Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

11

…А все началось с того, что погибли мои туберозы.

Я к ним привык за восемь лет. Я даже разговаривал с ними, когда мы оставались одни. Им было не по себе под атмосферным куполом Норильска, и они часто вспоминали Данию, где когда-то цвели под открытым небом. А вот Южную америку, свою историческую родину, они уже не помнили – про Южную Америку им рассказывал я. Наверное, врал безбожно, потому что никогда в ней не бывал. Я вообще нигде не бывал, кроме трудотерапевтического санатория на Ваче, где меня лечили от «звездной лихорадки», и высокогорного курорта на Памире – там был Азиатский филиал Лицея нетрадиционной медицины… Впрочем, туберозы, наверное, тоже привирали, когда восхищались Данией. Открытое небо в приморской стране? Разве что очень большой купол из очень качественного коллоидного газа – а то и целая система куполов на изрезанном фиордами побережье… В Норильске мои туберозы были эмигрантами; эмигранты всегда привирают, вспоминая родину.

Мы с ними познакомились по почте, через бесплатный рекламный каталог семян, однажды оказавшийся в моей почтовой нише. Мне понравилось звучное имя цветов, и в тот же вечер я отправил заявку. Адрес был датский, семена оказались луковицами, а моя кредитная карточка по исполнении заявки заметно поголубела. Больше года я обслуживал только богатых (и очень капризных) клиентов, прежде чем вернул ей насыщенную синеву умеренного достатка. Все мои подружки вместе взятые обошлись мне, ей-Богу, дешевле, чем эти цветы.

За восемь лет – восемь периодов цветения – я сменил восемь подружек. Что делать: Норильский купол – не самая надежная защита для эфирно-масличных культур, и я не каждый день рисковал выставлять их на веранду. Мигрень мигренью, но цветы не виноваты в том, что умеют разговаривать только запахами. Лично мне их болтовня нисколько не мешала…

Утром того несчастливого дня я поверил синоптикам, обещавшим, что южный циклон пройдет мимо, и вынес мои туберозы из комнат. Циклон не захотел пройти мимо, а синоптики не успели нарастить мощность купола. За час до полудня с юга, со стороны Мазутных Болот, в прореху хлынула кислотно-парафинова взвесь.

Я работал, когда начался дождь. В моем кабинете сидел клиент с фиолетовой карточкой и тремя запущенными зубами, я уже восстановил ему подгнившие нервы и как раз заращивал последнее, особо каверзное дупло. Клиенту было щекотно, он то и дело дергал языком, а я не мог использовать марлевые тампоны: моя реклама гарантировала бесконтактное лечение. Поэтому все ренессансные пассы я выполнял только правой рукой, сосредоточив биотоки левой на языке.

Новорожденная эмаль затвердевает долго – никак не менее трехсот секунд. Все это время я вынужден был стоять рядом с клиентом, удерживать любопытный язык в четверти дюйма от зуба и беспомощно вглядываться в черные от дождя стекла, зная, что там погибают мои туберозы.

Едва закончив, я выбежал на веранду. Было поздно.

Даже луковицы, только-только начавшие оформляться, были все до единой изъедены дождем.

Вечером я узнал, что респектабельные кварталы Центра не пострадали, а нам, жителям южной окраины, выплатят компенсацию. Как всегда…

Мои туберозы я сжег под окнами дома: представлялось кощунством просто бросить их в утилизатор. Костер догорел… Я разбросал пепел, вернулся в пустой дом и заказал водку. Было за полночь. Дворники успели вымыть все окна и уже шебуршали манипуляторами по крыше, циклон ушел, над куполом сиял полярный день.

Я пил и не мог опьянеть. Было слишком пусто – и внутри, и снаружи. Некого стало любить – и все обессмыслилось. Дом и душа опустели.

Утром я понял, что это был рецидив «звездной лихорадки»: я пережил его в такой вот редкой, но достаточно известной форме, которую психологи называют «инверсией сверхценной идеи». К сожалению, я слишком поздно поставил себе диагноз.

На столе, меж трех пустых бутылок лежала моя девственно белая кредитная карточка, а в почтовой нише я обнаружил путевку от межпланетной туристической фирмы «Диаспора».

Путевка обещала увлекательный вояж по самым экзотическим мирам Вселенной: стратосферные поселения на Венере, подводные парки Европы, ледовые пещеры Ганимеда, террасы Мимаса и города-колодцы Оберона. Ну и, конечно же, непостижимый Русский Марс, с возможным посещением музея Последней Звездной.

Отказ от вояжа означал возвращение лишь трети его стоимости: уже не принадлежавший мне опустевший дом в Норильске я все равно не мог бы выкупить обратно. А съехать надлежало не позднее, чем через месяц после продажи. Зато отправляться в вояж можно было в любую из пятниц текущего года.

Что ж, зубы у людей болят не только на Земле!..

Дальняя Русь была последней в списке, но первой в маршруте. И уже на пути к Марсу мне пришлось возобновить практику: «Диаспора» оплачивала лишь необходимые расходы, не включая в число таковых секс. Пользуя гнилозубых туристов первого класса и офицерский состав экипажа, я получил возможность завести подружку.

У нее было редкое имя Аглая и не менее редкое отчество Феоктистовна, она оказалась коренной марсианкой и возвращалась домой из Сорбонны, где изучала историю православия. Ее папенька был священником в Дальнем Новгороде, имел приход в Купеческой Слободе и отличался истинно русской широтой взглядов: плотские грехи о. Елизар (в миру Феоктист) отпускал легко, а самые строгие епитимьи налагал на скаредов и любомудрствующих… Скаредом я, слава Богу, не был и работал как проклятый, чтобы доказать это Аглае. А любомудрием мы грешили вместе: наши легкомысленные дискуссии на обзорной палубе (о природе сил Вселенского Предела с точки зрения теософии) о. Елизар счел бы куда как более серьезным прегрешением, чем наши бурные ночи в ее каюте. По крайней мере, так утверждала Аглая.

По прибытии в Анисово мы с нею расстались так же легко, как и сошлись, и встретились опять через месяц. Она уже преподавала Священную Историю в церковно-приходской школе, а я ходил в таможню, как на службу, и качал права, которых у меня с каждым днем становилось все меньше. Работать мне при такой жизни было некогда, и я поневоле стал грешить скаредством…

А ведь мог бы оказаться богачом – сумей я только вырваться из Дальнего Новгорода! «Диаспора» честно вернула моей кредитной карточке первоначальный цвет – но здесь это был не более, чем красивый синий квадратик. Наличность (что-то около двухсот двадцатицелковых бумажек: гид-распорядитель группы сунул мне их через барьер за час до отлета…) безудержно таяла, а долю в Казне Дальнего Новгорода, перечисленную мне представительством «Диаспоры» из Марсо-Фриско, я почти всю употребил на покупку бессрочного билета.

Штампик! Одного-единственного штампика (о прививке против укуса карбидного клопа) не хватило в моей путевке! Никаких прививок никому из туристов не делали, потому что Карбидную Пустошь мы не посещали. Нечего там было осматривать, на Карбидной Пустоши, а поющие устрицы можно было купить на рынке. Гид-распорядитель просто собрал наши путевки и в тот же вечер вернул – со всеми необходимыми отметками. И штампики о прививке были у всех. Кроме меня. Пролистнули. Или не оттиснулся. Или просто стукнули мимо.

Так я решил (и то же самое сказал гид), когда всего за три часа до отлета обнаружился этот пустяк.

– А на кой черт он нужен? – спросил я таможенника. – Ведь я уже улетаю, и клоп меня не кусал.

Таможенник смотрел мимо меня, а гид (лицо у него вдруг сделалось озабоченным) крепко взял меня за локоть и отвел в сторонку от турникета.

– Послушайте, Эндрю, – сказал он мне вполголоса, – с ними лучше не ссориться. Поверьте моему опыту: будет только хуже. До отлета еще три часа, вы вполне успеете… – Говоря это, он что-то быстро начеркал с блокноте, вырвал страничку и протянул мне. – Найдите коридорного Митяя на восьмом этаже «Вояжера», отдайте ему эту записку и сорок целковых. Он все устроит… Турбокар водите?

Я ошеломленно кивнул.

– Возьмите наш. Бело-зеленый «фиат», вы знаете, на третьей стоянке, вот ключ… Бегом, Эндрю, бегом! У вас три часа – и ни минутой больше!

Я уложился в два.

Счастливый и запыхавшийся, я протянул таможеннику свою путевку. Едва глянув, он сунул ее обратно и буркнул: «Следующий». Турникет остался закрытым.

Я ничего не понял, а гид-распорядитель (он уже стоял по ту сторону барьера) успел заглянуть в мою путевку, понял все и схватился за голову.

– Сколько вы ему дали? – спросил он у меня свистящим шепотом.

– Митяю? Сорок…

– Подлец!

– Кто? – растерялся я.

Гид-распорядитель не ответил. Он торопливо выгребал из всех карманов деньги и сортировал их, отделяя дальнерусские купюры. Я осмотрел путевку. Штампика о прививке в ней не было, а были какие-то цифры.

Оказалось, Митяй устроил не все – он всего лишь устроил меня в очередь на прививку. Пятым на завтрашнее утро.

Вот так я и застрял на Марсе – на первый взгляд, совершенно случайно.

12

Спал я долго, крепко, без сновидений, проснулся с ясной головой и сразу все вспомнил. Надо мною был сводчатый потолок с разноцветной лепниной, передо мною – стрельчатые окна с витражами, а подо мною – мягкая перина, и я в ней утопал, укрытый до подбородка.

Было довольно светло – для Марса. На Земле я бы назвал это сумерками. Пахло застарелой пылью и сухими травами. Где-то в других помещениях хлопали двери, там торопливо шаркали и на бегу шептались. Рядом со мной, справа, кто-то не то зевнул, не то вздохнул и шелестнул бумагой.

Скосив глаза, я обнаружил красну девицу в длинной белой сорочке. Поджав колени, она умостилась на стуле (том самом или точно таком же), зевала, отчаянно терла глаза и читала толстенную книгу. Пыталась читать: света для этого было-таки маловато. Я деликатно кашлянул.

Красна девица глянула на меня непроспанными глазами, ойкнула и спрыгнула на пол (мелькнули ноги под взметнувшимся подолом). Постояла, хлопая ресницами и прижимая к груди раскрытую книгу, и кинулась вон. Не добежав до высокой двустворчатой двери, вернулась, захлопнула книгу, положила на стул и снова уставилась на меня.

А я на нее.

Она была длиннолица, курноса, высока и стройна. Вот только ноги, пожалуй, были тяжеловаты. Она стояла, как бы замерев на полушаге (сорочка просвечивалась насквозь) и смотрела на меня опасными болотными глазищами голубыми, но с марсианской желтинкой. Голову она откинула назад и вбок, чтобы тяжелые русые волосы не падали на глаза. Это делало ее похожей на удивленную гусыню.

Я усмехнулся. Не то, чтобы она показалась мне глупой, а просто еще, наверное, не проснулась.

– Доброе утро, – сказал я. – Меня зовут Андрей Павлович. А тебя?

– Дашка… – ответила она шепотом, подошла ко мне и, ухватив обеими руками одеяло, потянула его на себя и вверх.

– Э! – сказал я и вцепился в одеяло с другой стороны.

– Ой, да тише вы, – прошептала Дашка, одной рукой подобрала подол и полезла ко мне в постель.

– Э! – снова сказал я, потому что на мне, кажется, даже сорочки не было. – Это еще куда? А ну-ка брысь!

Но было уже поздно.

– Вам-то че, а меня-то выпорют… – зашептала она, щекоча ухо и прижимаясь ко мне всем своим длинным прохладным телом (сорочка на мне, оказывается, была, но слишком тонкая). – А Семка Бутиков знаете, как порют? Вы бы его, старого черта, велели в холодную на ночь, а? В одном исподнем, чтобы радикулитом скрутило. Хоть недельку вздохнем…

– Слушай, Дашка, – сказал я, поспешно отодвигаясь. – Скажи мне честно: ты действительно глупа, или притворяешься?

– Глупа, – хихикнула Дашка, скатилась в нагретую ямку и опять оказалась рядом. – А вам не все едино – в постеле-то?

– В постеле-то ладно, – согласился я. – Но у меня, знаешь ли, возникает такое впечатление, что вы все тут либо непроходимо глупы, либо… Слушай, перестань!

Отпихнув назойливую Дашкину руку, я попытался отдернуть свою, но не успел: рука попалась в горячий влажный капкан и не захотела отдергиваться. А потом капкан стал медленно раскрываться…

Нет, перина – это, все-таки, нечто сугубо земное и даже на Земле вряд ли удобное. А на Марсе, если учесть его слабую гравитацию, надо стелить пожестче. К тому же, после всех моих приключений – сначала на Пустоши, потом здесь…

Короче говоря, я оказался не на высоте, хотя Дашка так, по-видимому, не считала. А может, теперь она просто перестала бояться, что ее выпорют. Дрыхла с непритворно счастливым выражением на лице, навалясь теплой грудью на мою правую ладонь и для верности зажав в кулачке большой палец.

В холодную его, старого черта! – подумал я. На ночь, без порток… А почему бы и нет? Велю. Как его там – Санька? Сенька? Нет – Семка. Семка Бутиков… Знакомая фамилия, где-то я ее недавно слышал.

Спать мне уже не хотелось, но и тревожить Дашку не хотелось тоже, а господин Волконогов почему-то медлил возобновлять спектакль. Дождавшись, пока Дашкин кулачок разжался во сне, я осторожно высвободил ладонь, выполз из-под одеяла и на заду съехал с перины, как с мягкой горки. Оправил задравшуюся сорочку и пошел на цыпочках исследовать спальню.

Ничего полезного я в ней не обнаружил, кроме вороха царских одежд, как попало сваленных у изножья. Пошевелив груду ногой, я подцепил тяжелый кафтан с меховой оторочкой и длиннющими рукавами, поморщился и уронил обратно. В этом шутовском наряде далеко не убежишь.

Спальня была односветной, квадратной, обширной и очень пустой. От стены до стены было никак не меньше четырех саженей, а от пола до потолка еще больше. Перина (тоже квадратная – сажень на сажень) стояла под глухой стеной, напротив самого высокого из трех витражных окон.

Слева и справа имелись большие двустворчатые двери. Та, что справа, оказалась запертой (Дашка зачем-то бежала именно к ней – но это, наверное, спросонья). За левой дверью шептались, шаркали и, кажется, таскали что-то тяжелое. Я не стал выглядывать.

В простенках между окнами стояли два громадных неподъемных ларя. Они были ярко размалеваны райскими птицами, цветами и плодами, окованы железом и заперты на висячие замки. На том, что справа, был аккуратно разложен длинный желтый сарафан (Дашкин, конечно). На том, что слева, были: расшитый бисером кокошник, серьги со стекляшками, два браслета (гнутые полоски черненого серебра) и бусы из деревянных на вид полированных шариков, которые при ближайшем рассмотрении оказались силикопластовыми. Обуви не было, нижнего белья тоже.

Зато под кокошником обнаружился могучий кованый ключ. Я немедленно примерил его к замкам на обоих ларях и к запертой двери. Ключ не подошел.

Стекла в витражах были цветными и рифлеными – свет они пропускали, но и только. Я осмотрел оконные рамы и не понял, как они открываются. Скорее всего, никак.

Ниши, кладовки, тайники под картинами, потайные ходы за шкафами отсутствовали. Просто картины и просто шкафы тоже. Глухая стена была до середины высоты завешана коврами. Я попытался заглянуть за ковры, но они были прибиты. Дошечки мозаичного паркета везде были плотно пригнаны, а простукивать я не решился.

Выше ковров, над периной красовалась уже знакомая двухголовая птица, выполненная из белой, почему-то не раскрашенной, лепнины. Головы были хищными. Орленок табака, но в перьях. Из-под Семипалатинска, надо полагать, или с Русского Фобоса. Дашка дрыхла под ним и нисколько его не боялась…

За незапертой дверью стало наконец тихо. Осторожно приотворив и выглянув, я обнаружил там давешнюю трапезную – но не сразу ее узнал. Туда понанесли столов и лавок и расставили буквой «П» вокруг моего, с единственным стулом. Под окнами были кушетки и кресла, в простенках резные шкафы и буфеты. Свечи в люстре были погашены. Камин тоже не горел, но в нем уже были сложены свежие поленья и растопка. На столах было пусто.

Я притворил дверь, подбежал к вороху одежд и напялил-таки на себя кафтан. Рукава пришлось закатать. И все равно в нем было неудобно. Штанов я почему-то не нашел, а сапоги были: мягкие, красные, расшитые бисером и золотой канителью, с замысловатыми застежками на голенищах. Пока я с ними воевал, в трапезной опять зашаркали и зашептались.

Я присел на перину и стал ждать. Дашка дрыхла. Ей было хорошо.

К шарканью и шепоту добавились стеклянный звон и металлическое звяканье посуды. Я понял, что это надолго, и опять подошел к окну. Нет, все-таки оно не открывалось. Никогда.

Можно, конечно, чем-нибудь разбить…ключом, например. Но сейчас это вроде бы ни к чему. (Ключ я все-таки положил в карман кафтана – так, на всякий случай.)

Можно просто выйти в трапезную, потребовать объяснений. Но что мне объяснят шестерки, накрывающие на стол?

Можно, не обращая внимания на шестерок, поискать тузов. Но я не люблю проявлять инициативу, если не знаю, к чему это приведет.

Меня нужно загнать в угол и потыкать чем-нибудь острым, чтобы я стал действовать безоглядно. А в этом углу было просторно, мягко и ничем не тыкали. Постель, женщина, книжка (я взял со стула Дашкину книгу и бездумно полистал)… без картинок. Скоро подадут вино и фрукты. Если попрошу чего-нибудь еще – организуют..

Я забрался на стул, умостился на нем в Дашкиной позе и, положив на колени книгу, открыл наугад.

Бумага была очень хорошая – плотная, белая. Шрифт крупный и четкий… И света вполне хватало, если чуть развернуть страницы к окну. Вот только написано было что-то непонятное, хотя и по-русски:

«…не смотреть, куда Он показал. Но что-то во мне было сильнее, чем я, и оно заставило меня оглянуться. Стена пещеры разжижалась и зернисто текла. Как лягушачья икра, подумал я. Меня затошнило: это Он смотрел моими глазами.

– Грызи, – сказал Он и засмеялся.

Он говорил и смеялся моим голосом.

– Грызи, это вкусно.

Меня подвело к стене, наклонило, и Он стал хватать зернистый текучий гранит моими зубами…»

Очень художественная литература, подумал я. Закрыл книгу и попытался прочесть название на обложке. Оно было выполнено глубоким, но бесцветным тиснением. Я долго наклонял обложку так и сяк, пока не прочел.

Книга называлась «Я червь, я Богъ». Слово «Богъ» было написано с твердым знаком. Различить имя автора оказалось и вовсе невозможно – в конце концов, я нашел его на титульном листе книги.

Автором был Лео Кристоф Саргасса…

Здесь же, на титульном листе, я обнаружил и криптолингвиста из Скандинавии. Внизу, под заглавием, значилось: «Первое полное издание на русском языке с приложением криптолингвистического исследования профессора Маасме Грюндальфссона, доктора филологии (диплом Скандинавской Академии, Осло), магистра эзотерики и чернокнижия».

13

Первая возникшая у меня мысль была панической: не успею прочесть! (Хотя – зачем, собственно?)

Потом я вспомнил белое лицо Колюньчика Стахова и как он шарахнулся от меня вместе с креслом. Странная книга… То ли мне ее подсунули, то ли, напротив, оставили, не углядев… А Дашка почему не шарахалась? Она что умнее прочих? Или безграмотна? Это была вторая мысль.

Третья показалась мне самой здравой: спрятать, пока не отобрали! Но для начала просмотреть хотя бы оглавление.

В книге были четыре части, озаглавленные: «Я царь», «Я рабъ», «Я червь» и «Я Богъ». Предисловия не было, а исследование профессора Грюндальфссона называлось «Опыт некритического прочтения романа Л.К.Саргассы» и начиналось на пятьсот сорок третьей странице.

Ах, не надо было мне лихорадочно листать страницы с конца, ища 543-ю! Надо было сунуть книгу под перину, нырнуть в нее самому (хотя бы и в сапогах), привалиться к Дашке и притвориться спящим!

Едва я долистал до шестисотой, как с треском распахнулась одна из створок запертой двери, а другая, расколовшись вдоль, повисла на одной только верхней петле. В комнату, загородив проем, упало что-то тяжелое и стали вваливаться, кто запинаясь, кто перепрыгивая, рослые люди в оранжевых киверах и полукафтаньях, с дубинками в левых руках и с парализаторами наизготовку.

Дашка очнулась, заверещала, скатилась на пол и, продолжая верещать, зашлепала, дура, к своему сарафану, одергивая на бегу сорочку. Будь я в постели, я бы ее придержал, и все бы обошлось, потому что опричники, не обращая на нас никакого внимания, устремились к противоположной двери – в трапезную. Но один из них в длинном прыжке налетел на Дашку и грохнулся на пол, второй запнулся за первого и тоже упал, остальные притормозили, огляделись и обнаружили меня.

– Вот он! – радостно заорал один из них знакомым голосом и указал на меня дубинкой. – Так я и знал: уже читает!

Сунув парализатор в кобуру, он подбежал ко мне, выхватил книгу и сразу отпрыгнул.

– Шестьсот первая! – сообщил он, мельком глянув на страницу, и швырнул книгу через плечо. Она шлепнулась где-то между ларями.

– О Господи, – сказал я. – Здравствуйте, Харитон Кузьмич. Что случилось? Я вас не сразу узнал.

Ибо это действительно был Харитон Петин – и узнать его было действительно трудно. У него был обширный синяк под левым глазом, правая бровь начисто отсутствовала, а вся правая щека, висок и даже кончик носа покраснели и жирно лоснились, как это бывает после сильных ожогов. Зато вместо оранжевого кивера у Харитона Петина была оранжевая треуголка, а верхний брандебур его полукафтанья был посеребрен. Ей-Богу, не хотел бы я служить в организации, в которой продвижение по службе сопровождается – или предваряется? – столь серьезными повреждениями лица!

Новоиспеченный сотский, не ответив мне, победно огляделся и сделал короткий жест. Опричники – их было человек двадцать – окружили меня плотным полукольцом и взяли на прицел. Лица их были напряжены. Они чего-то ждали от меня и боялись. Ушибленная Дашка, всхлипывая и зачем-то присев за ларем, натягивала сарафан. Я ничего не понимал. Я снова ничего не понимал…

– Да где они там, эти шпаки?.. – нервно спросил один из державших меня на прицеле и посмотрел на взломанную дверь.

– Не отвлекаться! – рявкнул Петин и тоже оглянулся. – Уже садится.

Я тоже оглянулся. В проеме мутно голубело небо, тусклое марсианское солнце играло на луковках многоглавой церквушки, словно срисованной из детской православной Библии, а рядом с нею стоял большой грузовой винтоплан с эмблемой опричных вооруженных сил СМГ. Еще один винтоплан, поменьше, заходил на посадку.

– Вы можете мне объяснить, в чем дело? – спросил я Харитона. – Я арестован? За что?

– Помолчи, – рявкнул он. – Скоро узнаешь.

– Они ведь боятся, – сказал я. – И могут нажать на спуск.

– Могут, – согласился Петин. – Вот я и говорю: помолчи.

– Даже так? – разозлился я, сел прямо и запахнул кафтан. На этом стуле, оказывается, можно было принять весьма внушительную позу. Видимо, он для того и был предназначен. – И давно мы на «ты»? – осведомился я.

– Со вчерашнего! – Петин нехорошо усмехнулся и дернул обожженной щекой.

– А-а! Так значит, это ТЫ кувыркался над Пустошью?

Петин опять усмехнулся и положил правую ладонь на рукоять шпаги. (Вообще-то, по чину ему полагался тесак – видимо, чинопроизводство было настолько спешным, что тесака не нашли и всучили шпагу).

– К офицеру Тайного Приказа, – произнес он наставительно, – надлежит обращаться на «вы», с добавлением «ваше благородие»! – Поиграл пальцами на рукояти и добавил: – Между прочим, клинок серебряный.

– Смерть вурдалакам! – понимающе кивнул я. – И много их у вас тут на Марсе?

Петин не ответил.

– Харитон Кузьмич! – нервно позвал тот, который беспокоился отсутствием шпаков. – А, Харитон Кузьмич!

– Чего тебе? – оглянулся Петин.

– Кажись, он уже начинает.

Петин подозрительно уставился на меня и наполовину вытянул из ножен клинок.

– Что чувствуешь? – спросил он, глядя на меня, но обращаясь к нервному.

– Палец онемел. И уже вся рука немеет. Если что, нажать не смогу – да и толку-то! – В голосе его прорвались нотки уже не просто нервные, а панические.

– Три шага назад! – скомандовал Петин, видимо, тоже запаниковав. Всем три шага назад!

Опричники с поспешностью выполнили команду. Четверо из них, сделав только два шага, уперлись в перину, а нервный на третьем шаге запутался в ворохе царских одежд и упал. Падая, он взмахнул руками и все-таки сумел нажать на спуск.

Мне еще ни разу не доводилось испытать на себе действие парализующего луча. Но по рассказам тех пациентов Чукотского санатория, которые пытались бежать, я знаю, что это очень болезненно. Пораженные мышцы, прежде чем онеметь, сокращаются настолько резко, что возможны переломы костей, не говоря уже о порванных связках. Лет десять тому назад (вскоре после беспорядков на Умбриэле) Совет Безопасности при Организации Объединенных Миров Земли и Диаспоры, по инициативе Комитета ООМ по правам человека, запретил использование этого оружия, как бесчеловечного. Русский Марс был один из немногих миров, еще не успевших ратифицировать межмирное соглашение…

Все они, все до единого, держали меня на прицеле. И то, что произошло, когда нервный выстрелил, ни Харитон Петин, ни любой другой дурак, начитавшийся Саргассы с Грюндальфссоном, не смог бы истолковать в мою пользу.

Все они держали меня на прицеле, и ни один из них в меня не попал!

Нервный, падая, взмахнул руками, нажал на спуск и задел кого-то лучом. Неважно, одного или нескольких. Задетые, конвульсивно дергаясь от боли, тоже нажимали на спуск – но при этом теряли прицел и поражали опять-таки не меня, а друг друга… Цепная реакция продолжалась несколько секунд. Четверо упершихся в перину уже валялись на ней в разнообразных позах. Один из них, продолжая палить в потолок, пытался левой рукой разжать парализованные пальцы правой, сжимавшей рукоять парализатора. Дашка, дура, прыгала и хлопала в ладоши – вместо того, чтобы залечь за окованный железом ларь и не высовываться. А Харитон Петин, лежа на полу, истошно орал, призывая всех последовать его примеру…

Когда из трапезной понабежали добры молодцы с мечами и алебардами, в невредимости и в добром здравии оставались только сам господин сотский, да еще двое опричников, успевших внять его призыву. Нервный, спровоцировавший пальбу, тоже был парализован – но не лучом, а страхом. Все четверо безропотно разоружились и помогли разоружить своих товарищей, после чего были взяты под стражу.