Текст книги "Стать японцем"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2

Тело как инструмент служения и носитель церемониальности: не думать о себе, кланяться чаще и глубже

Европейцы, как уже было сказано, познакомились с японцами еще в середине XVI века. Высокая иерархичность общества и разработанность церемониального телесного поведения произвели на них неизгладимое впечатление. Португальский иезуит Лоренцо Меси (Mexia, 1540—1599), побывавший в Японии в 1579—1582 гг., писал: «У японцев такое бесчисленное количество церемоний, что никто не знает их всех, и у них есть много книг, в которых говорится только об этих церемониях. Они используют семь или восемь [церемоний] только для того, чтобы выпить немного воды, а для использования веера их имеется более тридцати; относительно правил еды, посылки подарков и общения их число бесконечно. За исключением церемоний и письменности, они [японцы] не учатся более ничему»²⁰.

Миссионер Алессандро Валиньяно отмечал, что видимым указателем на важность персоны является то место, которое она занимает в гостиной; видно это и в «манере выходить навстречу гостям, принимать и сопровождать их, в словах, в манере говорить, преисполненной значительности, в почерке и стиле письма, в том, на каких столах едят...»²¹. Заинтересованный в успехе христианской проповеди, он отмечал также, что «в постройке наших [предназначенных для миссионеров. – А. М.] домов и церквей необходимо уметь приспосабливаться к обычаям, принятым в Японии, потому что, не придавая значения тому, как в Японии сооружают дома, невозможно соблюдать обязательные при приеме гостей церемонии и приветствия»²². Таким образом, для Валиньяно, целью которого было создание для проповеднической деятельности наиболее благоприятных условий, оказывается важным не удобство проживания и не крепость дома, а его приспособленность для совершения церемоний, что свидетельствует о его тонком понимании японской культурной ситуации. Однако большинство европейцев находило «японские церемонии» отражением непонимания японцев, что на этом свете есть дела и поважнее.

Побывавший в Японии в 1690—1692 гг. в составе торговой голландской миссии немецкий врач Энгельберт Кемпфер (1651—1716) называл Японию «сплошной школой этикета» и подчеркивал, что в мире нет народа, который сравнился бы с японцами в части их обыкновений, морали и поведения. Сотрудник Ост-Индской компании Фредерик Фишер (1800– 1848), находившийся в Японии в 1820—1829 гг., отмечал: «Никакой иноземец не может себе представить, до каких пустячных мелочей должны и сегодня соблюдаться эти церемонии... На чужом примере, по книгам и картинкам молодежь учат, как следует одеваться и выглядеть, как следует вести хозяйство, как принимать гостей и угождать им, как ходить в гости и произносить благопожелания, как вести себя на праздниках и так далее. Когда доходит до мелочей всех этих правил, человек научается, как следует снимать нагар со свечи и как следует подносить чарку ко рту. Японцы считают необходимым следовать всем этим предписаниям и прекрасно знакомы с ними»²³. И. А. Гончаров писал: «Здесь соблюдается такая строгая постепенность в званиях, что несоблюдением ее как раз наживешь врагов. Вообще нужна большая осторожность в обращении с ними, тем более, что изучение приличий составляет у них важную науку, за неимением пока других»²⁴.

Почти всем иноземцам бросалось в глаза, как часто и тщательно японцы кланяются друг другу. С течением времени положение не менялось. Так, Ф. Фишер отмечал: «Японец вначале становится на колени, его ступни вывернуты внутрь; затем его тело прижимается к ногам так, что его ягодицы оказываются на пятках. В этом положении совершается приветствие – руки кладутся на пол, а голова нагибается к полу, так что все тело ужимается, чтобы занять возможно меньше места, и тогда его можно свободно накрыть среднего размера корзинкой для переноски кур»²⁵.

Таким образом, разные европейцы на всем протяжении периода Токугава неизменно отмечали церемониальную (телесную) составляющую поведения японцев, которая зачастую казалась им чересчур обременительной и воспринималась как признак неумения японцев отличать важное от неважного. Однако сами японцы думали по-другому. Они полагали, что церемониальность поведения служит гарантией стабильной общественной жизни.

Социальная иерархия была проведена в Японии с намного большей последовательностью, чем в Европе, цена социального деления была чрезвычайно мала. Такая детализация являлась характеристикой уже древнего японского государства. Так, чиновничья шкала рангов VIII в. предусматривала 9 основных рангов, имевших более 50 градаций для столичных и провинциальных чиновников²⁶. При этом в указанное число рангов не входят обладательницы женских придворных рангов и буддийские монахи, для которых существовали свои особые ранги. В эпоху Токугава с ее сложной системой вассалитета и значительной автономностью регионов князья ранжировались в соответствии с несколькими признаками («внутренние», «внешние», родственники Токугава, урожайность владения, наличие или отсутствие замка, совпадение владений с границами провинции), но этот набор признаков не давал возможности для однозначной интерпретации. Таким образом, была создана ситуация, когда в стране фактически отсутствовала общенациональная и однозначно толкуемая система ранжирования, хотя она и существовала как в центральном аппарате, так и в пределах отдельных княжеств. Так, в княжестве Сэндай насчитывалось 34 ранга, в Ямагути – 59, в крошечном Накацу – более 100²⁷.

Основой общественных отношений считались верность «хозяину» и служение ему. Этот принцип распространялся не только на самураев, но и на все общество, включая женщин, обязанных служить сначала своим родителям, впоследствии – мужьям и их родителям. Между старшим сыном и его младшими братьями, между старшими и младшими сестрами пролегала дистанция огромного размера. В этих условиях никто не «владел» собственным телом. Телом было можно только «распоряжаться». Причем не столько в личных интересах, сколько в интересах кого-то другого. Обязанность самурая – служить сюзерену и жертвовать ради него своим телом, обязанность простого человека – служить родителям, на чем так настаивали мыслители и морализаторы конфуцианского (нео-конфуцианского) толка.

Каждый взрослый японец входил также в профессиональную корпорацию (дружина воинов, сельская община, цех, гильдия), был на всю жизнь привязан к ней, не имел права и возможности сменить свою идентичность. Поэтому утеря самураем господина (его смерть, ликвидация княжества или изгнание самого самурая за какой-нибудь проступок) автоматически превращала воина в деклассированный элемент, он становился «ронином» (букв, «перекати-волна»), лишался самурайской прически (бритый лоб и косичка) и отращивал волосы. Изгнание за проступки из крестьянской общины, цеха, гильдии также служило страшным наказанием, поскольку войти в новый коллектив оказывалось практически невозможным. Жена, изгнанная из семьи мужа за какой-нибудь проступок и «возвращенная» родителям, на всю жизнь покрывала себя позором и не имела шансов на повторный брак.

Коллективом, в который входили все японцы без исключения, являлась, естественно, семья, которая понималась как череда поколений. Семья обладала для японцев сверхценностью. И не только сама по себе. Морализаторы и идеологи полагали, что дела в государстве могут идти должным образом только когда крепка семья, поэтому и власти прилагали все усилия для обеспечения ее стабильности.

Считалось, что человек обязан своим родителям жизнью, им и предкам – своим положением. Он был встроен в череду поколений, систему родственных отношений и не обладал автономией. В наставлениях, обращенных к торговцам, Ни-номия Сонтоку говорит: «Вы сами по себе бесполезны... Лишь благодаря череде добрых дел ваших предков, их родовитости и положению к вам относятся с уважением, как к человеку на что-то годному». Без родителей «человек был бы подобен стреле, выпущенной из плохо натянутого лука», который бессильно «падает в траву. Люди стали бы считать его никчемным дураком»²⁸.

Беспрекословное повиновение отцу было безусловным требованием. После рождения ребенка отец наступал на плаценту или же захоранивал ее – этот ритуал был призван обеспечить беспрекословное послушание в дальнейшем²⁹.

Считалось, что любое замечание по отношению к главе семьи идет вразрез с «правильным» поведением. Увещевания отца пить поменьше спиртного (поскольку в таком состоянии он допоздна ведет с матерью пустопорожние разговоры, а наутро страдает от похмелья) также решительно осуждаются³⁰.

Певец «пути торговца» Исида Байган (1685—1744) утверждал, что не только имущество семьи принадлежит родителям: «ваше собственное тело также изначально является телом ваших родителей, и поэтому они могут использовать его по своему усмотрению, даже продать, если им захочется, и вы не должны жаловаться»³¹. Таким образом, мы имеем дело с феноменом, который можно назвать «патернализацией» тела.

Кайбара Экикэн так поучал молодое самурайское поколение: «Тело человека появляется благодаря отцу и матери, оно имеет своим истоком Небо и Землю. Человек рождается благодаря Небу и Земле, отцу и матери, а потому и взращиваемое им тело не является его собственностью. Тело, дарованное Небом и Землей, тело, полученное от отца с матерью, следует взращивать с почтением и тщанием, не принося ему вреда. Жизнь должна быть долгой. В этом и заключен сыновний долг перед Небом с Землей, перед отцом с матерью. Если потеряешь тело, то и служить станет нечем. Поскольку внутренности, кожа и тело, волосы достаются нам от родителей, то содержать их в беспорядке и уродовать – сыновняя непочтительность. Какая это непочтительность по отношению к Небу и Земле, отцу и матери: великое предназначение считать делом личным, пить-есть и желать-алкать по своему хотению, портить здоровье и привечать болезни, сокращать дарованные Небом годы и умирать до срока!»³²

Так обосновывалась высокая необходимость заботиться о своем теле – ведь предназначением его является неустанная забота о родителях, что служило гарантией лояльности самурая и по отношению к сюзерену. Мать, сын которой попал в заключение по подозрению в неверности сюзерену, писала: «Когда его отец был жив, он был очень преданным сыном, он тщательно ухаживал за ним, в особенности тогда, когда отец болел. Я видела это сама. Поэтому невозможно, чтобы такой преданный сын, как он, может совершить какое бы то ни было преступление против нашего господина»³³.

В заботе о родителях отсутствовал «эгоизм» (индивидуализм), который с такой решительностью осуждался идеологией того времени. Японские мыслители неизменно повторяли: человек получает тело от родителей и передает его потомкам. При этом под «телом» (яп. син/ми) понимается не просто плоть (кровная связь), но также культурные навыки тела и его общественный (сословный) статус, т. е. культурно-общественной составляющей придается, безусловно, выдающаяся значимость. В противном случае в японском обществе институт усыновления не имел бы такого повсеместного распространения.

Призывая заботиться о родителях, Кайбара Экикэн одновременно подчеркивал, что в случае необходимости следует жертвовать своей жизнью ради господина. Это положение было воспринято им от сформировавшегося ранее кодекса поведения самурая, где считалось, что тот воин, который не проявил должной готовности к самопожертвованию ради господина, позорит свое «имя». Имя же, в отличие от тела, обладает «вечной» жизнью. Поскольку опозоренное имя сохраняется в памяти людей вечно, это ложится грязным пятном на весь дом, на его «коллективное тело». Таким образом, самой страшной угрозой представляется нанесение репутационного ущерба не самому себе, а тому объединению, к которому принадлежит тот или иной человек.

Поддержание коллективной репутации являлось важнейшей обязанностью каждого индивида, однако в идеологических построениях разных сословий акценты были расставлены по-разному. Наиболее яркими представителями самурайской идеологии являлись, возможно, Миямото Мусаси (1584—1645), Ямага Соко (1622—1685) и Ямамото Цунэтомо (1659—1719), которые неустанно и даже назойливо подчеркивали, что главным свойством «настоящего» самурая является постоянная готовность к смерти, что самурай живет, приучая себя к смерти. Временами эта готовность перерастает в желательность смерти (разумеется, обставленной достойным, то есть героическим образом). Ямамото Цунэтомо буквально утверждал: «путь самурая – это поиск смерти» и что если есть выбор между жизнью и смертью, настоящий самурай всегда выбирает смерть. Обязанность умереть за сюзерена воспринималась как сословная привилегия. От челяди никто не ожидал ничего подобного. Достаточно было и того, чтобы крестьянин или торговец, завидя самурая, немедленно сбрасывал свою обувь и распростирался на земле.

Готовность к физическому самопожертвованию ради сюзерена и забота о родителях, безусловно, вступали в конфликтные отношения. В самурайской теории смерть за сюзерена обладала, несомненно, большей ценностью, однако в условиях мирного времени основной акцент естественным образом все больше переносился на заботу о родителях и, следовательно, на необходимость долгой жизни и заботу о здоровье собственного тела. В сочинениях простых «горожан» (т. е. неса-мураев) подчеркивалось, что у горожанина нет сюзерена, у него есть только родители, а потому его «жертвой» является забота о них, а не постоянная готовность к смерти, о которой твердили идеологи самурайского сословия³⁴.

Непререкаемый авторитет отца отнюдь не означал, что он до конца жизни распоряжался хозяйственными и домашними делами. Было принято, что в какой-то момент (вне зависимости от состояния своего здоровья) он непременно отходит от дел и передает их старшему сыну (этот обычай именовался «инкё» – «спрятанная жизнь»). Такое обыкновение также воспринималось в контексте заботы о родителях, их покойной старости.

Обычай кровной мести имел в Японии широкое распространение. Он был регламентирован законом – для убийства обидчика следовало получить разрешение властей. И в этом случае убийца не подлежал наказанию. Показательно, что такое разрешение имел возможность получить сын – чтобы отомстить обидчику отца, и младший брат – чтобы отомстить за старшего брата. Что до отца и старшего брата, то они не могли получить разрешение отомстить за сына или младшего брата – понятие «верности» имело в значительной степени однонаправленный характер. Инфантицид, как уже говорилось, был достаточно распространенным явлением. Убийство же родителей считалось наиболее тяжким преступлением и наказывалось, естественно, смертной казнью. Эта же мера наказания применялась и по отношению к сыну, подравшемуся с отцом.

В знаменитой истории о 47 ронинах (была растиражирована в цветной гравюре, прозе и, в особенности, в театральной пьесе «Тюсингура), которым удалось отомстить за своего сюзерена, эти люди были подвергнуты суду именно потому, что они не получили разрешения властей. Однако в качестве особой милости эти ронины были приговорены к почетной самоказни (сэппуку или харакири) и сделались олицетворением верности, жертвенности и пренебрежения своим телом ради господина. Высшим же проявлением родительского долга (любви) выступает освобождение сына от его сыновних обязанностей – чтобы он мог больше не заботиться о родителях (обычно речь идет о матери) и со спокойной душой отдаться мести. Такое освобождение могла принести только смерть родителя, т. е., в данном случае, самоубийство. Именно так поступает мать Цугуфуса – одного из 47 ронинов³⁵.

Но не только самураи жертвовали своим телом. В случае материальных затруднений продажа крестьянином или горожанином дочери в публичный дом была делом вполне рутинным и не осуждалась обществом. Считалось, что девушка исполняет свой дочерний долг, ибо заработанные ею средства помогают родителям свести концы с концами.

Верность была настолько всепронизывающим понятием, что ее искали (и находили!) даже в животном мире. Классическим выражением преданности и верности являются восемь псов из грандиозного романа-эпопеи Кёкутэй Бакин (1767—1848) «Нансо сатоми хаккэн дэн», которые объединяют свои собачьи силы для возрождения пришедшего в упадок дома Сатоми.

Культ родителей и предков предполагал культ старости, а не молодости. В Японии того времени почиталась не столько молодецкая удаль, сколько присущая старикам мудрость. Ее символами были журавль, на котором путешествуют бессмертные даосские святые, черепаха-долгожительница, креветка с ее изогнутым («согбенным») телом, искривленная ветрами и годами сосна. В качестве идеала для подражания служили согбенные мудрецы, а не физически сильные и красивые молодые люди. Можно сказать, что японцы того времени стремились не к вечной молодости, а к вечной старости. В Японии того времени появление мыслителей типа Жан-Жака Руссо с его педоцентрическими идеями было делом совершенно немыслимым.

Каким же образом и с помощью каких средств воспитывался тип человека, который видит свою главную обязанность в служении старшему по положению и возрасту?.

Китайская традиционная культура придает огромное значение церемониям и ритуалам. Они носят обобщенное обозначение «Ли» (яп. Рэй). «Церемонным человеком» считался тот, кто «правильно» одевается, говорит и обладает правильным (регламентированным) телесным поведением. Практически любая ситуация, когда человек вступает в коммуникацию с другими людьми (поведение за столом, приветствия, манера разговора и т. д.), обставлялась тщательно разработанными правилами, которые требовали неукоснительного соблюдения. Столь широкие «полномочия» понятия Рэй превращали этот комплекс правил в мощное средство по управлению поведением человека. Понятие «Рэй» отражает прежде всего способы поведения в строго иерархическом обществе, в котором (в пределе) не существует равных по своему статусу субъектов взаимодействия. Они отличаются между собой по множеству параметров: сословному, должностному, ранговому, половому, возрастному, территориальному. За неимением лучшего эквивалента для перевода понятия «Рэй» мы будем пользоваться термином «церемониальность», хотя оно и не совсем точно соответствует оригиналу. Под «цере-мониальностью» мы будем понимать правила поведения и почтительности (в нашем случае прежде всего телесного), которые направлены на консервацию существующих иерархических отношений в обществе.

Церемониальные правила были направлены на выработку «правильного» телесного и словесного поведения. Именно такой порядок всегда считался правильным – правильное телесное поведение ведет за собой правильное словесное поведение. Официальная хроника «Сёку нихонги» приводит императорский указ 707 г.: «Церемонии – главное в пути управления. Если нет церемоний, слова приходят в беспорядок. Если слова в беспорядке, теряется главное». Далее в указе конкретизируется это положение. Поскольку то время характеризуется сильнейшим китайским влиянием на японскую культуру, то и принятое в Китае стоячее приветствие заменило исконно японское (садиться на колени и прижимать руки к полу или земле). Однако это немедленно вызвало нарушение привычной иерархии: «Перед учреждениями в столице и вне ее все ведут себя недостойно, в походке отсутствует церемонность, в речах нет умеренности. Это происходит оттого, что не уважается порядок чинов и забыты церемонии. Отныне следует ужесточить наблюдение [за церемониями], исправить дурные обычаи, следовать достойным образцам».

Считалось, что соблюдение церемониальное™ является наилучшим средством для управления семьей и страной, что без церемониальности невозможно воспитание морального человека, формирование «правильных» (почтительных) отношений между государем и подданным, между сюзереном и вассалом, между отцом и детьми, между старшими и младшими братьями, между мужчиной и женщиной, между незнакомыми людьми. То есть Рэй – это средство избежать социального хаоса, привести общество в «гармоничное» состояние, когда каждый знает свое место в социальной иерархии. Эти идеи были восприняты и в древней Японии, но в период Токугава они получили поистине широчайшее распространение и были воплощены в жизнь с гораздо большей последовательностью и социальным охватом. Важно подчеркнуть, что церемониальность – свойство прежде всего мирного времени, во время войн правила церемониальности перестают соблюдаться, что является несомненным свидетельством тотальной деградации.

Правила этикетного (ритуального) поведения постоянно становились предметом рефлексии на самом высоком уровне. С правления Гомидзуноо (1611—1629) по правление Гомомо-дзоно (1771—1779) императоры составили 17 сочинений, посвященных этикету, ритуалу, церемониальности³⁶. Придворные также часто составляли подробные сочинения, посвященные этой проблематике. Они ставили своей целью восстановление прежних придворных норм, которые были утрачены в лихую годину междоусобиц. Одним из обоснований недопустимости положения, когда фактическая власть в стране принадлежала сёгуну, а не императору, являлось утверждение, что только императорский двор сведущ в «настоящих» (древних) церемониях и ритуалах (при дворе ежегодно проводилось 180 календарных обряда). Это служило достаточным основанием для сомнений в легитимности сёгунской власти.

Сёгунские церемонии тоже были детально разработаны, и с точки зрения того огромного места, которое занимали церемонии и ритуалы при сёгунском дворе в Эдо, он мало чем отличался от двора императора, но то были другие церемонии. Достаточно сказать, что сёгуны Токугава поклонялись своим предкам, а не императорским. Придворные сёгуна и императора одевались по-разному. Только император имел право на проведение ритуала вкушения «нового урожая» (иы-инамэсай), причем сёгун не допускался к участию в ритуале. Хотя в наборах церемоний, проводившихся во дворце императора и замке сёгуна, имеются существенные совпадения, состав участников был разным. Аудиенции императора и сёгуна предназначались для разных людей (аристократического окружения императора и вассалов сёгуна).

В сёгунском церемониале выделяются два наиболее значимых события. Это празднование Нового года (проводилось и во дворце императора) и празднование годовщины входа Токугава Иэясу в Эдо (1-й день 8-й луны). В эти дни проводились масштабные аудиенции (длились три дня), когда все сколько-то влиятельные в сёгунской иерархии лица (князья, вассалы, клирики, представители значимых для сёгунской администрации обслуживающих ее нужды домов) являлись в его замок с поздравлениями и дарами. Основными дарами были мечи (они могли быть как настоящими, так и деревянными) и лошади. Почтительно (распростершись) преподнося сёгуну списки своих даров, они демонстрировали свою покорность и лояльность. В ответ они получали подарки от сёгуна (в основном одежду) и угощение. Еще одна церемония, которая непосредственным образом связывалась с именем Иэясу, называлась «гасё» («счастливое знамение») и проводилась в 16-й день 6-й луны. Считалось, что нумерологические знамения, связанные с числами 6 и 16, были явлены Иэясу в ознаменование его будущих побед. В этот день князья и вассалы получали от сёгуна наборы сладостей. Масштабные аудиенции, сопровождавшиеся обменом дарами, проводились также и в дни имеющих китайское происхождение и давно укоренившихся в Японии (в том числе и при императорском дворе) «пяти сезонных праздников» (госэкку): «семь трав» («о-нагуса, вкушение целебной похлебки, 15-й день 1-й луны); праздник девочек (3-й день 3-й луны); праздник мальчиков (5-й день 5-й луны); праздник Танабата (приурочен к встрече Волопаса и Ткачихи, отождествляемых со звездами Вега и Альтаир, 7-й день 7-й луны); праздник хризантем (9-й день 9-й луны). В 10-й луне в сёгунском замке справлялась церемония под названием Гэнтё, во время которой сёгун одаривал присутствующих лепешками (моти), приготовленными из риса нового урожая. Церемонии «пяти сезонных праздников» и Гэнтё проводились и при императорском дворце начиная с периода Хэйан.

Поименованные церемонии при сёгунском дворе имели параллельное «народное измерение» – в эти дни люди принимали особую пищу, проводились различные обряды, связанные с плодородием, долголетием, возрастными циклами. Меньшие по своим масштабам аудиенции при дворе сёгуна проводились 1-го, 15-го и 28-го числа каждого месяца. Все эти мероприятия служили в конечном итоге знаком покорности по отношению к сёгуну. Для присутствовавших на церемонии определялся порядок рассадки в залах приемов и очередность, в соответствии с которой они приветствовали сёгуна. Этот порядок зависел от класса, к которому принадлежал тот или иной князь, от занимаемой должности в аппарате сёгуната и ранга³⁷.

Если в церемониальное™ наблюдались схожие между сё-гунским и императорским ритуалом элементы, большая авторитетность, безусловно, принадлежала императорской версии. Так, при сёгунском дворе – точно так же, как и при императорском, – в некоторых церемониальных случаях исполнялась музыка гагаку, которая имеет своим источником древний Китай. При сёгунском дворе имелись музыканты этого направления, но они были недостаточно компетентны, поскольку тайное мастерство гагаку передавалось в рамках того или иного дома (иэ) только старшему сыну, а все старшие сыновья музыкантов проживали исключительно в Киото или Нара. В связи с этим музыканты из Эдо не умели исполнять самых «действенных» сакральных мелодий. Поэтому на важнейшие церемонии при сёгунском дворе приходилось приглашать «гастролеров» из тех домов, которые имели отношение к императорскому двору³⁸.

Незнание человеком правил церемониального поведения превращало его в неполноценного члена общества. Исходным событием, которое привело в действие 47 ронинов в 1701 г., оказался отказ Кира Ёсинака, принадлежавшего к высшей бюрократии сёгунского двора в Эдо, посвятить молодого даймё княжества Ако по имени Асано Наганори в тонкости приема посланцев императора (по одной из версий, отказ был обусловлен тем, что Асано отказался дать взятку). В результате Асано не смог достойно исполнить данное ему поручение, допустил во время приема немало церемониальных промашек и «потерял лицо». Не в силах сдержать обиду и гнев, он напал на Ёсинака прямо в сёгунском дворце и ранил его. Обнажение меча в сёгунском замке квалифицировалось как тягчайшее преступление, и потому ему приказали покончить жизнь самоубийством, княжество отдали другому, так что его самураи остались без хозяина и превратились в ронинов. И тогда они решили отомстить за хозяина, долго и тщательно готовились и в результате убили Кира Ёсинака, доставив его голову на могилу Асано.

После долгих междоусобных войн мир и стабильность сделались всеобщим идеалом. И в его осуществлении огромную роль играли церемониальные нормы. Несколько преувеличивая, можно сказать, что тело было нужно прежде всего для того, чтобы соблюдать церемониальные нормы. Эти нормы считались признаком, который отличает человека от животного. Исида Байган писал: «Тот, кто соблюдает правила этикета [Рэй], является человеком. Тот, кто не соблюдает их, не является человеческим существом». Варвары характеризовались японцами как люди, у которых отсутствует церемо-ниальность. Поэтому европейские идеи нового времени о «человеке естественном» или же о «благородном дикаре» не могли быть рождены в японском обществе ни при каких обстоятельствах.

В своем трактате «Вадзоку додзёкун», посвященном воспитанию, Кайбара Экикэн писал: «Церемониальность – установление Неба-Земли, правило для человека. То есть церемониальность делает человека. Без церемониальное™ человек нр делается. Если человек не делается, он равен зверю. Поэтому с детских лет нужно почтительно следовать церемо-ниальности. Все действия человека подчиняются церемони-альности. Если есть церемониальность, любое дело осуществляется с легкостью, а сердце пребывает в порядке и покое. Если церемониальность отсутствует, возникают трудности, беспорядок, дела не делаются, сердце волнуется. Поэтому следует соблюдать церемониальность. С детских лет нужно объяснять ребенку правила гармонии и церемониальное™, правила, научающие тому, как стоять и как сидеть, как пить и как есть, как вести себя за вином и за чаем, как приветствовать другого».

Кайбара Экикэн полагал, что обучение телесному (церемониальному) поведению начинается с восьми лет. Оно включает в себя следующие навыки: как стоять и сидеть, как появляться в присутствии старшего и как покидать его, как говорить в присутствии старшего и гостя, как отвечать на их вопросы, как прислуживать им за столом, наливать вино и подавать (или принимать от старшего) чарку, еду и чай. Отдельно подчеркивается необходимость изучения чайной церемонии (видимо, потому, что все движения во время ее проведения отличаются крайней формализованностью). Телесные навыки подкрепляются теорией – «мудрый» воспитанник должен научить ребенка его месту в социуме: есть отец и мать, старшие братья, сестры, дядья и тетки, старшие по возрасту, которым надлежит беспрекословно повиноваться и служить³⁹.

Будучи распространены на население всей страны, церемониально-этикетные нормы описывали (в пределе) все возможные ситуации, в которых человек (прежде всего самурай) вступает в контакт с другими людьми. Эти правила были направлены на избегание непредсказуемого поведения, закрепляли социальную иерархию («знание различий между высоким и низким и есть ритуал [церемониальность]»⁴⁰), формулировали нормы общения и, таким образом, препятствовали генерированию непредсказуемых событий, то есть выступали в качестве своеобразного «замедлителя» истории.

Регламентация телесного поведения распространялась на все случаи жизни. Вот как школа Огасавара – одна из тех школ, которые занимались разработкой церемониального поведения, предлагала проводить осмотр отрубленной головы противника, которую самурай демонстрировал своему начальнику. Облаченный в доспехи и шлем военачальник находится в парадной зале, он сидит на расположенном на некотором возвышении складном стуле (употреблялся только в особых случаях), правой рукой он держится за рукоять меча так, чтобы клинок был обнажен на три суна (1 сун = 3,3 см) и смотрит левым глазом на приближающегося самурая, левая рука которого держит отрубленную голову за волосы. Приблизившись к начальнику на расстояние в 2—3 кэна (1 кэн = 182 см), самурай припадает на правое колено, приподнимает отрубленную голову за волосы и трижды показывает начальнику ее правую половину. После этого быстро возвращается на исходное место. Специально оговариваются также правила показа отрубленной головы конником. Для демонстрации отрубленной головы знатной персоны существовали свои особые правила⁴¹.