Текст книги "Стать японцем"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

По возвращении на родину многие японцы становились поборниками национального, а не западного устройства мысли и жизни. Пересечение морских просторов оказывалось для них холодным ушатом соленой воды. Они путешествовали в дальние страны, чтобы вернуться к собственным истокам.

Таким образом, несмотря на все надежды японцев, оказалось, что европейская одежда, прическа и борода не могли обеспечить телесного «равенства» с европейцами. Один из зачинателей научного японоведения англичанин Бэзил Чемберлен (1850—1935) признавал, что обучаемые им японские морские офицеры хорошо говорят по-английски и одеты должным образом, но все-таки разрез глаз и жидковатые бородки выдают в них японцев...⁵¹

Глава 3

Тело японки: отбеливание зубов и кожи

Распространение женского европейского платья происходило намного медленнее, чем мужского. В первые годы правления Мэйдзи, которые характеризовались подрывом традиций в самых разных областях, на улицах городов стали появляться женщины с короткими стрижками и в «мужском» платье (в брюках), на что власти Токио отреагировали недвусмысленным запретом – внешний облик должен служить социальным маркером, но вовсе не гендерным уравнителем. В памятке 1880 года, составленной в недрах школы Огасавара, занимавшейся разработкой и поддержанием церемониальных правил, специально подчеркивалось, что главной целью этикетного (церемониального) поведения является выявление различий между высокими и низкими, между мужчинами и женщинами⁵².

Сила традиции была велика. Даже самые «прогрессивные» поборники равенства полов не могли окончательно преодолеть ее. С изумительным простодушием просветитель и прогрессист Фукудзава Юкити ставил себе в заслугу следующее обстоятельство: он постоянно писал письма своим сыновьям (они обучались за границей); после написания очередного письма он велел супруге запечатывать письмо и нести его на почту – затем, чтобы сыновья могли почувствовать: эти письма были не от меня одного, а от нас обоих⁵³.

Многочисленные жалобы родителей и традиционалистов на то, что девочки своими манерами и обликом становятся похожими на мальчиков, возымели действие: в школах ввели практические занятия, на которых обучали тому, как должно вести себя женское тело, чтобы не вызывать сомнений в гендерной принадлежности. При этом на поведение мальчиков (мужчин), на их облик и одежду накладывалось намного меньше ограничений – потому что именно мужчины играли роль преобразователей Японии, телу которых следовало придать больше динамизма. Таким образом, в ту эпоху, когда мужская жизнь изменялась так быстро, женщине и ее телу предписывалось стать хранителями традиций. Это знаменовало серьезнейший переворот в сознании, ибо раньше, при сёгунате, поведение и облик мужчины регламентировались, безусловно, в большей степени, чем женские. Средневековые руководства по этикету были обращены прежде всего к мужчинам (самураям). Эти руководства неизменно начинались с параграфов, касающихся правильного (этикетного) обращения с оружием.

Противоречивость культурной ситуации эпохи Мэйдзи хорошо видна на примере того, с какой непоследовательностью входило женское европейское платье в придворный обиход. 30 июля 1886 г. супруга императора Мэйдзи – Харуко (посмертное имя – Сёкэн) – впервые показалась на публике в европейском платье. Императрица подала знак слабому японскому полу: теперь в европейской одежде следует появляться не только мужчинам, но и женщинам. Вслед за своим супругом, который показал на себе, что будущее Японии будет скроено по военной форме европейского образца, императрица выступала в качестве модели в витрине престижного магазина. Уже осенью этого года дамы из высшего политического света перешли на европейские наряды, к которым полагались непривычные аксессуары: бусы, колье, кольца, браслеты.

17 января 1887 г. Харуко через газету «Тёя симбун» обратилась к японским женщинам с призывом последовать ее примеру в деле ношения европейского платья. При этом ее аргументация сильно напоминала адресованный мужчинам указ 1871 года: императрица утверждала, что в глубокой древности, еще до изобретения кимоно, японское платье походило на европейское больше, чем нынешнее. А потому, облачаясь в европейское платье, мы, японки, просто восстанавливаем наши древние обыкновения.

Однако в самом скором времени новое придворное обыкновение было упразднено. Уже на следующем приеме по случаю дня рождения Мэйдзи дамы высшего света вновь облачились в кимоно. Символом новой «мужественной» Японии был военный мундир императора. Он уравновешивался образом Японии традиционной. И здесь огромная роль принадлежала женщине, которой предстояло стать хранительницей не только очага, но и традиций.

Как это ни странно, большая роль в этом деле принадлежала гейшам. Тем самым гейшам, статус которых в прежней Японии невозможно охарактеризовать как высокий. Довольно многие государственные деятели периода Мэйдзи были женаты именно на гейшах (Ито Хиробуми, Кидо Такаёси) или же имели с кем-то из них прочную и известную всем связь (Кацура Таро и многие другие). И дело не только в их «красоте». Этим государственным деятелям нового типа были надобны женщины, которые умели бы поддерживать социальные и светские контакты. А лучше гейш никто не умел играть эту роль – «обычная» японка не привыкла показываться на людях. Гейша же могла быть гейшей только будучи одета по-японски.

В фактическом отказе от европейского вечернего платья сыграло свою роль и следующее обстоятельство. Японцы считали европейские декольтированные платья «неприличными». Санкт-Петербургская газета «Голос» писала в 1867 г., что если японские мужчины постепенно переходят на европейскую одежду, то «японские дамы не дошли еще до подобного прогресса. Несмотря на свои, заведомо всем легкие нравы, они до сих пор не решаются еще оголять по-европейски своих прелестей, и никак не могут взять в толк, что женщине, желающей быть одетой как можно нарядней, следует быть раздетой до пояса. Они находят это неприличным, что доказывает, конечно, их необразованность»⁵⁴. Простолюдины не стеснялись своей наготы в публичных банях, женщины кормили грудью младенцев прямо на улицах, но обнаженная шея считалась вызывающим знаком сексуальности – кимоно с открытой сзади шеей было атрибутом гейш и проституток.

Ношение европейского платья давалось японкам с трудом. Они чувствовали себя в нем неловко, ношение корсета стесняло дыхание. Многие европейцы также находили пил японок, облачившихся в европейское платье, весьма «несете ственным». Доктору Бельцу они напоминали «скованных', и будто бы неживых «кукол». Отсутствие привычки к поя вне

нию на людях и социальному общению, безусловно, усиливало это впечатление. Поэтому Бельц откровенно радовался, когда среди представительниц высшего света мода на европейское платье пошла на убыль⁵⁵.

В любом случае, японский мужчина и японская женщина были одеты принципиально по-разному, что вызывало немалое удивление европейцев. В популярной книге, изданной в Москве в 1899 г., отмечалось: «Вот у одного магазина остановилась пара: муж и жена. Он выглядит важным господином, одетым по последней моде; на нем все изящное, модное: и пальто, и галстук, и белоснежная крахмальная рубашка, и лакированные ботинки. И в голову не придет, что это – житель Азии. Между тем, его жена совсем не то. В своем “киримоне”, или халате, с легкими деревянными “гета” на ногах, с бровями, сбритыми догола, и зубами, выкрашенными черною краской, она – настоящая японка»⁵⁶.

И перед мужским, и перед женским телом ставились задачи государственной важности. От женщины прежде всего требовалось, чтобы она была «хорошей женой и мудрой матерью». В соответствии с этим лозунгом первоочередным предназначением женского тела объявлялось рождение здорового потомства, которое будет способно приблизиться по своим телесным параметрам к европейцам. При этом потомства должно было быть возможно больше – в соревновании (соперничестве) с Западом люди (их тела) рассматривались как важнейший ресурс. Утверждалось, что обладательницы «слабого» и «больного» тела наносят вред не только себе – они доставляют беспокойство окружающим и – что еще хуже – делают страну бедной и слабой⁵⁷. Таким образом, в лучших традициях конфуцианского подхода к телу, оно не считалось «собственностью» самой женщины – его предназначением было служение чему-то большему. Но если раньше объектом служения выступали сначала родители, а после замужества – муж с его родителями, то теперь к ним прибавилась вся страна, символом которой выступал император.

Основанное в 1884 г. «Частное гигиеническое общество великой Японии» выдвинуло новый идеал женской красоты, вступавший в противоречие с прежним представлением о сексопильной и нефертильной красавице (образцом для которой являлись гейши и проститутки) – анемичной и субтильной, обладающей «ивовым станом». «Общество» же пропагандировало «развитые мускулы, большой зад, толстую жировую прослойку»⁵⁸, то есть «крестьянскую» конституцию, приспособленную для физической работы и деторождения. На лекции, прочитанной им в том же 1884 г., доктор Бельц тоже критиковал японский идеал женской телесной красоты, для которой свойственна худоба и изогнутая спина. Такая женщина – нездоровая мать, а чтобы дети были здоровыми, родители должны быть здоровыми. Немецкий врач продолжал: в Европе детская смертность у аристократов ниже, чем у простолюдинов, в Японии – наоборот, поскольку аристократки не выкармливают младенцев молоком, мало находятся на воздухе, мало двигаются. Следует не таскать детей на спине, а выпускать их бегать на улицу. И тогда японцы станут такими же сильными, как европейцы⁵⁹.

В японском обществе господствовало убеждение, что мужчины реформируют свое тело сами, им же принадлежит и решающая роль в деле реформирования тела женского. Так, профессор Абэ Исоо (1865—1949) утверждал: японские мужчины должны переменить свои вкусы относительно женской красоты, и тогда на смену нынешней идеальной красавице, для которой характерны истеричность, меланхоличность, бледность, пассивность, маленький рост и телесная слабость, придет другой типаж «западноподобной» красавицы – женщины крупной, энергичной, румяной⁶⁰. Таким образом, японских мужчин призывали отказаться от прежнего идеала красоты. А это уже, по мысли профессора, приведет в результате к трансформации женского тела.

Следует, однако, заметить, что в то время пропаганда дородной женщины не увенчалась успехом. Физически сильные крестьянки не становились объектом для подражания и изображения. То же самое можно сказать и о фабричных работницах (вчерашних крестьянках), статус которых являлся исключительно низким. Многие высокопоставленные деятели периода Мэйдзи, как уже говорилось, были женаты на гейшах, имели в их среде «подруг», посещение красавиц из «веселых кварталов» считалось нормой жизни элиты, самого императора окружали наложницы-аристократки, не имевшие ничего

«скамеечки». Положив на нее шею, японки сохраняли свою прическу нетронутой даже во сне. Для ее фиксации использовалось растительное масло. Японки мыли свое тело часто, но ввиду трудоемкости «возведения» причесок это требование не распространялось на мытье головы. В мемуарах сообщается, что женщины мыли голову два раза в год (в середине лета и в конце года)⁶¹. Европейцы находили, что от головы японок исходит неприятный запах. Японские гигиенисты, которые были деятельными проводниками европейских обыкновений в деле реформирования тела, стали активно пропагандировать стрижку и частое мытье головы.

Японская женская прическа не могла быть уложена самой женщиной без посторонней помощи. Теперь невозможность обойтись без помощницы стала подвергаться осмеянию и аттестовалась как «неэкономность». Участницы движения за отказ от традиционных причесок даже подсчитали в 1885 году, что услуги «парикмахерш» (тех женщин, которые помогали укладывать волосы) обходятся японкам в громадную сумму – 21 миллион иен в год⁶². Это соображение находилось в русле традиционных рассуждений о необходимости экономить и находило определенный отклик в сердцах японок.

Распространение европейских причесок было, пожалуй, одним из наиболее «видимых» аспектов реформирования женского тела. Что до наиболее «передовых» японок, то они кичились распущенными волосами. Вызовом обществу явился шокирующий сборник стихов поэтессы Ёсано Акико, названный именно так: «Спутанные (распущенные) волосы» («Мидарэга-ми»). Стихи этого сборника, опубликованного в 1901 г., воспевали страстную «свободную» любовь – вещь несовместимую с требованиями традиционной морали. Таким образом, волосы, считавшиеся раньше статусно-гендерным показателем, теперь выступают в качестве зеркала той новой картины мира, которой придерживается их «передовая» обладательница.

В традиционной Японии замужние женщины сбривали (выщипывали) брови, а потом пририсовывали их тушью несколько выше. Этот обычай вызывал удивление европейцев и потому был признан нецивилизованным, в связи с чем стал постепенно уходить в прошлое. Однако еще в 1880 г. В. Крестовский писал о большем количестве горожанок с выщипан-

Одним из зримых свидетельств успеха западников и гигиенистов стал постепенный отказ от чернения зубов. Чернение зубов с помощью специального раствора (чай или уксус, на-стоенный на железных опилках с добавлением лака) служило свидетельством перехода девушки в замужнюю категорию. Это снадобье было в результате признано врачами вредным для здоровья. Однако первоначальный мотив отказа от этой привычки состоял в критике со стороны европейцев, которые находили черные зубы «некрасивыми», женский рот заставлял их вспомнить о «пещерной тьме». Фукудзава Юкити вторил им, утверждая: человек получает свое тело от Неба, а потому «увечить» его (чернить зубы и сбривать брови) – это преступление против его воли⁶⁴. Фукудзува Юкити был западником, но и он не мог удержаться от того, чтобы использовать конфуцианское Небо в качестве мощного аргумента.

Распоряжение 1870 г. о запрещении чернения зубов касалось только императорского рода и элиты, но именно на них равнялась страна. Именно они демонстрировали, как должен выглядеть человек нынешней «цивилизованной» эпохи. А зубы у него должны быть белыми – как тогда говорили, «словно семечки тыквы-горлянки». Так что и среди простых японок обычай чернения зубов стал постепенно уходить в прошлое (окончательно исчез только в конце 20-х годов XX в.).

Вместо чернения зубов в обиход постепенно входит зубной порошок, т. е. «беление» зубов. В то время реклама мыла и зубного порошка настойчиво подчеркивала иностранное происхождение гигиенических средств, что служило несомненным аргументом в пользу «полезности» и «разумности» предлагаемых гигиенических мер. Однако отказ от выщипывания бровей и чернения зубов «лишал» японок их замужнего статуса, что вызывало немало психологических проблем – ведь японки были лишены такого маркера замужества, как обручальное кольцо. Несмотря на настойчивую пропаганду западного стиля жизни, многие пожилые японки не желали расставаться со своими привычками. Пропаганда лучше всего действовала на городскую элиту: женщины высшего света быстро отказались от применения традиционной губной помады темно-зеленого цвета с вкраплением перламутра. На фоне густо набеленного лица эта цветовая гамма производила на европейцев отталкивающее впечатление, и их мнение оказалось в данном случае решающим.

Соображения профессора Абэ Исоо о новом идеале «здоровой» женской красоты шли вразрез со вкусами очень многих европейцев, которые, будучи пресыщены набиравшей обороты маскулинизацией европеек, пленялись японками именно традиционного типа. Они не желали видеть их одетыми в европейскую одежду, они не хотели их «эмансипации». Более всего их привлекала не «красота» японок, а их моральные качества, прежде всего верность, которую они обнаруживали даже у «временных жен» европейских мЪряков. А. П. Краснов, подробно обследовавший быт русских военных моряков в Нагасаки (в то время в этом незамерзающем порту зимовали и ремонтировались корабли российского Тихоокеанского флота), отмечал: «Я не скажу, чтобы с нашей точки зрения эти маленькие японские женщины были особенно красивы; но многие из них своим характером заставляли полюбить себя своих временных мужей и еще более любили их сами»⁶⁵.

Пьер Лоти (1850—1923) в своем романе «Госпожа Хризантема» (1887), написанном под влиянием короткого пребывания в Нагасаки в 1885 г., изобразил любовь между американским моряком и японкой из хорошего дома, которую, однако, ввиду материальных трудностей продают европейскому хаму. Ради него она даже принимает христианство, но тот предает ее, и тогда она, исполненная самурайского духа, кончает с собой. Этот посредственный роман имел колоссальный успех (25 переизданий за пять лет только во Франции), вдохновил Пуччини на написание оперы «Мадам Баттерфляй» (1904).

Лоти и его достаточно многочисленные подражатели, а также те европейские мужчины, которые вступали с японками в любовную связь (как правило, весьма недолговременную), сформировали на Западе устойчивое представление о японке как о существе хрупком, изящном, прелестном, грациозном, верном, воспитанном и покорном своему повелителю. Показательно, что ни сам Лоти, ни какой-нибудь другой европейский автор не «осмелился» впоследствии представить себе любовные отношения между японским мужчиной и европейкой – Западу того времени Япония представлялась страной «женской». Считалось, что японские мужчины не идут ни в какое сравнение с европейцами, а вот японские женщины достойны самого пристального внимания. Джеймс Мёрдок (Murdoch, 1856—1921), британский ученый и один из зачинателей научного японоведения (он был, в частности, автором фундаментальной «Истории Японии»), был женат на японке (в настоящее время женитьба на японке является для западных японоведов едва ли не обязательной) и не уставал повторять: «Японские жены – лучшие в мире»⁶⁶. Японские писатели тоже в целом сторонились изображать любовные отношения между японским мужчиной и европейкой.

Для европейцев восхитительные стороны Японии зачастую соотносились с женщинами, а отвратительные (безобразность, коварство, обман) – с мужчинами. Цитируя некоего «эксперта», Лафкадио Хёрн восклицал: «В качестве морального существа японская женщина не принадлежит, похоже, к той же расе, что и японский мужчина!»⁶⁷ Константин Бальмонт, побывавший в Японии в 1916 г., оставил восторженные (как поэтические, так и прозаические) отзывы о японках. «Так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек... Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз кажется мне скучным и прозаическим... Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить или срывает цветок или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде».

В своем стихотворении Бальмонт заходил намного дальше:

Гейши, девочки, малютки, вы четырнадцати лет, Ваши маленькие грудки Нежнорозовый расцвет.

Ах, зачем, когда я с вами Праздник знал, который ал, Ах, зачем я вас, как в храме, Всех, вас всех не целовал⁶⁸.

Настоящую оду японке (гейше) пропел и Борис Пильняк. Публичные дома Токио и их обитательницы – манерами, воспитанностью и внешностью – привели писателя в полный восторг. Что до идеального типажа японской красавицы, то он представлялся ему так: «Тогда, в тот рассвет, я смотрел на эту женщину, одетую в кимоно, перепоясанную оби [широкий пояс], с рудиментами бабочки на спине, обутую в деревянные скамеечки, – и тогда мне стало ясно, что тысячелетия мира мужской культуры совершенно перевоспитали женщину, не только психологически и в быте, но даже антропологически: даже антропологически тип японской женщины весь в мягкости, в покорности, в красивости, – в медленных движениях и застенчивости, – этот тип женщины, похожей на мотылек красками, на кролика движениями»⁶⁹.

В те времена непосредственными впечатлениями о Японии располагали и делились ими по преимуществу европейские мужчины. Это был истинно мужской взгляд, и вряд ли удивительно, что его направленность была гендерно обусловлена. Однако и благосклонное отношение европейцев к красоте японки воспринималось в самой Японии с изрядным скепсисом – настолько силен был телесный комплекс неполноценности.

Известный писатель Ёкомицу Риити (1898—1947) писал о своей героине: в Японии все считали ее красавицей, но стоило ей очутиться в Европе, как ее красота как бы поблекла и воспринималась там, как нечто чужеродное⁷⁰. Узнав, что бывшая гейша Ханако стала натурщицей у самого Огюста Родена (он познакомился с ней во время заграничных гастролей ее труппы), многие японские интеллектуалы почувствовали стыд за то, что какая-то актриска была введена в дом великого скульптура⁷¹.

Мори Огай изобразил в своем рассказе знакомство Родена и Ханако. Роден отзывается о ней следующим образом: «У мадемуазель поистине прекрасное тело, полное отсутствие жировой прослойки, четко выражена каждая мышца. Как у фокстерьера»⁷². То есть он восторженно характеризует тело Ханако совершенно противоположным по сравнению с традиционным японским идеалом образом. Но очень многим японцам того времени это было не по вкусу.

Европейцы часто восхищались японскими женщинами, им импонировала их «детскость» и покладистость, они с легкостью и, похоже, с удовольствием, вступали с ними в интимно-любовные отношения. Однако услышать из их уст похвалу японскому мужчине было величайшей редкостью. Тот же Бальмонт честно признавался: «Я так очарован Японией и японцами, вернее, японками, что хотел бы пробыть здесь год»⁷³. И только Лафкадио Хёрн с присущим ему восхищением всем японским «неразборчиво» писал о ступнях всех без исключения японцев: «Затем я обратил внимание на маленькие и изящные ступни людей – будь то обнаженные коричневые ноги крестьян, или прекрасные ступни детей в малюсеньких гэта, или ступни девушек в белоснежных таби». Однако он объяснял эту красоту не столько природными данными японцев, сколько тем, что они не носят европейскую обувь, которая портит природные телесные формы⁷⁴.

Попытки создания нового, более «мужественного», образа японской красавицы не увенчались успехом. Полумрак, полутон, хрупкость, мягкость и податливость по-прежнему выступали как главные атрибуты женского идеала.

В период Мэйдзи реформа кожи служила важнейшим маркером приобщения японцев к «цивилизации». К коже предъявлялись следующие требования: чистота, гладкость и белый цвет. Все эти требования были вполне привычными. Традиционная медицина уделяла коже повышенное внимание, ибо считалось, что любые кожные отклонения свидетельствуют о неблагополучном состоянии организма. Японцы издавна отличались чистоплотностью, они мылись часто. Это было связано с убеждением, что мытье способствует циркуляции энергии ки в организме и тем самым укрепляет здоровье и продлевает жизнь. С распространением европейской медицины упор стал делаться на то, что мытье тела с применением мыла уничтожает микробов.

Белизна кожи традиционно служила в Японии признаком «красоты». Это убеждение господствовало в японской культуре по меньшей мере с периода Хэйан (IX—XII вв.). Так, еще в «Дневнике Мурасаки Сикибу» (X в.) сообщается: «Мия-но Найси тоже очень привлекательна... черты лица – правильные, а белизной кожи, оттеняемой чернотой волос, она превосходит других... Госпожа Сикибу приходится ей младшей сестрой... Кожа ее выделяется белизной, а черты лица – весьма правильные... Кожа у Госэти-но Бэн – очень белая, руки и кисти – очень красивые...»⁷⁵ В романе этой же придворной дамы и писательницы мимоходом отмечается: «Тяготы морского пути не пошли на пользу сему почтенному мужу: лицо его осунулось и покрылось загаром, облаченная в платье странствий фигура казалась неуклюжей»⁷⁶. Примеры подобного рода можно множить и множить. В описаниях и изображениях японских красавиц и красавцев белокожесть выступает как абсолютно необходимый элемент. Для усиления" эффекта белокожести японские женщины активно употребляли белила. Кожа красавицы должна была быть не только белой, но и лишена родимых пятен. В произведении Ихара Сайкаку человеку, которому приказывают найти наложницу для князя, описывают чаемую внешность, причем специально подчеркивается: «И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!»⁷⁷

Представление о красоте белой кожи было связано, прежде всего, с сословными представлениями: крестьяне находились на воздухе круглый год, аристократы же вели по преимуществу «интерьерный» образ жизни, и потому только их кожа могла быть «белой». Во время выходов «на улицу» над головами аристократов несли зонт. Он был призван не только предохранять от вульгарного загара, но и защищать от вредных флюидов. Люди высокого положения и изысканного вкуса избегали солнечного света и предпочитали увеселять себя в лунные ночи. Японская традиционная («высокая») поэзия не уделяет солнцу никакого внимания, однако воспевание луны является ее важнейшей темой.

Кроме того, следует помнить, что «белокожесть» являлась с древности признаком святости. Это было связано с даосскими убеждениями в том, что на райском острове-горе Хорай (кит. Пэнлай) все существа, включая животных (как «настоящих», так и мифических), являются альбиносами. В древней Японии обнаружение такого животного (оленя, черепахи и т. д.) считалось за благоприятный знак высшей степени и служило основанием для переименования девиза правления.

Эталоном белокожести в Японии выступали обитатели и обитательницы древнего аристократического Киото. Положение не изменилось и сейчас, но только теперь секрет белой кожи стали искать не в аристократическом происхождении, а в «объективных» климатических условиях. В. Крестовскому пришлось выслушать такое объяснение: в Киото столько красавиц, потому что «киотянки потому-де отличаются белизной и нежностью своей кожи, а равно и свежим румянцем, что им благоприятствует Камо, особый дух, обитающий на соседней горе того же имени и специально охраняющий Киотскую долину от проникновения в нее северных ветров и морских туманов. В других местах, особенно в приморской полосе, которая подвержена постоянным “соленым” ветрам с моря и “соленым” же морским туманам, женская кожа не может быть так бела, потому что-де эти ветры и туманы исподволь разъедают ее, делают грубою и темною. Последнее в особенности является следствием “соленых солнечных ветров”, дующих в ясные холодные дни при ярком солнце: образуется на лице такой загар, свести который почти нет возможности, – разве только надолго переселиться в благодатный Киото»⁷⁸.

Как мы видим, совершенно в духе того времени упор делается на «научное» и «рационалистическое» объяснение феномена белокожее™, но информанты Крестовского все-таки не могут обойтись без того, чтобы не апеллировать и к местаому божеству, которое обеспечивает такой прекрасный климат.

В эпоху Мэйдзи белокожесть стала восприниматься не столько как показатель «красоты по-японски», сколько как показатель приближенности японского тела к европейскому. Реклама косметических средств всячески подчеркивала, что мыло и кремы способствуют белокожести и, таким образом, как бы «отмывают» и «отстирывают» темную японскую кожу до состояния европейской. В рекламе и рассуждениях тогдашних гигиенистов утверждалось, что белокожесть европейцев объясняется не столько с точки зрения расовых особенностей, сколько с точки зрения применения гигиенических средств. Стоит только найти (применить) «правильное» снадобье, которое в ходу у европейцев, и тогда заветная цель – стать похожим на белокожего европейца – будет достигнута.

Традиционные японские косметические средства для этой цели не годились. После того, как в 1887 г. у знаменитого актера Дандзюро Фукусукэ было обнаружено тяжелое отравление, вызванное долголетним употреблением традиционного грима (белил), изготавливаемого с добавками свинца, гигиенистам и промышленникам пришлось крепко задуматься – начался отказ от свинцовых белил и внедрение более «здоровых» западных технологий, которые, как считалось, приблизят японок к европейскому идеалу красоты. Со следующего года отказались от свинцовых белил и в императорском дворце (окончательный запрет на их производство датируется 1935 г.). До этого времени белила употреблялись и придворными кормилицами – они покрывали ими даже свою грудь. Отказ от белил имел самые положительные последствия – степень выживаемости детей императора и принцев резко возросла⁷⁹.

Ученые мужи признавали, что у японца желтый (темный) цвет кожи, но одновременно утверждали, что он все равно может стать белым человеком. Заявив, что нельзя верить в мифы (включая японские) древнего человека, поскольку это – ложь, видный просветитель, юрист и политик Цуда Мамити (1829—1903) с воодушевлением писал об «объективных» чертах японского национального характера: «Черные люди с почтением относятся к черному цвету. Поэтому они не смогут превратиться в белых людей. Мы, японская раса, обладаем желтой кожей, но мы преклоняемся перед белой кожей. Ибо таков наш характер. Поэтому в нашем характере преклоняться перед всем западным. Прошел только десяток с небольшим лет, как страна перестала быть закрытой, но за это время наш народ сумел вкусить западного во многом – от одежды и утвари до книг и институтов»⁸⁰. Таким образом, постулировалось, что цвет кожи зависит от стиля жизни. А раз коже предписано быть белой, то и все, что способствует этому, вызывало (могло вызывать) положительные ассоциации. Так происходило и с отдававшими все свое время книгам студентами, так случалось и с чахоточными больными, болезненно-бледный («зеленый») цвет кожи которых обладал в то время определенной привлекательностью⁸¹.

Рекламно-гигиенический стереотип о возможности достичь равенства с европейками в части белокожести проводился в жизнь с завидной настойчивостью, утверждалось даже, что стоит раз отбелить японскую кожу до состояния европейской, это будет закреплено на генетическом уровне, и тогда белокожесть передастся и детям⁸². Вульгарно-генетические представления были характерной чертой того времени, однако, разумеется, любой непосредственный контакт с европейцами не мог не убедить в том, что задача по «отбеливанию» кожи невыполнима. Хотя японцы считали, что сумеют стать (уже становятся!) белыми, сами европейцы придерживались на этот счет совершенно другого мнения.