Текст книги "Сон войны (сборник)"
Автор книги: Александр Рубан
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Корпус радиобуя, покрытый снаружи тонкими пластинами селеновых батарей, был бронзовый, цельнолитой, с одним-единственным углублением – узким прямоугольным пазом для печатной платы, задающей частотную модуляцию сигнала. Даже штырьки антенн с фарфоровыми изоляционными прокладками у основания были намертво вплавлены в вершинах бронзового многогранника, а монтаж внутренней схемы был раз и навсегда произведен методом нуль-сборки. Больше Демодок о нем ничего не знал. К счастью.
Ни Тоона, ни сопровождавшего его ученика – юношу по имени Окиал – радиобуй сколько-нибудь серьезно не заинтересовал. Кто-то из них (скорее всего, Окиал) щелкнул клавишей, помедлил две-три секунды и с тем же щелчком задвинул печатную плату на место – вот и все. Против доставки радиобуя на Андикиферу они, впрочем, не возражали. И на том спасибо. Двое гребцов – после того, как Демодок убедил кормчего, что этот металлический еж не имеет никакого отношения к святилищу, – перетащили его на корабль. Там он теперь и лежал, надежно принайтовленный за штыри антенн, – на самой корме, под примитивным гироскопическим устройством.
Гораздо больший интерес вызвало у Окиала само святилище – шлюп-антиграв, обглоданный квазиреальностью этого мира. Юноша, видимо, сразу почувствовал в нем нечто необычайное, нечто не от мира своего и, получив разрешение Тоона, немедленно вскарабкался на борт – к шумному неудовольствию кормчего, который стал поносить его за святотатство.
До сих пор все шло так, как посоветовал морскому владыке Зевс. Было жаркое солнце, припекавшее Демодоку лысину, был ровный попутный ветер, довольно редкий для этого времени года, была неспешная уважительная беседа между Тооном и постепенно разговорившимся кормчим, человеком набожным и подозрительным. Поначалу он ни в какую не хотел брать незнакомца на борт, ссылаясь на некие неблагоприятные знамения в небе. Но Тоон и сам, к удивлению Демодока, оказался неплохим авгуром – толкователем воли богов по поведению птиц. Он быстро запутал кормчего, доказав, что знамения, которые тот наблюдал, могут обозначать прямо противоположные вещи, а следовательно, ничего не обозначают, – и тут же предложил провести новое гадание, теперь уже наверняка. В результате оказалось, что для благополучного исхода плавания Акронею просто-таки необходимо взять на борт трех пассажиров. Тоон уже послал было Окиала за вторым своим учеником, но тут выяснилось, что Демодок тоже намерен вернуться в Схерию. Вместе с Тооном и Окиалом получалось как раз трое, а набожный кормчий решительно высказался за кандидатуру любимца муз.
Жаркое солнце, попутный ветер, беседа… Все очень точно соответствовало словам Зевса, и присутствие аэда нисколько не нарушало предначертанного хода событий. А может быть, и более того – являлось необходимой частью предначертаний, не до конца открытых певцу. Одно утешало: до северной оконечности Лефкаса они добрались без приключений, и осторожный кормчий решил остановиться здесь до утра. Если месть Посейдона свершится, то произойдет это на последнем сорокамильном отрезке пути. Впереди целая ночь, и есть еще время попытаться отговорить Тоона…
– Эх, Навболита бы сюда! – воскликнул Окиал, когда кормчий отошел достаточно далеко от шлюпа.
– Зачем? – сейчас же спросил Тоон.
– Странный колодец, – ответил юноша. – Не могу понять, какая у него глубина. На два моих роста вниз что-то вроде ступеней, а дальше – просто дыра. Ничто… Но перед этим ничто – нечто…
– Не вздумай спускаться! – предостерегающе сказал Тоон.
– Ну что ты, учитель, я сам боюсь. Хотя сорваться там, кажется, просто невозможно. Некуда падать, понимаешь?
– Не очень.
– Вот и я не понимаю. Такого просто не может быть: чтобы дыра – и некуда падать. Это… невообразимо.
Демодок слушал их, машинально поворачиваясь на голоса, и пытался представить, во что же превратилась под воздействием многих и многих воображений мембрана донного люка с односторонней проницаемостью. Когда-то она служила для запуска глубинных зондов одноразового использования. Узкие металлические сигары приходилось продавливать через нее гидроманипуляторами. Но однажды Дима отправил зонд без всякой гидравлики. Размахнулся как следует и пробил. На спор. За что и проторчал пару суток на камбузе, заодно освежая в памяти многочисленные инструкции по уходу за матчастью и правила эксплуатации научного оборудования шлюпа. «Вот хорошо, – приговаривал Юрий Глебович, неторопливо копаясь в электронных потрохах стюарда. – Вот замечательно! Давно собирался устроить ему профилактику – да заменить некем было… В следующий раз буду уборщика ремонтировать, имей в виду!»…
– Навболит бы прыгнул и посмотрел, – сказал юноша.
– И остался бы там, – возразил Тоон. – Из Аида не возвращаются, Окиал.
– Ничего, я бы его вернул.
– Сомневаюсь. Поэтому отойди от края. Тем более, что тебя – некому будет вернуть…
Это верно, подумал Демодок. Если проницаемость мембраны увеличить хотя бы вдвое, это был бы замечательный вход в Аид. Вход без выхода…
И вдруг он поймал на себе пристальный взгляд Окиала. Прищуренный, изучающий, острый. Это было совсем как несколько часов назад в Форкинской бухте: Демодоку опять показалось, что он прозрел. Как и тогда, это через несколько секунд кончилось, и Демодок погрузился в привычную земную тьму, так и не увидев ничего, кроме юного бородатого лица с недобрым прищуром.
А Тоон вдруг захохотал. Взахлеб, как-то не по-настоящему, натужно выдавливая смех вместе с кашлем, но с явным облегчением.
– Прости меня, славный аэд, – сказал он наконец, оборвав смех, и Демодок почувствовал на плече прикосновение его большой теплой ладони. – Кажется, мой ученик заподозрил тебя в притворстве, и это доставило тебе несколько неприятных мгновений… Окиал, я прошу тебя: отойди от колодца! Неужели во всем святилище нет ничего более интересного?.. Прости, я не запомнил твоего имени, аэд.
– Демодок, – сказал Демодок. – Меня зовут Демодок, и я действительно притворяюсь. Твой ученик не ошибся, Тоон. Вот уже сорок лет я притворяюсь человеком этого мира.
– Потом, – мягко прервал его Тоон, сжав пальцы у него на плече. – Потом поговорим, Демодок.
– Не верь ему, учитель! – отчаянно крикнул юноша. – Он не тот, за кого выдает себя!
– Окиал, – спокойно сказал Тоон, – ты хорошо помнишь, как следует возжигать огонь и приносить жертву? Ты ничего не перепутаешь, если мы отойдем и я не буду тебе подсказывать?
– Мне ничего не надо подсказывать, но я не могу оставить тебя одного! Я не затем отправился с тобой, чтобы оставлять тебя одного!
– Я не останусь один, – возразил Тоон. – Мы будем вдвоем с аэдом.
– Он такой же аэд, как мы – авгуры!
– Мы будем вдвоем с аэдом, – не повышая голоса, повторил Тоон. – Ты закончишь дело, за которое взялся, и, если захочешь, присоединишься к нам.
– Юноша прав, Тоон, – проговорил Демодок, мучительно вглядываясь в недоброе и отчаянное лицо, которое опять маячило перед ним, куда бы он ни повернул голову. – Юноша прав: я такой же аэд, как вы с ним – авгуры. Ты, может быть, не поверишь, но там, в моем мире…
– Я догадываюсь, – мягко сказал Тоон. – Не надо об этом сейчас, славный аэд. Сейчас и здесь… Окиал, мы будем ждать тебя вон под теми деревьями. Поторопись, если хочешь узнать нечто, по-моему, интересное.
– Хорошо, учитель, – буркнул юноша. – Тебе вид… Ладно. Я быстро. – Лицо его пропало, и опять наступила тьма.
– Позволь, я понесу твой инструмент, Демодок, – сказал Тоон, и Демодок послушно отдал ему лиру. – Держись за мой локоть, вот так. Дорога ровная, не бойся споткнуться. Сейчас мы уединимся, и ты расскажешь мне о своем мире все, что сочтешь возможным рассказать.
– Это не так просто, – проговорил Демодок, держась за его локоть и с привычной осторожностью переставляя ноги по вязкому сухому песку. – Боюсь, мне не хватит слов, чтобы рассказать все. Мой мир слишком отличен от твоего…
– Естественно, – перебил Тоон. – Нет и не может быть двух похожих миров, как нет и не может быть двух похожих людей. Каждый человек живет в своем мире, хотя каждый в меру сил и способностей притворяется, что это не так. В этом нет ничего дурного. Наоборот: нетерпимость к чужим мирам, желание утвердить свой мир в качестве единственного и непогрешимого образца чреваты хаосом. Кровавым хаосом… Терпимость, или, как ты ее называешь, притворство – основа стабильности человеческого сообщества. Но чрезмерная терпимость приводит к чрезмерной стабильности, к неподвижности мысли, к стереотипам – и в конце концов оборачивается очередной тиранией. Тоже кровавой… Идеально, чтобы у каждого человека были свой мир и свой бог, и чтобы миры не враждовали друг с другом. Не знаю, достижим ли такой идеал, но, право же, он стоит того, чтобы к нему стремиться. Вот почему мне интересен любой новый мир, как бы ни был он необычен и не похож на мой собственный…
– Этому ты и учишь в своей школе? – спросил Демодок.
– Да, – засмеялся Тоон. – Извини, славный аэд. Я так привык читать лекции, что и с тобой начал говорить, как учитель с учеником, а не как равный с равным… Ну, вот мы и пришли. Здесь мы одни, и нас никто не услышит. Позволь, я помогу тебе сесть… Я слушаю тебя, Демодок. Расскажи мне о своем мире и о своем боге. Может быть, тебе нужен для этого инструмент? Возьми его. Ведь ты – аэд.
Демодок принял лиру и положил ее рядом с собой на траву. Такого оборота дел он не ожидал и не был готов к нему. Тоон явно смотрел на него как на любопытный клинический случай – и был по-своему прав. Он был аборигеном своего мира, Тоон. Своего квазимира, населенного богами и чудовищами. Ну как, в самом деле, растолковать ему понятие объективной реальности, данной нам в ощущениях? «Кем данной?» – сразу спросил бы он и опять-таки был бы прав. По-своему прав – в своем мире…
– Инструмент мне не нужен, – сказал наконец Демодок. – Я прескверно играю и прескверно пою, но никто кроме меня самого не догадывается об этом. Сорок лет назад, в моем мире было наоборот: всем, кроме меня, было ясно, что я не умею петь. Но петь я любил, воображением бог меня не обидел – вот я и пел. И часто воображал себя звездой эстрады.
– Кем?
– Славным аэдом, – поправился Демодок. – Вот видишь, уже не хватает слов. Это ведь совсем разные вещи: славный аэд – это одно, а… Да. Но я не с того начал. Надо, наверное, рассказать, как я появился в этом мире.
– Разве не все появляются в нем одинаково?
– Опять не то слово. Ну, скажем, не появился, а прибыл. Мне было двадцать лет, когда я прибыл сюда.
– Сюда… На этот остров?
– Да. – Демодок решил пока не уточнять. – Я прибыл сюда на… корабле. Ты видел его только что – вот уже сорок лет, как он торчит здесь. Все называли его святилищем, и он стал святилищем – таков уж твой мир, Тоон… А сорок лет назад это святилище было моим кораблем. Я не смогу объяснить тебе, как он летал, потому что совершенно не разбираюсь в антигравах…
– В чем?
– Неважно. В устройстве моего корабля, когда он был кораблем… Нет, так у нас тоже ничего не получится. Может быть, ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?
– Давай попробуем, – терпеливо сказал Тоон. – Сорок лет назад ты прибыл на этот остров. Откуда?
– Из другого мира.
– Из другой страны?
– Нет, из другого мира. Мы называем его первичным. А еще – действительным. Он отделен от вашего не тысячами стадий, а тысячами лет. И не только ими.
– Я понимаю. Рано или поздно все дети покидают свой первичный мир, и как правило – навсегда. Воображенным оружием можно убить, но воображаемой пищей нельзя насытиться. Приходится считаться с существованием иных миров, чтобы, не мешая соседям, возделывать свои поля… Ты покинул свой первичный мир двадцати лет от роду – поздновато, хотя бывает и позже. Но где же ты жил, пока не ушел из него? В какой земле?
– В Томской области, – отчаявшись, сказал Демодок.
– Где это?
– Далеко. Далеко и долго. Сорок тысяч стадий и почти три тысячи лет отсюда. И около полутора тысяч ассоциативных сфер. По крайней мере, зарегистрированных.
– Не понимаю, – терпеливо сказал Тоон.
– Конечно, не понимаешь. И вряд ли поймешь, хотя я точно ответил на твой вопрос.
– Это не так трудно, как кажется поначалу, – сказал Тоон, и Демодок опять ощутил на плече мягкое прикосновение его ладони. – Есть вещи, неизменные в любых мирах. День и ночь. Голод и жажда. Любовь и ненависть… Правда, есть люди, которые не умеют любить – или думают, что не умеют. Но людей, не способных к пониманию, я еще не встречал. Давай поговорим о том, что сближает наши миры, а не о том, что их разделяет.
– «А у вас негров линчуют!» – сказал Демодок, усмехнувшись. И, ощутив недоумение собеседника, пояснил: – Была когда-то такая поговорка. То есть, будет. Ритуальная фраза, означающая, что понимание не достигнуто.
Эту поговорку Юрий Глебович привез из своего дипломного заброса в семнадцатую ассоциативную сферу. Открытая на заре квазинавтики, эта сфера не содержала в себе ни одного населенного квазимира. Сотни сотен безлюдных Земель с разрушенными озоновыми слоями атмосфер, домертва выжженные космическими лучами и искусственной радиацией; гигантские цирки кратеров, за оплавленными кольцевыми стенами которых угадывались останки мегаполисов; действующие вулканы на месте крупнейших атомных энергостанций реального прошлого… Совершенно невозможные миры, называемые почему-то «вероятностными». И обрывки газет с малоинформативными и алогичными текстами, найденные в подземном нужнике на окраине одного из мегаполисов Восточной Европы. Там и была обнаружена эта фраза, завершившая, по всей видимости, некий дипломатический раут…
– Хорошо, – сказал Демодок. – Давай говорить о том, что сближает нас. Не о мирах. О целях. Я хочу вернуться в свой мир и полагаю, что ты в состоянии помочь мне. Для этого тебе не нужно пытаться понять мой мир. Достаточно выжить и, выжив, доставить меня на Андикиферу.
– Выжить? Но разве кто-то…
– Да. Посейдон выпросил у Громовержца твою жизнь и жизни всех пятидесяти двух гребцов.
– Значит, Схерия все еще помнит пророчество своего безумца. Помнит, боится и ждет… Этим-то и сильны боги – нашим покорным страху воображением. И вот уже названы сроки, намечены жертвы. Быть может, и способ расправы определен? Что говорил об этом прорицатель?
– Боюсь, ты не понял меня, Тоон. Не было никаких новых пророчеств. Просто я пел во дворце Алкиноя и слышал сговор богов. Но я никогда не пою все, что слышу из уст олимпийцев. Да и слышал я мало – лишь то, что боги пожелали открыть.
– Скорее – лишь то, что они сумели придумать, – возразил Тоон. – Тогда все гораздо проще. И в то же время сложнее: нам самим предоставлено выбрать свою судьбу. Предполагается, что мы окажемся слабее собственных страхов. Но – боги предполагают, а люди располагают. Даже если не догадываются об этом. Как-нибудь одолеем эти четыреста стадий.
– Стоит ли рисковать? – неуверенно сказал Демодок. – Так ли уж нужно тебе в Схерию? Дождемся другого корабля и отправимся сразу на Андикиферу…
– Риска почти нет: нас только двое, знающих планы богов. Маловато для явления столь представительного олимпийца, как Посейдон. Риска не было бы совсем, если бы ты не рассказал мне об этих планах. Или если бы я постарался забыть наш разговор. Но как я могу забыть, что ты нуждаешься в моей помощи и тоже стремишься в свой мир, где родился и провел свои лучшие годы?
Золотые руки оказались у этого юноши, и разбирался он не только в возжигании жертвенного огня! Такому – если для дела надо – не стыдно и свои собственные плечи подставить. Что Акроней и проделал, не раздумывая. Пусть видят, лентяи, что кормчий уважает настоящих работников – и только их! Не часто нынче встретишь такого мастера, который может, из ничего соорудив настоящий кузнечный горн, в какие-нибудь полчаса расплавить и (тут же, на плоском камне!) снова выковать бронзовое кольцо для Перста. Да так точно, словно и не было в кольце никакой трещины, словно и не вытаскивали его из дубовой рамы, а лишь в порядке рутинной профилактики сменили в нем истершуюся кожаную прокладку… Ничего, что масло капнуло на хитон, не жалко. Хоть оно и черное, и пованивает – плевать, не жалко. Это он хорошо придумал: пропитать прокладки земляным маслом вместо оливкового. И ведь нашел где-то земляное масло, в таком тумане…
– Ну, вот и все, можно раскручивать! – Окиал спрыгнул с плеч кормчего на палубу, подобрал кусок чистой ветоши и стал тщательно вытирать ею руки.
Акроней кивнул, с уважением глядя на черные от въевшейся копоти, божественно ловкие пальцы своего пассажира, и снова задрал голову. Массивный медный диск Перста лениво вращался, поблескивая осевшими на ободе капельками тумана, легко и бесшумно скользя отполированной осью в бронзовых кольцах гнезд. Акроней поднял багор, уперся им во внешнюю, вертикальную раму и несильно нажал, преодолевая инерцию. Рама слегка повернулась на вертикальных полуосях, и Перст, все так же беззвучно, не замедлив вращения, изменил наклон. Кормчий одобрительно хмыкнул: все было правильно.
– Ну?! – рявкнул он, поворачиваясь к торчащим из тумана головам гребцов и отыскивая глазами нерадивых. – Так и будем прятаться? За работу, лентяи!
Лентяи (в количестве четырех человек), провожаемые пинками и гоготом, встали, послушно выбрались из толпы и захромали к кораблю, на ходу жалобно кривясь и хватаясь руками за задницы. Акроней ухмыльнулся. Ничего, переморщатся. Не так уж сильно им и досталось – по-хорошему-то надо было часа три вымачивать розги в морской воде. В следующий раз будут тщательней осматривать Медный Перст перед отплытием… Морщатся они! А если бы юноша не заинтересовался устройством Перста (который, между прочим, в первый раз видит)? Не пришлось бы вам тогда морщиться – не было б чем!
Туман ближе к утру стал еще гуще, но вершина скалы Итапетра по-прежнему остро маячила наверху, и этого было вполне достаточно, чтобы снова направить Медный Перст так, как надо. Точно на юг Нотовым концом оси и точно на север – Бореевым. И чтобы Бореева планка внутренней рамы была на два локтя выше Нотовой.
Еще вчера, подводя корабль к мысу, Акроней направил его так, чтобы выброситься на берег в створе с вершиной скалы и источником. С тем местом, где был когда-то источник, а теперь стояло святилище, выполненное кем-то в виде большой толстой рыбы с задранным кверху хвостом. «Корма», – назвал этот хвост Окиал. А что, очень похоже на корму… Хотя, если уж и сравнивать святилище с кораблем – то только с торговым. Да и то они, пожалуй, не такие широкие. И раз в пять меньше. А в остальном – похоже. И даже пустое внутри, как настоящий корабль, только Окиал говорит, что там не трюм, а лабиринт – как в Оракуле Мертвых, но под крышей (или палубой?) и не такой сложный. Всего несколько переходов и тупиков, закрытых тяжелыми дверями, которые, однако, вполне можно открыть, если постараться. А закрываются они сами, с ужасным грохотом, но потом их опять открыть можно.
Гребцы даже перепугались, когда впервые услыхали вчера этот грохот. Ну и Акроней, конечно, тоже забеспокоился. Потому что смотрит: где юноша? Нет юноши. Огонь под треножником горит, а юноши нет. И опять грохот.
Впрочем, жертвенный дым ровной струей поднимался к ясному небу, и огонь под треножником не трещал и не разбрасывал искры: боги благосклонно принимали все, что им было предложено. И Акроней почти успокоился. А потом и совсем успокоился, когда Окиал по плечи вынырнул из колодца и крикнул, чтобы не пугались: это он, мол, там грохает – дверями, в лабиринте святилища. Сейчас он еще раз пройдет лабиринт – теперь уже до конца – и вернется. Юноша прошел и вернулся. Но о том, что он узнал в конце громыхавшего лабиринта, не стал рассказывать. Значит, нельзя. Значит, не всякое любопытство должно быть удовлетворяемо…
Любопытство – вот чего с избытком хватало в характере юноши. С большим избытком. Акроней даже сказал бы: с опасно большим избытком, – если бы не видел, что любопытство это было особого рода – несуетливое и деловитое. И какое-то всегда настороже.
Вот благодаря этой последней особенности своего любопытства Окиал и услышал то, чего другие просто не замечали. Услышал и спросил Акронея, всегда ли должны раздаваться такие щелчки, когда начинают раскручивать Медный Перст. Кормчий не успел не то что ответить – осмыслить его вопрос не успел (какие такие щелчки? где щелчки?), а юноша уже был на корме, у Нотова гнезда оси, и прислушивался, наклонив к нему голову. А потом выхватил откуда-то из-под хитона сразу два ножа и одновременно полоснул ими по обоим ремням. Гребцы, тянувшие ремни в разные стороны и уже переходившие с быстрого шага на бег; попадали на песок, в туман, а юноша резко сдавил тормозные колодки так, что черный дым, извиваясь, пополз из-под них и даже на берегу запахло гарью.
Пока Акроней, опомнившись, карабкался на борт и бежал, запинаясь за весла, к корме, еще не зная: оторвать ли щенку голову или просто разложить его на палубе и отъездить багром по мягкому, Окиал вдумчиво («мыслитель!») сколупывал с Нотова гнезда грязь и нагоревшее масло. А дождавшись запыхавшегося от одышки и злости кормчего, только что носом не ткнул его в трещину на кольце. Да-а…
Четверо лентяев закончили наконец наматывать на ось длинный, заново сшитый на порезах ремень и, спрыгнув на берег, протянули концы в разные стороны от корабля. Пока Акроней направлял Перст и заклинивал рамы поворотами дубовых обитых кожей эксцентриков, дюжина гребцов разобралась на две группы. Тройки самых сильных уже держали концы, ожидая команду, тройки самых быстрых стояли на подхвате. Акроней установил на корме бортовые блоки: левобортовой ниже, правобортовой выше, – так, чтобы ремень, когда натянется между блоками, не задевал ни ось Перста, ни внутреннюю раму. Перекинул концы через эти блоки и крикнул гребцам, чтобы ослабили хватку. Когда ремни провисли, кормчий кивнул Окиалу на нос корабля: нечего больше торчать здесь, на корме, да и видел он уже все это пару часов назад. Осторожно отпустив тормозные колодки, Акроней неторопливо прошел следом за юношей, вместе с ним спустился на берег, отвел на безопасное расстояние и дал команду.
Нехотя, потом все быстрее завертелся диск. Сильные тройки, сделав по десятку все ускоряющихся шагов, перешли на бег. Щелчков не было.
Быстрые тройки на бегу подхватили ремни – без рывка, мягко, как надо. Кормчий настороженно прислушивался. Щелчков не было.
Быстрые тройки уже пробежали по двадцать шагов, когда наконец появился звук. Нормальный звук – Акроней успокаивающе похлопал юношу по спине, когда тот вопросительно посмотрел на него. Свист. И даже не свист, а шелест, но сейчас будет свист… Есть. Часа три вот так посвистит, пока не замедлит вращение.
На тридцати пяти примерно шагах тройки резко остановились, и раздался хлопок: ремень, легко соскользнув с оси, натянулся между блоками. Порядок.
Правая тройка, не теряя времени, стала сматывать свой конец в бухту, левая помалу вытравливала. Незанятые гребцы зашевелились на берегу, поднялись, вырастая из тумана, потянулись группами и цепочками к кораблю, обступая борта.
Понимают, ленивцы, что время дорого! Как-никак, два часа потеряно, а ветер хоть и слабый, да встречный. Но спешка нужна будет потом, в море. Может быть, даже придется пощелкать бичом над спинами нерадивых. Для их же пользы – чтобы к вечеру смогли увидеть берега Схерии и ночью жаловаться женам на жестокого кормчего, показывая им рубцы на спинах. А четверо из обслуги Перста – на ягодицах. Каждому свое… Впрочем, ветер к полудню может перемениться (почему бы и нет? Посейдон милостив, полсотни лет не вспоминает об обещанной мести), но это вряд ли. Акроней потянул носом воздух и последний раз глянул на Итапетру. Ох, вряд ли – хотя парус, как всегда, наготове.
На самый же крайний случай – если Нот вообще не проснется, а Борей задышит сильнее, – на этот случай Акронею известна хорошая бухта на юге Схерии. Заночевать придется там, а в столицу двинемся поутру, вдоль берега. Три часа на веслах…
Все это Акроней додумывал, стоя уже на корме, отжав эксцентрики и зычно подавая команды гребцам. Нос корабля рывками сползал с берега, все вокруг скрипело и дергалось, и лишь Медный Перст, Всегда Обращенный к Полярной Звезде, был обращен к ней и ровно свистел на пронзительной ноте. Судно закачалось на мелких прибрежных волнах, гребцы полезли из воды, переваливаясь через борта и разбирая весла. Двое задержались на берегу, чтобы на руках перенести слепого аэда. Окиал со старым Тооном были уже на борту.
Носовые гребцы уперлись веслами в дно, и судно, отойдя от берега, словно рухнуло вниз, погрузившись в белесую мглу. Ох и туман! Ничего не видать в тумане, кроме Перста да силуэтов ближайших пяти пар гребцов! Ну да кроме Перста ничего и не надо видеть феакийскому кормчему.
– Правым бортом табань, левым греби! – протяжно скомандовал Акроней. – И-р-раз!.. И-р-раз!..
Медный Перст, плавно увлекая за собой вертикальную раму, поворачивался Бореевым – высоким – концом к невидимому носу корабля. На самом деле, конечно, поворачивался корабль. Но об этом говорили Акронею опыт и знание, а чувства – чувства нашептывали другое. Они шептали, что Схерия все еще за кормой, и весьма неохотно воспринимали доводы разума… Гребцам проще: они верят своему кормчему. А кормчий должен верить не себе, а вот этой штуке…
– Суши весла!
Бореев конец оси уже указывал точно на нос корабля. Значит, прямо по курсу был островок Эя – обиталище волшебницы Кирки. Вздорная баба: влюбляет в себя почтенных мужей и превращает их в бессловесный скот. Не стоит без нужды навещать ее остров – даже на малое время не стоит, лучше обойти стороной… Акроней дождался, пока корабль по инерции повернулся еще немного – так, чтобы ось указала на левую якорную площадку, – и, опустив кормовое весло, дал команду гребцам. Грянула песня, вскипели под веслами волны, и судно рванулось, взрезая собою туман. Чуть на восток – между островом Эя и устьем реки Ахерон.
