Текст книги "Сон войны (сборник)"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– А кто будет «сечь»?

– Я.

Возразить было нечего. Но вдруг подумалось, что и в этом параллельном мире (дурдоме, как их называет Сима) есть, наверное, Мара, есть Тимка. Почти не отличимые от тех, в моем… параллельном мире. Можно позвонить. Можно просто сесть на какой-нибудь другой поезд, доехать зайцем… И что? Выяснять отношения с другим Фомой Петровичем Неверовым, не отличимым от меня, – кто из нас лишний? Бред. Фантастика… Будем квасить.

– Будем квасить, – сказал я и потянулся к бутылке.

– Не сразу, Петрович! – Сима опередил меня и убрал бутылку подальше. – Побереги силы до часа «Ч». Надо со всеми.

Действительно…

Мы замолчали.

За сорок минут до часа «Ч» к Симе начали поступать доклады от эмиссаров, и в течение следующих десяти минут в купе было ни продохнуть, ни протолкнуться. Доклады обнадеживали. Пассажирские массы восприняли Симин способ путешествия через параллельные миры не без юмора, но других способов просто не видели. Только считанные единицы решили остаться здесь и уже собрали манатки.

Наконец, Сима посмотрел на часы и расплескал «Слънчев Бряг» по стаканам. До краев.

– Сдвинули! – скомандовал он.

Прежде чем «сдвинуть», я посмотрел на Танечку. С полным стаканом в одной руке и с очищенным яичком в другой, Танечка была очень серьезна. Как жрица у алтаря.

– За тех, кого мы любим… – сказал я, глядя в Танечкины колдовские глаза (и подумал: «Мара… И Тимка»).

Она кивнула.

Сима тоже кивнул.

Мы сдвинули.

И сдвигали еще много раз, а сколько, не помню… Но однажды Сима потряс меня за плечо и сказал:

– Приехали, Петрович! Наш дурдом!

8

Давать им подписку о неразглашении я наотрез отказался.

Было так.

Около трех месяцев тому назад, в ночь с 19 на 20 октября, некий «дискоид со щупальцами» (или гончепсяне на летающей салатнице, или шаровая молния – никто никогда не узнает, что и кто именно) бесшумно, быстро и сноровисто, как будто только тем и занимался, отцепил от пассажирского состава «Казань – Красноярск» одиннадцать вагонов и, нагло мерцая, стал висеть рядом, пока вагоны, в конце концов, не остановились.

Проводники остались без своего бригадира и без радиоузла – и, может быть, немножко растерялись. Они тихонько (чтобы попусту не беспокоить нас) покинули вагоны, заперли их (с той же благою целью) и разошлись по шпалам в обе стороны. За помощью. Оглядываясь на дискоид.

Две помощи вышли навстречу друг дружке из двух пунктов «Б» (Березино и Бирюкове) и встретились на середине пустого отрезка пути. Рельсы там были как рельсы, а шпалы – какие-то полупрозрачные, и нумерация столбов не совпадала…

Полторы недели после этого МВД и Безопасность России, то вместе, а то поврозь, допрашивали наших проводников. Отметая напрочь мистику с фантастикой, они громоздили многоразличные однообразные версии о террористах и заложниках. В эти же дни весь вагонный парк Министерства Путей Сообщения трясло от небывало крутых ревизий, инвентаризаций и прочих проверок.

Через полторы недели, утром 31 октября, все одиннадцать вагонов прибыли на станцию Тайга своим ходом. МПС облегченно, а МВД и Безопасность, отпустив проводников, с каким-то непонятным остервенением взялись за нас… Хотя, чего уж тут непонятного, понять-то их как раз можно. Гораздо сложнее – простить им наши полтора месяца в следственных камерах и почти месяц в закрытом подмосковном НИИ Неведомо Чего.

Самое обидное то, что Мара не знала и, как ни пыталась, ничего не могла узнать обо мне до тех пор…

Словом, это оказался действительно «наш дурдом», и я не вижу никакого резона в том, чтобы его подробно описывать.

Эпилог

Вернувшись домой, я первым делом поцеловал Мару.

Потом я надрал уши Тимке. С наслаждением. Но не за то, что он доломал мой компьютер (он его доломал), и не за двойку по математике (я ведь и сам не ходил в отличниках), а за то, что позавчера у Тимки был день рожденья. О котором я чуть не забыл.

Он не протестовал, охотно подставлял уши и, повизгивая, считал до девяти.

Потом, когда Мара убежала на кухню плакать, и мы с Тимкой остались вдвоем, я подарил ему наконечник стрелы.

– Па! Откуда? – выдохнул Тимка.

Ну, что я мог ему ответить? Соврать?

Я промолчал, загадочно усмехаясь.

(Когда мне было столько же лет, сколько Тимке, или чуть меньше, я вырезал из газет изображения орденов, раскрашивал и наклеивал себе на рубашку конторским клеем. У меня все рубашки были желтые и хрупкие на груди. А наконечники для своих стрел я клепал из жести от консервных банок и оттачивал на каменной ступеньке крыльца…)

Тимка осторожно потрогал каленое вострие – и восхищенно слизнул с пальца капельку крови.

– Она же настоящая! – придушенно пискнул он (имея в виду стрелу) и посмотрел на меня счастливыми глазами. – Правда настоящая, па?

В нем заговорили солдатские гены.

Я вздохнул, поняв, что отмолчаться не получится. Потом задрал рубашку и показал ему, куда попала стрела. Шрам давно успел зарубцеваться, и короста отпала, но рубец еще немножко лоснился розовым.

Тимка все-таки не удержался и примерил наконечник стрелы к шраму – длина рубца соответствовала самой широкой части кованого плоского жала. Оно проникло в меня глубоко, и если бы не ведьма… То есть, если бы не Танечка…

Когда Тимка убедился, что я не буду врать и сочинять, я рассказал ему о пережитом. Не все.

Я не был уверен, что поступаю правильно, рассказывая. И я не был уверен, что поступаю правильно, рассказывая не все. Ведь я совсем не умею давить в человеке солдатские гены и до сих пор не знаю: стоит ли этим заниматься?

БЕЛЫЙ СЛОН
Сказка о неизбежном

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет…

П. Беранже

Главное для человека – это сон.

Н. Петренко

Не оказалось там ни осклизлых ступеней, ни ржавых крючьев, ни снующих крыс. Оказался там длинный коридор казенного вида, тускло освещенный пыльными лампами под жестяными абажурами с отбитой эмалью. Пахло канцелярией…

А. Стругацкий, Б. Стругацкий

Глава 1. Повестка

Цивильная жизнь, при всех ее приятностях, бывает утомительно однообразной. Особенно в промозглом октябре. Особенно в нашей столетней дыре на окраине Томска. Особенно спустя четыре года после Парамушира и спустя семь лет после Рио, и спустя добрый десяток лет после Ашгабата. Когда уже не вспоминаются ни ад, ни пот, ни кровь, ни трупы товарищей, а вспоминаются: последняя затяжка перед делом и первый глоток после, и блицкриги по экзотическим злачным местам в промежутках. Но самое главное вспоминается крепкая мужская дружба, которая здесь, на гражданке, сводится к редким и тоже утомительно однообразным попойкам, к воспоминаниям хором и к попрекам жены поутру, а по-настоящему возможна только там, где каждый твой день и каждый день твоего друга может оказаться последним…

Короче сказать, я поначалу даже несколько обрадовался, когда на исходе промозглой октябрьской ночи мне приключилась повестка из райштаба резерва. Поначалу…

Это была срочная мобилизация – иных толкований сновидение, увы, не допускало. Сны с четверга на пятницу (даже личные сны) однозначны и сбываются. А этот мой сон был личным лишь в самом конце.

Вечером, засыпая, мы с Никой настроились на гастрономическую трансляцию, и сначала я видел обычный диетический завтрак в нашей «молочке» – той, что на углу проспекта Светлых Снов и Рассветного тупика. Ника взяла манную кашу и цикорный напиток со сливками, а я – творожники, чай с молоком и кефир. Откупорить кефир оказалось непросто, потому что бутылка была заключена в темно-коричневую кожаную оплетку с двумя длинными ременными петлями. Одну надлежало перекинуть через плечо, а вторую (ту, которая с пряжкой) застегнуть на поясе, и лишь после этого откупоривать и наливать – под столом, как водку.

Застегивая пряжку, я ощутил некоторое беспокойство. Так и есть: в оплетке не оказалось никакого кефира, а оказался в ней РТБИ-32 – армейский тридцатидвухимпульсный разрядник точечного боя. На торце рукоятки, под знакомой еще с Парамушира царапиной, был выбит мой личный номер: 307126-Т. Я вложил «эртэшку» обратно в оплетку, успевшую стать кобурой, и виновато посмотрел на Нику.

– Привези мне оттуда слона! – попросила она очень веселым голосом. Белого! – И как-то ненатурально капнула слезой в манную кашу.

Я хмыкнул, скосил глаза на тарелку с творожниками и попытался убедить себя в том, что они позеленели от старости. Я даже подцепил один из них вилкой, чуть не сковырнув звездочку. Разумеется, это были уже погоны, а не творожники.

– Вот именно слона? – переспросил я, отложив вилку. – Белого? А белый медведь, допустим, тебя не устроит?

– И медведь устроит – ты только привези. Не обязательно целиком, можно хвостик. Шерсти клок. Снежинку.

– Тип…! – Я хотел сказать: «типун тебе на язык», потому что вспомнил совсем другие «снежинки» – парамуширские, о которых Ника не знала. Но потом понял. – Ах, снежинку… Нет, снежинку не довезу: растает в руках.

– Вот и хорошо… – проговорила Ника, не поднимая глаз и бесцельно ковыряя ложкой белую кашу. – Вези снежинку, и пусть она тает. Это значит руки будут теплые. Живые.

– Только не отпевай меня прямо сейчас, ладно? – Пожалуй. я сказал это слишком резко, потому что осерчал.

Суеверия.

Она вскинула на меня обиженные глаза – сухие. Во сне я чуть не забыл, что моя Вероника никогда не плачет. Почти никогда. И загадал: если, проснувшись, я увижу в ее глазах ну хотя бы слезинку – значит, все в порядке. Вернусь. А с белым слоном или без – неважно.

До Парамушира я ни во что такое не верил: ни в Бога, ни в черта, ни в ведьмин сглаз, ни в цыганкин сказ. После Парамушира я верю дурацким приметам, которые сам сочиняю. Кто не успел стать суеверным, остался там. Им уже ничего не снится. И никогда не будет.

– В конце концов, это могут быть просто сборы, – соврал я, переподготовка… Да мало ли! Может быть, нового райкомреза назначили, представлять будут. Соберет резервистов, поручкается с ветеранами – и по домам.

Ника отвернулась.

– Святые сновидцы! – воскликнул я. – Ну, сама подумай: на кой Миротворческим Силам России туда, где слоны? Белые! Что они там сами не разберутся?.. Недельные сборы, самое большее – месячные. Возле Томска погуляем, белых зайцев постреляем.

– Двухголовеньких, – сказала Ника и дрогнула уголком губ (но все-таки вверх дрогнула, а не вниз).

– Шестилапеньких! – бодро подхватил я. – Привезти?

– Себя привези.

– Есть привезти себя!

Я сунул погоны в нагрудный карман моей теплой безворотки, поднялся из-за стола, молодцевато отдал Нике честь и, повернувшись налево-кругом, пошел печатать строевым к выходу из «молочки».

– Я буду сниться! – крикнула Ника вдогонку. – Часто!

Ну-ну… Если так же часто, как на Парамушир, то лучше не надо. Прокрутят тридцать один сон в одном сеансе, и такая каша получится! Да еще с купюрами…

В гардеробе «молочки» мне, вместо несолидного шерстяного берета, легковесного пуховика и легкомысленно-полупрозрачного кейса выдали стальную каску, шинельную скатку и плоский солдатский ранец. Я, сдвинув брови, постучал пальцами по торчащему из нагрудного кармана гимнастерки погону с отчетливым желтым просветом – и гардеробщик, извинившись, заменил солдатскую экипировку надлежащей. Теперь это были: фуражка с обмятой тульей, плащ-палатка и офицерская сумка-планшетка. Другое дело.

– Два дробь четырнадцать, ваше благородие, – сообщил он почтительно. Тринадцать пятнадцать, тире, тринадцать сорок пять. Восемь.

Я кивнул. Эти же цифры были написаны малиновым стилом на плексигласовой крышке планшета. Под цифрами пламенел начальственный росчерк, а над цифрами была типографская строчка: «Капитану ТРДД-4 МС Тихомирову В.Г.» Я пригляделся к подписи и присвистнул: это было не факсимиле! Командир резерва полковник Включенной подписал повестку лично, своей рукой…

Я снова перечел цифровой код. Место явки: актовый, он же гипнотренажный зал штаба резерва. Время явки: сегодня в половине второго плюс-минус четверть часа. Готовность: восьмичасовая от момента сбора офицеров 4-го Томского резервного десантного дивизиона МС.

Круто. Это значит: пять часов инструктажного сна, час на ознакомление с личным составом моей полуроты, два часа на экипировку, и – ночной вылет… Куда? Где на текущий момент позарез нужны миротворцы? Не дай Бог, если там, где слоны…

Впрочем, тогда не фуражка бы снилась, а белый пробковый шлем. И белые тапочки.

И Вероника не шутила бы про слонов: такие шутки расслабляют, если и вправду туда. Не для военного сна такие шутки.

Как бы в ответ на невысказанный вопрос, под плексигласом немедленно возникла карта – не то Кольский полуостров, не то Чукотка. И немедленно же изменила очертания – надо полагать, из соображений секретности. Я и моргнуть не успел, а она уже стала картой-схемой автобусных маршрутов Томска (северо-восток). Остановка «Шарики» на проспекте Светлых Снов, ближайшая к штабу резерва, была отмечена ядовито-зеленым кружком. Малиновые цифры, обозначавшие время явки, пульсировали.

Дисциплина.

Все-таки, военный сон есть военный сон: четко, однозначно, без метафор, с минимальным зарядом лиричности. И пока – без патетики. Сны с патетикой будут потом, накануне деда.

Спасибо, хоть намекнули, где будет дело. Не там, где слоны. Слава Богу, не там, где слоны!

Гардеробщик ободряюще похлопал меня по плечу, улыбнулся и волнообразно шевельнул ушами. Уши были большие и плоские – как у слона… И по плечу он меня похлопал не рукой, а хоботом. Белым.

– Врешь! – я погрозил ему пальцем. – Я же видел карту!

Белый слон, не ответив, ткнулся хоботом в нагрудный карман моей безворотки, выдернул позеленевший творожник и отправил в розовую треугольную пасть. Вдумчиво пожевал, сплюнул на барьер четыре золотистые звездочки, задрал хобот и затрубил «Прощание славянки», гулко подхлопывая ушами. На фоне финиковых пальм и белых пагод маршевая мелодия звучала очень душещипательно, хотя и странно.

Разумеется, последние метаморфозы не имели никакого отношения к военной трансляции. Это был уже личный сон, по определению неподконтрольный и неподотчетный, ибо тайна личного сна охраняется государством.

Я пожал плечами и проснулся окончательно. Было без четверти восемь.

Ника спала – у нее сегодня «окно». А мне надо было спешить, потому что на все про все у меня ровно шесть часов. За это время надо побывать в конторе (получить расчет – переоформить акции – обозвать хозяина козлом покурить с ребятами), забежать в Клуб и погасить должок в баре (то-то Гога удивится), вернуться, пообедать, присниться маме (если успею), хотя бы наспех попрощаться с Никой и отговорить ее от провожания. Ничего этого мне не хотелось делать, в особенности наспех, а меньше всего хотелось будить Нику, заглядывать ей в глаза и лишний раз убеждаться в том, что она никогда не плачет. Или вдруг обнаружить, что – почти никогда. Ну, не мог я загадать что-нибудь поумнее?

Ей было удобно спать у меня на плече, улыбаться во сне, почмокивать и перекатывать языком фантастическую вкуснятину. Снилась ей, конечно, не наша «молочка», а нечто принципиально невообразимое. Для меня. Мне Бог не дал. Я могу видеть во сне только то, что транслируют, причем в самой примитивной интерпретации. Или белого слона, если ничего не транслируют, а производят выборочный контроль альфа-ритма спящих россиян. Отчетливость этого ритма в фазе парадоксального сна считается достаточным признаком лояльности гражданина. А вот «проснутики» (люди, не способные видеть сны) непредсказуемы, раздражительны до агрессивности и опасны для общества.

Мой альфа-ритм соответствует норме: я вижу сны. О том, что я способен видеть только белого слона, никто не знает. Даже Вероника.

Если бы не этот белый слон, числиться бы мне от семнадцати лет и по сию пору в неизлечимых проснутиках, отмечаться ежемесячно в ближайшей из районных инспекций Консилиума, получать на любой из немногих доступных работ одинаково мизерное жалованье в размере полутора продуктовых корзинок, завидовать полноценной жизни моих здоровых сограждан и разве что из газет узнавать о новых миротворческих акциях, производимых за пределами Российского Союза Демократий.

И не видать бы мне в жизни счастья – да психолог помог: сводил в зоопарк и накрепко впечатал в подкорку самое-самое, поразившее десятилетнего пацана, которому (вот ужас!) ничего никогда не снилось. В первую же ночь после сеанса гипнотерапии огромный белый слон с печальными глазами опять аккуратно взял у меня из рук надкушенный бисквитик и аккуратно съел, а потом осторожно обнял меня хоботом и, посадив себе на спину, сделал символический почетный круг внутри загородки – десять на десять метров. И во вторую ночь я угостил его бисквитом и покатался на его спине, и в третью, и в четвертую… А спустя неделю мы переступили загородку, и слон катал меня уже по всему зоопарку, постепенно удлиняя маршрут, пока наконец мы не выбрались в город, потом за город, в другие города, где я бывал и о которых слышал.

Белый слон листал мои конспекты, когда я засыпал над ними, и во сне пытался втолковывать мне премудрости сопромата. Крушил, топча своими тумбами, мой кульман, обнаружив ошибку в конструкции, не замеченную мною днем. Подключался к воскресной идеологической трансляции, представляясь языческим божеством во плоти и до икоты изумляя диспутантов – юных просветленных прозелитов единобожия и их оппонентов, придурковатых адептов животного атеизма, называемого «научным».

Белый слон вынудил меня познакомиться с Вероникой – по-видимому, из корыстных побуждений. Ему надоели мои бисквиты, а Ника была и осталась великой сластеной. Как я вскоре выяснил, моему слону всегда нравилось то, что нравилось ей.

Белый слон пронес меня через хаос и прах баррикад мятежного Ашгабата, откуда я вернулся поручиком резерва. Он был со мной в штате Рио де Жанейро, на совместных учениях армий великих держав. После русской «иглотерапии» двухмоментного замера скалярных полей агрессии с последующей блокадой дивергентных («горячих») точек – генералам Южно-Атлантических МС оставалось лишь сублимировать нерастраченную военную мощь в грандиозных парадах… Вместе с белым слоном мы обезвреживали выжженный термитными снарядами, загаженный квазибиотикой, трясучий от разбуженных вулканов, звенящий от радиации Парамушир – остров, который Корякское Ханство и Республика Саха пытались преступно использовать как полигон…

Спасибо, белый слон! Благодаря тебе я стал, как все. В семнадцать лет мой альфа-ритм был аттестован положительно, и я получил право тратить все, что заработаю. В двадцать три я нашел мою Веронику. К тридцати двум я трижды выполнил долг гражданина великой державы, все три раза вернувшись живым.

Но – черт тебя подери, белый слон! Из-за тебя я иногда ощущаю себя самозванцем, в принципе неизлечимым проснутиком, ловко подделавшим свой альфа-ритм, как в старину подделывали документы…

Ника перестала почмокивать, вздохнула и потерлась щекой о мое плечо. Щека была мокрая.

– Доброе утро, сластена, – сказал я.

Она открыла глаза, опять зажмурилась, промаргивая слезы, и снова вытерла их о мое плечо.

– Святые сновидцы! – проговорила она жалобно и немножко хрипло. – Было так вкусно, а теперь – в «молочку»… Давай не пойдем, а?

– Давай, – согласился я. Была уже почти половина девятого.

– Но ведь ты же есть хочешь?

– Нет, – сказал я. – Не есть.

– А чего тогда?

– Вот чего… – Я повернулся на бок, привлек ее к себе и стал собирать губами оставшиеся слезинки.

– Опоздаешь! – прошептала она. – У меня «окно», а ты опоздаешь…

Я не стал объяснять. Успею. В конце концов, возьму да и позвоню в контору из штаба резерва. И даже не лично позвоню, а попрошу полковника, чтобы он позвонил. Пускай хозяин сам выплатит Нике все, что мне причитается, и пускай сам переоформит наши акции на льготные (для семей офицеров действующей армии) дивиденды. А козлом я его обзову потом, когда вернусь.

Я вернусь.

Глава 2. Поднимается ветер

Райкомрез полковник Включенной не принимал – и это было странно. В день призыва командир резерва обязан принять любого ветерана Миротворческих Сил с любой просьбой. Выполнить или не выполнить просьбу – это уже другой вопрос. Но принять меня он обязан. Я – ветеран, сегодня – день моего призыва, и до времени явки осталось чуть меньше часа.

Но его высокоблагородие не принимал.

Я выразил свое неудовольствие адъютанту – щеголеватому, по-воробьиному шустрому и суетливому подпоручику, которого я невзлюбил с первого взгляда. И не зря: в конце беседы чижик-пыжик в аксельбантах присоветовал мне зайти в кабинет № 20.

Мразь!

Чтобы я, боевой офицер МС, пополз ТУДА с жалобой на моего командира?.. Я даже задохнулся, не находя, что ответить, вышел из приемной и (благо, что был в штатском) ахнул дверью так, что загудело на весь штаб.

Сволочь. Все адъютанты – сволочи.

Дойдя скорым шагом до лестницы, я несколько успокоился. Не принимаешь – не надо. Обойдусь. В контору я, в конце концов, могу написать. А вот зайти в ТОТ кабинет действительно стоит: пускай ОНИ поставят на письме свою отметку, и в таком вот виде я пошлю письмо хозяину. Тогда он никуда не денется – и выплатит, и переоформит, как миленький.

Может, чижик-пыжик именно это и имел в виду? Что ж, может быть, и так. Все равно гаденыш. Холуй.

Я медленно спустился на второй этаж, все еще размышляя: стоит ли? Чем реже ТУДА заходишь, тем совесть чище…

Особый отдел был в другом конце коридора, за поворотом, а перед поворотом усматривалось некоторое скопление резервистов. Как и я, никто из них не был экипирован, и все мы пока пребывали в одном и том же звании штатский. И каждому, похоже, зачем-то понадобилось ТУДА, поскольку скопление являло собой подобие очереди. Странно.

Слишком много странного сегодня в штабе. Пустой, аж гулкий первый этаж – не бывает такой пустоты на хозяйственном этаже в день призыва. Ни очередей, ни беготни с пакетами, ни командирского рыка из-за дверей на третьем, начальственном – словно никто и не транслировал повесток сегодня ночью. Ни одного автобуса на огороженной стоянке возле штаба, ни одного тягача с боевым довольствием, ни одного фургона с вещевым и сухпайками. Конечно, их надлежит подгонять за два-три часа до отправки – но обычно подгоняют загодя. И очередь ТУДА… Ладно, с этим разберемся. Наконец, почему-то запертый актовый зал – он же гипнотренажный.

Проходя мимо двери с табличкой «14», я еще раз подергал ручку. Дверь была заперта. И такая тишина внутри, что одно из двух: либо там ни души, пыль на пультах и дохлые тараканы в углах, либо наоборот – в битком набитом зале идет глубокий инструктаж. Самый глубокий, на грани комы – когда инструктируемый не то что не храпит, а почти и не дышит.

Я выпустил ручку двери с табличкой «14» и снова посмотрел в ТОТ конец коридора, где перед поворотом переминались с ноги на ногу мои сослуживцы в штатском. Узнал моего заместителя, поручика Самохвалова. Узнал командира первой полуроты, капитана Рогозина. Кажется, узнал штаб-майора Проценко и его адъютанта, прапорщика Станкового. И еще были знакомые фигуры из нашего дивизиона, в том числе – несколько рядовых. Последние старательно изображали непринужденность, поскольку тоже были в штатском.

Заметив толстый бритый затылок над круглыми, обтянутыми ватником плечами, я вздрогнул. Затылок явно принадлежал моему денщику, сержанту по фамилии Помазанник, который за глаза величал меня «нашим благородием», с глазу на глаз Витенькой, при подчиненных Виктором Георгиевичем и лишь в присутствии высокого начальства снисходил до уставных «господин капитан» и «капитан Тихомиров». Сержант был непривычно молчалив, подчеркнуто смиренен и демонстративно не вникал в беседу господ офицеров – держась, однако же, поближе к ним, а не к рядовой братии.

Впрочем, беседа господ офицеров состояла лишь из переглядываний и жестов. Переглядывания были осторожны, а жесты – скупы и маловразумительны. Не из-за Помазанника, разумеется, а из-за близости ТОГО кабинета.

Странно, что мой денщик оказался тут – и даже более чем странно. Ибо нечего ему тут делать, а надлежит ему пребывать в закрытом СОНАТОРИИ «Ключи», на принудлечении. Не далее как месяц тому назад сержант резерва МС гражданин Помазанник загремел туда по назначению Копыловской райинспекции Консилиума. Спустя две недели назначение было подтверждено инспекцией округа, и эта окончательная информация (вместе с фамилией моего нового денщика) была тогда же сообщена мне – как обычно, во сне, по военной трансляции.

И о Рогозине белый слон, помнится, говорил мне что-то печальное. Правда, в личном сне говорил, но все равно…

Короче говоря, я понял, что мне расхотелось присоединяться к очереди, явно обреченной на какие-то неприятности. До времени явки (я посмотрел на часы) добрых полчаса – тридцать четыре минуты, если быть точным. Буду-ка я лучше точным. Явлюсь-ка я лучше вовремя.

Нет, в самом деле: на кой мне ТУДА? Поставить отметку в письме? Так ведь оно, между прочим, еще не написано…

Обойдусь без отметки. Напишу в самолете. Или, еще лучше, не буду я ничего писать, а приснюсь хозяину оттуда, с места событий. Строго и сдержанно приснюсь – верхом на моем белом слоне, но без «козла» и прочих оскорблений, никак не совместимых с образом боевого офицера, ветерана двух миротворческих акций и уже участника третьей, а в мирной жизни – скромного и весьма одаренного (хотя хозяин этого не понимает) дизайнера-инструментальщика…

«Капитан Тихомиров! – сказал я себе, – никак ты трусишь?»

И ответил себе же: «Трушу, Виктор Георгиевич, трушу, Витенька. А кто же не трусит? Может быть, штаб-майор Проценко?»

ТАМ все трусят, ваше благородие, господин капитан, и вы это знаете.

Это вам, капитан Тихомиров, не Парамушир – квазибиотику истреблять. Это вам не Ашгабат – баррикады ракетами расстреливать. И это вам тем более не Рио де Жанейро – условно блокировать условные дивергентные точки в саванне, демонстрируя безусловные преимущества русской миротворческой тактики.

Это вам, сударь, обычный кабинет – бумажки подписывать. В правом нижнем углу, в конце типографской строки: «Содержание личного сна изложено верно». Или же, не приведи Господь, под другой, рукописной: «Факт отсутствия сновидений в период с такого-то по такое-то подтверждаю». И это еще не самая неприятная форма бланков, имеющихся ТАМ.

Обычный кабинет, обставленный обыденно и скупо. Обычный стол, с единственной бумагой и стилом. Обычный стул. Обычный человек напротив, одетый аккуратно и неброско, с усталыми и добрыми глазами на ничем не примечательном лице.

ТАМ все обычно. ТАМ ничто не удивляет и никто не удивляется. ТАМ знают все. Я не хочу ТУДА.

До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принужденно улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повел себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.

«Поднимается ветер!» – после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.

Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошел – так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно…

Поднимается ветер, и надо забиться в щель. Надо вжаться в камень, врасти в камень, окаменеть и пропустить над собой вихри звенящей тысячебэрной пыли, несущие неощутимую смерть. Надо лежать, пока зуммер твоего «гейгера» не захлебнется. Не надо паниковать, когда на тебя навалится обволакивающая ватная тишина. С твоими ушами все в порядке – это просто сработали предохранители в цепи сигнала, когда он перешел в ультразвук. Не шевелись и не пытайся сдернуть наушники – ведь ты же не хочешь заполучить смертельную дозу прямо туда, поближе к мозгу? Лежи. Каменей. Жди. А едва твой «гейгер» зазуммерит снова – оживай, выхватывай из кобуры «эртэшку» и, не целясь, потому что некогда, веером выпускай добрую половину разрядов навстречу ветру. После этого можно стрелять прицельно. Нужно стрелять прицельно. Нужно очень экономно расходовать импульсы: их у тебя осталось не более шестнадцати, а успеешь ли ты сменить обойму – Бог весть. В основной своей массе ОНО обтекает тебя стороной – ОНО боится тебя и правильно делает. Но отдельные особи, как водится, проявляют безумную храбрость. Безумство храбрых для тебя смертельно. Целься. Целься тщательно. Не торопись – но и не медли. Целься и жги. ОНО уже иссякает. Уже видно небо, видны сопки вулканов и дымы над сопками. Волокна нежити уже не сплетаются в копошащиеся колобки и в плотные полотнища, летящие по ветру вслед за фронтом радиоактивной пыли, но лишь изредка образуют ажурные, удивительной красоты «снежинки» от полутора до пяти метров в диаметре (не расслабляйся: тщательно прицелься и сожги), все чаще двигаются в одиночку и парами-тройками, то конвульсивно подпрыгивая, чтобы поймать ветер, то сплетая «обручи» и катясь. «Обручи» почти не опасны – но вот этот, последний, надо все-таки сжечь. Сжег? Огляди свою полуроту. Пересчитай. Все целы? Отдай команду живым. Любую. Быстро. Все выполнили? Врешь, не все. Тех, кто не выполнил или промедлил, сожги – если у тебя еще остались импульсы. Если не осталось – быстро смени обойму и все равно сожги. Это уже не люди…

Квазибиотика. «Якобы жизнь». Нежить. Там, на Парамушире, я потерял взвод. Весь второй взвод, в полном составе. Потому что вовремя не сжег двух рядовых и сержанта. Через несколько суток мы полночи отстреливались от флуоресцентных «волокон», «обручей», «захлестов», «снежинок», «злого тюля», «ведьминых шиньонов», «кащеевых авосек» и прочих скоплений нежити – вся она разом поперла наружу из двенадцатиместной палатки второго взвода. Слава Богу, ни «матрасовок», ни «парусины» там не было – не хватило биомассы. Но тактику нашего боя ОНО знало, маневры упреждало и заставило нас попотеть.

«Поднимается ветер…» – дал мне понять поручик Самохвалов, и я понял его с полукивка. Ветер поднимается ОТТУДА, из очень обычного кабинета. Надлежит забиться в щель, окаменеть и быть готовым.

И ведь был же мне знак, был! Ведь не просто так мой белый слон выплюнул на барьер золотистые звездочки, все четыре с моего погона. Сны с четверга на пятницу сбываются…

Я до щелчка притворил за собой дверь кабинета № 18 и очутился в полной темноте. Собственно, это был не кабинет, а всего лишь его предбанник. Входя, я успел увидеть (а, вытянув руку вперед, и нащупал) вторую дверь. Тем лучше. Постою минуты три, как будто ошибся и выясняю, где я, а потом выйду и – не оглядываясь, деловой рысью – назад, к лестнице. Вернусь через полчаса, как раз ко времени, означенному в повестке.

Если она была, эта повестка…

Была, была: все офицеры-парамуширцы тут. То есть, ТАМ.