Текст книги "Сон войны (сборник)"
Автор книги: Александр Рубан
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
А потом звук лопнувшей струны дошел наконец до его сознания, и он понял, что здесь, на земле, этот звук может означать только одно: что струна лопнула. И, действительно, нащупал обрывки струны на своей лире. Струны, а не тетивы. На деревянной лире, а не на золотом луке.
«Какой позор!» – мельком подумал он, но эту малоприятную мысль тут же заслонила другая, совсем уже неприятная: «Что я им тут наплел?». Он знал, что в принципе, с глобальной точки зрения, нет ничего страшного в том, что он им тут наплел. За годы и годы Демодок основательно изучил психологию эллинов и знал, что потом (потом-потом, через много пересказов) греки все перепутают в его песне, переиначат и поменяют местами. И окажется, что сначала был выстрел Эрота, нечаянно (конечно же, нечаянно!) поразивший его пенорожденную маму, а уже после выстрела – похищение… Но ведь это будет потом, через много лет, а сейчас-то ему как выкарабкиваться? И еще дурацкий разговор с сорванцом – хорошо, если греки его просто не поняли.
Демодок с усилием поднял голову и прислушался. Да. Греки, слава богам, просто не поняли его разговор с Эротом. Они настороженно молчали и ждали продолжения песни.
Демодок, тоже молча, принял из предупредительных рук Понтоноя свою суму, торопливо нашарил в ней комплект запасных струн, размотал, отделил нужную, сел и поставил инструмент на землю, зажав его коленями. На ощупь натягивая новую струну на место оборванной, певец лихорадочно прикидывал варианты, ни один из которых – он уже давно это понял – все равно не осуществится. Здесь ничего нельзя придумать заранее. Здесь надо просто петь. Видеть то, что поешь, и – петь. И будь что будет.
Когда Демодок снова шагнул под закопченные своды кузницы, Гефест, еще более угрюмый и раздраженный, яростно бил молотом по наковальне, злобно щурясь на широкую полосу раскаленной меди. И не было ни красоты, ни изящества в этой работе Гефеста – только ярость, только решимость на что-то злое, но справедливое, только уверенность в правоте ужасных намерений. Да еще привычная точность движений.
Присмотревшись к заготовке, певец увидел, что это будет большой наконечник копья – слишком большой и вряд ли удобный в бою. Его широкое лезвие, лишенное обычных зазубрин, становилось именно лезвием, а не жалом. Плоским, округлым и со всех сторон острым, как древесные лист. Такие наконечники будут делать не здесь и не скоро. И не из меди.
«А ты не так прост, мой хромоногий друг, – подумал певец. – Когда-нибудь не миновать тебе выйти в люди. Но сегодня, сейчас эта самодеятельность, право же, ни к чему…» И, беря вполне нейтральные аккорды на своей лире (пусть попотеют танцоры и пусть подождут Алкиноевы гости, наслаждаясь их пляской, – не все же им видеть и знать!), он тихо спросил:
– Что ты куешь, Гефест?
– Что я кую, что я кую, – заворчал бог, не прерывая работы и не оглядываясь на вошедшего – Какая тебе разница, что я кую? Спроси у папы, папа… – Но тут звуки Демодоковой лиры коснулись наконец его слуха, он замер с поднятым молотом и, оглянувшись через плечо, медленно, без стука опустил молот рядом с грозной поковкой.
– Так что ты куешь, Гефест? – снова спросил Демодок. – Судя по древку, – он кивнул на прислоненный к стене ствол молодого ясеня, уже ободранный и обтесанный, – копье. Но странный наконечник будет у твоего копья! – и, выхватив поковку, он стал осматривать ее с деланным интересом.
– А мне, может, такой и нужен! – буркнул Гефест и отшвырнул пустые клещи.
– Тебе? – удивился Демодок. – И зачем, если не секрет?
Бог стоял перед ним, набычившись, сложив могучие руки на груди, качал желваками и смотрел в сторону.
– Так зачем же? – повторил Демодок и бросил поковку в горнило, в самый жар, где она сразу начала плавиться, быстро теряя форму.
– Диомед промахнулся тогда, девять лет назад, – сказал наконец Гефест. – Ему надо было взять на два пальца ниже… Но Диомед – смертный, а я все-таки бог. Хромой и некрасивый, но бог. И я – сегодня – не промахнусь!
– Так я и думал. – Демодок сокрушенно покивал. – Ни ума, ни фантазии – сплошное могущество. Даже ты… А ведь ты подаешь надежды. Ты уже сорок лет подаешь надежды – это, наверное, потому, что у тебя было трудное детство. Но и ты, дружище, совсем недалеко ушел от остальных. – Демодок вздохнул. – Какое-то проклятье на этом мире, мой друг, – произнес он тоскливо. – Такой светлый, такой прекрасный, такой веселый проклятый мир…
Надо было, однако, кончать этот затянувшийся анекдот.
– Ты же хитроумнейший из богов, – вкрадчиво произнес певец, и отраженным светом его ума сверкнули глаза Гефеста. – Твоя месть не должна быть столь бессмысленной и жестокой. Отомсти смехом! Пусть весь Олимп и все смертные впридачу хохочут над ними!
Гефест опустил руки, быстро глянул на Демодока и уставился на железные сети. Уже готовые, уже свернутые в огромный, неподъемной тяжести рулон, они были аккуратно уложены под стеной, возле ниши с золотолобым болваном.
– Ну! – сказал Демодок, и по-новому, вкрадчиво и коварно, зазвенел его инструмент, и взмахом руки он отпустил танцоров. – Ну же! – И Гефест, торжествующе хохоча, одним прыжком преодолел расстояние между наковальней и нишей, обеими руками обхватил сеть и с хриплым горловым выдохом почти оторвал ее от земли. Но все-таки она была слишком тяжела – даже для Гефеста.
И тогда Демодок проиграл кодовую музыкальную фразу, искусно вплетя ее в рисунок мелодии, – и золотолобый болван (корабельный стюард, кое-как отремонтированный совместными усилиями певца и бога), скрипя и громыхая сочленениями, выдвинулся из ниши, неуклюже присел и взвалил сеть на свои плечи. Он заметно укоротился под тяжестью ноши, масло брызнуло из его суставов, потекло по золотым голеням и бедрам, и робот неожиданно легко побежал к выходу из пещеры, а Гефест, хохоча и потирая ладони, захромал следом.
Незаметно для бога Демодок укоротил путь от пещеры до особняка. Сплошной зеленой полосой пронеслись навстречу леса и рощи; на один вдох соленого морского воздуха хватило долгого пути вдоль побережья; в три гигантских прыжка был оставлен внизу крутой склон самой высокой горы на Лемносе – острове, который Гефест считал своей второй родиной.
Лишь на вершине горы, у златокованных ворот храма, они замедлили бег и, войдя, неспешно двинулись сквозь анфиладу огромных, роскошно убранных помещений. Демодок шагал следом, вдыхая затхлый нежилой воздух дворца, и мельком, но часто поглядывал по сторонам, чтобы дать гостям возможность хоть краем глаза увидеть и золотую чеканку на стенах, и тонкой работы жертвенные треножники в углах, и мраморную мозаику пола… Миновав кабинет Гефеста, они оказались наконец в спальне – единственном помещении, хранившем следы уюта. Запах благовоний, примятая с одного края постель и разорванная туника, небрежно брошенная на спинку огромного ложа, говорили о недавнем присутствии Афродиты.
Свирепо рыкнув, Гефест брезгливо, двумя пальцами, подцепил тунику и швырнул под ноги. Однако, поразмыслив, решил, что этого делать не стоило. Поднял, бережно отряхнул и аккуратно повесил на прежнее место.
Механический слуга уже раскатал на полу рулон, приподнял край сети с помощью магнитных присосок на пальцах и, держа ее на весу, ждал указаний. В спальне было еще довольно светло, но прямые солнечные лучи сюда не проникали, поэтому даже узелков не было видно. Казалось, робот держит пустоту.
Вдвоем с Гефестом они стали натягивать сеть под пологом брачного ложа…
«Не менее часа понадобится им, чтобы настроить ловушку, – прикинул певец. – Да почти сутки ждать, возвратясь в кузницу. Целый вечер, и целую ночь, и целое утро». Обойдутся без меня? Вполне. А я давно не бродил по Олимпу. Хоть смысла уже и нет, а все-таки… И Посейдон опять что-то замышляет, надо быть в курсе. И как там мой шлюп – держится или уже окончательно растворился в этой реальности? И, может быть, радиобуй заработал… А гости – гости ничего не заметят. Не в первый раз».
Демодок взбудоражил все струны своего инструмента в едином мощном аккорде, трижды глубоко вздохнул и мягко придавил их ладонью, оборвав звук. И время на земле остановилось. Для людей, а не для богов.
Это было первое, что по-настоящему поразило его в Элладе: боги действительно существовали. И первым из богов, кого он увидел, был Посейдон.
Демодок успел постареть и сгорбиться за сорок лет, прожитых в этом мире; люди говорили, что борода у него седа и неряшлива, что белые кустистые брови низко нависают над слепыми глазами, что его лицо – когда-то румяное и гладкое лицо двадцатилетнего юноши – почти черно от загара. Ну, а глубокие морщины на этом лице, вздувшиеся вены на руках, обширная плешь на затылке – в наличии всего этого он мог убедиться и сам, на ощупь.
Демодок постарел, потому что люди в этом мире тоже стареют. И умирают. И не только от старости.
А Посейдон, как и все олимпийцы, ничуть не изменился за эти четыре десятилетия – по крайней мере, внешне. Он был все так же сухощав, моложав и женствен, как тогда, во время их первой встречи.
Демодок (тогда еще просто Дима) лежал в гамаке между палубными надстройками, вдыхал дивный воздух Ионического моря и лениво перебирал струны гитары. И ничего не делал. (Даже у квазинавтов случаются такие короткие передышки. Редко, но случаются.) Наденька обозревала горизонты, а Юра, опять разворошив пульт, копался в потрохах кибершкипера – что-то ему там не нравилось. Шлюп на самых малых оборотах шел курсом вест. На траверзе слева у них был мыс Итапетра, что на северной оконечности острова Лефкас, а где-то прямо по курсу или южнее – активная зона тектонического разлома. Подводные вулканы. Возникающие и тонущие острова, которые Гомер называл «бродящими утесами»… Впрочем, это как раз и была гипотеза (одна из), которую им предстояло проверить спустя полчаса. Быстренько подтвердить или быстренько опровергнуть и сразу же браться за проверку следующей. И так еще два с половиной месяца, сколько успеют. Бредовая идея – проверять реальные гипотезы на материале квазимиров, но, говорят, срабатывает…
– Мальчики, посмотрите, – сказала вдруг Наденька. – Абориген за бортом. Вылитый Юрий Глебович!
– В лодке? – спокойно, по-видимому, даже не отрываясь от пульта, спросил Юрий Глебович (пока еще просто Юра). – Мы его не перевернем?
– Да нет, правда! – сказала Наденька. – Он… Он» кажется, идет сюда. К нам… Просто так идет, без лодки.
– Понял, – сказал Юра. – Это Иисус Христос.
– Ну почему сразу Христос? – обиделась Наденька. – Почему вы мне никогда не верите? Может быть, там отмель. Или скала какая-нибудь…
– Где это – «там»? – спросил Юра, превращаясь в Юрия Глебовича. – Координаты!
– Сейчас… Тридцать пять градусов справа по курсу, восемьсот… нет, семьсот пятьдесят метров. Уже меньше…
– Не выдумывай, – сказал Юра. – Нет там никакой отмели. И скалы там тоже нет. Глубина сто сорок.
– Но ведь я же вижу! – с отчаянием сказала Наденька. – Он идет к нам! Почти бежит. Сердится…
– Димка! – позвал пока еще Юра.
– Ну, чего там? – спросил Демодок.
– Слышал?
– Ну, слышал. Надоело… – Не верил Дима ни в каких аборигенов, ступающих по воде, аки по суху. Особенно, если их видела Наденька. Особенно, если они были похожи на Юрия Глебовича.
– Ты на палубе? – спросил Юра.
– Я в гамаке, – уточнил Дима, уже зная, что из гамака его сей момент погонят.
– Ну, раз ты все равно загораешь…
– Я не просто загораю, – перебил Дима. – Я провожу внеплановый эксперимент. Я выясняю: отличается ли загар, полученный в квазимире, от настоящего, и, если отличается…
– Успеешь выяснить, – сказал Юрий Глебович. – Подойди к ней и глянь, что она там видит.
– Скорее, Дима! – крикнула Наденька. – Он уже близко!
Точно зная, что все это ерунда и галлюцинации на почве богатого воображения (что с нее взять – новичок, наслушалась баек о населенных квазимирах; в первом из своих трех забросов он сам в эти байки верил, а после второго сам же их сочинял), Дима все-таки ощутил некоторое беспокойство и заторопился. Конечно, только для того, чтобы поставить юнгу на место. Чтобы прочесть юнге небольшую лекцию на тему «так рождаются мифы». Добравшись до правого борта, Дима уже открыл рот, готовясь произнести нечто весьма остроумное.
И забыл закрыть.
Снял очки и попытался протереть стекла. Помешал бинокль, который сунула ему Наденька, а он машинально взял. Но уже и без бинокля (и даже без очков!) Дима отчетливо видел аборигена в полукабельтове от шлюпа. Действительно, похож. То есть, не то чтобы вылитый Юрий Глебович, но похож – именно на Юрия Глебовича, а не на Юру. Было в нем что-то этакое… командорское. Этот квази-Юрий Глебович был почему-то облачен в короткую, до середины бедер, белую хламиду и во весь опор, совершенно не заботясь о командорском авторитете, мчался прямо на шлюп. Бежал. По воде. И потрясал на бегу огромной, сверкающей на солнце трезубой острогой…
– Ну, и как там абориген? – спросил Юра из глубины рубки. – Растаял?
– Командор! – хриплым голосом произнес Дима. – Это населенный мир, Командор…
– Ясно, – сказал Юрий Глебович. – Послал мне бог добровольцев. Аматоров. А ну-ка, посторонись!
Край люка уперся Диме между лопаток, и Дима посторонился…
Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он тогда замешкался.
Но Демодок не замешкался и посторонился, выпуская Юрия Глебовича из рубки, – и это, вполне возможно, спасло Демодоку жизнь. Жизнь, которая так и закончится здесь, в древней Элладе, в одном из бесчисленных квазимиров тысяча пятьсот какой-то ассоциативной сферы. И никто никогда не узнает, в каком именно. Никому еще не удавалось обнаружить ни одного радиобуя в метатысячных сферах, а ведь каждая экспедиция оставляла их после себя – сверхнадежные, неуязвимые, практически вечные… Эта сфера тоже должна была кишмя кишеть радиобуями – да вот почему-то не кишела. Каждый заброс был уникальным, каждый квазимир оказывался новым и неисследованным, и теперь Демодок знает, почему так получалось. Но никому не может передать свое знание…
Обмотав струны мягкой шерстяной тряпкой, Демодок привстал на цыпочки, повесил лиру на крюк и огляделся.
Лица пирующих были ему незнакомы и потому неотчетливы, но позы вполне соответствовали тому, что рисовал его слух. А низкое вечернее солнце находилось именно на том месте, которое подсказало ему осязание. Застывшие волны, застывшие чайки над ними, застывшее пламя костра на берегу – все было похоже на красочную, глянцевую, не очень четкую фоторепродукцию с картины старательного художника-копииста.
Это не было зрением – то, что возвращалось к Демодоку, когда он останавливал время. Это было представлением давно ослепшего человека о том, что такое зрение. Но в местах, знакомых ему по воспоминаниям или на ощупь, это вполне заменяло зрение. А на Олимпе он видел даже больше и отчетливее, чем другие, зрячие в миру, аэды…
Щурясь и привыкая к нечеткому глянцу мира, Демодок вышел из дворца, проследовал мимо костра, где неподвижные рабы держали на весу неподвижного вепря, подставив таз под неподвижную струю крови из его горла; мимо корабля с хитроумным навигационным сооружением на корме, уже знакомым ему на ощупь. Потрогал стопой неподвижную твердую воду и шагнул на мыс Итапетра, на широкую отмель перед одноименной скалой.
«Эту отмель скоро будут называть Лугом Сирен, – подумал певец. – Теперь уже скоро. Да и сами Сирены обязательно появятся на этом лугу. Девятнадцать лет прошло после начала Троянской войны – Одиссей уже, наверное, заканчивает свое путешествие. Скоро будет направо и налево хвастать о пережитом. Будет вспоминать, сочинять и приукрашивать. Будет верить собственным выдумкам и закреплять их в умах многих и многих эллинов. И Сирены появятся. И шестиголовая Скилла обоснуется в круглой пещере на самой середине высокой материковой скалы; будет хватать и пожирать мореходов – по шесть человек сразу – пытающихся пройти узким проливом между материком и островом Лефкас. И легендарный лотос – корень забвения, – перестав быть метафорой, обретет свои коварные свойства… Таков этот мир, населенный богами и чудовищами – порождениями спящего разума».
Так думал Демодок, неторопливо шагая по отмели к подножию скалы Итапетра. К тому самому месту, где сорок лет назад они с Наденькой кое-как приземлили шлюп, спасаясь от бури.
Шлюп держался. Квазиреальность обгрызла и обсосала его, но еще не проглотила.
Исчезли палубные надстройки, иллюминаторы потеряли прозрачность и намертво приросли к бортам, а П-образная мачта на миделе стала мраморной аркой. И жертвенный треножник нелепо торчал на корме, перед разверстым люком в машинное отделение, где давно уже не было никаких машин, а был бездонный колодец с каменными влажными стенами, дышавший холодом, плесенью, жутью. Может быть, еще один вход в Аид… Но в целом шлюп сохранял прежние очертания.
И никуда, конечно, не делся радиобуй, который они с Наденькой, пыхтя и проклиная инструкции, выволокли из шлюпа и оттащили на пятнадцать метров от борта. Там он и лежал, поблескивая полированными ромбами граней, ощетиненный бесполезными штырями антенн. Демодок подошел к нему и ткнул пальцем в пружинную клавишу на одной из граней. Печатная плата послушно скользнула из паза ему в ладонь. Только это была уже не печатная плата. Это была черная, совершенно гладкая пластина (может быть, уже деревянная) с серебряными каббалистическими знаками. Где-то когда-то, лет сорок пять назад, в одной из старинных книг Дима прочел, что печатные схемы напоминают кабалистическое письмо. Образ понравился ему и запечатлелся в памяти – и вот результат. О том, что могло произойти с начинкой радиобуя, знай он о ней хоть что-нибудь, Демодок старался не думать…
Думать надо было раньше, когда Юрий Глебович пришел наконец в сознание и отдал Диме совершенно четкий приказ: оставить шлюп здесь.
Правое легкое у Юрия Глебовича было пробито двумя зубами остроги, которую они с Наденькой не рискнули извлечь: свободное острие оканчивалось могучей зазубриной, и, надо полагать, все три были заточены одинаково. Они только осторожно отделили древко и остановили кровь. Древко Дима швырнул обратно в море, и абориген тут же подхватил его с радостным гиком. Но им было не до аборигена: внезапно поднялась буря, и надо было спасать шлюп. Кое-как, на ручном управлении приземлившись на отмель у подножия высокой скалы, они потратили несколько драгоценных минут на установку радиобуя. (Наденька протестовала, но Дима был непреклонен: инструкция есть инструкция.) А потом они уложили Юрия Глебовича в капсулу обратного старта и уже задвигали крышку, когда он пришел в себя и заговорил.
– Бросьте шлюп, – говорил он. – Черт с ним… Пульт. Ты же видел. Не пытайся чинить… Немедленно в капсулы. Оба. Я тоже. Но сначала вы. Оба. Населен…
Он говорил медленно, с трудом выталкивая слова и кривясь от боли, – но он знал, что говорит. А Дима не подчинился. Это был его третий профессиональный заброс, он полагал себя уже достаточно опытным квазинавтом и счел возможным выполнить приказ только наполовину. Он почти силой загнал Наденьку во вторую капсулу и сразу нажал наружную клавишу обратного старта. Воздух сказал «блоп!», заполняя освободившееся пространство, и Диму качнуло.
– Молодец, – проговорил Юрий Глебович, наблюдавший за его действиями. – Теперь сам. Не торопись.
– Конечно, командор! – бодро ответил Дима и, проходя мимо его капсулы, локтем ударил в клавишу.
Четыре дня он пытался починить пульт и не преуспел.
На пятый день сломался корабельный стюард, и Диме пришлось самому топать на камбуз. Тогда он и заметил первые пятнышки ржавчины на нержавеющем металле консервных банок.
Еще два дня он занимался тем, что выдвигал и тестировал все блоки аппаратуры. Сначала выборочно, потом подряд, потом взялся за запасной комплект. Тестер показывал черт знает что, и Дима взял новый тестер. Вскоре оба прибора перестали реагировать даже на 220 вольт бортовой сети.
А еще через несколько дней, увидев, что одна из консервных банок проржавела насквозь, Дима решил, что с него хватит. Он залег в капсулу, надвинул крышку и нажал клавишу обратного старта.
Потом еще раз нажал.
И еще…
А потом Демодок выбрался из капсулы и стал жить в этом мире, поскольку ничего другого ему не оставалось.
Часть пути от Лефкаса до Олимпа Демодок преодолел пешком, перепрыгивая сначала с гребня на гребень застывших в неподвижности волн, потом – с острова на остров. Бессмертные пировали.
Певца узнавали. Приветливо (очень приветливо) улыбались, заговаривали о пустяках, опасливо глядели вслед, когда он, ответив или не ответив на вежливо-пустые вопросы, проходил мимо. Ганимед, который ловко сновал между столами, разнося нектар и благовония, подбежал к нему и протянул полный кубок.
Демодок пригубил, чтобы не огорчать бедного юношу. Младший сын Троса, родоначальника троянских царей, Ганимед был единственным из людей, удостоенным бессмертия. «За красоту», – так объяснил Зевс, забирая его на Олимп, хотя юноша был скорее смазлив, чем прекрасен. Взгляд его был безмятежен и пуст, как у манекена, и за сотни лет ни единая мысль не исказила его кукольно-правильных черт. Даже гибель и разрушение Трои, родного города, не коснулись его сознания. «Я никогда не умру!» – вот и все, что можно было прочесть на лице счастливейшего из смертных. Бездумье угодно богам… Вернув Ганимеду кубок, Демодок двинулся дальше, направляясь к столу Зевса. Боги, сообразив наконец, что это неофициальный визит, перестали оглядываться и занялись своими делами.
Посейдон уже, видимо, изложил свою просьбу и теперь почтительно внимал Громовержцу, время от времени интеллигентно встревая. Демодок присел рядом, осторожно втиснувшись между ним и Ареем – так, чтобы, оставаясь как можно дольше незамеченным, слышать все.
– Одиссея я тебе не отдам, – веско говорил Зевс. Посейдон приподнял, оторвав от стола, сухую ладошку, и Громовержец возвысил голос: – И не проси, не отдам! Такие люди нужны Олимпу, мы без таких людей пропадем. Смотри, сколько полезного он навоображал. Сирены – раз, Скилла с Харибдой – два… Кстати, ты же сам проводил полевые испытания Харибды! Скажешь, не понравилось? То-то и оно, что понравилось. Одиннадцати кораблей как не бывало! А ты его у меня просишь…
– Ты не до конца меня выслушал, Эгиох, – встрял наконец Посейдон. – Я как раз начал говорить о том, что на Итаке, родине Одиссея…
– Не отдам! – повторил Зевс. – Очень полезный человек. С богатым воображением – и в нужную сторону задействованным. А это редкость, чтобы богатое воображение – в нужную нам сторону. Он нам такое реноме создаст, такое общественное мнение – ого-го! А что мы без общественного мнения? Гром без молнии и ничего больше.
– Именно об этом я и хотел сказать, Тучегонитель, – терпеливо возразил Посейдон. – Против Одиссея я уже ничего не имею, тем более, что ты сам обещал ему благополучное возвращение. И да будет по воле твоей, Дий! Пусть он возвращается на свою Итаку, но…
– Правильно. Вот это правильно: пускай возвращается и всем рассказывает, какие мы всемогущие. А феакийцев ты лучше на обратном пути накажи. Вот Одиссея доставят – и накажи. Да покрепче! А потом этого бродягу… как его?
– Его имя Тоон, Светлейший.
– Вот-вот, и его тоже. Чтобы неповадно было Рок обманывать. А то что же это получится? Один обманет, другой обманет – и все! Был Рок – и нет Рока! Этого допускать нельзя, это я лично буду на контроле держать… Где он сейчас, этот бродяга? Ты его видел?
– Он сейчас на Итаке, Кронной. Именно поэтому…
– А что он там делает?
– Рвется на родину, в Схерию. Ведь он феакиец, я тебе уже говорил об этом. Может быть, я излагал путано и несвязно – я всегда волнуюсь, когда говорю с тобой, Вседержитель. Вот послушай еще раз…
– Ну-ну? Только без путаницы, а то ничего не понять.
– Тоон – феакиец. Светлейший. В молодости, до того как впасть в ересь, он был кормовым гребцом на одном из кораблей Алкиноя. А лет сорок назад, – (Демодок насторожился), – он бежал с корабля, думая, что спасается от моей мести и тем самым обманывает Рок.
– А за что ты хотел ему отомстить?
– Не ему, Эгиох, а всем феакийцам. Ты, конечно, помнишь эту историю, но я позволю себе вкратце изложить ее, дабы не лишать повествование стройности и порядка.
Было так. Лет шестьдесят назад феакиец Тектон выдумал и построил свой первый корабль со сплошной палубой, который не тонул в бурю. Он же оснастил его неким приспособлением, позволявшим найти верный путь даже в тумане. Полиций, сын Тектона, основал верфь и стал строить такие корабли во множестве. На склоне лет Тектон помутился разумом и выдумал мою грядущую месть. Полиций, выполняя последнюю волю отца, чуть не сжег верфь, но царь Навсифой, отец нынешнего царя Алкиноя, не позволил ему сделать это. Недостроенные корабли, а также все имущество и рабов Полиния царь передал Амфиалу – сыну Полиния, внуку Тектона. Поскольку Амфиалу было всего три года, царь назначил ему опекунов из числа самых опытных корабелов. Так и дело было продолжено, и преемственность сохранена. Полиний же, удалившись от дел, стал проповедовать мою грядущую месть, призывая феакийцев сжечь корабли, дабы не гневить меня еще более. Хитроумный царь понял, что преследовать безумца – значит косвенно подтвердить его правоту, и притворился, что верит пророчеству. Но, не желая прекращать выгодную торговлю, Навсифой осветил пророчество с неожиданной стороны. «Да, – говорил пройдоха, – Посейдон гневается на нас за то, что мы безопасно бороздим море, и обещал страшно отомстить нам. Поскольку месть объявлена, она неизбежна, ибо слово богов нерушимо. Именно поэтому, – говорил сребролюбец, – нельзя разрушать верфь и прекращать торговлю. Ведь это, – говорил он, – было бы попыткой избежать мести, попыткой нарушить волю великого бога. Чему быть – того не миновать!». Так, играя на природном мужестве и благочестии феакийцев, старый царь добился своего: корабли строятся, торговля ширится, Схерия богатеет…
– Ага, – сказал Зевс. – Ну конечно, я все это хорошо помню. А что Тоон?
– Тоон, Вседержитель, был обыкновенным трусом. Он вообразил, что именно его корабль я собираюсь разбить, и бежал. Бросился в море и вплавь достиг острова Андикифера, мимо которого они шли на Корикос и далее на Крит. Там, на Андикифере, он и прожил все эти сорок лет… Надо сказать, я действительно чуть не разбил этот корабль: у Тоона на редкость яркое воображение. К сожалению, он не успел поделиться своими опасениями с другими гребцами. Сиганул за борт, едва увидав мой трезубец, – только пятки сверкнули. Остальные гребцы решили, что его пожрало какое-то морское чудовище (дело было в тумане), и, налегая на весла, даже не помыслили обо мне – вот и ушли безнаказанными.
– А почему его не пожрало чудовище, воображенное столь многими?
– Не успело, Кронион. Слишком по-разному они его себе представляли, а когда, наконец, договорились, Тоон был уже на берегу. Чудовище уплыло восвояси и только недавно – спасибо твоему Одиссею – нашло себе пристанище на высокой скале, в пещере. Это Скилла, Светлейший. Теперь она будет контролировать узкий пролив между Лефкасом и материком. С ней я никому спуску не дам, пусть только сунутся…
– Вот видишь! А ты просишь у меня Одиссея. Не отдам.
– Я не прошу Одиссея, Эгиох. Я прошу Тоона. И совсем немножко феакийцев с ним вместе. Не всех – мне хватит гребцов одного корабля. Пятьдесят два человека.
– Этих бери. Побаловались со своими кораблями – и хватит, а то совсем от рук отобьются… Так, а что Тоон?
– Тоон, Громовержец, вовсе не считал себя трусом. Наоборот: он полагал, что не побоялся воспрепятствовать мне, самому Посейдону, и уберег корабль от моей мести. Так оно отчасти и было, но только отчасти: если бы Тоон остался на корабле, другие гребцы, видя, как у него трясутся поджилки, задумались бы и тоже увидели мой трезубец. Остальное было бы делом техники, а техника у нас отработана… Тоон же, поселившись на Андикифере, основал там школу «Соперников Рока», отбирая к себе в ученики мальчиков с богатым и вреднонаправленным воображением. Они научились мыслить в унисон, Эгиох! А направляет их мысли – Тоон, вообразивший себя свободным от Рока. Повторюсь: это человек с опасно ярким воображением… Вот почему остров Андикифера стал для нас малодоступен.
«А ведь я никогда не бывал на Андикифере, – подумал Демодок. – Я даже ничего не слышал о нем. Вот бы куда доставить радиобуй… Значит, на север от Крита, минуя Корикос. Надо иметь в виду. Андикифера. Хороший остров…»
– Как же ты его там достанешь, если Андикифера недоступна богам? – удивился Зевс.
– Он теперь на Итаке, Тучегонитель, – кротко напомнил Посейдон. – Он сам идет в наши руки.
– Значит, решил покориться. Это хорошо.
– Увы, он и не думал покоряться. Он стар. Громовержец, и он хочет перед смертью повидать родину. Его сопровождают два самых способных ученика… То есть, это он считает их самыми способными. Люди – особенно учителя и особенно в старости – нередко ошибаются, видя способности там, где есть лишь преданность и послушание. Совсем недавно учеников было трое, но об этом потом… От Итаки Тоон намерен добраться с попутным кораблем до Лефкаса, а Лефкас – обычная остановка феакийцев на пути с юга. На саму же Итаку феакийские корабли почти не заглядывают – на этом и основан мой план. Тоон сидит. там и ждет любого корабля до Лефкаса. Любого, но не феакийского! А феакийцы на днях доставят на Итаку твоего Одиссея. Тоон увидит корабль – свой корабль, Громовержец! – и это будет для него потрясением. Что бы он там ни воображал, он помыслит о Роке: рабство и благочестие неискоренимы в людях, Светлейший. Он помыслит о Роке и вспомнит меня, и увидит меня. И его послушные ученики – тоже увидят меня. Три человека, синхронно мыслящих обо мне! Этого достаточно, Громовержец, чтобы разбить корабль у него на глазах. Он не выдержит. Он бросится в море и покончит с собой. Моя месть свершится! – Посейдон грохнул кулаком по столу, и Зевс вздрогнул. – Ведь красиво, а? – спросил Посейдон, заглядывая ему в лицо.
– Хороший план, – мечтательно щурясь, проговорил Зевс. – Помочь тебе, что ли… Погоди-ка, – спохватился он. – А Одиссей?
– Одиссея я как-нибудь… на бревнышке, – пообещал Посейдон. – Верит твоему обещанию – цел останется, не верит – туда ему и дорога.
– Нет! – Зевс решительно помотал головой. – Хватит с него твоих бревнышек! До острова нимфы Калипсо – на бревнышке, до Схерии – опять же на бревнышке, а теперь еще перед самым домом бревнышко ему сунешь? Хватит! Пока Одиссей на корабле, корабль ты не трогай, вот так. Ты лучше вот что сделай. Пускай они Одиссея благополучно доставят, спящим его на берег Итаки перенесут и все Алкиноевы подарки возле него сложат, и ты им не препятствуй. Потому что заработал. И пусть они этого бродягу Тоона на борт возьмут и плывут обратно в свою Схерию…
