Текст книги "Стать японцем"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава 8

Церемониальное тело: пусть будет как всегда

Модернизация подвергала реформированию жизнь японца и жизнь всей страны. Приобретения были велики, велики были и потери. После восшествий Мэйдзи на престол вспыхнула гражданская война. Продолжая ее, по стране прокатилась волна восстаний (как самурайских, так и крестьянских). Их причиной стали реформы, которые затронули основы прежнего порядка и изменили стиль жизни. В контексте нашей проблематики чрезвычайно показательно, что многие самурайские выступления были вызваны вовсе не экономическими причинами (лишение самураев привычного рисового пайка), а реформой их облика – лишение традиционной прически и права на ношение двух мечей. Самое крупное восстание под водительством Сайго Такамори было поднято в 1877 г. после указа 1876 г. о запрещении ношения двух мечей.

Поэтому предпринимаются колоссальные усилия для того, чтобы новые типы жизненной и двигательной активности не сказались на сохранении порядка и иерархии. Государство решало трудную задачу: вестернизация требовала большей свободы для каждого человека, но эта «свобода» легко перерастала в хаос. Критика властей, мятежи, потеря уважения к старикам («ретроградам») и, следовательно, к семейным ценностям, усиление индивидуалистических тенденций и «вольнодумство» были чертами времени. Оппозиционеров находилось в Японии по европейским понятиям не так уж и много, но они были все равно видны, они «мозолили» глаз, вызывали раздражение и ужас, ибо совсем недавно в стране нельзя было увидеть ничего подобного.

С начала 80-х годов среди государственников растет осознание того, что для борьбы со всеми этими социальными недугами следует призвать модернизированное конфуцианство. Западники открыто потешались над ним. Примером может послужить Фукудзава Юкити – кумир либералов. В прежней Японии пользовалась большим авторитетом история о китайском мальчике У Мэне. Он прославился тем, что подставлял свое тело комарам, желая избавить от кровососов родителей. Фукудзава же цинично заявлял, что лучше бы сын купил родителям москитную сетку. В основанной им школе Кэйо (в будущем – университет Кэйо) Фукудзава даже запретил поклоны – он полагал, что они бессмысленны, не приносят никакой пользы и отнимают слишком много драгоценного времени...¹³⁵

Западники смеялись над конфуцианством, но в арсенале культуры не нашлось более действенного средства для контроля над телом и его личностью. Идеи Фукудзава Юкити пользовались популярностью среди «либералов». Однако значительная часть политической элиты страны была настроена вовсе не либерально. Она хотела привнести в Японию западный технический прогресс, но при этом не желала поступиться своими представлениями о том, как должно выглядеть общество: оно должно быть максимально управляемым.

Поэтому идеологи обновленного японского государства, опираясь на классические конфуцианские тексты, неустанно подчеркивали важность церемониального поведения для обеспечения общественного порядка. Нисимура Сигэки в 1875 г. утверждал: «Тот, кто обладает правильно воспитанным телом, действует в соответствии с принципом правильного управления государством. Поэтому воспитанное тело и управление государством принадлежат правильно организованному миру. Не умеющий обуздать желаний и воспитать свое тело не принадлежит к миру, где государство управляется правильно»¹³⁶.

Воспитание тела начиналось в школе, которую были обязаны посещать все дети. С 1880 г. в программу обучения был введен предмет, который обычно переводится на русский язык как «этика» или «мораль» (сюсин). Более буквально он переводится как «воспитание личности». На занятиях по этому предмету учили уважать императора, родителей, старших по возрасту и положению, соблюдать церемониальные нормы поведения. Обучение было нацелено на то, чтобы человек и его тело «правильно» понимали свое место в государстве и обществе.

Все это было, казалось, подзабытое конфуцианское «старое», но это было не так. Если в токугавском обществе на первом месте стояло почтение перед родителями, то теперь на первом месте находились император, родина, государство.

Всеобщее обязательное обучение продолжалось для юношей в армии, служба в которой была также обязательной. 4 января 1882 г. был обнародован манифест Мэйдзи, адресованный армии. От военнослужащих император требовал безоговорочной верности себе и стране, скромности и честности. Долг перед родиной – тяжел, как гора, но смерть за нее – легче птичьего перышка. В тексте указа Мэйдзи уподоблял себя голове, а армию и флот – рукам и ногам. Важнейшим свойством военнослужащего являлось соблюдение «церемо-ниальности», т. е. строжайшая соподчиненность.

В 1890 г. появился манифест Мэйдзи о воспитании, адресованный школьникам. Помимо призыва к прилежной учебе и почитанию родителей, в нем говорилось о долге перед родиной – «в случае необходимости» отдать свою жизнь и тело за государство и императора. Это был еще один этап в деле национализации тела.

В этих условиях ключевая ценность японской культуры – церемониальность (Рэй) – становилась предметом для размышлений во множестве исследований, книг и пособий. Их цель заключалась в том, чтобы законсервировать представления относительно того, каким следует быть телу во время социального общения. Как уже неоднократно отмечалось, нормированность поз и движений всегда служила важнейшим признаком воспитанности. Воспитание тела было призвано обеспечить максимальную предсказуемость поведения, закрепить социальный порядок и иерархию, которые и служили эквивалентом «культуры».

«Если бы в Поднебесной не существовало церемониальное™, то стало бы невозможно отличать высоких от низких, взрослых от детей. Дело кончилось бы тем, что мораль была бы упразднена, а мир людей погрузился бы во тьму и превратился в мир животных»¹³⁷. В процитированном отрывке из популярного пособия по этикету ясно говорится о том, что только тщательно иерархизированное общество является по-настоящему человеческим. В связи с этим распространение любых эгалитаристских идей было в Японии делом чрезвычайно трудным.

Автор пособия по «этикетному» («церемониальному») поведению утверждал далее: «Уважительность, демонстрируемая телом, соблюдение церемониальное™ и скромности позволяет избегать постыдных ситуаций»¹³⁸. Категория «стыда» имела (и имеет) очень большое значение в картине мира японца. Воспитание и обучение были нацелены на то, чтобы человек твердо осознавал свое место в обществе. Это знание гарантировало, что он никогда не попадет в «постыдное» положение.

«Постыдность» была заключена в том, что человек не знает своего места в общественной иерархии, а потому его поведение создает непредсказуемые ситуации. Без этого «места» человек ощущал свою ущербность. Пролетариями в Японии становились младшие сыновья и дочери; переехав в город, они теряли свой крестьянский статус, а потому отношение к ним отличалось крайней презрительностью. Пролетарское движение в Японии выступало не за свои «права» и не ставило своей целью борьбу за власть. В выступлениях рабочих (имели форму прежде всего чрезвычайно вежливых обращений/петиций, адресованных предпринимателям) акцент делался прежде всего на том, что предприниматели обращаются с ними так, как если бы они не имели «статуса» (тий), т. е. предприниматели ведут себя как варвары, не ведающие пути Неба и человека. Рабочие полагали (хотели полагать), что имеют дело не с бездушным «капиталистом», а со старшим по положению человеком, который, в силу своего старшинства, обладает большей «моральностью» и потому обязан с большей ответственностью заботиться о младших членах своей «семьи». Таким образом, вчерашние крестьяне хотели обретения определенного статуса в заводской и общественной иерархии, чтобы и в незнакомом городе с ними обращались с такой же «теплотой» и «(строгой) справедливостью», как обращались с ними помещик, семья, односельчане, а они, в таком случае и в свою очередь, как стандартно утверждалось в прошениях, станут трудиться с еще большим рвением.

Каждое сословие в токугавской Японии обладало строго определенным и по-своему уважаемым статусом, рабочие же были его лишены, и потому, не пользуясь сочувствием и мо-

Осознание важности церемониального поведения было всеобъемлющим – как на уровне поведения индивида, так и в социально-государственной жизни. В пособии по церемониальному поведению утверждалось: «Если ты соблюдаешь правила церемониальности, то без всякой борьбы сможешь подчинять себе других»¹⁴⁰. Иными словами, без правильного, «церемонного» поведения невозможно добиться успеха.

Телесное поведение должно быть в высочайшей степени предписанным, любое действие выполняется не по наитию, а по заданным правилам. Никакое своеволие не допускалось, ни о какой «свободе» или «непринужденности» в пособиях по церемониальному поведению не говорилось. Для того чтобы стало понятнее, насколько всеобъемлющим был канон телесного поведения, перечислим основные пункты, на которые обращает внимание автор пособия.

Приветствие в положении «стоя» (наибольшее уважение, стандартное уважение, приветствие на улице, женское приветствие); приветствие в положении «сидя» (по отношению к высокопоставленному, равному); правила вставания с места, сидения, занятия сидячего положения; церемониальность во время ходьбы (приветствие по отношению к высокопоставленному и равному, положение рук и ног во время ходьбы; ходьба рядом с высокопоставленным человеком); направление взгляда во время беседы, манера говорить; как носить одежду (японскую и европейскую); как приветствовать хозяев дома во время визита; как складывать и вешать одежду; вручение, преподнесение и приглашение к действию (письменное обращение, чай, жаровня для обогрева, сладости, тушечница, книга, письмо, свиток, веер, нож, музыкальные инструменты, настольные игры, носовой платок, зубочистка, вода для умывания, одежда, светильник, зонтик, ваза); способы обращения с определенными предметами (веер, раздвижные перегородки в доме, светильник, раковины и морская капуста, укладка в бочонок съестных даров – рыба, птица, моллюски, креветки, овощи и т. д.); как ставить светильник, ширму; сервировка переносного столика для еды; угощение и обслуживание гостя (11 основных пунктов); приветствие гостя и прощание с ним; приглашение гостя; убранство гостиной; встреча гостя в европейской одежде; устройство постели для гостя; как предлагать гостю утрен-

Одной из социальных «площадок», где полностью сохранялись представления о том, что телесное поведение должно подчиняться строгим фиксированным нормам, был традиционный театр (Кабуки и в особенности Но). Со второй половины периода Мэйдзи традиционный театр получает государственную поддержку, он позиционируется в качестве одного из символов Японии. Высоких гостей из западных стран неизменно приглашают в японский театр. Однако среди европейской публики того времени японский театр вызывал скорее полное непонимание. И^не столько чуждостью содержания игравшихся пьес, сколько самим характером действа и действий актеров. Уничижительный отзыв доктора Бельца может быть признан типическим. «Движения в японском театре абсолютно несвободны, а потому задача [актеров] весьма непроста. Ни одного шага нельзя ступить в естественной манере. Всюду следует быть напряженным, всюду следует подавлять естественные движения, чтобы превратить их в фиксированные. Вот и получается, что такое действо не лишено любопытства, но оно некрасиво. Всё там отличается какой-то чрезмерной строгостью, все там выдает старую Японию, где все подвергалось стандартизации»¹⁴². Следует добавить, что отзыв немецкого врача (а также множество других, ему подобных) услышан не был. Потому что для японцев именно «несвобода», фиксированность и «неестественность» движений актера были признаком «настоящей» культуры.

Тщательно пестуемая церемониальность предполагала не слиянность субъектов, а создание между ними определенной дистанции, которая не подлежит сокращению. В воспоминаниях последнего посла Российской империи в Токио Д. Абрикосова содержится анекдотический пример озабоченности японцев такого рода церемониальностью. Он относится к 1923 г., когда в Токио случилось ужасное землетрясение. «Продолжавшиеся толчки сделали ночлег внутри посольства невозможным, и я приказал [японским] слугам вынести из здания ковры и устроить общую спальню на газоне перед домом. Было очень смешно, что старший слуга, который этим руководил, при распределении спальных мест следовал правилам протокола официальных посольских обедов»¹⁴³.

В руководствах по церемониальному поведению не случайно отсутствует такой способ приветствия, как рукопожатие. Традиционный поклон различается по расстоянию, на котором обязаны находиться люди (чем больше социальная дистанция, тем большего физического расстояния это требовало для общения), и по глубине, с помощью которых и градуируется степень почтения, которую люди оказывают друг другу. Кроме того, поклон может быть исполнен несколько раз. Так, во время аудиенции, данной сёгуном королю Рюкю, тот кланялся 9 раз. В настоящее время самый низкий поклон адресовался, естественно, императору. При приближении императорского поезда к железнодорожной станции собранным там школьникам предписывалось склониться на 30 градусов. При поклонении портрету императора кланяться полагалось три раза. Рукопожатие же (которое во второй половине XIX в. именовали на русском языке «английским») лишает всех этих возможностей. Оно является прежде всего показателем «дружбы», а не «почтения». По этой же причине не утвердились в японской телесной культуре и объятия.

Император Мэйдзи изредка практиковал рукопожатие, но только при встречах со знатными иностранными особами. Первый раз это произошло в 1879 году во время визита в Японию бывшего президента США генерала Гранта. В 1881 г. Мэйдзи обменялся рукопожатиями с королем Гавайев – Ка-лакуа. Равенство августейших особ подчеркивал тот факт, что во время публичного выхода японский император шествовал не впереди Калакуа – они шли вровень. В части рукопожатий во время встреч с европейцами своему императору стали подражать и японские чиновники, но все равно эта форма приветствия в самом японском обществе не получила распространения.

В то же самое время в официальном обиходе рукопожатие могло служить для японцев не только знаком равенства, но и явного цивилизационного превосходства, когда речь шла об общении с дальневосточными соседями. В этом отношении рукопожатие напоминало ту роль, которую играла европейская одежда во время контактов японцев с другими «азиатами». Так, во время проведения победоносной военной операции на Формозе в 1874 г. командующий японским экспедиционным корпусом общался с местным чиновником с позиции сильного. При этом он демонстрировал свое превосходство, в частности, тем, что был одет в европейского кроя мундир и подавал обескураженному китайцу руку для пожатия¹⁴⁴.

Точно так же была обречена и другая форма европейского приветствия – поцелуй. В японской культуре поцелуй являлся исключительно сексуальным символом. На некоторых цветных гравюрах сюнга художники действительно запечатлевают поцелуй, но в других ситуациях он никогда не фиксируется.

Во время визита в Японию генерала Гранта придворное окружение императора было крайне обеспокоено тем, как бы тот ненароком не «оскорбил» императрицу и не поцеловал ей руку. Японцам запрещалось прикасаться к телу императрицы (не говоря уже об императоре), из-за чего августейшая чета не могла воспользоваться услугами портных и врачей. Но и поцелуй руки у менее знатной особы выглядел не менее странным. Такое выражение почтения по отношению к особе «прекрасного пола» вступало в противоречие с гендерной иерархией. В связи с этим японцы попросту не умели целовать и целоваться. Отец Николай говорил, что его японские прихожане не целуют ему руку, а «лижут». Он свидетельствовал: «Много хлопот доставил обычай взаимного поцелуя: долго пришлось толковать новобрачным, как нужно сложить губы, что с ними сделать; и священник и катехизатор, сложив губы, пресерьезно держали молодых за затылки и старались свести их лица для поцелуя, а молодые, не понимая, чего от них хотят, наивно пятились один от другого. У японцев ведь нет поцелуев, даже родители не целуют своих детей»¹⁴⁵.

Свойственные для западной культуры внешние проявления эмоционального плохо укоренялись среди японцев. Внешняя невозмутимость по-прежнему оставалась идеалом. Громкий смех и плач казались постыдными. Доктор Бельц записывал в своем дневнике: «Сегодня присутствовал на родах [одной японки]. Представляю, какой шум и вопль подняла бы европейская женщина, исполняя свой природный долг. Я же всегда испытываю стыд за них перед лицом женщины японской, которая почитает плач и крики за крайний стыд»¹⁴⁶.

Общество и государство строго следили за неукоснительным исполнением норм церемониального поведения. Цере-мониальность являлась тем цементирующим раствором, на котором держались японский социум и государство, которые не могли существовать без поклонов. Поэтому, в отличие от многих других областей, здесь, по большому счету, не приветствовались и не укоренялись нововведения по западному образцу.

Глава 1

«Желтая» опасность

К концу XIX века Япония добилась крупных успехов в управленческой сфере. В 1889 году в стране была введена конституция, а в 1890 – проведены первые парламентские выборы. Несомненны были достижения и в образовании: большинство детей посещали четырехлетнюю обязательную школу, функционировали два императорских университета (в Токио и Киото). Успешно развивалась промышленность, Япония экспортировала товары и природные ресурсы (ткани, спички, мыло, медь, уголь) в азиатские страны, в Европу и Америку – шелк. Сеть железных и шоссейных дорог разрасталась. Торговый и пассажирский флот успешно конкурировал на Дальнем Востоке с американскими компаниями. Телеграф и почта надежно соединяли отдаленные уголки страны. Армия и военный флот представляли угрозу для соседей. Уровень жизни оставался не слишком высоким, но роста доходов хватало на быстрый рост населения.

Однако всего этого было все равно недостаточно, чтобы кардинально изменить образ японцев, который сложился на Западе. Японию там знали плохо (гораздо хуже, чем японцы знали Запад), инерция восприятия Японии как страны «азиатской» и «отсталой» была огромна. Японию действительно больше не считали «младенцем», но она все равно «тянула» лишь на «гениального ребенка» или же «подростка», как ее частенько аттестовали на Западе. Для того чтобы переломить ситуацию, их страна, как считалось слишком многими японцами, должна была проявить «мужество», агрессивность и экспансионизм, то есть компетентность в военной сфере, что так ценилось на тогдашнем Западе.

Победа в войне с Китаем (1894—1895), начатая Японией за преобладание на Корейском полуострове, вызвала огромный энтузиазм в японском обществе: «маленькая» Япония не только одолела своего векового учителя, но и отторгла от него Формозу (Тайвань). Цена победы была ничтожной: Япония потеряла «всего» 13 тысяч солдат (причем подавляющее большинство из них умерло от тропических болезней) и сумела продемонстрировать, что теперь она, а не Китай является гегемоном на Дальнем Востоке.

Такого успеха западный мир не ждал – все рассчитывали, что в этой войне Японию ждет неминуемое поражение. Наиболее «продвинутые» европейцы отдавали должное воинской доблести японцев и даже восхищенцр называли их «пруссаками» Востока¹. Горячие головы в самой Японии расценивали военный триумф как пролог будущего мирового могущества: в романе «Рассветная сакура» («Асахи дзакура») Мураи Гэнсай (1863—1927) японский флот уже входит в устье Темзы и подвергает бомбардировке Лондон. Столь тщательно пестуемый концепт «динамизма» был истолкован по-экспансионистски и реализован на международном уровне. Токутоми Сохо заявлял: эта война нужна только для одного – чтобы японцы ощутили себя японцами и вспомнили, как их далекие предки переправились с континента на архипелаг. Тогда они обладали благородным духом экспансионизма, а потом сёгуны Токугава подавили его и заперли японцев в своей же стране. И вот теперь мы снова вернулись во времена благородной древности!

Но настоящим поворотным пунктом в деле переосмысления роли Японии в мире явилась ее победа в войне с Россией. После нее многие в Европе (особенно в дружественной в то время Англии) и в США заговорили о блестящих качествах японского солдата (организованность, выносливость, неприхотливость ит. п.). Кому-то даже стало казаться, что он стал выше ростом. То же самое касается и самого императора Мэйдзи, которому британский военный корреспондент Д. Миллер приписал рост «почти в шесть футов» (т. е. около 180 см, в то время как рост императора равнялся на самом деле 167 см). Японские военачальники тоже стали восприниматься весьма положительно. Один британский наблюдатель отмечал: вице-адмирал Сайто Макото похож на покрытого загаром британского адмирала, а вице-адмирал Идзюин Горо смахивает на Фон Мольке. Другой говорил о сходстве генерала Ноги Марэсукэ с американским генералом Грантом².

Самурай оперировал мечом, символом жертвенности нового времени стало понятие «никудан» – «человек-пуля» (буквально «телесное мясо-пуля»). Роман Сакураи Тадаёси (1879– 1965) с таким названием был издан в 1906 г. – сразу после окончания японско-русской войны. В романе повествуется об осаде японской армией Порт-Артура, во время которой нападавшая сторона понесла огромные потери. Японские офицеры и солдаты бросались в бесконечные атаки под ураганным огнем. Этих смертников автор назвал «людьми-пулями», которые и обеспечили победу Япории. В Европе в это время пацифисты и социалисты использовали термин «пушечное мясо», имевшее сугубо отрицательное значение.

Роман Сакураи приобрел огромную популярность и был переведен на многие языки. Президент США Рузвельт удостоил его самой высокой оценки. Но не за художественные достоинства, а потому, что героизм и жертвенность японцев произвели на него и на весь мир неизгладимое впечатление. Японский солдат никогда не сдавался в плен (сдача в плен в условиях невозможности эффективного сопротивления была совершенно нормальной практикой в европейских армиях того времени), он предпочитал умереть. Понятие «никудан» стало символом отношения японцев к воинской смерти.

В одном из эпизодов романа автор приводит леденящее кровь описание сцены после окончания сражения: «Возвращаясь, мы должны были вновь пройти по этой адовой дороге. Мы снова ступали там, где валялись трупы наших боевых товарищей. Сквозь сгустившуюся тьму мы смотрели на трупы и тела раненых, и это зрелище было ужаснее прежнего. После нас по этой адовой земле безостановочно двигалась наша артиллерия, колеса которой безжалостно переезжали по нашим бесчисленным боевым друзьям. Некоторые из них еще едва дышали, но железные колеса лишали их жизни, эти колеса переезжали раздувшиеся трупы и разрезали их, словно бритва. Месиво из черных рук, огромных ног, белые зубы, закусившие губы, закатившиеся мертвые зрачки, разорванные напополам тела, раздробленные кости, куски мяса, струящаяся кровь, сломанные сабли, раздробленные винтовки...»

Кому-то может показаться, что это описание имеет целью показать ужасы войны и имеет пацифистскую составляющую, но это не так. В последних строках романа Сакураи говорилось: «Битва закончена. Буря стихла. Этот мир куплен ценой благородной крови героев. Гора Люйшунь когда-нибудь сровняется с землей, река Ляодун когда-нибудь пересохнет. Но тела, пожертвованные великому императору во время великой битвы, но жизни, отданные родине, но верноподданническая доблесть офицеров и солдат будут вечно сиять в светлой истории будущего, эти героические души будут в течение десяти тысяч поколений-правлений оберегать ослепительный подъем японского солнца»⁴.

То есть автор (сам потерявший на фронте руку) призывал японцев принести в жертву свое тело (или хотя бы его фрагмент), добровольно расстаться с ним, что должно было, по его мысли, обеспечить освободившейся от тела душе достойное посмертное существование. Разумеется, при условии, что жертва будет принесена «правильному» богу. Тело подлежит фрагментированию, расчленению и уничтожению, потому что на самом-то деле оно не имеет никакой «настоящей» ценности. Жертвенность, готовность к телесным страданиям и расставанию с телом стали осмысляться как родовые и уникальные черты японского народа.

Еще одним символом жертвенности воина стала сакура. Бренную человеческую жизнь издавна сравнивали с мимолетным цветением сакуры. В пору, когда Япония вступила в эпоху войн, тело воина тоже стали уподоблять сакуре, чем подчеркивалась готовность отдать свою жизнь (тело) за родину и императора. Газеты времен японско-русской войны помещали на первых страницах своих экстренных выпусков рисованные портреты героев в обрамлении из цветов сакуры. На вышитых золотой нитью погонах адмиралов красовались три цветка сакуры (в сухопутных войсках знаком различия служили пятиконечные звезды). В отличие от Запада, где эмблемой воинства являлись победоносные хищники (лев, пантера, орел, медведь и т. д.), тело японского солдата ассоциировалось с собственной достойной смертью, которая воспринималось как победа. Однако распоряжаться своим телом по собственному разумению он не мог и «право на смерть» обретал только по приказу. Уже после окончания японско-русской войны ее герой генерал Ноги Марэсукэ просил у императора Мэйдзи разрешения на самоубийство (он полагал, что войска под его командованием понесли слишком большие потери – особенно при осаде Порт-Артура), но император ему отказал. И генерал его послушался. Однако Мэйдзи все-таки разрешил ему покончить с собой – но только после того, как скончается сам. Ноги так и поступил.

Японцы были ниже русских ростом, но они победили. В связи с этим широкое распространение получает мнение, что рост не может считаться определяющим фактором для самооценки. Ев-геник Унно Котоку признавал, что японцы сильно уступают европейцам в телесном и даже -психическом отношении на индивидуальном уровне, но одновременно утверждал: мы превосходим их во «врожденном» (т. е. передающимся на генетическом уровне) коллективизме. И именно последний фактор является важнейшим. Каждый японец сам по себе уступает европейцу, но в коллективных действиях японцы превосходят всех. К такому выводу Унно подталкивали победы, одержанные японской армией в войнах с Китаем и, в особенности, с Россией⁵.

Под влиянием победной эйфории «передовые» японские мыслители заговорили, что расовые различия, за которые так держался Запад, не имеют значения. В статье, помещенной в февральской книжке влиятельного журнала «Тайё» за 1905 г., говорилось о том, что рост и вес человека, цвет кожи и волос являются следствием проживания в разных географических и климатических условиях, эти телесные характеристики – «внешние» и несущественные. Намного большее значение имеют «ум и моральность», а в этом отношении народы Востока и Запада изначально равны. Поскольку же интеллектуальная и моральная составляющие поведения человека могут быть усовершенствованы и развиты, то именно за эти «культурные» параметры и следовало держаться: именно на этом пути Японию и японца могли ожидать успехи.

Однако широкая европейская общественность разыгрывала теперь совсем другую карту – желтую. И если раньше господствующий на Западе образ Японии был представлен прежде всего покладистой и изящной японкой или же смышленым ребенком (подростком), то ныне этот гендерный (возрастной) «перекос» был в определенной степени исправлен: теперь Япония могла представляться и в виде фанатичною и жестокого воина с желтым цветом кожи и узким разрезом глаз.

Военные победы вызвали на Западе не только восхищение достижениями Японии, в которых сквозило злорадство по поводу поражения России. Политические деятели и обыватели все равно охотно именовали японцев «обезьянами» и «макаками», которые-де способны лишь к слепому подражательству. В Европе увлеченно заговорили и о «желтой опасности» – по отношению к японцам этот термин был впервые употреблен германским императором Вильгельмом II в 1895 г. Раньше в западном общественном сознании японцы не воспринимались как люди с однозначно желтым цветом кожи. Хотя антропологи и выделяли «белую», «желтую», «черную» и «красную» расы, европейцы, которым довелось повстречаться с японцами лицом к лицу, обычно находили цвет кожи японцев «темным», «смуглым» и т. п.

В «Космографии» 1670 г., одном из самых первых российских изданий, где имеются сведения о «Япан-острове», утверждается, что цветом лица японцы подобны «оливкам, то есть масличным ягодам»⁶. Такое определение сохраняется и во второй половине XIX в.: «Что до цвета лица, то в общем он матово-оливковый, как у испанцев, и у женщин вообще светлее, чем у мужчин, но тут есть множество оттенков, в зависимости от условий жизни, начиная с темно-бронзового, наблюдаемого у многих рабочих, вынужденных всегда работать на солнце, до европейски белого, какой нередко встречается у женщин аристократок»⁷. И. А. Гончаров находил цвет японской кожи «светло-красноватым»⁸. Определения наподобие «смугло-желтый»⁹ и «желтолицый»¹⁰ также встречаются, но фактом остается то, что восприятие европейцами цвета кожи японцев не отличалось унифицированностью.

Сам термин «желтая опасность» (yellow peril) во второй половине XIX века употреблялся (преимущественно в США) по отношению к китайским рабочим-кули, которые были трудолюбивы, дешевы, неприхотливы и составляли на рынке труда известную конкуренцию местному населению, что провоцировало антикитайские настроения и даже погромы. Однако теперь под этим словосочетанием стала пониматься по преимуществу та военная угроза, которую представляет Япония для гегемонии западных держав. Следует также помнить, что в европейской культуре прилагательное «желтый» может иметь достаточно выраженные отрицательные значения. Еще в средневековье «желтый» ассоциировался с неверностью и изменой. Во времена инквизиции еретиков могли обряжать в одежды желтого цвета. Кроме того, «желтый» мог обозначать слабость и болезнь (в особенности желтуху). В данной ситуации это значение было с готовностью введено в новый европейский оборот. Писатель Мори Огай отмечал: если Япония выигрывает войну, ее начинают именовать «желтой опасностью», если же она проиграла бы эту войну, ее бы заклеймили как «варварскую» страну¹¹. Поскольку традиционный идеал японской красоты предполагал белокожесть, то определение «желтый» обретало дополнительную оскорбительность.