Текст книги "Сон войны (сборник)"
Автор книги: Александр Рубан
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Море окончательно очистилось от тумана, и Окиал понял, что пролив остался далеко позади. Вершина Эй маячила мутным зеленым пятном за кормой слева. Гребцы уже вошли в ритм и работали молча; судно почти бесшумно скользило по длинным пологим валам. Даже Перст уже не свистел, успев заметно снизить свои обороты.
Аэд сочинил свою мелодию и откашлялся, видимо, готовясь запеть. Окиал оглянулся. В лице слепого он увидел все ту же гордую отрешенность человека, идущего навстречу опасности. Окиал отвернулся и стал незаметно ощупывать отполированные грани ежа. Узкая щель оказалась в очень удобном месте: над самой палубой, на той грани, что была обращена к корме. Гребцы не могли видеть ее, а от случайного взгляда кормчего Окиал закрыл щель ладонью. Большим пальцем он осторожно нащупал упругий выступ, дождался первого аккорда и нажал. С неслышным щелчком пластина скользнула ему в ладонь и полетела за борт.
Стараясь не прислушиваться к словам странной песни аэда (не то благодарственного, не то издевательского гимна морскому богу), Окиал детально припомнил расположение лабиринта. Нужный ему тупичок, тесно заставленный ржавыми ящиками, был в центре святилища по правому борту, если считать, что треножник стоит на корме. Вдоль короткой стены тупичка лежали рядком еще четыре ежа, и щели на их верхних гранях были пусты. А в ящиках было полно пластин – но не гладких, как та, что сейчас полетела за борт, а покрытых каплеобразными оловянными выступами. Нащупав крайний от входа ящик, Окиал взял одну из пластин и попытался засунуть в щель. Пластина оказалась слишком велика и не лезла. Он вернул ее на место и взял другую, из соседнего ящика. Тоже не то…
Аэд заливался соловьем, расписывая могущество Посейдона, обремененного многими заботами и обязанностями; и со всеми-то он справляется, и всегда-то он на высоте, и как он великодушен и незлопамятен. Вот видите: только что был туман – и уже нет тумана! Это он, колебатель земли, разогнал его своим златоклыким трезубцем. А сейчас, завершив свой нелегкий труд, Посейдон сидит в кузнице у Гефеста, вкушая дым вчерашних жертвоприношений, а юная харита – новая жена хромого бога – едва успевает менять на столе перед ним кубки с холодным нектаром: великая жажда мучает Посейдона после вчерашнего пиршества на Олимпе, когда хватил он подряд пять огромных кратер, наполненных лучшим феакийским вином, и сам Дионис отказался повторить этот подвиг, признав свое поражение. Вот почему неверна оказалась рука Посейдона, вот почему отделен от древка златоклыкий трезубец, погнутый могучим ударом о подводные камни. Вот почему торопит Гефест золотого слугу, который вчера поленился нажечь углей для горна и сейчас, весь в оливковом масле от усердия и торопливости, хлопочет в дальнем углу пещеры. Черный дым истекает из вершины горы на Лемносе и оседает на волны Эгейского моря: это золотолобый слуга усердно жжет угли для Гефестова горна.
– А может быть, хватит? – спросил Посейдон, отдуваясь и стирая с чела проступивший пот. – Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.
– А может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня – возьми да стукни, – огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. – И дернул тебя Демодок так шваркнуть об дно!
– Это точно, – сказал Посейдон. – Дернул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесем его на Олимп – и все дела. Так ведь…
– Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок – богом, – хмыкнул Гефест.
– И станешь, – пригрозил Посейдон. – Вот еще немного проканителишься – и станешь. И согласия не потребуется…
– Аж лезвия переплелись, – возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. – Это же уметь надо – так шваркнуть… Э, э! Ты куда?
– Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.
– Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь – и ты у меня не хозяйничай. «По шее»… – Гефест непочтительно отшвырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло…
Окиал мотнул головой, отгоняя наваждение. Здорово поет. Стоит немного забыться – и уже не столько слышны слова, сколько видны закопченные стены кузницы, мятущиеся по ним тени и отблески от чадящих светильников, дубовая с толстенной медной плитой наковальня и груда инструментов на земляном полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое – до зуда в руках – желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться… И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый… как его… золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: сухое, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы – можно жить!), а еще прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника – небрежными складками на груди.
И все это – в нескольких протяжных и мерных строках гекзаметра! Плюс, конечно, мелодия… Да сколько же там этих ящиков, и скоро ли я нашарю нужный? С другого конца начать?
Это было правильное решение: уже во втором ящике с другого конца оказалось всего три… нет, четыре пластины. Да, четыре. И четыре ежа рядком – значит, все правильно. Они. Ну, сейчас что-то будет… Окиал взял одну из четырех пластин, и она сразу, с легким щелчком, встала на место.
И ничего не случилось.
Немного подождав, он снова нажал на выступ, вернул пластину в ящик и взял другую. Легкий щелчок, и… Опять ничего. Он вернул на место и эту пластину, и уже собрался взять третью, но, подумав, зарядил один из ежей, стоявших там, в тупичке. Тоже ничего… может быть, для каждого ежа – своя пластина? Окиал перепробовал оставшиеся три ежа. Гм…
А что вообще должно быть? Может, ничего и не должно быть? Но ведь не просто же так он хлопотал вокруг своего груза, суетился, ощупывал, торопил, вслепую помогал гребцам тащить и привязывать. Что-то должно быть, чего-то он от них ждет…
Может быть, не сразу, может быть, необходимо время?
Окиал рассовал все четыре пластины по щелям ежей, оставив незаряженным один в тупичке святилища, и стал ждать. Чего именно – об этом он старался не думать, чтобы не мешать естественному ходу событий. И, чтобы отвлечься, он стал слушать песню.
– Пережег, балда! – трагическим голосом возопил Гефест. – В переплавку тебя! На ложки!
Посейдон уловил фальшь в голосе мастера, хищно подобрался и, прекратив шашни с его супругой, устремил свой водянистый, до жути прозрачный взор в багровую тьму пещеры. Золотолобый болван стоял навытяжку, недоуменно помигивая рубиновым глазом, а Гефест яростно плевался, топал ногами, сотрясая гору, изо всех сил дул в разбушевавшееся пламя.
– Ну вот что, племянничек… – с угрожающей лаской протянул Посейдон. – Я вижу, слуга твой мало что смыслит в кузнечном деле. Давай-ка я сам тебе помогу! – Он небрежным жестом руки отстранил Гефеста (а тот неожиданно легко повиновался, не то хмурясь, не то ухмыляясь в бороду) и бросил свое оружие в жар, в гудящее пламя. – Время дорого, – объяснил он, улыбаясь в лицо мастеру. – А здесь мой трезубец раскалится не хуже, чем в горне… Или я чего-нибудь не понимаю?
– Не понимаешь, дядя, – согласился Гефест, сделав заведомо безуспешную попытку выхватить из огня трезубец и тряся обожженными пальцами. – Ничего ты не понимаешь в моей работе. Гляди, что натворил! – и он указал на бесформенный пузырящийся комок золота, который, шипя, растекался кляксой по каменным плитам пола. – Теперь новый трезубец ковать – на полдня работы. Только сначала углей нажечь надо…
– Так… – сказал Посейдон, помолчал и вернулся к столу. Гефест, таща за руку болвана, заковылял следом. – Чего ты добиваешься, племянник? Зачем ты хочешь меня огорчить?
– Я тебе, дядя, наоборот, угодить стараюсь, – хмуро сказал Гефест. – Заказ выполнить. А ты меня торопишь. А я, когда тороплюсь, нервничаю. И он, – Гефест кивнул на слугу, – тоже нервничать начинает. Вот и пережег уголь… Ты бы меня не торопил, а, дядя? И все будет в лучшем виде. Тебе трезубец к какому времени нужен? К утру? К вечеру? Ты скажи! Будет.
– К полудню, – сказал Посейдон.
– Вот завтра в полдень и приходи. Будет.
– Сегодня к полудню, – уточнил Посейдон.
– Это уже труднее… – проговорил Гефест. Сложил руки на груди и наклонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. – Гораздо труднее, – повторил он. – Но, если мешать не станешь, то, может быть, справлюсь.
– За полчаса?
– А что, всего полчаса осталось?
Посейдон помолчал, все так же ласково глядя ему в лицо.
– Нет, не выйдет! – решительно сказал Гефест. – Ну, что ты… Это же еще угли нажечь.» Вот если три часа дашь… – неуверенно сказал он.
– Полтора! – Посейдон поднялся, с величавой брезгливостью оглядывая свою тунику.
– Может, тебе одежонку какую? – засуетился Гефест. – Я быстро, туда-сюда… Ишь, как тебя извозило…
– Предпочитаю свою. Значит, полтора часа.
– Ох, не знаю… Постараюсь, конечно, но… И куда такая спешка? Ладно, смертные торопятся – их можно понять, но ты, дядя, у кого позади и впереди – вечность…
– Забот много, – сказал Посейдон. – Вечных забот. И все – неотложные.
– И что за заботы такие, что вот вынь ему да положь трезубец? – пряча глаза, забормотал Гефест. – Или пучины морские долго жить прикажут, если чуть обождать… Тоже ведь, поди, вечны – пучины-то…
– Мои заботы, племянник. Мои!.. Тебе, – Посейдон радушно осклабился, – я больше мешать не буду.
– Понял, – быстро сказал Гефест. – Через два часа приходи.
Уже подойдя к скалистому обрыву над морем, Посейдон остановился и, глянув через плечо, спросил:
– Кстати. Что такое «ложки»?
– «Ложки»? – Гефест пожал плечами. – Первый раз слышу.
– Зато произносишь не первый раз. Ты слуге своему грозил, что переплавишь его на ложки.
– Ах, ложки! Хм… – Гефест дернул себя за бороду и глубоко задумался. – А Демодок его знает, что это такое! – сказал он наконец.
– Ага… – наконец произнес Посейдон, – Демодок… Ладно, работай. Быстро работай – если хочешь, чтобы впереди у тебя была вечность!
Тема: сфероклазм в античных сферах. Иллюстративный материал (фономагнитокопия рабочей записи во время обнаружения эффекта). Массив «К.И.», выборка.
– Странные оговорки, ты не находишь? Сначала час как единица времени, потом ложки…
– Ничего странного: поэты всегда что-нибудь путают.
– Это не просто путаница…
– Знаешь, меня гораздо больше интересует разбитый шлюп. И вулкан на Лемносе.
– Нет, ты все-таки выслушай! Дело в том, что никаких ложек в Древней Греции не было, да и час как единица времени…
– Обыкновенный сфероклазм!
– В античных сферах?
– Ну и что? Насколько я знаю, Гнедич, переводя Илиаду, употреблял не только греческие, но и римские имена богов. А Жуковский в Одиссее рассаживал гостей на лавках вместо кресел и что-то там сравнивал с шелком, которого древние греки не знали. Вот тебе и сфероклазм.
– Ни по Жуковскому, ни по Гнедичу в этом мире не должно быть никаких ложек!
– Вулкана на Лемносе в этом мире тоже не должно быть. Но он есть. И это интересует меня гораздо больше.
– А если все это как-то связано? Вулкан, шлюп, заговаривающийся поэт…
– Юрочка, они все заговариваются. И всегда. Если не веришь, верни его в действительный мир и пообщайся. Только не забудь вернуть бедолагу, когда надоест.
– Именно об этом я и хотел тебя попросить.
– Именно с этого и надо было начинать! Только ты не туда сел – пульт хроностопа правее.
– Не все сразу. Я хочу сделать радиовызов.
– Боже мой, кому?
– Ему. У меня такое чувство, что этот поэт откликнется. Подскажи-ка номер маяка.
– Сумасшедший! Ты перепугаешь его до смерти!
– Номер, Наденька, номер!
– Восемнадцать-бэ-три… Не нравится мне эта затея.
– Мне тоже, а что делать?
– Мужская логика, Юрий Глебович!
– От Надежды Мироновны слышу… Восемнадцатый бэ! Алло, восемна…»
(Экспедиция 112-С, античные сферы. Информация широкого доступа.)
– Ну, вот и ветер меняется! – услышал Окиал радостный голос кормчего и заморгал, с трудом возвращаясь к реальности. Последний отзвук аэдовой лиры исчезал за безоблачным морским горизонтом, и небо, казалось, мгновенно очистилось от тучи пепла и сажи… Впрочем, туча была не над этим морем, а над Эгейским, по ту сторону Пелопонеса. И вообще, она была в песне. Хотя…
– Ты очень хорошо пел, Демодок, – сказал учитель, словно угадав его мысли. – Не правда ли, Окиал?
– Да. О да! – Окиал понимающе кивнул и посмотрел на солнце. Полдень был уже близок. Был уже почти полдень, и всего два часа оставалось… Но ведь это же было в песне! – А что будет дальше? – спросил он.
– Не знаю, – буркнул певец. – Я еще не закончил.
– Вот парус поставим и узнаем, – сказал кормчий. – Сушите весла, бездельники! Сейчас за вас поработает Нот! И пошарьте под левой якорной площадкой – там должна быть моя заветная амфора, если вы не распили тайком. Да под левой, а не под правой! Есть? Тащите сюда: сначала угостим певца, а потом пустим по кругу. Ему нужно хорошенько промыть горло феакийским вином, чтобы закончить песню.
– Я продолжу ее через два часа, Акроней, – хмуро сказал аэд. – Не раньше.
– Хорошо, – легко согласился кормчий. – К тому времени, может быть, увидим берега Схерии. Придется опять поработать веслами, и твоя песня будет нам весьма кстати… Ты превосходно поешь, славный аэд, – сказал он, понизив голос. – Но гребцам важен лишь ритм – а слова… Вряд ли они прислушивались к словам, и вряд ли твоя песня поможет нам. Но берег родины мы успеем увидеть.
Два часа прошли в напряженном молчании, и даже заветная амфора не смогла разрядить его. Южный ветер был ровен и бодр, небеса безоблачны, тень Перста почти неподвижно лежала на палубе параллельно бортам. За все это время произошло лишь одно событие, не замеченное никем, кроме Окиала: один из штырей металлического ежа – тот, что был обращен к корме, – вдруг удлинился. А когда Окиал повернул ежа, делая вид, что просто устанавливает его поудобнее, штырь заполз обратно, и выдвинулся другой (на этот раз именно он оказался обращенным к корме). Там, далеко за кормой, на юге, был Лефкас, был мыс Итапетра и было святилище с тремя заряженными ежами.
Окиал опять представил себе расположение лабиринта, нащупал ежи и разрядил их. Три длинных штыря (на Лефкасе они тянулись вверх) поочередно заползли внутрь, едва Окиал одну за другой выщелкнул и бросил три пластины обратно в ящик. Но еж, лежавший у него под рукой, на корме феакийского корабля, по-прежнему тянулся длинным штырем к югу.
Может быть, он звал кого-то. Может, искал. Может быть, нашел и следил… Окиал старался не думать, чтобы не мешать ему. Если это опасно, он всегда успеет выщелкнуть пластину и бросить за борт. Без пластины еж мертв.
Но лишь незадолго до того, как слепой аэд снова тронул струны своего инструмента, штырь стал укорачиваться. Зато попеременно удлинялись другие, и, когда не на шутку разгорелась свара на Олимпе, длинный штырь указывал точно в зенит. Что-то там было, в зените, за непонятно откуда взявшимся облачком, неподвижно зависшим над кораблем…
Никто, кроме Окиала, не обращал внимания на это облачко: все слушали песню аэда и время от времени поглядывали на север, где должна была показаться Схерия. За бездельников работал Нот – работал ровно и мощно, напрягая тяжелое льняное полотнище паруса, – поэтому слушали не только ритм.
Гефест гнул свою непонятную линию, злостно саботируя изготовление трезубца. За эти два часа он сумел раздобыть еще один заказ – и более высокий: простодушный Зевс, поддавшись на грубоватую лесть мастера, повелел ему выковать зеркало для своей новой любовницы. Отшлифованная серебряная пластина у Гефеста, конечно, была, и не одна, но на обратной стороне зеркала предстояло выковать множество аллегорических изображений и сцен, прославляющих высокопрестольного дарителя. Работа тонкая, долгая и, безусловно, гораздо более спешная, чем заказ Посейдона. Морской бог не посмел впрямую нарушить волю Эгидоносителя и развернул стремительную интригу, имевшую целью публично столкнуть новую фаворитку с Герой, законной женой Громовержца. Проведенная с превеликим трудом и с непревзойденным блеском, интрига завершилась грандиозной сварой на Олимпе и молниеносным изгнанием фаворитки за Геракловы Столпы. Однако заказ свой Эгиох не отменил: зеркало теперь было обещано Гере.
– Благодарю тебя, мой повелитель, – отвечала богиня. – Оно будет напоминать мне об этой маленькой победе и послужит залогом новых. И когда же я получу свой подарок?
Зевс раздраженно пожал плечами, и воспрянувший духом Посейдон немедленно встрял:
– Как только твой сын Гефест закончит работу, о лилейнораменная! Насколько я знаю, он уже приступил…
– Гефест? – Гера слегка нахмурилась. – Ах, да, ну конечно, Гефест, кому же еще.
– Он искусен и быстр, – невозмутимо продолжал Посейдон. – Помнится, то самое кресло, на целых две недели сковавшее твои руки и ноги, он изготовил всего лишь за день. А тут какое-то зеркальце…
– Значит, к вечеру, – сухо сказала Гера.
– Быстрее! – воскликнул Посейдон. – Я думаю, что гораздо быстрее!
– Ладно, хватит, – оборвал Зевс. – Пускай принесет через час. Пошел вон. – И, вхолостую, без молнии, громыхнув, удалился в свои покои – переживать, а Посейдон не замедлил сообщить высочайшее волеизъявление мастеру.
– Вот и все, чего ты добился, – констатировал он, устало развалясь в том самом кресле, уже отмытом от сажи и пепла. – Эгиох раздражен. Владычица недовольна, оба они слишком хорошо помнят, что ты якшаешься со смертными, – словом, дела твои плохи, племянник… Кстати, я тебе не очень сильно мешаю?
– Не перенапрягайся, дядя, – буркнул Гефест. – Отдохни. Из кубка вон похлебай, мало будет – амфора под столом, сам нальешь. Супруга дворец отмывает, так что прислуживать некому…
– А ты куда?
– На Олимп, дядя. Я же ведь хроменький, пока доберусь – как раз час пройдет. Да обратно столько же. Отдыхай.
– А зеркало?
– А трезубец, ты хочешь спросить? Трезубец потом, когда вернусь.
– То есть, зеркало ты уже выковал? Успел?
– Если б не якшался со смертными, не успел бы. Я же тебе говорил, что ты плохо знаешь мою работу. Зачем обязательно ковать? Вот оно, зеркало… – Гефест грохнул на наковальню грубо сколоченный деревянный ящик и стал отдирать доски. Посыпалась сухая, добела пережженная глина, сверкнуло золото отливки. Подоспевший слуга ухватил ее металлическими пальцами, другой рукой смахнул глину и доски на пол, своротил туда же медную плиту и бережно уложил отливку на дубовый торец наковальни. – Самое трудное было – найти эту глину, – объяснил Гефест, копаясь в груде инструментов. – Самое дорогое – выдавить в ней рисунок. – Он приложил к отливке отполированный лист серебра. – А самое тонкое – залить в опоку расплавленное золото так, чтобы не пришлось потом переделывать. Не придется… – И несколькими точными короткими ударами он приклепал серебряный лист. – Отдыхай, дядя, – повторил он. – Ты за эти два часа не меньше моего наработался.
– Может быть, ты хоть теперь объяснишь, зачем тебе это было нужно? – спросил Посейдон.
– Что?
– Зачем ты тянул время?
– Я тянул время? – удивился Гефест. – Демодок с тобой, дядя, я этого не умею. Просто я не люблю, когда меня торопят.
– А я не люблю, когда меня задерживают! – взревел Посейдон и поднялся, нависая над устьем пещеры, почти сравнявшись ростом с горой, и пяткой раздавил кресло…
– Зря. Вот это зря, Демодок… – (Окиал не сразу понял, что это голос учителя прорвался сквозь песню, но слепой аэд и вовсе не услышал голос Тоона).
Морской бог был страшен в бессильном гневе, бледная радужка его водянистых глаз потемнела и подернулась рябью.
– Ты вот что, дядя, – забормотал Гефест, боком-боком придвигаясь к своему молоту, ухватил его и выскочил из пещеры на солнечный свет. – Ты не забывай: Гелиос все видит! И если я тебя ненароком стукну – так только из верноподданнических соображений. Чтобы исполнить волю отца моего – Вседержителя Зевса. Уйди с дороги, а то молот тяжелый – уроню на ногу!
– На земле очень много смертных, – уже спокойно и раздумчиво проговорил Посейдон. – Даже Урания вряд ли сочтет их – собьется. Многие из них некрасивы и хромы, как ты. И, как ты, искусны в ремеслах… Если тебе надоело бессмертие – так и скажи. На Олимпе незаменимых нет – кроме тех, кто всегда помнит об этом… Не дай тебе Демодок, – Посейдон усмехнулся, – проверить на себе это правило…
Окиал с удивлением посмотрел на певца и заметил, что не он один удивлен. Песня уже не оказывала своего волшебного действия на слушателей: боги не вставали перед глазами во всем своем блеске и гневе, они вихлялись плоскими дергаными тенями, пещера Гефеста померкла и расплылась, куда-то пропал, как и не был, забытый аэдом золотолобый слуга. Аэд подолгу шевелил губами и морщился перед каждой новой строкой гекзаметра, но слова были просто словами (далеко не всегда внятными), а мелодия – просто мелодией.
Что-то мешало им вновь обрести свою силу, что-то вклинивалось в них, рвя и корежа ритм, и Окиал не сразу понял, что это «что-то» исходит из металлического ежа. В нем скрежетало, хрипело и отрывисто сипло попискивало, а потом густой металлический голос произнес: «Мужская логика, Юрий Глебович». – И еще более низкий, на почти неслышных басах: «От Надежды Мироновны слышу».
Аэд выронил лиру, и она жалобно зазвенела, ударившись о скамью. Он повернулся к Окиалу, слепо вытянул руки, шагнул и чуть не упал, споткнувшись о свой инструмент. Окиал поспешно вскочил, уступая дорогу и одновременно заслоняя ежа от кормовых гребцов, которые тянули шеи и тоже прислушивались, но пока еще сидели на месте.
– Я так и знал, – бормотал аэд, слепо ощупывая руками металлические штыри. – Я так и думал… Один непредвзятый ум, всего лишь один… Ну, два – ты и твой ученик…
В еже щелкнуло, пропали скрежет и хрип, и неожиданно чистый баритон воззвал, словно стараясь докричаться через много стадий: «Восемнадцатый бэ! Алло, восемнадцатый бэ! Есть там кто-нибудь?»
– Есть! Это я! – закричал аэд помолодевшим голосом. – Это ты, Юра? Командор!
«Ну, вот видишь? – обрадованно сказал баритон. – Это кто-то из наших… Восемнадцатый бэ, кто ты?»
– Это я, командор! Я, Демодок… То есть, Дима…
«Держись возле маяка, Дима! Сейчас я врублю хрр-р-р…»
Голос, грубея, перешел на немыслимые басы, затем, произнеся почти нормальным тоном: «…стоп!» и «Держись возле…», сдвинулся в писк и, резанув по ушам, пропал. Окиал изо всех сил сдерживал напиравшую толпу, что-то орал с кормы Акроней, судно, накренившись на левый борт, чуть не зачерпнуло волну и, продолжая некоторое время крениться, застыло в неестественном положении. Не меньше двадцати гребцов навалились на Окиала сзади, а он, разведя руки и упираясь ногами в палубу, держал их. Напор становился слабее, наконец пропал, но Окиал не мог не только оглянуться – он не мог шевельнуть ни единым мускулом, даже моргнуть не мог. Аэд суетился возле ежа, перехватывая штыри, руки его мелькали так быстро, что их не стало видно, аэда трясло, он расплывался мутным грязно-белым пятном, что-то сверкающее и длинное упало с неба и тут же унеслось прочь, обратно, а потом все двадцать с лишним человек навалились на Окиала, и он вытянул руки вперед, чтобы не упасть грудью на штыри, грохнулся на голые доски палубы, и всю толпу накрыло волной. «А Навболита здесь нет, – спокойно подумал он, ускользая в небытие. – Это хорошо, что его здесь нет, это я молодец…»
Очнувшись, он обнаружил себя лежащим навзничь на палубе, увидел над собой неподвижный Перст в неподвижных, заклиненных рамках, услышал мерный скрип уключин и мерное, в такт, пощелкиванье Акронеева бича. Плавание продолжалось. Учитель убрал с его лба мокрую тряпку, Окиал приподнял голову, оперся на локти и сел. Гребцы (хмурые, со свежими рубцами на плечах и на лицах) работали молча, Акроней прохаживался между ними, пощелкивая и тоже хмурясь. Обломок мачты торчал посреди палубы. Аэда не было на корабле, и ежа его тоже не было, лишь крепившие его найтовы валялись у борта.
– Где он? – спросил Окиал.
– Ушел в свой мир, – непонятно ответил учитель и улыбнулся. – И тебе, мой мальчик, тоже надо уйти в свой мир, на Андикиферу. А мне в свой. Ты здесь бессилен, а я там – бесполезен. Уже бесполезен.
– Не понимаю, – сказал Окиал. – Но тебе виднее, учитель.
– Да, – согласился Тоон. – Мне виднее. Но все же там, на Андикифере, постарайся не употреблять эту формулу. Никогда. Постарайтесь жить без богов…
– Земля!
– Посейдон!
Эти два возгласа раздались почти одновременно. Окиал понял, что подспудно давно ожидал одного из них, и вскочил на ноги. Заболели измятые в свалке мышцы на спине и груди, резануло в правой коленке. Он пошевелил пальцами, нащупывая в воздухе рукоять своего меча. Нет, надо что-то другое…
Учитель тоже отреагировал быстро – но очень странно. Он встал на колени, в упор глянул в прозрачные водянистые глаза бога и покорно опустил голову.
– Уходи, Окиал, – шепнул он. – Прыгай за борт, мой мальчик. Не думай о нем – и он не заметит тебя. Не думай о нем, ты ведь умеешь…
Окиал не слушал его. Он наконец сообразил, что ему нужно, сжал дротик и швырнул его прямо в переносицу бога.
«Мал!» – с сожалением подумал он, когда Посейдон, взревев, выдернул дротик и, почти не целясь, послал обратно. Окиал увернулся и, закричав от усилия, бросил громадное – в два своих роста – копье с тяжелым зазубренным наконечником. Гребцы лежали ниц, побросав весла, и даже Акроней, выронив бич, медленно подгибал колени, повторяя позу учителя. Копье пробило голову бога насквозь, и Посейдон, обливаясь кровью и хрипло рыча, вслепую занес над кораблем тяжелую длань.
«Гефест… Где ты, дружище?» – подумалось вдруг Окиалу, и он удивился, потому что никогда прежде не думал о богах с такой теплотой и… надеждой? жалостью?
– Я всего лишь бог, – услышал он отчетливый голос Гефеста, словно тот был не на далеком Олимпе, а рядом. – Я – ничто без таких, как ты. Но ведь ты не единственный. Вас много…
И это было последнее, что Окиал слышал.
…могучий земли колебатель
В Схерию, где обитая феакийский народ, устремился
Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
Быстро. К нему подошед, колебатель земли во мгновенье
В камень его обратил и ударом ладони к морскому
Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
(Гомер. Одиссея, песнь тринадцатая.)
