Текст книги "Стать японцем"

Автор книги: Александр Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Предисловие

Проблема телесного пользуется достаточно большой популярностью в среде культурологов. Активно обсуждаются такие проблемы, как обнаженное тело, закамуфлированное (одетое) тело, медицинские (этномедицинские) представления, тело как вместилище души, язык тела и многое другое. В последние десятилетия особой популярностью пользуются исследования тела и его атрибутов в рамках гендерных штудий. Все это действительно важнейшие культурные аспекты телесности, но, как мне кажется, проблема этим не исчерпывается.

При принятых ныне подходах к осмыслению тела как феномена культуры это тело странным образом предстает оторванным от исторического процесса. Историки предпочитают говорить о совсем других реалиях, которые влияют на причины и динамику событий: геополитика, природные условия, властные, классовые и сословные отношения, экономические интересы, личности тех лиц, которые принимают решения, и т. д. Тело же по-настоящему включено в панораму исторических исследований, пожалуй, только в одном аспекте. Поскольку для поддержания своего существования человеку (его телу) требуется определенное количество калорий, то проблемы недоедания и голода (шире – уровня жизни и потребления) признаются важнейшим фактором, генерирующим исторические события (бунты, революции, завоевания, войны, реформы и т. п.).

Мне представляется, однако, что дело не ограничивается калориями, и настало время для того, чтобы включить представления о теле в список тех факторов, которые самым непосредственным образом воздействуют на исторический процесс. В конце концов, история – это движение тел, телесных масс. Именно тело является первичным носителем всех антропогенных (культурных) смыслов и в связи с этим не может быть исключено из исторического анализа. История – это следствие телесной жизни и ее продолжение. Простая, но, кажется, не до конца освоенная мысль – без человеческого тела человеческая история была бы попросту невозможна. Без понимания телесного мы обречены на весьма неполное толкование того, что происходило и происходит с человеком как субъектом истории и ее объектом. Иными словами, при написании этой книги я видел свою задачу в том, чтобы осуществить такую «наводку на резкость», в результате которой мы сумели бы разглядеть отдельного человека и его тело, попытаться понять, как оно включено в исторический процесс.

Особенности телесного поведения могут служить как «убыстрению», так и «замедлению» истории – если понимать под «историей» приращиваемую информацию, имеющую отношение к социальной сфере. Как это видно на японском примере, строгая и всеобщая предписанность (этикетность и церемони-альность) телесного поведения (разумеется, при наличии и соблюдении некоторых других условий), безусловно, может являться «замедлителем» истории и блокировать асоциальное и антигосударственное поведение, а отсутствие такой предписанное™ способствует эскалации конфликтных ситуаций, генерации событий, т. е. «ускорению» истории.

В этом отношении телесное поведение заслуживает большего внимания, чем это наблюдается ныне. Однако ученые, занимающиеся историей Японии, по преимуществу игнорируют «телесную» проблематику. Хотя еще первые христианские миссионеры в Японии XVI—XVII вв. в один голос твердили о «церемониальное™» поведения японцев, европейская мысль и историческая наука, придававшие абсолютную ценность идеям движения и прогресса, не признали за церемони-альностью (шире – телесным фактором) серьезного научного статуса. Вслед за ними последовали и современные историки. В течение долгого (слишком долгого) времени церемониальное™ служила свидетельством «косности», признаком «феодального» стиля жизни, который подвергался суровому осуждению и, как таковой, по большому счету не заслуживал изучения и непредвзятого осмысления с точки зрения его влияния на историю. Историки рассматривали церемониальное™ лишь как следствие «отсталого» социально-государственного устройства, хотя, как нам представляется, следует говорить о ней и как об активном факторе.

О пренебрежении проблемой этикетности (церемониаль-ности) телесного поведения свидетельствует хотя бы следующее высказывание Томаса Гоббса, которое можно признать за «модельное»: «Под манерами я не имею в виду здесь вежливость поведения или же то, как один человек должен приветствовать другого, или же то, как ковырять в зубах на людях; все это относится к Малой Морали. Я имею в виду те свойства человечества, которые имеют отношение к жизни в Мире и Единстве»¹.

Гоббс и подавляющее большинство европейских мыслителей и ученых брезгливо почитали этикетность за «малое» и несущественное перед лицом тех великих проблем, которые стоят перед человечеством. В их понимании, которое имеет своим истоком христианство, тело – это источник греховности и всего лишь временная «оболочка», вместилище вечной души. И. А. Гончаров, побывавший в Японии в 1853—1854 гг. и еще не успевший написать «Обломова», был чрезвычайно раздражен тем, какое огромное внимание уделяли японцы церемонии встречи местных чиновников и русских моряков (порядок рассадки, где располагаться – на полу или на стульях, входить в залу в обуви или разутыми и т. п.). «Ну сделайте милость, скажите, что делать с таким народом? А надо говорить о деле. Дай бог терпение! Вот что значит запереться от всех: незаметно в детство впадешь»². «Дело» же заключалось в том, чтобы заставить Японию открыть свои порты для европейских пароходов и за счет этого приобщиться к «прогрессу».

В соответствии с этой генеральной линией, когда телесное (включая этикетное) признается предметом «неважным», из всех телесных органов только головной мозг («голова»), продуцирующий «мысль», признается действительно значимым. Складывается (сложилась) парадоксальная ситуация: то, что являлось чрезвычайно важным для самих носителей культуры, то, чему они посвящали бесчисленные сочинения, объявляется нами фактором третьестепенной значимости. И все-таки теперь становится ясно, что этикетность (церемониальность) поведения, переживание телесности, «воспитание» и обучение тела являются мощнейшим инструментом социализации, управления и мобилизации.

В этой связи важнейшим и недостаточно отрефлексиро-ванным вопросом является «принадлежность» тела. Обладает ли человек «распорядительными полномочиями» по отношению к собственному телу? Ответ на него кажется современному человеку самоочевидным, но это не так. На самом деле тело не принадлежало человеку почти никогда, оно лишь меняло своих «хозяев». В европейской (христианской) культуре тело принадлежит (принадлежало) прежде всего Богу. Могло оно принадлежать и главе семейства, и помещику, и сюзерену, и государству, но вплоть до XX в. его главным референтом оставался все-таки христианский Бог. Именно поэтому в этих странах (культурах) с таким осуждением относились к самоубийству: тело дал тебе Бог, следовательно, только он и может лишить тебя его.

Версия ответа на вопрос о принадлежности тела для Японии состоит в том, что в процессе историко-культурного развития тело могло в разные эпохи принадлежать сюзерену, родителям, императору (варианты последнего: государству, родине, народу). При этом степень принадлежности тела соответствующему «владельцу» была существенно выше, чем в Европе. Вопрос о свободе воли и тела в японской культуре и истории попросту не обсуждался. Те же «несознательные» и малочисленные личности, которые считали тело своей собственной принадлежностью, подвергались суровой критике, объявлялись эгоистами, индивидуалистами, отщепенцами. Понимание тела не как собственности самого человека, а как инструмента служения, переживание слиянности с общественным «организмом» (институтом) может приводить к осознанию малой ценности собственного тела, провоцирует жертвенность (вплоть до добровольной смерти). Такое понимание хорошо видно на всех этапах японской истории и реализуется в конкретных событиях. При таком подходе, однако, возможна и другая телесная поведенческая модель. В мирных условиях, когда тело служит прежде всего родителям (а именно так обстояло дело в эпоху Токугава, 1603—1868), от него требуется долгожительство и, следовательно, к телу относятся чрезвычайно бережливо, максимально продлевая его жизнь. Такой вариант тоже был реализован в японской истории.

Определение принадлежности тела имеет важнейшее последствие и в области демографии. Обладание каким-то «богатством» (ресурсом) предполагает усилия по его наращиванию. Во всяком случае, так обычно происходило вплоть до новейшего времени. Когда тело японца принадлежало семье, государство не вмешивалось в репродуктивный процесс, и сама семья определяла желаемое количество детей. Когда в конце XIX – первой половине XX в. произошла «национализация» тела, государство стало поощрят^ рождаемость, что привело к относительному перенаселению и способствовало активизации экспансионистских устремлений Японии.

Телесные навыки закреплены на уровне спинного мозга и плохо поддаются перекодировке с помощью вербальных средств. Общество, ориентированное на этикетное (церемониальное) поведение, является более управляемым. Об этом, в частности, свидетельствует история Японии эпохи Токугава с ее отсутствием сколько-то крупных социальных конфликтов, об этом свидетельствует и тоталитарный опыт Японии первой половины XX в., опыт, который продемонстрировал намного большую степень управляемости населением по сравнению с нацистской Германией и СССР, где основу социализации составляли по преимуществу словесные средства воспитания («пропаганда»). Одной из фундаментальных причин этого являются, по нашему мнению, те эффективные методы воспитания тела, которые применялись в тогдашней Японии.

«Примитивные» народы, которые проводят большую часть своей жизни обнаженными (или же одетыми в теплые «шкуры», не слишком отягощенные дифференцирующими смыслами), не создают «истории» в нашем понимании. Они не пишут «историю» и не склонны оставлять после себя письменных свидетельств. Историю пишут только соответствующим образом одетые люди. Чтобы написать что-то, следует одеться. А потому одежда принадлежит к языку тела, составляет его неотъемлемую часть и также является необходимым атрибутом истории. Одежда придает носящему ее телу огромное количество культурных смыслов. И потому лишь соответствующим образом одетое тело является субъектом истории. Только одетое тело является объектом исторической мысли. Что до тела нагого, то «обнаженные» общества могут быть исследованы по преимуществу этнографами. Историк может попричитать по этому поводу, но он умеет обращаться лишь с телами одетыми (и одновременно пишущими), а потому одежда в качестве «верхнего слоя» тела обязана быть включена в «телесный» анализ и подвергнуться сканированию. В «одетом» обществе нагота представляется случаем важным, но особым и частным. Человек, расхаживающий по европейским улицам голым, основную часть человеческой истории признавался за сумасшедшего. В традиционной Японии тоже считалось, что в него вселился дух лисицы, то есть он превратился в животное.

Одна из главных социальных оппозиций – свой/чужой – выявляется носителем культуры лишь на основании признания телесной разности. Эта оппозиция играет огромную роль в истории и не может быть проигнорирована при рассмотрении любого рода конфликтов, включая, естественно, и войны. Осмысление оппозиции свой/чужой может проходить по разным линиям, но на массовом уровне тело (включая одежду и «наполнитель» тела – пищу) играет здесь едва ли не главную роль. Разумеется, нельзя отбрасывать политических, психологических, идейных, религиозных и других культурных отличий (как реальных, так и мнимых) «своих» от «чужих», но чрезвычайно важными следует признать и различия телесные. Это утверждение справедливо и для «примитивных» обществ, и для стран древнего мира, и для средневековья. Справедливо оно и для эпохи колониализма и распространения «научных» расовых теорий, когда особенности физического строения тела и цвет кожи остаются в значительной степени эквивалентом «культуры» (цивилизованности) или «варварства». Чудовищным военным и идеологическим противостояниям XX века свойственна стратегия дегуманизации «другого» по телесному (в том числе и по расовому) признаку, явленная и в словесном, и в визуальном ряде, когда «врагу» и его телу приписываются, в конечном итоге, зооморфные черты³. Таким образом, тело осмысляется в качестве важнейшего показателя в системе распознавания «своего» и «чужого», по отношению к которым применяются совершенно разные стратегии поведения. Нормы обращения с телами «своего» и «чужого» различаются, как известно (и это печальное знание), самым драматическим образом.

Данная работа охватывает период с начала XVII по середину XX в. и имеет целью проследить, как менялись представления японцев о теле (как о своем, так и о чужом), выяснить, кому «принадлежало» тело, какие телесные параметры и органы являлись (казались) важными, какие приемы и методы использовались для воспитания и поддержания тела в соответствующей форме, как менялись представления о красоте. Сведенные воедино, эти параметры оказывали существенное влияние на динамику (статику) исторического и культурного процесса. Те драматические изменения, которые претерпевало тело и отношение к нему, позволяют говорить о «приключениях» японского тела во времени.

Данный период был выбран потому, что именно в это время формируется современная японская культура с ее специфическими характеристиками, в частности, и представлениями о теле. Иными словами, именно в это время люди, населявшие Японский архипелаг, превращаются в японцев, становятся ими. Разумеется, это не был процесс, начатый с нуля. В противном случае мы не имели бы оснований говорить о древней истории Японии и японцев. Однако основание сёгуната Токугава (1603 г.) знаменует собой начало эпохи, которая по многим своим характеристикам весьма отличается от прошлого периода японской истории и культуры. И хотя это не означает, что прошлое не подвергалось постоянному осмыслению и не находилось в подсознании культуры Токугава, ревизия прошлых установок была чрезвычайно решительной, что позволяет нам предоставить исследование более раннего периода японской телесной культуры другим ученым.

Процесс вызревания национальной культуры и самосознания был достаточно длительным, и его можно подразделить на три основных этапа. С начала XVII по середину XIX в. происходит лишь накопление тех особенностей и характеристик, которые послужат в дальнейшем предпосылкой для формирования «японца» (его образа). Это .был своеобразный «разбег». С середины XIX по начало XX в. (т. е. в так называемый период Мэйдзи, 1867—1912) идет напряженный поиск ответов на те вызовы, которые были сгенерированы модернизацией по западному образцу. Страна, которая в начале этого периода находилась в состоянии полной растерянности, совершает «прыжок» в неизведанное, который кажется иногда свободным и неконтролируемым «падением». В это время первоначальное желание «стать европейцами», достаточно абсурдное с нынешней точки видения стремление приобрести его телесные параметры, постепенно сменяется уверенностью, что только создание и сохранение национальной идентичности способно спасти страну и народ от развала и хаоса. После «приземления» в начале XX в. (рубежным событием здесь следует признать японско-русскую войну) идет целенаправленное, энергичное и (само)уверенное строительство «японца», его телу и духу вменяются «уникальные» характеристики.

Разумеется, все эти культурные трансформации, связанные с «приключениями» тела японца, происходили не сами по себе, они не были изолированы от того, что происходило в других областях жизни. Поэтому автор старался вести свое изложение так, чтобы его анализ телесной составляющей мог быть вписан в общеисторический и общекультурный контекст. При этом я не смог избежать определенных перекличек со своими предыдущими работами, ибо мой запас знаний, идей и времени – увы! – ограничен. В сущности, каждый автор всю свою жизнь пишет одну книгу, и придирчивому читателю не остается ничего другого, как смириться с этим.

Не рассчитываю я и на то, что мне удалось исчерпать проблему. Степень ее изученности вообще оставляет желать лучшего, что существенно осложняло решение поставленных в книге задач. Но я рассчитываю (лелею надежду) на то, что эта книга может послужить приглашением к размышлению, в результате которого мы сумеем лучше понять – как японцев, так и самих себя.

Автор выражает искреннюю признательность за советы и помощь в сборе материала А. М. Горбылеву, Ю. Гвоздиковой, И. С. Смирнову, Е. Тутатчиковой.

Часть I

Мир Токугава.

Тело, дарованное Небом и родителями

Глава 1

Власть и общество: верность, порядок и экономия

Представления о теле формируются, существуют и обладают активной воздействующей силой в конкретных исторических и культурных условиях. Поэтому чтобы наши рассуждения «не провисали» в историческом вакууме, следует по необходимости кратко рассказать о тех государственных, общественных и интеллектуальных обстоятельствах, среди которых приходилось жить японцу и его телу в эпоху Токугава.

В 15-й день девятой луны (21 октября) 1600 г. семидесятитысячное войско коалиции княжеств Восточной Японии под водительством даймё (князя) Токугава Иэясу (1542—1616) одержало решающую победу над армией в 80 тысяч человек княжеств Западной Японии в битве при Сэкигахара (провинция Мино, совр. преф. Гифу). В самом скором времени после своей победы Иэясу удалось объединить Японию, которую последние десятилетия сотрясали кровопролитные междоусобные войны. В 1603 г. Токугава Иэясу получил указ императора Гоёдзэй (1586—1611) о назначении его военным правителем – сёгуном. Полное название должности звучало как «великий сёгун, покоритель восточных варваров». Эта должность имела древнее происхождение, еще в VIII в. на нее назначались военачальники, выступавшие походом на «восток» (на самом деле северо-восток) острова Хонсю против племен эдзо (или эми-си) – предков айнов. В древности должность сёгуна была временной, для Иэясу и его потомков она стала постоянной и наследственной. В этом отношении Иэясу не отличался от основателей прежних сёгунских династий – Минамото Ёри-томо (1147—1199) и Асикага Такаудзи (1305—1358). Предыдущему объединителю страны Тоётоми Хидэёси (1537—1598) не удалось получить от императора титул сёгуна и основать свою династию. Здесь сказалось и его «подлое» крестьянское пропохождение, и незнание грамоты, и неадекватность в оценке своих реальных возможностей. Так, он с полной серьезностью говорил о том, что с легкостью («как гора раздавливает яйцо») покорит Китай, и направил туда свое многотысячное войско, которое, завязнув в Корее, даже не смогло добраться до территории собственно Китая (Корея была в то время данником Китая).

Должность сёгуна первоначально предполагала, что он будет оберегать императора от нападений «варваров». На самом деле немногочисленные протоацны (не имеющие своей государственности племена полукочевых земледельцев, рыболовов, охотников и собирателей) не представляли никакой реальной угрозы режиму. Настоящих внешнеполитических врагов у Японии не существовало. Однако после окончания междоусобных войн Иэясу предстояло восстановить и сохранить спокойствие и мир в самой Японии, чего страстно желали ее измученные войнами обитатели. В 1615 г. его войска взяли штурмом осакский замок ТоётомиХидэёри (1593—1615), последнего возможного конкурента в борьбе за власть. После самоубийства Хидэёри дом Токугава окончательно утвердился в своем положении повелителя страны.

Всего через два года после своего назначения сёгуном Иэясу отрекся от должности в пользу своего сына Хидэтада (1579—1632), который повелением императора был также назначен сёгуном. С помощью этого акта Иэясу желал продемонстрировать, что основал сёгунскую династию. Однако сам Иэясу до самой смерти оставался реальным главой сёгуната. Отрекаясь, он использовал политическую технику, давно апробированную в императорском доме, когда отрекшийся император зачастую получал большие полномочия по сравнению с тем временем, когда он находился на троне. Назначив преемника, он по праву старшинства оставался главой дома, но избавлялся при этом от многих ритуальных и церемониальных ограничений, которые накладывал на него императорский титул. Отречения сёгунов были достаточно распространенной практикой и в дальнейшем.

Свою ставку Иэясу основал в Восточной Японии – в рыбацкой деревушке Эдо (современный Токио), которая была расположена в 450 километрах от Киото, где находился дворец императора. Согласно традиционным географическим представлениям, страна членилась на «западную» ЯгГонию (ее центром была императорская резиденция в Киото) и «восточную» Японию. Ее центром стал сёгунский замок в Эдо.

Теперь это поселение стало стремительно преображаться в гигантский город – главный административный центр страны. Однако, памятуя о своем военном прошлом, правительство Токугава по-прежнему скромно именовало себя «полевой ставкой» (бакуфу). Она находилась на побережье ТихОго океана в долине Канто, самом большом рисопроизводящем районе страны. Это обстоятельство оказалось для Токугава более важным, чем близость к императору и Киото – традиционному политическому центру Японии. Получив контроль над Канто, Токугава приобрели ресурсную основу для содержания разветвленного бюрократического аппарата и самой большой армии в стране, конкуренцию которой не могла составить ни одна другая княжеская дружина.

Особенностью японской ситуации этого времени стала почти полная изоляции страны от остального мира. Сёгунат Токугава ощущал внешний мир прежде всего как угрозу. Море воспринималось не как потенциальный источник открытий и обретений, а как среда, которая является проводником дурных флюидов, влияний, опасности, нашествий. В соответствии с этими убеждениями и выстраивалась «внешняя политика» сёгуната, направленная на то, чтобы никакой внешней политики не было бы вовсе. Среди институтов сёгуната внешнеполитическое ведомство попросту отсутствовало. Таким образом, внешнеполитические соображения оказывали огромное влияние на всю деятельность сёгуната. Политика почти полной закрытости была ее стержнем. В первую очередь учитывалась та опасность, которую несли европейские проповедники христианства.

Первые католические миссионеры и европейские купцы (в основном португальцы) стали прибывать в Японию начиная с середины XVI в., и поначалу отношение к ним было весьма благожелательным. Временами они пользовались покровительством властей, их успехи в прозелитской деятельности были весьма велики, некоторые князья с Кюсю даже крестились, предписывая и своим подданным принимать христианство. В Европу (в Ватикан) в 1582 г. было даже направлено посольство, в которое вошли четверо крещеных подростков – учеников семинарии в Арима (Кюсю).

Однако постепенно отношение к христианским миссионерам стало меняться. Главной причиной этого стало то, что христиане считали власть духовную выше власти светской. В 1639 г. были изданы сёгунские указы, окончательно запретившие пребывание в Японии миссионеров (в основном это были иезуиты) и европейских купцов. Европейцев сочли силой, которая оказывала на Японию дестабилизирующее влияние. Лучшим доказательством этому послужило крестьянское восстание 1637—1638 гг. в Симабара (провинция Хид-зэн, совр. преф. Нагасаки). Именно там, на острове Кюсю, влияние христиан было наиболее ощутимым. Восстание началось из-за повышения налогов, в нем участвовало 37 тысяч человек, среди его руководителей были японские христиане. В подавлении восстания приняло около 120 тысяч воинов, голландцы помогали в его усмирении (обстреливали береговые укрепления повстанцев со своего корабля).

После указов о закрытии страны общение с внешним миром было ограничено для Японии немногими китайскими (12 кораблей в год, с 1790 года – 10), корейскими и голландскими судами Ост-Индской компании. Китайские и голландские суда бросали якорь в Нагасаки, торговля с корейцами осуществлялась через княжество Цусима, то есть для контактов с иностранцами были выбраны места, максимально отдаленные от центра страны.

Лимит для голландских кораблей был жестким и составлял всего два корабля в год (с 1790 года – один). Фактория голландской Ост-Индской компании, ввозившей в Японию предметы роскоши, лекарства, книги и другие «диковинки» (ножницы, подзорные трубы, географические карты и т. п.), располагалась на крошечном насыпном островке Дэдзима (Дэсима) возле Нагасаки. Именно обитатели этой фактории (среди них были не только голландцы, но и представители других европейских стран) стали на долгое время для японцев единственным «окном в Европу». Более мягкое отношение к голландцам было обусловлено их лояльностью режиму (оказали помощь в подавлении Симабарского восстания), а также тем, что они были не католиками, а протестантами, и не занимались прозелитской деятельностью. Прибывая в Японию, они были обязаны представить детальный доклад о том, что произошло в Европе за истекший «отчетный период».

Опасаясь западной экспансии, японские чиновники внимательнейшим образом следили за европейскими событиями. В особенности они интересовались португальцами, за которыми закрепилась самая дурная слава. Пользуясь своим монопольным положением, голландцы нередко обманывали японцев – не сообщали об одних европейских событиях, другие – толковали в свою пользу. Тем не менее общее представление о положении в Европе японцы (высшие бюрократы) все-таки имели.

Расхожим мнением является соображение о том, что закрытие страны лишило Японию контактов с более «развитой» западной цивилизацией и обрекло ее на «отсталость». Факт, что одновременно с этим Япония «обрекла» себя на спокойную, мирную и вполне благополучную жизнь, которая длилась в течение более двух веков, объективирован в гораздо меньшей степени, что является отражением ценностных установок современного японского общества, ориентированного на «прогресс».

После подавления Симабарского восстания Япония действительно вступила в полосу стабильности и мира. Европейцы, разочарованные отсутствием в Японии тех ресурсов и товаров (пряности, золото, драгоценные камни), которые в избытке имелись в других странах Восточной Азии (прежде всего, в Индии, а затем и в Китае), в течение длительного времени не беспокоили Японию непрошеными вторжениями. Вместе с запретом «на въезд» был введен и запрет на выезд японцев за пределы архипелага. Строительство крупных судов также не дозволялось. Водоизмещение судна, не оснащенного поворотным парусом, не должно было превышать 150 тонн, кораблю дозволялось иметь только одну мачту. В связи с этим японские рыбаки достаточно часто терпели кораблекрушения при таких погодных условиях, с какими могли справиться корабли европейские. Японских рыбаков, которые волей океанской стихии оказывались на российской территории, безошибочно идентифицировали прежде всего по их одномачтовым судам¹. Временами российские власти возвращали японских моряков на родину, но бывали и случаи, когда японские чиновники отказывались принять их обратно – настолько был велик страх перед заграницей и ее пагубным влиянием.

Токугава Иэясу и его потомкам удалось выстроить такую политическую систему, которая доказывала свою прочность в течение более чем двух веков. К XVIII в. страна оказалась разбита на две с половиной сотни княжеств. Их размеры были ничтожны – в среднем всего около тысячи квадратных километров. Князья были ранжированы на три основные категории: прямые вассалы дома Токугава – фудай даймё («внутренние князья»; в их число попали союзники Иэясу по борьбе против коалиции западных княжеств; в конце XVIII в. их насчитывалось около 145), тодзама даймё («внешние князья», бывшие противники Иэясу, их число составляло 98) и «родственные княжества» («симпан», их насчитывалось 23), т. е. те княжества, которые возглавлялись родственными Токугава домами. Иэясу предоставил трем своим сыновьям княжества в Овари, Кии, Мито. В случае отсутствия наследника по прямой линии новый сёгун мог избираться из представителей этих домов (впоследствии к этому списку были добавлены еще три дома). В этом случае использовался широко распространенный среди всех слоев населения механизм усыновления. Эта система реально «работала», и из 15 сёгунов 5 были представителями боковых ветвей дома Токугава. Такие же правила действовали и в среде князей, им разрешалось усыновление даже на смертном одре, ибо в случае отсутствия мужского наследника княжество подлежало ликвидации.

Внутри основных категорий князей существовали и более мелкие градации, князья обладали и своими собственными вассалами, что создавало достаточно запутанную систему вассальных отношений. При этом переход из одной категории в другую был, как правило, невозможен. Хотя из этого правила и существовали исключения, но общим курсом Токугава по отношению к княжествам была не их интеграция, а фиксация того типа отношений, который существовал при Иэясу. Это не означает, что правительство бакуфу не занималось конфискацией и перераспределением земель при первых сёгунах (было ликвидировано 87 знатных военных домов, владения трех были уменьшены в размерах), но идеи полной централизации управления не существовало.

К XVIII в. система обрела окончательную стабильность, случаи перераспределения земли и переводов даймё с места на место стали скорее не правилом, а исключением. Идеалом сёгуната Токугава являлась конфедерация княжеств, а не государство абсолютистского (высокоцентрализованного) типа. Это было не только политическое, но и мировоззренческое убеждение: Иэясу завещал своим потомкам оставлять без изменения нравы и обычаи провинций, входивших в Японию, заявив: то, что хорошо для одних, не подходит другим.

Политический строй Токугава держался на сложной системе «сдержек и противовесов». Иерархия князей была выстроена таким образом, что определяющим параметром в ней являлось не столько благосостояние, сколько статус. В то время богатство того или иного княжества определялось по потенциальному урожаю риса (кокудака), который может быть получен с имевшейся земли. Это не означало, что все посевные площади были в реальности отданы под рис – величина кокудака указывала на то, сколько можно получить риса в средний год при условии, что все поля отданы под рис. Потенциальный урожай исчислялся в количестве коку (1 коку = 180 литров). Для скромного пропитания человеку хватало около полутора-двух коку в год. Минимальный же уровень дохода для княжества составлял 10 тысяч коку. Наибольшей урожайностью обладали земли сёгунской запашки (4 213 171 коку), однако в списке 16 крупнейших княжеских землевладений (от 300 тысяч до 1 миллиона коку) 11 принадлежало «внешним князьям». Тем не менее их представители не имели права занимать места в чиновничьем аппарате сёгуната (насчитывал 17 тысяч человек), многие должности в котором превратились в наследственные. Во всех церемониальных мероприятиях сёгунского двора «внешние князья» были отодвинуты на второй план. Нищий императорский двор (141 151 коку на 137 семей высших аристократов) продолжал «жаловать» чиновничьи ранги и должности, введенные еще в VIII в. Но теперь они давались только по представлению сёгуната, и представители «внешних княжеств» были фактически исключены из этого наградного процесса, что больно задевало их самолюбие.