Текст книги "Николай II"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Потом будет потрачено много слов и бумаги на выяснение вопроса: знал или не знал «сам Ленин» о подготовке убийства царской семьи. Одни уверенно утверждают: «Знал». Другие же, с не меньшей категоричностью, говорят «нет». Оправдатели большевиков, в том числе упоминавшийся уже французский «мэтр» Ферро, приводят в качестве «бесспорного аргумента» известный факт: отсутствие документов, удостоверяющих санкцию центральных властей в Москве. Подобное странно слышать от профессионала: очень многие события в истории не отражены документами прямого действия. Надо считать Ленина или очень глупым, или очень беспечным человеком, чтобы думать, что он, в совершенстве владея мастерством демагогии и конспирации, стал бы отдавать письменные приказы. Ни главарь, ни его окружение на это никогда бы не пошли. Они были не только циничными и аморальными, но и умными.

Но в том, что ленинская клика не могла не знатьо подготовке кровавого злодеяния, невозможно сомневаться. Подтверждений тому более чем достаточно. Отметим одно. Когда в Перми, за месяц до убийства царя, «по инициативе местной революционной власти» расстреляли его брата, великого князя Михаила Александровича, из стана большевистских лидеров не раздалось ни звука осуждения. А ведь Михаила Александровича вообще ни в каких проступках и грехах «перед народом» обвинить было невозможно. Его «вина» состояла лишь в том, что носил «неблагозвучную фамилию». Что это, как не подтверждение той самой «санкции», которую безрезультатно ищут в собраниях архивных бумаг.

Придя к власти, большевики никогда не забывали о Романовых, о снисхождении к ним не могло быть и речи. Правящая верхушка все время была озабочена лишь одним: как удобней с ними расправиться. В протоколах ЦК большевистской партии от 19 мая 1918 года записано: «Тов. Свердлов сообщает, что в Президиуме ЦИК стоит вопрос о дальнейшей участи Николая, тот же вопрос ставят и уральцы… Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием необходимых мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову».

Соратнику Ленина и Троцкого, их убежденному единомышленнику, давался карт-бланш от лица партии. И то, что он и его подручные из Екатеринбурга делали, как они делали, находилось впредь под его полным контролем. Он прекрасно знал мнение «Ильича», с которым в тот период виделся ежедневно, а по вечерам заходил к нему «попить чайку» (благо жили в Кремле рядом). Когда 18 июля 1918 года сообщал на Президиуме ВЦИК об убийстве (из полученной телеграммы «уральских товарищей» было известно, что уничтожены все), красные бонзы единогласно приняли резолюцию: «Президиум признает решение правильным». Но это было потом, в середине лета, а до того заключенным надлежало еще многое пережить.

Беды и неприятности обрушивались постоянно. Уже в декабре 1917 года из центра начали прибывать новые солдаты охраны, отличавшиеся невиданной свирепостью. Но пока еще оставалось много старых, прошедших фронт. Некоторые ветераны имели Георгиевские кресты и не растеряли свои национальные чувства, а когда поблизости не было начальства, неизменно называли Николая Александровича «Государем». Вскоре произошло неожиданное: в день тезоименитства (в декабре) Николая Александровича расчувствовавшийся батюшка, обращаясь к молящимся царю и его близким, провозгласил в церкви «многие лета» и употребил запрещенное величание полным титулом. Что тут сразу же началось! Панкратов и радикально настроенные солдаты усмотрели в том заговор. Священника арестовали, началось дознание. Конечно, сговора никакого не выявили, но с конца декабря в церковь Романовых больше не пускали.

В череде повседневных оскорблений и унижений глубоко уязвило одно, случившееся в начале января 1918 года. В дневнике за 3 января Николай Александрович записал: «Отрядный комитет стрелков сегодня постановил снять погоны, чтобы не подвергаться оскорблениям и нападениям в городе. Непостижимо!» Солдатский комитет постановил, чтобы и бывший царь снял погоны, хотя «нападению в городе» никак подвергнуться не мог. Но диктатура черни не признавала никакого милосердия. Погоны снял. На душе было невыразимо тоскливо. Он, русский офицер, которому присвоил воинский чин император, теперь должен подчиняться воле какого-то комитета. Это событие надолго расстроило бывшего повелителя империи.

Бытовые условия содержания все время ухудшались. В конце февраля Кобылинский получил телеграмму, где сообщалось, что с 1 марта «Николай Романов и его семейство должны быть переведены на солдатский паек, и что каждый из членов семьи будет получать по 600 рублей в месяц». До того момента деньги время от времени поступали по государственным каналам и значительно чаще – от доброжелателей. Императрица кое-что продавала из своего гардероба. Эти суммы позволяли сводить концы с концами и платить содержание приближенным. После падения Временного правительства денежные переводы для семьи почти два месяца не поступали и, если бы не было своих средств, они не знали бы, как вообще жить. Теперь надо было принимать решение о сокращении штата. Особенно это известие было тяжелым для царицы. Она очень привыкала к окружающим, которых сама и подбирала. И ведь уж так получилось, что если Ники многие изменили и покинули, то ее прислуга и служащие почти все сохранили преданность.

Николай II молча переносил свои мучения, редко когда сетовал вслух. Александра Федоровна тоже об этом редко высказывалась, зато она изливала душу в посланиях близким, с которыми разлучила судьба. И первая среди них Аня, теперь Танеева. В начале марта 1918 года написала ей: «Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страдания. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитую струями над бедной родиной. Боже, как я свою родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше… Ведь горе бесконечное, – все что люблю – страдает, счета нет всей грязи и страданиям, а Господь не допускает уныния: Он сохраняет от отчаяния, дает силу, уверенность в светлое будущее еще на этом свете». Но Александра Федоровна в одном ошиблась: на земле огромной державы, где она была царицей, у них уже не оставалось надежды.

Глава 30
ПОСЛЕДНИЙ СРОК

В подневольных мытарствах и скитаниях все члены романовской семьи вели себя мужественно и достойно: не роптали, не стонали, слезных прошений в руководящие инстанции не писали. Жили с надеждой и верой. Они преодолели свой земной срок так, что даже самые жестокие тюремщики поражались. Нельзя сказать, что заключенным это давалось легко. Но наверное тяжелее всех – Александре Федоровне. После пережитого в конце февраля – начале марта 1917 года (потом поражалась собственному мужеству и хладнокровию) многое в ней переменилось.

Резкие оценки, жесткие реакции на происходящее вокруг, нетерпимость к окружающим остались в прошлом. Смирение, которого так раньше недоставало, овладело душой. В одном письме из Тобольска заметила: «Все прошло. Новую жизнь надо начинать и о себе забыть». Ныне она только мать, жена, и ее удел: сделать все, чтобы скрасить жизнь близким. В январе 1918 года написала: «Мне не легко, но я так благодарна за все, что имела, – я теперь старая и далеко от всего… Всех своих дорогих Богу отдала и Святой Божией Матери. Она всех покрывает своим омофором».

В последние месяцы земного бытия Николай Александрович и Александра Федоровна любили друг друга так же горячо, как в далекой молодости, в те незабываемые месяцы 1894 года, когда души переполняли радость и счастье. Постоянно о том вспоминали в неволе, обсуждали разные эпизоды. Эта тема никогда не надоедала. Теперь они стали по-настоящему «одним целым» и впервые могли проводить без спешки вместе многие часы.

В некоторых сочинениях, фильмах и спектаклях о жизни Николая и Александры нередко утверждается, что после отречения супруга устраивала мужу «сцены», закатывала истерики, чуть ли не каждодневно терроризировала его морально. Подобное к действительности не имеет никакого отношения и лишь показывает, насколько сочинители плохо знают своих героев. Царица любила мужа больше жизни и, несмотря на бурный, темпераментный характер, никогда не позволяла себе ничего, что могло бы досадить и огорчить ее милого. Конечно, она плакала, плакала и при муже, а несколько раз и вместе с ним, но никаких истерик никогда не было. Она являлась для него теперь единственной опорой на земле и о том знала. Александра Федоровна восхищалась самообладанием Ники, а это придавало силы и ей.

Большую часть срока заключения в Царском, Тобольске и Екатеринбурге царица себя неважно чувствовала. Часто болели ноги, кружилась голова, слабость бывала страшная, да и зубная боль постоянно мучила. Но и в этом своем состоянии старалась сохранять присутствие духа. Много читала, главным образом книги духовного характера, занималась с детьми, особенно много с Алексеем, и в первые месяцы нередко музицировала. В Тобольске коменданту с трудом удалось разыскать и доставить в губернаторский дом рояль, и это стало радостью. Григ, Шуберт, Бетховен, Шопен, Лист – знакомые с юности вещи вспоминала, играла сама, а часто и вместе со старшими девочками. Зимой к роялю подходила редко: было страшно холодно и пальцы деревенели. По временам чувствовала себя совсем старой. Волосы на голове почти все поседели. Сильно похудела, когда не надевала корсета, платья на ней висели «как мешки».

После крушения она не только во многих и во многом разуверилась, но в чем-то и утвердилась. Она теперь знала наверняка, как жестока и несправедлива бывает масса, как лживы и беспощадны оценки толпы. Уже и не удивлялась, что такие глупости и подлости о них с Ники пишут, знала, что это началось уже давно, а когда они превратились в невольников, лишенных всякой власти и защиты, вот теперь-то уж ничего и никого не стеснялись. Все, что им дорого, ценно, всех, кого они любили, – подвергали поношению и осквернению. Она уже давно говорила Ники о том, что против них ведется целенаправленная деятельность, что их дискредитируют и шельмуют умышленно. Раньше не сомневалась, что все рассказы об их друге Григории – сплошная грязная клевета. Нынче и о них подобное сочиняют и печатают в газетах.

Александра Федоровна сохраняла дружеские привязанности и писала тем, кому верила и с кем была в разлуке, изливая на бумаге душу. Конечно, надо было быть очень осторожной: письма надлежало подавать незапечатанными или коменданту, или комиссару, и в таких случаях ни о чем существенном не сообщала. Но до самого перевода в Екатеринбург через верных горничных имела возможность отправлять нелегально весточки на волю. Сама тоже получала оттуда корреспонденцию, которая и радовала и печалила. Царица понимала, что если ее нелегальная переписка попадет в руки властей и тюремщиков, то жди новых неприятностей. Уж и так их подозревают во всех смертных грехах, а это будет новый повод. Но надзирателям не удалось пресечь «недопустимые сношения», продолжавшиеся до самого Екатеринбурга.

Родственной переписки почти не вела: несколько коротеньких посланий в Крым, и все. Ксения и Сандро для нее уже давно стали чужими, а Ольга, добрая и честная, слишком удалена от всего и находилась под влиянием своей матери, ничего скрывать от нее не умела. Писать же свекрови не хотелось. У Александры Федоровны никаких родственников в других местах России уже не было. Ну, а Элла? Ее старшая сестра, ее живая связь с незабываемым прошлым. Ей она не корреспондировала. После резкого объяснения в конце 1916 года и после того, как Элла оправдала убийство Григория, все в душе Аликс умерло. Элла для нее перестала существовать. Не сомневалась, что злодеяние, совершившееся тогда, стало одной из причин последующих бед и несчастий. В декабре 1917 года написала, что «за это тоже страдает Россия. Все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает». Сама же Елизавета Федоровна, находившаяся до апреля 1918 года в своей Марфо-Мариинской обители в Москве, ни разу не написала ни ей, ни Ники. Все остальные близкие родственники царицы, брат и две сестры, находились за границей (Виктория в Англии, Эрни и Ирэн в Германии), и с ними вообще невозможно было общаться.

Послания Александры Федоровны из заточения показывают не только смирение, но и верность многих ее оценок и суждений, глубокие переживания за судьбу России. Они безусловно опровергают все слухи и сплетни, касавшиеся германофильства царицы. После падения Временного правительства заметила: «Многие уже сознаются, что все было – утопия, химера… Их идеалы рухнули, покрыты грязью и позором, ни одной хорошей вещи не сделали для Родины – свобода – разруха – анархия полная, вот до чего дошли… Лишь о себе думали. Родину забыли, – все слова и шум». В декабре написала: «Как я счастлива, что мы не за границей, а с ней (Родиной. – А. Б.) все переживаем. Как хочется с любимым больным человеком все разделить, вместе пережить и с любовью и волнением за ним следить, так и с Родиной. Чувствовала себя слишком долго ее матерью, чтобы потерять это чувство – мы одно составляем и делим горе и счастье. Больно нам она сделала, обидела, оклеветала и т. д., но мы ее любим все-таки глубоко и хотим видеть ее выздоровление, как больного ребенка с плохими, но и хорошими качествами, так и Родину родную».

Она видела, как Ники тяжело, как переживал происходившее, но держался. Ей самой было «порой невыносимо». Душа болела за всех, но в первую очередь за страну. Брестский мир стал настоящим потрясением. «Какие времена? Что дальше! Позорнейший мир. Ужас один, до чего в один год дошли. Только все разрушили. Полным ходом армия уничтожается, как же противиться врагу? Унизительный мир… Ведь быть под игом немцев – хуже татарского ига». В том марте Александра Федоровна предсказала, что Германию неизбежно постигнет участь России, что там крушение будет не менее ужасным, чем здесь. В первый раз подобное предположение высказала Вырубовой летом 1914 года, сразу после начала войны, а теперь уже в таком исходе не сомневалась.

Самые трогательные и исповедальные письма Александра Федоровна отправляла Анне Танеевой-Вырубовой. И почти каждый раз просила ту, чтобы все эти листки непременно уничтожала, так как, если обнаружат, «могут быть неприятности». И сама неизменно, прочитав множество раз сама, а затем детям и мужу, бросала в огонь. Но Анна Александровна не последовала совету своей венценосной подруги. Она сохранила эти послания. Не могла с ними расстаться. Благодаря этому дошли до потомков эти уникальные документы, раскрывающие душевные состояния царицы на краю бездны, рисующие жизнь ее близких на пороге небытия.

Как только вышла из казематов Петропавловской крепости, Анна сразу начала писать в Тобольск. О многом рассказывала. Как сидела в одиночной камере, как охранники издевались, морили голодом, плевали в пищу и даже в лицо, как врывались ночью пьяной гурьбою и избивали, чуть не надругались, собирались даже расстрелять. Как невыразимо стыдно было, когда ее подвергали медицинскому освидетельствованию в присутствии нескольких лиц, так что и не знала, как смогла все это перенести. Сообщила, что когда в августе ее выслали в Финляндию, то по дороге пьяная матросня ее арестовала и заточила в трюм «Полярной звезды», той самой яхты, на которой когда-то они вместе проводили время, о чем осталось столько теплых воспоминаний.

Затем опять сидела в крепости, но уже Свеаборгской. Как потом ее допрашивали уже при большевиках и держали под арестом в Петрограде на Гороховой улице в бывшем доме градоначальства, где теперь размещается эта страшная ЧК. И как ей удалось чудом спастись, а ее искали по всему городу, арестовывали близких, а она пряталась у разных знакомых и каждый день, каждую минуту ждала ареста и смерти.

Но Бог оказался милостив, охранил, и всегда находились добрые сердца, помогавшие, когда уже и надеяться-то не на кого. Анна писала, что не перевелись преданные люди, готовые оказать любую помощь царской семье. Ей передавали деньги, и она пересылала их через верных лиц в Тобольск. Только один известный сахарный делец и банкир К. И. Ярошинский перевел через Вырубову почти 200 тысяч рублей. И другие посылали. Но все благодеяния людям приходилось осуществлять в обстановке строжайшей тайны, рискуя всем.

Письма Танеевой-Вырубовой производили сильное впечатление на тобольских арестантов. Рядом с тем, что пережила Аня, их жизнь казалась относительно благополучной и спокойной. Даже Николая Александровича, всегда сдержанного и умевшего свыкаться с грустными обстоятельствами, злоключения верного друга семьи тронули почти до слез. В середине декабря в конверт с письмом Аликс царь вложил и свой листок, где было всего несколько строк: «Мысли и молитвы всегда с Вами, бедное страдающее существо! Ее Величество читала нам все ваши письма; ужасно подумать, через что Вы прошли! У нас здесь все хорошо – очень тихо. Жаль, что Вы не с нами. Целую и благословляю без конца. Ваш любящий друг. Н.».

Александра же Федоровна восхищалась Аней. Она просто молодец! Какая сила духа, как мужественно и честно переносит страдания! Кругом предают, клевещут, крадут, душу свою отдают дьяволу, она же – нет; сумела выдержать. Царица считала Танееву не только своей подругой, но и единомышленницей-ученицей, которой многое в жизни сумела объяснить. Эти уроки, как теперь видно, не прошли даром. В том и ее заслуга. Аликс овладело чувство глубокой и непроходящей нежности по отношению к Анне. Ее браслет с руки не снимала, а на ночь обязательно надевала кольцо, то самое, которое получила при последнем расставании. Да и днем бы не снимала, но оно было велико, опасалась потерять.

Писала ей, когда бывала одна, обычно лежа в постели. В камине горел огонь, и порой казалось, что она переносится в другое время. Невольно вспоминались тихие, умиротворенные вечера в Царском, в Анином домике. Их неспешные беседы, размышления, занятия рукоделием, музыкой. И голос Григория забыть не могла, как и то, что он говорил. Теперь, в Тобольске, она тоже беседовала с подругой, каждому письму отдавала столько самого важного, потаенного.

«Как время летит, скоро будет 9 месяцев, что я со многими простилась… И ты одна в страданье и одиночестве. Но ты знаешь, где искать успокоения и силу, и Бог тебя никогда не оставит. Его любовь выше всего» (24 ноября),«Да, прошлое кончено, благодарю Бога за все, что было, что получила, и буду жить воспоминаниями, которые никто от меня не отнимет. Молодость прошла. Тоскую сильно» (8 декабря);«Есть вещи, которые отгоняю от себя, убивают они, слишком свежи еще в памяти – все прошлое. Что впереди, не догадываюсь. Господь знает и по-своему творит. Ему все передала. Помолись за нас и за тех, кого мы любим, и за дорогую Родину. Вяжу маленькому (Алексею. – А. Б.) теперь чулки, он попросил пару, его в дырах, а мои толстые и теплые… Я своим тоже делаю, все теперь нужно. У Папы (Николай. – А. Б.) брюки страшно заштопаны тоже: рубашки у дочек в дырах… Анастасия очень толстая (ее отчаяние), как Мария раньше была, большая, крупная до талии – надеюсь, что вырастет еще. Ольга худая, Татьяна тоже» (75 декабря);«Прошедшее как сон! Только слезы и благодарность. Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не меняется» (20 декабря);«Все головы потеряли, царство зла не прошло еще… Чем живут теперь? И дома, и пенсии, и деньги – все отнимают. Ведь очень согрешили мы все, что так Отец Небесный наказывает своих детей. Но я твердо, неколебимо верю, что Он все спасет. Он один это может» (9 января);«Благодарю день и ночь за то, что не разлучена со своими собственными 6 душками, за много надо благодарить: за то, что ты можешь писать, что не больна, храни и спаси тебя Господь, всем существом за тебя молюсь, а главное, что мы еще в России (это главное), что здесь тихо, не далеко от раки св. Иоанна» (24 января).

Императрица находила в себе силы морально поддерживать тех, кто был далеко от нее, но в первую очередь тех, кто был рядом. Утешала и наставляла и своих дорогих, и сопровождающих. Вера и надежда ее не покидали. Она уповала на милость Всевышнего. У нее сохранялась и надежда на конечное торжество справедливости на земле. Она видела, что, несмотря на все клеветы и оскорбления, многие проявляли неподдельный интерес и сочувствие к ним. Проводя много времени в кресле около окна, часто видела, как почти ежедневно разные люди подходили к дому, снимали шапки, крестились сами и крестили их. На них кричала охрана, их отгоняли, но снова и снова все повторялось. Да, не исчезла еще в людях любовь к своим монархам, и, чтобы там ни говорили и ни писали политические авантюристы, они – венценосцы. Народ это знает.

В Тобольске, тайком от комиссара, Ники нередко ходил в караульную комнату, где разговаривал с солдатами, играл с ними в шашки. Потом Александра жадно слушала его рассказы. Особенно обращала внимание на все, что касалось общего настроения служилых, солдатских оценок. Из неспешных и немногословных повествований Ники следовало, что некоторые уже не стеснялись критиковать нынешние порядки, высказывали возмущение всем происходящим, жалели, что в стране царя нет, говоря, что «раньше лучше было». Эти слова являлись сладкой музыкой для Александры Федоровны, утешали душу. Да, русские действительно как несмышленые существа: большие, невоспитанные, некультурные, но – дети. А на детей разве можно обижаться?

С воли тоже поступали обнадеживающие сигналы. Анна в письмах намекала, что что-то делается для их освобождения. В конце зимы – начале весны 1918 года у Александры Федоровны созрело убеждение, что вскоре их должны освободить верные люди. Не последнюю роль в укреплении подобного настроения, которым, как писал потом Жильяр, «Ее Величество заразила и всех нас», была история с одним поручиком, неоднократно появлявшимся перед взорами заключенных на улице и которого царица приняла за долгожданного спасителя. Это был… зять Григория Распутина. 22 января 1918 года царица написала Танеевой: «Надеемся офицера увидеть завтра хоть издали». Речь шла о Борисе Соловьеве – сыне бывшего казначея Святейшего Синода и друга Распутина Николая Васильевича Соловьева, частого гостя на столичной квартире старца на Гороховой улице.

В начале октября 1917 года Борис Николаевич женился в Петрограде на дочери Распутина Матрене (Марии) и вошел в сношения с Вырубовой. Ей он рассказал, что существует группа офицеров, готовых вызволить государя и его семью. Он был так убедителен, что царская подруга не смогла не поверить. Это было и ее сокровенным желанием. Она написала о нем Александре Федоровне. В январе 1918 года поручик появился в Тюмени, снял квартиру и стал вести странную жизнь. Встречался с разными людьми, заявляя всем, что хочет освободить царскую семью. Кто верил ему, кто с ужасом от него отшатывался. Болтуна-заговорщика один раз все-таки арестовали, но вскоре, по совершенно необъяснимой причине, отпустили.

Через священника Алексея Васильева, с благословения Тобольского епископа Гермогена (того самого, который когда-то являлся непримиримым врагом Распутина), Соловьев установил неофициальную связь с Александрой Федоровной. Сохранилось два письма царицы ему, написанных в феврале – марте: «Сообщите мне, что Вы думаете о нашем положении. Наше общее желание – это достигнуть возможности спокойно жить, как обыкновенная семья, вне политики, борьбы и интриг». Во втором, отвечая на его записку, написала: «Вы говорите о чуде, но разве уже не чудо, что Господь послал сюда к нам Вас? Храни Вас Бог».

Почему Александра Федоровна поверила этому человеку? Конечно, главным было то, что он родственник Григория, что рискнул жениться на его дочери в то время, когда имя ее отца подвергалось повсеместному поношению. Соловьев уверил царицу, что в Тюмени находится группа из 300 офицеров, готовых выступить по первому зову. Она не знала, что этот прапорщик в дни переворота в марте 1917 года играл активную роль в среде думских революционеров и даже состоял членом военной комиссии – главного центра крайне левых военных сил. Но уже вскоре он оказался не у дел (другие, более расторопные, оттеснили). Встреча с Вырубовой и остатками распутинского кружка открывала для него большие возможности. В первую очередь – материальные. Беспринципный негодяй понял, что он может неплохо заработать, и ради этого женился на тихой и набожной девушке, которую ни одного дня не любил. Сохранился дневник Матрены Распутиной, из которого следует, что, кроме побоев и оскорблений, молодая жена ничего от своего супруга не видела.

Часть денег, передаваемых через него для Романовых, он присваивал и жил на широкую ногу. Неизвестно, получал ли он какие-либо ценности из губернаторского дома, но, уже оказавшись за границей, в Китае, продал кулон с крупным бриллиантом, который, не исключено, ранее принадлежал царской семье. Некоторые его считали провокатором и большевистским агентом. Основания для подобных подозрений имелись. Осев в Тюмени, Соловьев оказался в курсе всех перемещений и переездов столичных монархистов и очень старался, чтобы те ничего не смогли сделать. Некоторые посланцы из Центральной России сразу же арестовывались и расстреливались. Никакой организации из 300 офицеров в Тюмени никогда не существовало. Александра Федоровна верила этой иллюзии, и когда произошла смена охраны в конце марта, была в хорошем расположении духа, уверенная, что это те самые «верные русские люди», о которых ей сообщал «Боря».

На самом деле все было совсем иначе. На смену старому караулу, многие солдаты которого несли службу еще с Царского Села, прибыл новый из Омска, называемый теперь «красной гвардией». Власть большевиков на местах укреплялась, что начинало отзываться даже в таком «медвежьем углу», как Тобольск. Это коснулось положения царской семьи, за которой внимательно и ревностно следили различные революционные клики и в Тюмени, и в Омске, и в самом Тобольске, но и, конечно, в столице совдепии – Москве.

Та весна оказалась на удивление теплой и ранней. Уже в конце марта в отдельные дни температура воздуха поднималась до плюс двадцати градусов, и после длинной и холодной зимы заключенные «Дома свободы» наслаждались. Даже царица, не расположенная к длительным прогулкам и не выходившая на улицу за всю зиму, теперь по нескольку часов сидела на балконе. Занималась штопкой, читала и все время с умилением наблюдала за тем, как муж и дети хлопотали на небольшом дворе. Они устроили там настил из досок над крышей бывшей оранжереи, где девочки с наслаждением загорали, позволяя при этом даже расстегивать кофточки более допустимого. Раньше Аликс сочла бы подобное поведение предосудительным, но теперь смотрела сквозь пальцы. Бедные, у них так мало радости в жизни!

10 (23) апреля Александра Федоровна написала письмо Анне, где сообщала о том, что маленькому лучше (в начале апреля Алексей простудился, начал кашлять, и в результате у него начались боли в паху; обострилась гемофилия), что ждут обыска, но дух крепок. «Сколько несчастных жертв. Невинные, но они счастливее на том свете. Хотя гроза приближается – на душе мирно – все по воле Божией. Он все к лучшему делает. Только на Него уповать». Больше никто никаких письменных весточек от царской семьи уже не получит. Письмо Александры Федоровны стало последним посланием последней русской царицы. Романовым оставалось чуть больше трех месяцев земной жизни.

Потом будут написаны тома различных сочинений, где на все лады станут спрягать тему: почему так сложилось, что царя и его близких перевезли из Тобольска в Екатеринбург, собирался ли он бежать? Будут утверждать разное. Однако теперь, в конце XX века, можно констатировать со всей определенностью, что, во-первых, перевод семьи в Екатеринбург диктовался намерением новых властителей ужесточить режим и подготовиться к ликвидации последнего царя и его близких. В Екатеринбурге в то время власть московского руководства была надежной, а местные «товарищи» целиком преданы руководству большевистской партии. В то же время в Тюмени, Тобольске и Омске революционные лидеры позволяли себе «своевольничать». Кроме того, кругом была крестьянская масса, не принимавшая пролетарские символы веры. Во-вторых, никакой реальной возможности бежать у Романовых не было. Считать, как это делают некоторые зарубежные авторы, что царь и его близкие могли укрыться каким-то образом в безопасном месте, по крайней мере наивно. Общая ситуация в России вообще, в Сибири и на Урале в частности, была такова, что никакой надежды на подобный исход не существовало. По той же причине бесчисленные умилительные истории о чудесном спасении различных членов царской семьи нельзя ни в коем случае считать исторически достоверными.

В тот день, когда Александра Федоровна написала свое последнее письмо, в губернаторский дом явился новый красный комиссар В. В. Яковлев (Мячин), которого представил Е. С. Кобылинский. Встреча была непродолжительной, и новый начальник произвел неплохое впечатление на заключенных. Прошло два дня, и 12 (25) апреля состоялся второй визит, во время которого Николай и Александра узнали новость: завтра бывшего царя комиссар должен увезти, но куда – государственная тайна. Известие ошеломило.

Придя в себя, Александра сразу же заявила, что никуда мужа одного не пустит. Она подозревала, что ее опять хотят разлучить с Ники, чтобы принудить его сделать что-то недопустимое. Позже сказала Жильяру: «Хотят склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь его близких. Царь им необходим; они хорошо чувствуют, что один он воплощает в себе Россию». После слез, рыданий и объяснений комиссар принял решение: едет Николай, Александра, дочь Мария, а также несколько сопровождающих. Остальные останутся в Тобольске и приедут на новое место, как уверял Яковлев, «недели через три».

Доктор Е. С. Боткин из беседы с комендантом узнал, что комиссар якобы готовится вывезти царя по приказу Ленина в Москву для суда над ним. Сам Кобылинский считал, что это отговорка, а на самом деле их решили отправить дальше. Он уверенно заявлял, что «никакого суда не будет, а прямо из Москвы повезут в Петроград, Финляндию, Швецию и Норвегию». Но почему решили разлучить семью? И здесь существовало объяснение: чтобы проще было преодолеть подозрительность непримиримых революционеров. Конечно, ничего похожего советская власть не планировала. Отпускать царя и его близких за границу большевики не собирались.