куртку и расстегивая жилет. Неплохо звучит. Обычно меня зовут Яшей, а если Яков, то почему-то обязательно с отчеством. На борту я был «Ящик». Или «Длинный Ящик», в просторечии – «Гроб»…

– Хельга, – сказала Хельга.

– Виктор, – представился я.

– Договорились, – резюмировал Яков, садясь и наливая себе. – Догонишь, Виктор, или начнем с нуля?

– С нуля. – Я поднял кружку. – Хельга не будет.

– Вижу, – кивнул Яков. Капнул, размешал, и мы наконец-то выпили.

…На Парамушире Яков не был. И в ситуации, видимо, так и не разобрался. Для него все девятнадцать мокрых пацанов до сих пор оставались людьми, и то, что произошло на берегу, он до сих пор воспринимал не как жестокую необходимость, а как бессмысленную жестокость. Он полагал себя причастным к преступлению. Он сравнивал это с «расстрелом за двойку по теологии, вместо обычных розог, которые, кстати, тоже запрещены». Он считал этих пацанов просто-напросто дезертирами – но все-таки людьми. Он не был на Парамушире.

А дело было ясное. Три года назад (через год после моего дембеля) томские и екатеринбуржские десанты сдали остров с рук на руки иркутянам и красноярцам. Северная половина острова была дезактивирована, очищена от нежити и подготовлена к планомерному заселению. Нежить была локализована на юге, в районе все еще действующих вулканов. Поперек острова был насыпан вал, а на всех ключевых высотках вдоль него стояли полевые РТ (они же ПРТ-512), которые время от времени поливали гребень вала, выжигая все, что лезло с юга. Жить было можно.

Тогда, три года назад, еще никому не приходило в голову связать активность квазибиотики с вулканической активностью. Когда нежить поперла через вал уже не отдельными «волокнами» и «обручами», а целыми эскадрами «парусов», иркутяне не придумали ничего умнее, кроме как забросить парочку «деток» южнее вала. Винить их не в чем: я на их месте тоже не придумал бы ничего умнее, я тоже попытался бы создать в тылу у нежити очаг радиоактивности, чтобы хоть на время отманить ее назад. Но эффект получился противоположный.

«Детки» растолкали два дремавших вулкана и расковыряли третий, до той поры считавшийся обычной сопкой, – и Парамушир опять стал адом. В течение полугода иркутяне планомерно отступали по почти очеловеченной земле, пока не уперлись в пригород Касивобары, откуда начинали мы. Здесь они были смяты и сожраны, и перестали быть. Красноярцы, составлявшие гарнизон города и порта, вообще не имели никакого опыта столкновений с нежитью. Почти все они, за исключением офицеров, были первосрочники, плохо вызубрившие устав и вряд ли добравшиеся до спецнаставлений. Офицеров прогоняют через четырнадцатые кабинеты, офицеры хоть какой-то навык, пусть не закрепленный в деле, имеют. Пацаны и этого не знали. Нежить у них на глазах пожирала людей, и пацаны не понимали, что происходит. Внешне не происходило ничего целую неделю, а то и больше, человек оставался вроде бы человеком, лишь незначительно замедлялись физиологические реакции, да на третьи сутки наступала полная глухота и менялось цветоощущение.

А спустя неделю пацаны перестреляли командиров (которые пытались делать то, что надо) и сыпанули из Касивобары, как тараканы из горящего дома. Причем, сыпанули все: и те, у кого был иммунитет, и те, кто был уже сожран, да пока что не знал этого…

И вот тут выплывает под свет юпитеров баркентина «Тихая Сапа» с боцманом Ящицем на борту. Марсовый на баркентине был зорок до чрезвычайности, капитан (вопреки предписанию) милосерден, а боцман энергичен и деятелен. Девятнадцать красноярцев-первосрочников были выловлены из воды, подняты на борт, обсушены и накормлены макаронами с маргарином (семеро из них наверняка не стали есть!), и спустя четыре часа доставлены в Кихчик – базовый порт десанта. Там, прямо на берегу произошло неизбежное – именно то, что боцман счел и продолжает считать «бессмысленной жестокостью»: людей отделили от не людей и не людей сожгли. А «Тихая Сапа» в течение пятнадцати суток стояла на якоре в трех кабельтовых от берега, под прицелом береговых РТ порта. Когда карантин был наконец-то снят, баркентина развернула паруса и, выполняя новое предписание, легла на курс запад-тень-юг. Спустя неполные сутки она усилила собой блокаду Катангли, который не то вознамерился отделиться от Сахалинской Демократии и объявил себя вольным городом, не то просто отказался платить какой-то налог…

Вот, собственно, и все, что связывало мичмана с Парамуширом. И этого оказалось достаточно, чтобы личное дело Ящица заинтересовало ИХ?.. Я не понимал, почему. И дал себе слово: попытаться найти поручика Титова и послушать его. Полковника Тишину искать было незачем – о нем я знал все. Ну, во всяком случае, достаточно, чтобы не желать его видеть.

Слушая мичмана, я, разумеется, дополнял его рассказ фактами, известными мне. Мысленно – ни в коем случае не вслух. Ему нужно было выговориться, и я дал ему возможность выговориться… У него до сих пор перед глазами закипает и светится красным гранит на том месте, где только что стояли семеро из девятнадцати. Он все еще помнит, как до самого вечера над этим местом дрожал и струился нагретый воздух… Да, помнить такое тяжело. В особенности, если не знаешь, в чем тут дело, а самого себя считаешь соучастником. Необходимо выговориться и выплеснуть вон эмоции, прежде чем обретешь способность мыслить логически и сумеешь увидеть картину пережитого во всей ее полноте. Очень странно, что Якову до сих пор никто ничего не объяснил. Неужели я – первый парамуширец, которому он все это рассказывает?

Едва я успел об этом подумать, как выяснилось, что нет, не первый. Яков знает, что такое нежить – со слов. Знает, но продолжает считать тех семерых людьми.

– У вас на борту во время карантина проводились медицинские тесты? спросил я. – Слух, зрение, скорость реакции… Нет? Значит, за вами просто наблюдали с берега – и сожгли бы немедленно, если б над палубой взвилось хоть одно «волокно»! Потому что только на материке нам не хватало этой заразы!

– И это – по-людски? – спросил Яков.

– А как по-людски?

– Высадить их обратно на остров, и пусть бы дожили. Три дня, ну два, ну день, сколько им там оставалось…

– А если бы через пару часов те семеро вошли в активную фазу? Не меньше двух третей экипажа были бы уже не люди!.. В десанте иммунитет – у двадцати девяти процентов личного состава, и заранее нельзя сказать: есть он у человека или нет.

– Ладно, Виктор… – Яков махнул рукой и налил. – Все это я слышал и знаю. А пацанов жаль.

– Ты не парамуширец, – вздохнул я и поднял кружку.

– Да, – сказал он, капая в свою. – Я не парамуширец.