Текст книги "Стать японцем"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Голландцы, усвоившие, что нарушение церемониальных норм поведения является в Японии тяжким проступком, старались придерживаться местных установлений, чтобы не уронить своего статуса в глазах японцев. В 1806 г., во время нахождения голландской торговой миссии в Эдо, там разразился пожар, постоялый двор сгорел, и голландцам отвели место в резиденции одного из управителей Нагасаки. Главе (обер-гоопту) фактории Хендрику Дёффу (Hendrik Doeff, 1777—1835) досталась комната в глубине дома, предназначавшаяся для обладателей самого высокого положения. Некий местный чиновник, которому по долгу службы следовало поприветствовать голландца, не осмеливался войти в комнату, поскольку это не соответствовало его рангу, и он попросил голландца выйти в переднюю. Однако тот отвечал, что это, в свою очередь, не соответствует его положению, ибо именно он занимает самое престижное помещение. И тогда чиновнику ничего не оставалось делать, как войти в комнату и пасть на пол на расстоянии в две циновки от голландца⁴².

В иной обстановке японцы, считавшие голландцев «южными варварами» и своими данниками, никогда не приветствовали голландцев таким образом. Однако в данном случае (именно «случае», потому что Дёфф оказался в этой комнате стечением непредвиденных обстоятельств) чиновник не мог не пасть ниц, поскольку устройство помещения предполагало именно такое поведение.

Оба двора – императорский и сёгунский – придерживались мнения, что в придворные ритуалы и церемонии не должно вовлекаться слишком много людей. Возможность участвовать в придворных церемониях считалась важнейшей привилегией. Чем более тайным и невидимым для непосвященных был ритуал, тем большей действенностью он обладал. Это были церемонии для избранных. С их помощью правящая элита отделяла себя от населения остальной Японии. С течением времени сами сёгуны приобретали все больше церемониальных функций и все больше теряли функции распорядительные. Точно так же обстояло дело с фигурой императора еще до появления сёгунатов. Превалирование церемониальной функции «правителя» над распорядительной можно считать родовой чертой устройства власти в Японии. И это не понижало, а повышало их статус, хотя и делало их «рабами» церемониальное™, ибо накладывало на их поведение огромное количество ограничений.

Чем выше был статус человека, тем более церемониальным надлежало быть его поведению. Из всех четырех сословий именно самураи наиболее активно занимались разработкой и сохранением церемониальных правил телесного поведения, которые служили средством групповой самоидентификации. Оправдывая ситуацию, при которой самураи не являются производителями нужных для жизни вещей, Ямага Соко писал, что их предназначением является обеспечение в Поднебесной (Японии) мира с помощью «выправления тела» и воспитание «сердца» (сознания), пригодного для управления страной⁴³. Под «выправлением тела» (сюсин) подразумевалось воспитание личности, имеющей такие телесно-душевно-статусные (церемониальные) характеристики самурая, которые позволяют ему играть доминирующие общественно-государственные роли.

Церемониальные правила поведения касались самых разных сторон жизнедеятельности (стрельба из лука, верховая езда, фехтование, правила социальной коммуникации). Количество правил и регулируемых ими ситуаций было таково, что, в сущности, оставляло человеку мало свободы выбора, хотя, разумеется, регламентация жизни князей, сёгуна или императора была проведена с намного большей последовательностью, чем в других стратах. Причем количество таких правил имеет явную тенденцию к разрастанию. «Культурность» понималась как свод правил – и чем больше таких правил усвоил человек, тем он «культурнее». Теоретик пути самурая Дайдодзи Юдзан (1639—1730) говорил, что простолюдину достаточно заботиться о своих родителях и никак не обозначать своей почтительности телесным образом, но самурай в -присутствии отца должен непременно соблюдать определенные телесные правила: сидеть в церемониальной позе (сэйдза, «сидеть на пятках», когда зад прижат к пяткам, а руки покоятся на коленях); не прятать руки за пазухой; разговаривать с сидящим отцом только сидя; во время ночевки (во время путешествия) вместе со своим сюзереном ноги самурая не должны быть направлены на него; услышав имя сюзерена, ему надлежит немедленно встать или же принять церемониальную сидячую позу и т. д.⁴⁴

Наиболее общим правилом церемониального телесного поведения было требование, чтобы тело находилось в максимально сжатом состоянии и занимало как можно меньше места в пространстве. Поэтому сидячая поза со скрещенными ногами считалась «невежливой» («вальяжной»), во время ходьбы руки полагалось прижимать к туловищу, а не размахивать ими.

Разработкой и сохранением правил церемониальности занималось множество мыслителей эпохи Токугава. В их поучениях тому, как следует жить, воспитанию церемониального (почтительного) поведения уделяется выдающееся место. Кроме того, существовали и школы, специализировавшиеся на церемониальности. К наиболее авторитетным школам следует отнести дома Огасавара, Исэ, Имагава. Под действие разрабатываемых ими положений попадало намного большее число людей, чем в случае с придворным сёгунским или императорским церемониалом.

Общим принципом воспитания «настоящего» самурая было усвоение им определенных норм поведения, что дости-

навсегда-определенной последовательности, без отклонений от чаемого и неизменного образца. Правильное телесное поведение свидетельствовало не только о культурности, но и о моральности человека. Обучение телесному поведению и моральным нормам следовало осуществлять одновременно. «Следует учить тому, что помыслы должны быть не лживы и не кривы, что речи должны быть правдивы и не обманны, что в словах не должно быть не-церемониального и низкого, что поведение тела должно быть правильным и достойным»⁴⁶.

Подготовка настоящего самурая состояла не только в изучении им ряда канонических (преимущественно конфуцианских) текстов, но и в усвоении определенных телесных образцов (ката). Это касается как церемониального повседневного поведения, так и специфических воинских упражнений, основным способом усвоения которых служил устный инструктаж наставника и телесное воспроизведение учеником тех движений, которые демонстрировал учитель. В этом отношении ката «демонстрируют типичный для дальневосточной гносеологии подход к знанию, которое понимается не как информация, помещенная в память, а как практическое знание, естественно воплощающееся в действии, – умение»⁴⁷. Занятия воинскими искусствами (фехтование на бамбуковых мечах, мгновенное выхватывание из ножен меча настоящего, стрельба из лука, борьба и др.) получили действительно широкое распространение. К концу периода Токугава насчитывалось 718 школ фехтования, 52 – стрельбы из лука (занятие наиболее «элитное» и одновременно наиболее «бесполезное» – лук уже много веков не употреблялся в качестве оружия), 148 – владения копьем, 179 – борьбы⁴⁸. Развитие воинских искусств в том виде, в каком они существовали в Японии, было обусловлено прежде всего мирными условиями жизни. Предназначением воина была война, но войн-то как раз и не происходило, самураи на глазах превращались к людей гражданских, «изнеженных». Многие идеологи самурайства в качестве человеческого идеала нередко выставляли китайского «благородного мужа», который, как известно, не имеет никакого отношения к военным занятиям. В то же самое время сословная идеология требовала от самурая другого. Постоянно раздавались недовольные голоса: нынешние самураи, мол, не то, что прежде – одеваются цветисто, словно торгаши, предаются плотским удовольствиям и даже не умеют плавать. В 1694 г. сёгун Токугава Цунаёси издал указ, предписывающий всем самураям без исключения заниматься воинскими искусствами.

В методах телесного обучения воина господствовала установка на неизменность. Вот как много позднее создатель борьбы дзюдо и реформатор воинских искусств Кано Дзигоро (1860—1938) повествовал о том, как осуществлялось обучение в рамках традиции: «Однажды учитель продемонстрировал на мне один бросок. Я немедленно поднялся и спросил, как он проводится. Учитель же со словами “молчи!” немедленно снова сбил меня с ног. Я не был сломлен, поднялся и стал приставать с расспросами, как должны работать руки и ноги при этом броске. Тогда учитель снова сказал “молчи!” и бросил меня на пол. Я повторял свой вопрос три раза. И тогда учитель произнес: “Ты думаешь, что поймешь, как это делается, задавая вопросы? Чем больше раз сделаешь, тем лучше поймешь. Молчи!” – и я снова оказался на полу». Кано заключает, что все свои уроки ему приходилось заучивать именно таким способом – исключительно телом⁴⁹. Словесные тексты вообще плохо описывают реалии телесного поведения. Японские же тексты времени Токугава, касающиеся передачи мастерства (не только воинских искусств, но и искусств «обычных» – живописного, кулинарного и др.), написаны к тому же намеренно темным, зашифрованным языком, так что лишь непосредственный контакт учителя и ученика был способен обеспечить их адекватное понимание.

Во всех видах воинских искусств (будзюцу, будо) ката уделялось огромное внимание. В мирных условиях свободные поединки с применением настоящего оружия были практически исключены из жизни и в 1650 г. запрещены законодательно. Это приводило к бесконечным тренировкам, абсолютизации фиксированных поз и движений, по которым и судили о достоинствах «воина». Они заключались не столько в достижении победы в поединке, сколько в демонстрации четкости и отточенности движений, что достигалось за счет бесконечного повторения одних и тех же движений (их набор был фиксирован и конечен для каждой школы). Приводя современную аналогию, можно сказать, что демонстрация воинских искусств больше всего напоминала «обязательную программу» («школу») в фигурном катании или спортивной (художественной) гимнастике. По-японски такой способ тренировки изящно назывался «методом цветка» (кахо). Мацусита Гунко, живший в первой половине XVIII в., сурово критиковал такую практику. Он издевательски уподоблял занятия таких воинов пловцам, которые отрабатывают технику, лежа на циновках, говорил, что их движения похожи на движения актеров Но (которые на сцене вместо меча употребляли веер), а все эти упражнения имеют целью не стать настоящим воином, а нагулять аппетит⁵⁰. Однако, несмотря на суровую критику со стороны отдельных традиционалистов, школы, практиковавшие «метод цветка», в действительности процветали. Критики цветочного стиля исходили из представлений о том, что нормальным состоянием общества является война. Поборники же этого стиля считали, что мир – это благо.

В зависимости от школы детали исполнения упражнений были различными, но принадлежность к определенной школе означала, что их можно исполнять только так, а не иначе. При этом сведения о ката своей школы засекречивались строжайшим образом, перед поступлением в нее обычным был ритуал подписания кровью обязательства не разглашать то, чему будет учиться ученик. Одновременно запрещалось и усваивать приемы другой школы. Таким образом, ката служили не только для тренировки тела, но и средством распознавания «своего» и «чужого». Получается, что ката вписывались в общую систему церемониального поведения, ибо ставили целью определить место человека в обществе. Члены данной школы также подлежали ранжированию по уровню мастерства и сроку пребывания в этой школе (обычно уровень соответствовал сроку).

Таким образом, «мастерство» воина можно рассматривать как проявление общей установки на выработку церемониальное™ поведения. Недаром в качестве одного из основных источников воинских ката считаются ритуальные воинские танцы. В качестве таковых воинские ката парадоксальным образом служили – как и другие формы церемониального поведения – обеспечению социального спокойствия и мира, что рассматривалось сёгунатом Токугава в качестве первоочередной задачи. Самоценность ката находила свое выражение в том, что в качестве конечной цели выдвигалось достижение полного единения тела и сознания, то есть «партнером» воина здесь выступает вовсе не соперник, а он сам. Замечательно, что во всех наставлениях по воинскому искусству предлагается концентрировать внимание не столько на гипотетическом сопернике, но прежде всего на своем собственном состоянии духа – именно такое состояние отрешенности от всего мирского (включая маневры соперника!) приводит в «рабочее» состояние все телесные функции, что автоматически ведет к успеху. Прежде всего, к победе над самим собой.

При всей важности воинских искусств в жизни самурая следует иметь в виду, что их практическая значимость (воспитание навыков для реальных боевых действий) была намного меньшей, чем это нередко представляется из сегодняшнего дня. Даже распространение начиная с середины XVIII в. «свободных поединков» в качестве способа тренировки было на самом деле контрпродуктивно с военной точки зрения: мечи были бамбуковыми и круглыми, они были длиннее настоящих, тело поединщиков защищали протекторы, большинство поединков проводилось в рамках одной и той же школы (т. е. поединщики использовали приемы, характерные только для данной школы) и т. д. Иными словами, отрабатывались совсем не те движения и приемы, которые могли пригодиться в случае сражения⁵¹. Школы специализировались не на комплексной подготовке воина, а только на каком-то узком аспекте. Фактически их цель состояла не в подготовке к войне, а в утверждении мира. И поэтому всю систему воспитания «воина» и его тела следует рассматривать как направленную на подавление агрессивности, а не на ее пестование.

Бывшие воины все больше превращались в образованных гражданских людей. Недаром Кайбара Экикэн в своем воспитательном трактате столько места уделяет интеллектуальноморальному образованию сына самурая, изучению церемониальное™ и классических текстов, походя замечая, что воинскими искусствами следует заниматься лишь «в свободное время»⁵². В связи с этим жизнь самурая во все большей степени теряла двигательную активность и агрессивность. Театральные постановки из прежней воинской жизни (дзидай моно) пользовались огромным успехом, но герои и порядки, там воспеваемые, относились к другой эпохе, к другой стране. «Бессобытийность» эпохи Токугава компенсировалась острым переживанием зрителями событий далекого прошлого.

Тоскуя о прошлых славных временах, посмертно прославившийся в тоталитарном XX в. теоретик «пути самурая» Ямамото Цунэтомо заявлял, что путь самурая – это поиск смерти. Ямамото имел в виду или смерть в сражении, или церемониальное самоубийство. Но страна жила в мире, а пользовавшееся прежде таким пиететом самоубийство вассала вслед за смертью сюзерена было запрещено в стране в 1663 г., причем клан Набэсима, к которому принадлежал сам Ямамото, ввело такой запрет еще двумя годами ранее. Но для Ямамото Цунэтомо даже «доблестное» дело 47 ронинов свидетельствовало об упадке нравов. По его мнению, они не должны были два долгих года готовиться к акту мести, а прикончить обидчика их хозяина прямо на месте, а потом немедленно вспороть животы самим себе. Однако во времена зрелости Ямамото Цунэтомо даже приговоренный к харакири самурай уже далеко не всегда вспарывал себе живот – для того, чтобы избежать лишних мучений, он только обозначал роковое движение кинжала (временами деревянного или даже веера), которое служило знаком для помощника снести ему голову одним ударом меча.

Однако упадок воинского духа и «мужественности» никак не сказывался на важности соблюдения церемониальных норм, применимых к мирной жизни. Наоборот – количество таких правил только возрастало. Это касается не только собственно воинских искусств. Практически все сочинения по церемониальное™ затрагивают правила трапезы. Здесь описывается порядок смены блюд, правила поведения за столом – как держать палочки, здороваться, прощаться, передавать то или иное блюдо или чарку, пользоваться салфеткой, бумажным носовым платком, зубочисткой, веером, обращаться с костями рыбы, косточками сливы или хурмы (завертывать в салфетку и прятать в рукав). Указывается, каких действий следует непременно избегать (набивать рот, чавкать, глазеть по сторонам, курить в присутствии вышестоящего лица). Как видно из вышеперечисленных правил «культурного» поведе-

ситуация, состояла в принципиальном отсутствии равенства и соблюдении дистанции. В японской культуре грумингу уделяется намного меньше внимания, чем в культуре западной. Ничего подобного объятиям, поцелуям или рукопожатию японская культура не выработала. Телесный контакт был возможен только при коммуникации субъектов принципиально разного класса: матерью и ребенком, при сексуальных отношениях, в случаях конфликта (поединка), который мог иметь место только между представителями разных кланов и воинских школ. Не случайно массажер в Японии занимались члены корпорации слепых, то есть людей «неполноценных», «других», которые к тому же лишены возможности видеть тело пациента, что считалось нарушением приличий (врач обычно проводил диагноз пациента одетого). В городах существовали цирюльни, но самураи не пользовались их услугами – чтобы избежать соприкосновения с руками «другого». Видимо, по этой же причине функции сиделок зачастую возлагались в средневековье на членов касты «хинин» (букв, «не-людей»)⁵⁴. В обычной же ситуации прикосновение считалось за оскорбление. В пьесе театра Кабуки «Фува» (1680 г.) ножны двух самураев случайно касаются друг друга на улице, что служит достаточным основанием для поединка, который удается предотвратить одной сердобольной женщине, которая падает между ними на колени и взывает к «здравому смыслу».

Руководства по этикетному (телесному) поведению имеют между собой определенные отличия. Но их общей чертой является практически полное отсутствие мотивировок для совершения тех или иных действий. Это свидетельствует о том, что ценность правил заключена не столько в их содержании, сколько в самом их наличии. И чем больше таких правил соблюдает человек, тем он «культурнее». Японцев того времени гораздо больше волновало не качество пищи, а как вести себя за столом.

Руководства по церемониальному поведению описывают прежде всего поведение человека в интерьере. То есть в пространстве изначально «очеловеченном», антропогенном, «культурном». В японских бытовых условиях человек интерьерный – это человек сидячий. Поэтому руководства уделяют немалое внимание работе рук (пальцев), относительно же ног ограничиваются замечанием, что пальцы ног не должны быть видны из-под штанов. Это выглядит весьма символичным – игнорируется орган, ответственный за передвижение. И действительно, с течением времени образ жизни самураев (во всяком случае, их верхушки) начинает носить все более интерьерный характер.

В условиях мирного времени особенно большое внимание уделялось работе пальцев рук при письме. Показательно, что термин «научение руки» (тэнараи) обозначал не что иное, как научению именно письму (каллиграфии), которая считалась «отражением сердца», т. е. данный тип телесной деятельности служил показателем моральных качеств человека. Что до поведения «на улице» или «на природе», то оно подвергалось намного меньшей регламентации. Наиболее значимая часть поведения «воспитанного» человека с определенным положением проходила в помещении. Но если для мужчины улица была все-таки привычным местом для нахождения, то женщине предписывалось постоянное пребывание в пределах дома и занятие исключительно домашними делами (ткачество, шитье, приготовление пищи, уборка помещения).

Сам процесс обучения церемониальному поведению способствовал утверждению идеи иерархии. В связи с принципиальными трудностями, которые возникают при попытке вербализации языка тела и его переводе на язык естественный, во всех обучающих программах фигуре наставника («демонстратора») принадлежит выдающееся место. Цели превзойти наставника не ставится никогда – ведь он уже достиг совершенства. Поэтому в отдаленном будущем можно лишь уподобиться ему, повторить его, сравняться с ним – эталоном и образцом. Поэтому фигура учителя в японской культуре обладает непререкаемым авторитетом.

Правилам церемониального поведения нужно было следовать всю жизнь вплоть до смерти. Может быть, наиболее ярким примером этого может послужить харакири (сэппуку) – акт, который исполнялся согласно строгим правилам: место публичного самоубийства (обычно на территории буддийского храма) покрывалось циновками и занавешивалось белыми полотнищами; самоубийца облачался в особые одежды (белая поддевка и куртка-хаори из конопли), вспарывание живота

кайсяку [“секундант”], который все это время находился рядом и зорко наблюдал за каждым движением, вспрыгнул на ноги, задержал на секунду свой меч в воздухе – вспышка, тяжелый отвратительный глухой звук, грохот падения – одним ударом голова была отделена от туловища.

Установилась мертвая тишина – прерываемая только мерзким звуком крови, извергающейся из обездвиженной кучи перед нами – того, что секунду назад было мужественным рыцарем. Это было чудовищно»⁵⁵.

После смерти тело также не освобождалось от соблюдения определенных «правил поведения». В период Токугава практиковалась как кремация, так и предание тела земле. Кремация приходит в Японию вместе с распространением буддизма, первые случаи документально зафиксированной кремации относятся к VII в. В VIII в. кремация достаточно широко распространяется среди элиты, однако местные представления о необходимости предания тела земле оказались весьма сильны, и хотя в период Токугава большинство населения практиковало кремацию, японская элита (дома императора, сёгуна, князей) практиковала исключительно погребение в земле (при этом заупокойная служба проводилась в буддийском храме). Сами похороны предполагали сооружение деревянного гроба в виде «коробки», поскольку тело помещалось в него в положении «сидя» (колени прижимались ко лбу). Придание телу максимально компактного, «сжатого» состояния объяснялось тем, что в таком положении душа не сможет покинуть тела. Придание покойнику именно такой позы считалось чрезвычайно важным, хотя и было связано с известными техническими трудностями (для притягивания ног и рук использовались веревки, для придания охладевшему телу большей «эластичности» могли даже ломать большой палец на обеих ногах). В случае кремации после предания тела огню кости собирали в специальный сосуд и предавали земле. Часть костей могла храниться в доме. Поминальные службы продолжались 49 лет. После этого покойный приобретал статус «предка», который перерождается в детях и внуках – как в своей семье, так и в семьях родственников.

Положение тела после смерти считалось важным показателем, по которому можно было отличить «своего» от «чужого». Остававшиеся верными христианскому учению немногочисленные тайные японские христиане поступали таким образом: после «официальной» церемонии захоронения в сидячем положении они тайно выкапывали гроб и поворачивали тело так, чтобы лицо было обращено к небу⁵⁶.

После того как прекращались заупокойные службы, табличку с именем покойного снимали с алтаря, т. е. он «терял» свое имя и в качестве предка «присоединялся» к родовому божеству (удзигами), становился частичкой этого божественного коллективного тела, выступавшего в качестве охранителя группы кровных (псевдокровных) родственников.

Переход покойного в статус «предка» означал, что в результате проведенных ритуалов он очистился от скверны, которая имела название «загрязнение черным» (куро-фудзё). В качестве очистительного средства от этой «черной» скверны активно использовался белый цвет. Участники похоронного обряда обряжались в одежды, представлявшие собой сочетание белого (верхний слой одежды) и черного (нижний слой) цветов, гроб изготавливался из светлой (она называлась «белой») древесины, покойника обряжали в белое, на его лицо и голову набрасывали белую материю. Во время ночного бдения возле покойного пришедшие люди откидывали ее, чтобы видеть лицо покойного. Избавление от «черной» скверны начиналось сразу же после смерти. Этой цели служила церемония омывания тела. В некоторых локальных традициях она принимала форму совместного купания старшего сына и его покойного отца. Повседневное кимоно покойного в течение 49 дней смачивали водой и не давали ему высохнуть, что служило еще одной очистительной мерой для избавления от скверны, вызванной смертью.