Текст книги "Николай II"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Глава 29
ИЗГОИ

Поезд шел на восток. Большие города проезжали ночью, и охрана предупредила, чтобы днем из окон не выглядывали и занавесок не поднимали. Несколько раз останавливались на перегонах, вдали от населенных пунктов. Пассажирам разрешалось погулять вдоль вагонов. За день до отправления властям в Омске, Тюмени и Тобольске, за подписью Керенского, ушла секретная шифрограмма, гласившая: «Экстренный поезд известного вам назначения выбывает 31 июля и прибудет 3-го в Тюмень. К тому дню приготовьте пароход и соответственно помещение в Тобольске». Но, как всегда, в срок ничего не успели. Поезд с арестованными пришел в Тюмень лишь поздно вечером 4 августа. Всю ночь шла перегрузка вещей, размещение пассажиров. Много было суеты, сутолоки, шума. Александра Федоровна, Николай Александрович и Алексей получили по одной маленькой каюте без удобств, а девочки разместились в одной пятиместной. Алексей совсем почти не спал, и отец и мать очень переживали. У мальчика вообще в последнее время расстроился сон, и он стал нервным, замкнутым. Господи, как ему тяжело! Мать все время была озабочена состоянием Беби. Ложилась с мыслью о нем и, просыпаясь, первым делом спешила узнать: как он, что он?

Наконец около шести часов утра 5 августа пароход «Русь» отошел от пристани. Двигались вверх по рекам Туре и далее по Тоболу в сторону Тобольска. Днем вышли все на верхнюю палубу. Кругом, насколько хватало глаз, расстилались необозримые просторы, и от вида этой шири дух захватывало. На воде постоянно встречались рыбацкие лодки, и люди в них внимательно, пристально разглядывали белый пароход и каких-то пассажиров на борту. Солнца не было, но погода была тихая и теплая. Никто, конечно, не подозревал, что это украдкой перевозят бывшего «царя Всея Руси». Сведения о том публично не оглашали; это была государственная тайна. Во второй половине дня, перед обедом, вдали показалось большое село. Спросили, как называется, сказали – Покровское. Родина Григория… Вся царская семья, замерев, смотрела на берег, туда, где среди серых построек выделялся своей добротностью двухэтажный дом Распутина. Они его сразу же узнали; видели раньше на фотографиях, и сам хозяин много рассказывал.

Особое волнение охватило Александру Федоровну. Она не думала, что здесь побывает, но вот ведь опять предсказание друга исполнилось. Она вглядывалась в землю, в эту темную воду, и казалось, что слышит и видит того, кто был так ей дорог. После крушения жизнь совсем переменилась, и от многого приходилось отказываться. Но то, что было в сердце, то, чем дорожила ее душа, от этого достояния никогда не отрекалась. Она для этого была слишком цельной натурой. До конца своих дней сохраняла благодарность к человеку, столь много значившему в ее судьбе. Эти чувства она хоть и не скрывала, но и не показывала лишний раз Ники. Говорила об этом только с теми, кто тоже сохранял подобную верность. Ах, как жаль, что нет рядом Ани! С ней было бы все просто; ей не надо ничего объяснять!

В начале декабря 1917 года, посылая письмо своей подруге в Петроград, написала: «Милая моя, родная. Мысленно молитвенно всегда вместе – в любви расстояния нет. Тяжело все-таки не видеть друг друга. Сердце полно, так много хотелось бы знать, поделиться, но будем надеяться, что время придет, когда опять увидимся – все старые друзья… Родная моя, молодец дорогой, Христос с тобой. Надеюсь, что 17-го получишь, соединимся в молитвах».

17 декабря 1917 года – первая годовщина со дня убийства Григория – день скорбной печали, день молитвы и памяти для царицы и для ее верной Анны.

Тобольск узники увидели 6 августа вечером. Здесь Николай Александрович был уже раз, очень давно, летом 1891 года, когда возвращался из Японии. Тогда тоже плыл на пароходе, была торжественная встреча с хлебом-солью и почетным караулом, но провел в городе всего несколько часов. Ничего почти в памяти не удержалось, кроме главного собора, который сразу вспомнил. Теперь все было по-иному. Народу на пристани стояло много: значит, ждали. Но им из кают выходить запретили. Уполномоченные Временного правительства Вершинин, Макаров вместе с Долгоруковым и комендантом Е. С. Кобылинским (он оставался при царской семье, как уже говорилось, до мая 1918 года) пошли смотреть дом губернатора, возвышавшийся на правом берегу, где власти и определили место нахождения «гражданина Романова с семьей». Николай, обладая прекрасной памятью, конечно же, помнил, что здесь была резиденция того самого последнего тобольского губернатора Н. А. Ордовского-Танаевского, которого он в 1915 году назначил по настоятельной просьбе Григория и Аликс…

После падения монархии губернатор бесследно исчез, а дом был разграблен обывателями. Вскоре он был «национализирован» и его назвали «Домом свободы», как и улицу, на которой располагался этот двухэтажный особняк. Однако жить в «Доме свободы» было нельзя: все затоптано, загажено, мебель почти вся растащена, а система водоснабжения полностью разрушена. Городские власти зашевелились, лишь когда «особые узники» прибыли. Целую неделю делали ремонт, приводя бывшую губернаторскую резиденцию в приличное состояние, завозили мебель. Все это время бывший царь и его близкие оставались на пароходе. Чтобы не создавать на пристани ажиотажа (слух о прибытии царской семьи распространился уже по всему городу, и народ валил на пристань; люди стояли и глазели с утра до вечера), на три дня «Русь» перегнали на несколько верст вверх по реке и там причалили к пустынному берегу. Пассажиры-арестанты много гуляли, наслаждались тихой погодой и живописной местностью. Лишь 13 августа состоялось вселение в новое жилище. В самом «Доме свободы» разместилась семья и несколько приближенных: П. Жильяр, комнатная девушка императрицы А. С. Демидова, старый камердинер царя Т. И. Чемодуров, камеристка («камер-юнгфера») Александры Федоровны М. Г. Тутельберг и две няни детей Теглева и Эрсберг. Местный священник отец Алексей отслужил молебен, окропил комнаты святой водой. Началась жизнь в новых условиях.

Остальные прибывшие разместились напротив, через дорогу, в доме купца Корнилова. Недалеко от губернаторского дома, на расстоянии нескольких сот метров, находилась Благовещенская церковь, куда на утреннюю службу разрешалось ходить арестованным (всенощные богослужения совершались на дому). Распорядок дня оставался прежним: около девяти утра подавался утренний чай, который отец пил в своем кабинете, чаще всего в компании с Ольгой; остальные – в столовой. Далее занимались своими делами: Николай Александрович читал, делал записи в дневнике. Потом шел на улицу, где почти всегда занимался физическим трудом: колкой дров, благоустройством небольшого двора, а зимой – уборкой снега. Дети до завтрака делали уроки. В час дня был завтрак. Затем отец с дочерьми шел на прогулку во двор, огороженный высоким деревянным забором. Алексей в это время не гулял, так как врачи считали, что ему надо воздерживаться от лишних нагрузок.

С 4 до 5 часов Николай Александрович занимался с сыном историей. В 5 часов подавался чай, после которого дети занимались, а отец читал в своем кабинете. В 8 часов вечера – обед. После трапезы семья проводила время вместе с Боткиным, Долгоруковым и прочими приближенными. Беседовали, играли в разные игры: домино, лото, безик. Нередко глава семейства читал собравшимся что-нибудь вслух. В 11 вечера пили чай, после которого расходились. Алексей ложился спать сразу же после обеда. Александра Федоровна редко выходила из своей комнаты раньше завтрака. В эти часы она занималась с детьми, читала, рукодельничала, писала друзьям и знакомым. Большой радостью для всех были письма; в Тобольске их стали получать регулярно. Часть корреспонденции поступала через охрану (Кобылинский был так любезен, что вручал послания нераспечатанными). Так как выход из губернаторского дома для служащих и приближенных был свободным, некоторое число писем и посылок отправлялось неофициально, с надежной оказией.

За время заточения Николай Александрович написал всего несколько писем: дорогой Мама, сестрам Ксении и Ольге. Письма были лаконичными, он почти не сетовал. Его интересовали события в Ай-Тодоре, положение близких. Там было столько печального: аресты, обыски, лишение средств. Кроме того, стало известно, что Мария Федоровна еще летом заболела и все никак не может оправиться от простуды. Бедная, сколько ей тяжелого приходится выносить и сколько еще предстоит! Но и радостные известия поступали: узнал, что Ольга в августе родила сына, которого назвали Тихоном. Был рад всей душой; наконец-то свершилось ее давнее желание. Правда, условия в Крыму тяжелые, почти нет хорошей провизии, но Ольга писала ему и детям такие бодрые письма, что было ясно, она сумеет преодолеть все неприятности. Ведь должно все как-то образоваться в конце концов; не может это «дурацкое положение» длиться вечно. Николай Александрович и его близкие ждали Учредительного собрания, где должен был решаться вопрос об их судьбе. Хотелось хоть какой-то определенности. В начале января 1918 года большевики Учредительное собрание разогнали, и все опять стало неопределенным.

Пространное письмо близким Николай Александрович написал 5 ноября 1917 года. Оно было адресовано сестре Ксении, и в нем он немало рассказал о житье-бытье и в Царском после ареста, и уже в Тобольске. «Мы только что вернулись от обедни, которая для нас начинается в 8 часов при полной темноте. Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу – всего шагов 500 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева, и когда мы возвращаемся домой они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали с боку, и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку. Я очень рад, что у вас сократили охрану – «дюже надоело» и нам, и им, понятно. Бедные, сбитые с толку люди… Тут мы живем как на корабле, и дни похожи один на другой».

Бытовые неудобства, притеснения и оскорбления со стороны охраны доставляли неприятности, досаждали, но это был не главный повод для расстройства. Еще в Ставке, накануне отречения, полемизируя с генералом Н. А. Рузским, Николай II сказал ему, что, сложив ответственность за дела свои перед людьми, он не сможет уклониться от ответственности перед Богом за положение дел в России. Все, что происходило в стране после 2 марта 1917 года, поверженного царя живо интересовало; он неизменно всегда внимательно относился к сообщениям о положении дел в стране. Разрушение государства и армии, судьба страны и народа, его значительно больше занимали, чем собственная участь. Еще в Могилеве Николай II сказал свитским, что во «имя Родины готов пожертвовать не только троном, но и жизнью». И это были не пустые слова.

Когда в июне началось наступление русской армии, планировавшееся царем еще на весну, и поступили первые сведения об успехах, он воспрянул душой. 19 июня записал в дневнике: «Благодарение Господу! Дай Бог в добрый час! Совсем иначе себя чувствовал после этой радостной вести». Через сутки еще: «За вчерашний день бой протекал успешно: всего за два дня нашими войсками взято 18 600 пленных. Перед завтраком в походной церкви был отслужен благодарственный молебен». В начале июля в столице крайне левые во главе с большевиками попытались захватить власть. Произошли столкновения, имелись убитые. Монарх-арестант занес в дневник 5 июля: «В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою. Из Кронштадта вчера прибыло много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Правительства. Неразбериха полная! А где те люди, которые могли бы взять это движение в свои руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в Петрограде, а не во всей России».

Но политическая ситуация и далее оставалась в стране неспокойной и неопределенной; чуть ли не каждый день что-нибудь случалось, и всегда почти безрадостное. 13 июля Николай Александрович был вне себя от досады и записал: «За последние дни нехорошие сведения идут с Юго-Западного фронта. После нашего наступления у Галича многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника… Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявлено Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым».

Когда Николай II отрекался от власти и передавал ее фактически в распоряжение Временного правительства, он не питал иллюзий насчет государственных способностей главных думских деятелей. Не сомневался, что ни Родзянко, ни Львов, ни Милюков, ни Гучков, ни другие не способны успешно справляться с делами, так как они не имели никакого административного опыта. Работать же в «его правительстве» они все отказывались, хотя некоторых и приглашали. И уже вскоре стало ясно, что все опасения царя вполне справедливы. Одно дело произносить с трибуны Государственной Думы страстные речи, срывать аплодисменты разгоряченной публики, интриговать в кулуарах, и совсем другое – заниматься повседневной работой, такой трудной, нудной, но – необходимой. А еще надо было принимать решения и нести за них ответственность. Но господа думцы, как быстро выяснилось, ни на что дельное пригодны не были. К середине 1917 года безвозвратно «канули в Лету» и Милюков, и Гучков, и Родзянко, как и большинство других, составивших себе громкое имя в Думе. Свои роли «спасителей России» они уже бесславно отыграли.

Однако на политической авансцене появлялись персонажи, которых царь лично не знал и с кем познакомился уже после переворота. Главным был, конечно, Александр Федорович Керенский. Николай II к нему относился очень настороженно при первых встречах, понимая – они враги. После ареста, получая информацию о положении дел в стране главным образом из газет, царь не мог не заметить, что «Александр IV» отличался удивительной энергией, кипучей деятельностью. Сколько он всего успевал каждый день: то там выступал, то здесь, то на одном фронте, то на другом. Со сколькими людьми встречался. Казалось, что этот человек просто не знает усталости. Да и говорил Керенский много дельного: выступал за законность, порядок. Это подкупало. Личные встречи тоже способствовали лучшему пониманию. Тот вел себя с Николаем II и Александрой Федоровной неизменно учтиво, не позволял никаких грубостей. И бестактностей почти не было. Даже царица перестала его бояться, а вначале у них столько было страхов. Царь не знал, что именно благодаря позиции Керенского он и его жена весной 1917 года не оказались в каземате Петропавловской крепости. Многие левые тогда и потом за это ратовали. Другие министры, несомненно, уступили бы этим требованиям, но популярный министр юстиции сразу же воспротивился, и та неоправданная жестокость не состоялась. Это действительная заслуга Керенского.

Еще в Царском Селе, 8 июля, Николай Александрович записал: «В составе правительства совершились перемены: князь Львов ушел, и председателем Совета Министров будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским министром и, взяв управление еще Министерством Торговли и Промышленности. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту; чем больше у него будет власти, тем будет лучше». Последний царь и представить не мог, что пройдет чуть больше трех месяцев, и грозный Керенский – глава правительства, диктатор, и, как можно было заключить из газет, безусловный любимец России, окажется в патовой ситуации. И хоть в конце октября обстановка совсем не походила на ту, что сложилась в конце февраля, но кое-что и повторилось: Керенского бросили все, он оказался в полной изоляции. Власть смело, нагло, бесцеремонно захватили левые радикалы во главе с Лениным и Троцким.

Не знал последний монарх и другого. Еще до провала в начале сентября выступления Верховного Главнокомандующего (с мая 1917 года) генерала Л. Г. Корнилова обстановка в стране резко дестабилизировалась. 21 августа была занята немцами Рига, а через четыре дня Корнилов двинул войска на Петроград, желая установить «диктатуру сильной руки». Этот шаг, предпринятый с тайного согласия Керенского, в последний момент испугавшегося и бросившего генерала на произвол судьбы, обвинив того в «измене», способствовал новому витку антимонархической истерии. Она началась еще раньше, но достигла своего апогея в конце августа.

Хотя монархисты никакого отношения к корниловским событиям не имели (сам Корнилов и не помышлял о реставрации), это ничего не меняло. Появился повод. Реанимировался образ традиционного врага. Газеты, захлебываясь от возмущения, голосили о заговоре реакционеров, намеревавшихся освободить царя и восстановить его власть. Старались и петроградские чиновники. В конце августа в прессе было помещено сообщение государственного прокурора, гласившее: «Цель заговора – политическая. Заговор возник до отъезда бывшего царя в Тобольск и имел целью ниспровержение существующего и восстановление старого строя». Никаких фактов приведено не было, да они и не требовались. Уверенно писали и говорили о том, что «паутина заговора» оплела всю Россию, что замешаны бывшие сановники империи и царские родственники. Начались аресты: великого князя Павла Александровича, его жены княгини Палей, великого князя Михаила Александровича и других. «Свобода или смерть» стал главным лозунгом момента. Под шумок этой кампании из-под ареста были выпущены все большевики, находившиеся там после июльских событий. Они сразу же оказались в авангарде борьбы «с коронованными убийцами», сделав эту тему козырной картой в схватке за власть. Керенский после «корниловской эпопеи» недолго находился в оцепенении и очень скоро начал подыгрывать крайне левым, не понимая, что этим лишь усугубляет положение.

Козни «реакционеров» искали повсюду, но в первую очередь вокруг царя. Керенским были посланы телеграммы тобольским властям и начальнику отряда с приказом усилить охрану Романовых. Им же был отправлен в Тобольск новый особый комиссар Временного правительства эсер В. С. Панкратов. Личный знакомый Керенского, «краса и гордость революции»: провел в заключении и ссылке более 15 лет. Этот «каторжный ценз» служил лучшей рекомендацией. Никого не смущало, что наказан-то он за вполне очевидное деяние: убийство полицейского. Теперь такие поступки ставились государством в заслугу. Потребность в назначении личного уполномоченного правительства вызывалась, как то безапелляционно утверждали, интригами и заговорами «бывших».

С середины августа будоражили страну слухи о «деле Хитрово». Эту историю раздули невероятно, хотя потом выяснилось, что она – лишь плод больного воображения. 18 августа Николай Александрович записал в дневнике: «Утром на улице появилась Рита Хитрово, приехавшая из Петрограда и побывавшая у Настеньки Гендриковой. Этого было достаточно, чтобы вечером у нее произвели обыск. Черт знает, что такое!» На следующий день продолжил: «Вследствие вчерашнего происшествия, Настенька лишена права прогулок по улицам в течение нескольких дней, а бедная Рита Хитрово должна была выехать обратно с вечерним пароходом». Это то, что видели и что знали арестованные в губернаторском доме.

Все представлялось некрасивым и необъяснимым. Но объяснения существовали, а всему эпизоду придали политическое значение. В начале августа Маргарита Сергеевна Хитрово, барышня из хорошей семьи, фрейлина императрицы Александры Федоровны, ровесница и приятельница великой княжны Ольги Николаевны, по собственной инициативе решила последовать за царской семьей в Сибирь. Она собиралась скрасить там их страдания! Свое намерение она не скрывала от других, соглашалась передать письма. Таковых набралось почти два десятка. По дороге в Тюмень посылала телеграммы родственникам и знакомым: «Я теперь похудела, так как все переложила в подушку», «Население относится отлично, все подготовлено с успехом» и т. д. Естественно, что об экспедиции фрейлины стало известно властям.

На имя Кобылинского в Тобольск полетело распоряжение Керенского. Тому предписывалось арестовать Хитрово, отобрать все бумаги и отправить ее под охраной в Москву. Как только Маргарита прибыла в Тобольск, сразу отправилась к губернаторской резиденции и встретила на улице графиню Гендрикову, которая обрадовалась и привела ее к себе в комнату в Корниловском доме. Вскоре пришел доктор Боткин, состоялась непродолжительная беседа. Не прошло и получаса, как явился Кобылинский с несколькими солдатами и объявил, что должен арестовать столичную визитершу. У нее были отобраны все письма, а сама она под конвоем была переправлена в Москву, а позже в Петроград, где провела несколько недель под арестом. Если бы царской семье рассказали, что Рита – опасная заговорщица, то все невольно бы рассмеялись. Они ее слишком хорошо знали, чтобы поверить в подобное.

В истории заточения царской семьи нуждается в прояснении важный сюжет, вокруг которого существует множество спекуляций: о заговорах и конспиративной деятельности как самого царя, так и монархистов-симпатизантов. Никогда Николай Александрович не помышлял серьезно о побеге (большая семья и болезнь сына делали подобную акцию технически неосуществимой); вопроса же о возращении на трон вообще для него не существовало. В конце зимы 1918 года, когда стало окончательно ясно, что Учредительное собрание – фикция и участь их решать оно не будет, у арестованных зародилась мысль, что их все-таки вызволят, как говорила Александра Федоровна, «хорошие русские люди». Надежда существовала, но она оставалась беспочвенной. Важно подчеркнуть в этой связи: не было организовано ни одной серьезной попытки вызволить из-под ареста царскую семью. Разговоров об этом было много, в том числе и среди монархистов, немало проявлялось и сочувствия. Посылали письма, деньги, передавали приветы, выражали через кого-то преданность, в Тобольск даже добирались некоторые, но реальных действий никто не предпринимал. Потом уже, в эмиграции, создавалось немало легенд, захватывающих повествований о том, как организовывались различные тайные союзы, кто, что и как делал, но вот, «в последний момент», все срывалось. Даже Рита Хитрово о том написала…

Приход к власти большевиков Николай II принял спокойно. О том событии узнал почти через две недели, но самому факту мало удивился. В стране такой хаос и распад, что рано или поздно должно было нечто подобное случиться. Керенский оказался неспособным сдержать этот натиск и вот поплатился. Но судьба конкретных деятелей Временного правительства Николая II не занимала. Болел душой за Россию, понимая, что надежд на скорое выздоровление, на умиротворение становится все меньше. 17 ноября записал в дневнике: «Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени». Тогда нашлись в конце концов честные русские люди, сумевшие объединиться и изгнать врагов. Ну а теперь? Неужели русские патриоты перевелись? Ведь все эти большевики – немецкие агенты и действуют на деньги кайзера! И встречаются же те, кто их поддерживает! Вот это больше всего расстраивало.

Чем дальше, тем больше убеждался, что это горькая правда. 18 ноября доверил дневнику свои чувства: «Получил невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара никак не ожидал! Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, что противником занята большая полоса страны?»

Однако самые страшные моральные потрясения ждали впереди. Сразу после наступления Нового, 1918 года, который встретили тихо, по-семейному, пришли известия о заключении перемирия с Германией. В письме сестре Ксении 7 января написал: «Тяжело чрезвычайно жить без известий – телеграммы (сообщения телеграфных агентств. – А. Б.) получаются здесь и продаются на улице не каждый день, а из них узнаешь только о новых ужасах и безобразиях, творящихся в нашей несчастной России. Тошно становится от мысли о том, как должны презирать нас наши союзники. Для меня ночь – лучшая часть суток, по крайней мере забываешься на время». Прошло еще полтора месяца, и тобольские узники узнали, что заключен мир с Германией. Царь и царица были потрясены. Николай Александрович назвал это сообщение «кошмаром».

Именно тогда, через год после отречения, он впервые отчетливо высказал сожаление, что отказался от власти (никогда раньше о том не говорил). Пьер Жильяр, остававшийся с царской семьей до самого конца и чудом избежавший смерти, в своих воспоминаниях передал чувства последнего царя: «Он побоялся, чтобы его сопротивление не послужило поводом к гражданской войне в присутствии неприятеля, и не пожелал, чтобы кровь хотя бы одного русского была пролита за него. Но разве за его уходом не последовало в самом скором времени появление Ленина и его сподвижников, платных наемников Германии, преступная пропаганда которых привела армию к развалу и развратила страну? Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение оказалось бесполезным, и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для него причиной великих нравственных терзаний». Но изменить ход событий никто уже был не в силах.

В Тобольске время тянулось невероятно медленно, «как на корабле». Шли дни, но почти ничего радостного не случалось. 24 января, в день именин сестры, писал Ксении: «Как часто мы проводили этот день вместе всей семьей и при иных обстоятельствах, более счастливых, чем нынешние. Бог даст и эти пройдут. Я не допускаю мысли, чтобы те ужасы, бедствия и позор, которые окружают нас всех, продолжались долго. Я твердо верю, как и ты, что Господь умилосердится над Россиею и умирит страсти в конце концов. Да будет Его Святая Воля. Живем по-прежнему тихо и спокойно и постоянно вспоминаем о дорогой Мама и вас милых».

А кругом было темно, свет приходилось зажигать в 3 часа пополудни, и неуютно. На улице стояли сильные морозы, да в помещениях было очень холодно; температура в комнатах часто не превышала 8—10 градусов. Надевали на себя все, что можно было, почти не снимали валенок. Старались не терять присутствия духа: занимались, читали и еще разыгрывали небольшие водевили. Особенно увлеклись Анастасия, Мария и Алексей, но и другие не остались в стороне. В январе решили поставить чеховского «Медведя»; переписывали роли, обсуждали декорации. «Премьера» состоялась в середине февраля. Главными действующими лицами были Николай (Смирнов) и Ольга (Попова), а слугу Луку играла Мария. Комментируя это событие, глава семейства записал: «Волнений в начале представления было много, но, кажется, хорошо сошло».

Семейное времяпрепровождение, очевидцами которого стали те, кто разделял участь поверженного венценосца, неподдельная любовь и взаимная симпатия искренне умиляли. В один из февральских вечеров генерал И. Л. Татищев, по первому зову последовавший за Николаем II в ссылку и потом убитый в Екатеринбурге, не удержался и заметил, что он удивлен тем, «как тесно сплочена и проникнута любовью семейная жизнь Государя». В ответ Николай Александрович сказал: «Если Вы, Татищев, который были моим генерал-адъютантом и имели столько случаев составить себе верное суждение о нас, так мало нас знали, как Вы хотите, чтобы мы с Государыней могли обижаться тем, что говорят о нас в газетах?» Последний монарх не предполагал, что измышления будут зафиксированы в воспоминаниях многих современников, а затем нелепые слухи, оскорбительные легенды перекочуют на страницы различных сочинений и в России, и за границей.

Драматические политические пертурбации, происходившие в стране, переход власти от «розовых» к «красным», рано или поздно, но неизбежно должны были отозваться в тихом провинциальном Тобольске, отразиться на судьбе Романовых. В Петрограде, а затем и в других местах устанавливалась власть советов. Верховодили большевики. Правительство теперь называлось Советом Народных Комиссаров («Совнарком»), которое возглавлял Ленин. Все главные герои «славного Февраля» разбежались. Потом они писали, что «ушли в подполье, чтобы продолжить борьбу». На самом же деле были заняты другим, первостепенным «делом государственной важности»: самоспасением.

Но еще выходили «свободные» и «независимые» газеты, продолжавшие, по привычке, инсинуировать. В конце октября – начале ноября 1917 года, когда «министры-капиталисты» из последнего состава Временного правительства уже сидели в Петропавловской крепости, там же, где все еще содержались сановники старого режима, тиражные ежедневные издания «Русское слово», «Новое время» и другие опубликовали серию сообщений о том, что в Тобольске происходят монархические манифестации, что туда стягиваются силы офицеров-роялистов, готовящих освобождение царя и его близких. Потом появились срочные «агентские телеграммы», сообщавшие, что царь бежал. Правды тут не было ни на грош, но новые власти не на шутку встревожились.

30 ноября Совнарком обсудил вопрос о переводе семьи Романовых в Кронштадт, под надежную охрану, как того требовали некоторые команды кораблей Балтийского флота. Но сил у новых хозяев для этого еще не было, и приняли лишь решение «признать перевод преждевременным». Через полгода, 2 мая 1918 года, выступая на заседании Совнаркома, глава ВЦИК Яков Свердлов признал, что вопрос о бывшем царе ставился в Президиуме ВЦИК еще в ноябре – декабре и с тех пор поднимался неоднократно, но был «отсрочен ввиду ряда обстоятельств». Каких именно – не пояснил. Уже с конца 1917 года в правящей большевистской верхушке обсуждался вопрос о необходимости организовать публичный суд над Николаем II. Иными словами, ленинцы намеревались довести до конца «дело Керенского». У красных имелись свои резоны: они надеялись, что подобное действие будет способствовать росту их авторитета. Как «мартовские», так и «октябрьские» правители хотели использовать царскую карту в своей политической игре.

Вопрос о переводе царя из Тобольска и организации показательного судебного процесса неоднократно обсуждался в Совнаркоме. В протоколе заседания от 20 февраля 1918 года записано: «Поручить комиссару юстиции и двум представителям крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова. Вопрос о перевозе Николая Романова отложить до пересмотра этого вопроса в Совнаркоме. Места суда не предуказывать пока». Через три дня, 23 февраля, рупор большевиков газета «Правда» взывала: «Необходимо перевести Романова в надежное место. Необходимо целиком лишить его всякой свободы сношений с кем бы то ни было. Необходимо заключение его в тюрьму и немедленное назначение суда над ним».