Текст книги "Николай II"

Автор книги: Александр Боханов

Около двух ночи сели разговляться в царских покоях. Приглашено было всего 18 человек. Убранство стола и весь ритуал трапезы напомнили прошлые годы: в центре большого круглого стола красовалось плато из живых роз, а вокруг были расставлены на императорских сервизах куличи, пасхи, крашенные в красный цвет яйца. Рядом красовались огромные свиные окорока, жареные рябчики и куропатки, колбасы, свежие и соленые огурцы и еще много всего разного. Дворцовые лакеи обслуживали как всегда: первому блюдо подносили Николаю II, а затем по порядку всем прочим, справа и слева сидящим от него. В том же порядке подавались и напитки, но вина почти никто не пил и бокалы у всех были наполнены шампанским. За столом мало говорили; какая-то тягостная атмосфера висела в воздухе, хотя и праздник был великий. Не прошло и часа, как стали расходиться: первой встала Александра Федоровна, следом и остальные. Все тихо разбрелись по комнатам.

В середине следующего дня начался официальный прием. Распоряжался как всегда граф Бенкендорф. Первым подошел духовник. Николай Александрович поцеловал у него руку, тот, в свою очередь, поцеловал царскую руку. Рядом стояла царица, и с ней все повторилось. Затем шел причт дворцовой церкви, придворные, певчие и все прочие служащие. Александра Федоровна каждому дарила фарфоровое яичко, запасы которых сохранялись в дворцовых кладовых от прежних времен. Затем состоялся завтрак в присутствии самых близких. Тем и закончился этот праздник для царской семьи, последний их праздник в собственном доме. Дальше все уже будет совсем по-иному. Все, что с ними с той поры происходило, что хоть как-то соответствовало традиции, давним привычкам и нормам, теперь у них было последнее, прощальное. Все плотнее и плотнее обступал тяжелый сумрак враждебного мира.

Вокруг происходили невиданные перемены, в головах и душах царил хаос чувств и какой-то идиотической (по словам одного современника) радости. Ликовали даже те, кто был удален от общественных страстей и вообще считался человеком вне политики. Вот, например, поэт Александр Блок, имя которого в тот период было уже широко известно в среде «читающей публики». Он был в полном восторге и весь погрузился в «стихию Революции», с упоением слушал ее «музыку», пропитывался впечатлениями незабываемых дней. В день Пасхи, 2 апреля, был на праздничной службе в Исаакиевском соборе, затем гулял по городу. Его переполняли восторженные эмоции, которыми делился с матерью: «Иллюминации почти нигде не было, с крепости был обычный салют и со всех концов города раздавалась стрельба из ружей и револьверов – стреляли в воздух в знак праздника. Всякий автомобиль останавливается теперь на перекрестках и мостах солдатскими пикетами, которые проверяют документы, в чем есть свой революционный шик. Флаги везде только красные, «подонки общества» присмирели всюду, что радует меня даже слишком – до злорадства».

Да, как все резко преобразилось. Восхищение вооруженными патрулями, стрельбой из ружей и злорадство по поводу несчастий других («подонков общества») – вопиюще контрастировало с традиционными чувствами любви, сострадания и просветления, переполнявшими ранее православные души в день Светлого Христова Воскресения. Революция изменяла до неузнаваемости чувства и мысли. Но даже в момент почти всеобщего помешательства находились люди, не забывавшие о сострадании и милосердии. Той весной 1917 года, когда Блок упивался происходящим и злорадствовал, звучало и совсем иное. На третий день Пасхи Марина Цветаева написала стихи-мольбу о сыне Николая II:

 
За Отрока – за Голубя – за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!..
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него – любовной благодати?
 

Два замечательных поэта, два чувства, два мировосприятия. У каждого была собственная мера человеческой любви и социальной ответственности.

Теми месяцами 1917 года время неслось вперед с невероятной быстротой. Все вокруг не переставая бурлило, ежеминутно изменялось, и даже столичным жителям было трудно следить за событиями и сознательно ориентироваться в них. Каждый день газетные заголовки кричали о новых решениях различных революционных властей, о скандалах и склоках между правительством и всемогущим советом депутатов. Появились какие-то большевики во главе с неким Лениным, которого все газеты ругали, а обыватели смертельно боялись. Мелькала череда имен новоназначенных и уволенных должностных лиц, но запоминали лишь некоторых. На фронте дела шли все хуже и хуже. В конце июня затеяли шумное наступление, о котором трубили несколько недель, но все закончилось конфузом и новым отступлением. Митинги и шествия проводились почти ежедневно в разных частях города и по разным поводам. Возникали какие-то лиги и союзы: «Друзья Марата», «Мировая лига свободы», «Народные мстители», и еще немыслимое число им подобных. Театры работали с полной нагрузкой. Кинозалы были переполнены. Продукты дорожали, цены росли каждый день, и уже летом 1917 года за новый рубль в лучшем случае давали довоенный гривенник. Вслух начали говорить о «сильной руке», о необходимости «навести порядок». Летом уже многие с умилением вспоминали ушедшие времена. Революционный угар начинал потихоньку рассеиваться. Жизнь была наполнена шумом, суетой, бестолковщиной.

Безнадежно запутывались в калейдоскопе жизни и царские родственники. Сын княгини Палей и великого князя Павла Александровича поэт Владимир написал в июне 1917 года в своем дневнике: «Какое страшное, тяжелое время! Мы все живем слухами, предположениями, надеждами и воспоминаниями. Нет ничего вокруг настоящего. Все сбились с толку, у всех в голове какая-то каша… Растет, развивается хамство. Как поганое дерево оно уже протягивается в разные стороны, зловонные ветки цепляются за все окружающее». Но горькое замечание было попутным. Общественные события внимания надолго не привлекали. Молодой человек, ему всего 21 год, писал стихи, читал умные книги, встречался с интересными людьми, посещал литературные и поэтические вечера, кутил с друзьями и веселился от души. Чувства надлома, крушения и конца прорывались лишь в стихах (ведь «без ощущения апокалипсиса» русского поэта не бывает!):

 
Как ты жалка и окровавлена,
Моя несчастная страна!
Ты от позора не избавлена,
Ты в эти дни коснулась дна!
 

Великокняжеский отпрыск вынашивал план издать в дни всеобщего крушения и распада сборник стихов-предсказаний. Поэт-аристократ был уверен, что в этом заключался утонченный шик, доступный пониманию лишь посвященных. Его окрыляло, что маститый журналист А. В. Руманов и известнейший юрист А. Ф. Кони (последний вообще считал Владимира «надеждой русской поэзии») горячо поддержали это намерение. Молодой человек нисколечко не жалел о падении монархии, хотя приходился внуком императору Александру II и кузеном Николаю II. Когда навещал своего отца и мать, живших до конца лета 1917 года в роскошном дворце в Царском Селе, он читал им свои стихи, делился издательскими замыслами.

Мать рассказывала, что несколько раз через решетку ограды наблюдала бывшего царя и царицу под охраной около Александровского дворца, что подобное зрелище вызывало в ее душе тоску и печаль. Сын выслушивал молча и смотрел на мать снисходительно. Ему «те люди» были совсем не интересны. Никаких моральных обязательств перед ними не имел. Без стеснения рисовал на царицу непристойные карикатуры, показывал их друзьям, и они весело смеялись. Особенно упражнялся в язвительных замечаниях Феликс Юсупов, воспринимавший Александру Федоровну как личного врага.

Последнее поколение русской аристократии, князь Палей в том числе, столичная «золотая молодежь», состояло почти сплошь из циничных эгоцентриков. Они вступили в жизнь накануне крушения России и совсем не дорожили прошлым. Их самолюбие тешила мысль, что они очевидцы «крушения последнего Рима». Их увлекало настоящее и занимало грядущее, которого они ждали, кто со страхом, кто с опасением, но все – с несомненным любопытством. Столько было предсказаний, предчувствий, предположений! Но в это будущее многим из них дорога оказалась закрыта. В июле 1918 года Владимира Палея в Алапаевске столкнут в шахту вместе с другими Романовыми, несмотря на то, что он не носил царскую фамилию. Убийц династические тонкости не занимали. Они знали – мальчишка «царский выкормыш», а этого было достаточно…

В Александровском дворце время остановилось. В первые недели после возвращения Николая Александровича жизнь замерла, все погрузилось в какое-то безнадежное оцепенение, как на утлом суденышке, оказавшемся посреди беснующегося моря. Потом стало несколько лучше; привыкали, овладевали великой христианской добродетелью – смирением. Никаких общественно значимых устремлений, дальних целей не существовало. Судьба царя и его близких уже ни в какой степени не зависела от них самих. Полагаться можно было лишь на милость Всевышнего. Старались не говорить о будущем. Вначале были еще упования на благоприятный исход, на то, что все образуется, семье позволят куда-то уехать. Но с каждым днем надежда убывала, а к лету она совсем исчезла. Газеты доставлялись из Петрограда каждый день, и, читая их, надо было быть безумным, чтобы тешиться иллюзией, что их просто так отпустят, куда они хотят. Ни царь, ни царица безумными не были. Все прекрасно понимали. Но они знали и другое: в конечном итоге судьба каждого в руках Божьих, и будет так, как должно быть. Если грядут новые испытания, а они, несомненно, будут, надо только усердно молиться, чтобы хватило крепости духа.

Императрица, в силу эмоциональности, страстности своей натуры, особенно остро переживала происходящее. В конце мая 1917 года Александра Федоровна написала пространное письмо полковнику А. В. Сыробоярскому, лечившемуся ранее в ее госпитале и после революции рискнувшему прислать ей благодарственную весточку. В том послании многое о себе рассказала. Зная, что никогда не лгала и не лукавила раньше, можно не сомневаться, что это действительная исповедь сердца поверженной царицы, оскорбленной жены и несчастной матери.

«Все можно перенести, если Его (Бога. – А. Б.) близость и любовь чувствуешь и во всем Ему крепко веришь. Полезны тяжелые испытания, они готовят нас для другой жизни, в далекий путь. Собственные страдания легче нести, чем видеть горе других, и не будучи в состоянии им помочь. Господь так велик, и надо только молиться, неутомимо Его просить спасти дорогую Родину. Стала она быстро, страшно рушиться в такое малое время. Как тяжело читать газеты. Где мы? Куда дошли? Сколько гадости о Нем (Николае II. – А. Б.) пишут: слабоумие и т. д. Хуже и хуже, бросаю газеты, больно все время. Все хорошее забыто. Тяжело ругательства про любимого человека читать, несправедливость людей и никогда ни одного хорошего слова… Когда про меня гадости пишут – пускай; это давно уже начали травить, мне все равно теперь, а что Его оклеветали, грязь бросают на Помазанника Божия, это чересчур тяжело. В людей, Вы знаете, я почти не верю, но зато всем сердцем – в Бога; и все, что случится, не отнимет эту веру… Царство зла теперь на земле. Психология массы – страшная вещь. Наш народ уж очень некультурен, оттого, как стадо баранов, идут за волной».

Но Господь оставил их на земле, в этом «царстве зла», и надо было жить наперекор всему и всем. По мере возможности старались устроить повседневность, придать смысл своему существованию. Сам собой встал вопрос о продолжении обучения Алексея. Несколько дней в апреле царь и царица с приближенными обсуждали подробно эту тему. Мальчик был еще слаб, но, как только поправится, необходимо было продолжить регулярные занятия, прерванные еще в феврале. Теперь ведь многие преподаватели удалены, и эту роль могли исполнять лишь те, кто разделял заключение во дворце. В конце концов приняли следующее распределение педагогических обязанностей: Николай Александрович будет преподавать историю и географию, Александра Федоровна – Закон Божий, баронесса София Буксгевден – английский язык, Екатерина Шнейдер – арифметику, доктор Евгений Боткин – русский язык, а Пьер Жильяр – французский. Занятия начались 17 (30) апреля.

К концу апреля все дети окончательно выздоровели; последними Ольга и Мария. В полном составе собрались за обеденным столом лишь 19 апреля. Начали выходить гулять всей семьей. Александра Федоровна первый раз вышла на улицу 11 апреля. Она еще была очень слаба. Сильно болели ноги, и ее вывез в кресле-коляске верный матрос Клементий Нагорный, который теперь, после скандального расставания с боцманом Деревенько, остался единственным дядькой при цесаревиче. В отличие от многих других, он сохранил до конца верность царской семье. По доброй воле поехал с ней в Тобольск, а затем в Екатеринбург, где несколько раз открыто вступался за подопечного мальчика. В конце концов его из Ипатьевского дома увезли, заключили в тюрьму и за месяц до убийства Романовых расстреляли.

В парке Николай Александрович и члены его семьи могли двигаться лишь на определенном пространстве, образуемом цепью охраны. Они это называли «кругом». Постепенно начал устанавливаться контакт между солдатами и арестантами. Царь и его дети были простыми в обхождении, такими послушными, внимательными, аккуратными, так нежно относились друг к другу, что это невольно трогало многие сердца. Конечно, всегда находились экземпляры, стремившиеся продемонстрировать превосходство, корчившие из себя «строгих начальников» и получавшие сладостное удовольствие, чиня мелкие притеснения. Но другие, наоборот, вступали в беседу и с охотой рассказывали о своем нехитром житье-бытье, о повседневных нуждах, о положении дел дома. Солдат невольно поражало, что царь и дочери, особенно Мария Николаевна, с огромным вниманием их рассказы слушали и запоминали. И по прошествии дней задавали вопросы о больной жене, о здоровье других родственников и близких, называли их по имени! С ними так «из благородных» никогда и никто не разговаривал!

Подошло 6 мая – день рождения Николая Александровича. Первый раз встречал его в безрадостной обстановке. Близкие окружили особым вниманием, но на душе в тот день было как-то особенно грустно. Впервые его не поздравила дорогая Мама. Он знал, что она вместе с Ксенией и Ольгой находится в Крыму, в имении Ай-Тодор. Писем не получали (первые весточки оттуда придут лишь летом), но кое-что удалось узнать из газет: они там сами все под арестом, у них отключили телефон, запретили выезжать и принимать, а вся корреспонденция просматривается. Но все равно, так хотелось туда. Как было бы хорошо, если бы и им разрешили переехать: были бы все вместе. Дети и Аликс смогли бы проводить много времени на свежем воздухе, на солнце, и с матушкой он смог бы видеться.

Разлука с матерью мучила все время. Последняя встреча их опять сблизила. Девятого июня записал в дневнике: «Ровно три месяца, что я приехал из Могилева и что мы сидим, как заключенные. Тяжело быть без известий от дорогой Мама, а в остальном мне безразлично». Каждый раз, встречаясь с Керенским, бывший царь касался этой темы, и тот не отказывал. Надежда сохранялась вплоть до конца июля. Уже когда все окончательно с местопребыванием прояснится и они окажутся в Сибири, в сентябре 1917 года, Николай Александрович напишет сестре Ксении: «Я тоже надеялся, что тебе удастся заехать к нам до Крыма. А как мы надеялись, что нас отправят туда же и запрут в Ливадии, все-таки ближе к вам. Сколько раз я об этом просил Керенского».

Как только стало пригревать солнце и начали лопаться первые почки, в семье возникло намерение завести свой огород. Обсудили это с комендантом Кобылинским, тот не возражал. С провизией становилось с каждым днем все труднее, денег было мало, а все постоянно дорожало. Им еще переводили некоторые суммы со счетов упраздненного Министерства двора, но они постоянно сокращались и следовало экономить. Надо уже заботиться о своем пропитании. С другой стороны, Николай Александрович не сомневался, что очень полезно находиться всем вместе на свежем воздухе и делать нужное дело. Работать на земле, заниматься крестьянским трудом – это так здорово. Эту идею отца горячо поддержали и все остальные. Обсуждали и обсуждали без устали, что и где будут сажать, советовались с солдатами, и те много полезного начинающим землепашцам рассказали. Больше всех воодушевились Мария и Татьяна, но и остальные горели энтузиазмом. Правда, на Алексея особых надежд возлагать нельзя, Ольга совсем слаба, а неугомонная Анастасия лишь будет носиться, создавать шум, но проку от нее обычно мало.

Работы начались 28 апреля, когда еще кое-где лежал снег и лед на пруду до конца не растаял. Место для огорода выбрали на парковой лужайке около дворца, напротив окон личных покоев императрицы Марии Федоровны. Вот матушка бы удивилась, увидев своего сына и внучек за необычным занятием. Помогали Василий Долгоруков, месье Жильяр и другие. Солдаты и офицеры охраны с интересом относились к земледельческим занятиям арестантов и давали советы. С каждым днем работы расширялись, и в них даже иногда принимали участие караульные. Сначала снимали дерн, который относили в глубь парка. Затем землю надлежало удобрить, взрыхлить и сделать грядки, которых в итоге образовалось 65. В середине мая началась посадка. Этим делом увлеклась и Александра Федоровна, но она быстро уставала. Дочери занимались регулярнои с охотой, а некоторые из служащих помогали. Много посадили капусты, моркови, картофеля, свеклы, репы и кое-что из других овощей.

Когда завершилась «огородная страда», по инициативе Николая Александровича решили заняться другим важным делом: заготовкой дров. Отопление во дворце уже в апреле перестало работать, так как топлива не было и купить его было не на что. В некоторых комнатах топились печи, но в большинстве помещений стоял страшный холод, так как температура воздуха на улице опускалась постоянно ниже нуля. Многие болели. А если им придется остаться здесь на зиму (ничего определенного впереди не было, и такой вариант не исключался), то как же они ее перенесут? Этот вопрос невольно возник перед главой семьи, понимавшим, что теперь можно рассчитывать только на себя. Их могут в любой момент лишить всякого обеспечения и просто обречь на гибель от холода. Кроме того, тяжелый физический труд помогал забыться, отвлечься от грустных мыслей и безрадостных предчувствий. Бывший царь пилил сухие деревья на дрова с таким усердием и так долго, что окружающие поражались его выдержке и физической крепости.

Так как у поверженного монарха имелось теперь в избытке свободное время, появилась возможность удовлетворять свою страсть к чтению. Библиотека Александровского дворца насчитывала около 18 тысяч томов, и недостатка в литературе не было. Возобновилась традиция вечерних семейных чтений. Николай Александрович, как всегда, читал как специальные исследования, так и то, что называлось беллетристикой. Весной 1917 года из серьезных книг его захватила монументальная «История Византийской империи», принадлежавшая перу известного историка Ф. И. Успенского. Кроме того, ознакомился с опусами бывшего военного министра Н. А. Куропаткина «Задачи русской армии» и умершего еще в 1914 году бывшего министра просвещения Л. А. Кассо «Россия на Дунае». Вечерами же читал «Графа Монте-Кристо» А. Дюма, рассказы Конан Доила о похождениях легендарного сыщика Шерлока Холмса. Привлекло внимание и сочинение Дмитрия Мережковского «Юлиан Отступник», «Леонардо да Винчи», «Петр и Алексей» – три части его трилогии «Христос и Антихрист». Но, конечно же, как всегда, духовному чтению уделялось немало времени, особенно Александрой Федоровной. С Библией же она вообще никогда не расставалась.

Все члены романовской семьи всегда много читали, но главным книгочеем, несомненно, являлся Николай Александрович. За последние шестнадцать месяцев своей жизни он ознакомился с множеством книг самого различного характера. Но вне зависимости от жанра произведения и его «толщины» все прочитывалось внимательно, а когда читали вслух, непременно потом вместе обсуждали услышанное. В числе последних авторов и книг были: «Необычные приключения Тартарена из Тараскона», «Тартарен в Альпах» А. Доде, «Александр I» Д. Мережковского. «В лесах» и «На горах» П. И. Мельникова-Печерского, «Девятый вал» Г. П. Данилевского, «Обойденные», «Островитяне», «Соборяне» и «Некуда» Н. С. Лескова, «Королева Марго» и «Три мушкетера» А. Дюма, «Отверженные» и «1793 год» В. Гюго, «Записки охотника», «Дым» и «Накануне» И. С. Тургенева и некоторые другие романы, рассказы, повести как русских, так и иностранных авторов. Последнее, что Николай II читал перед самой гибелью, – произведения M. E. Салтыкова-Щедрина. За неделю до трагической развязки записал в дневнике, что ему «очень нравятся его повести, рассказы и статьи».

Царскосельское заключение завершилось неожиданно. 11 июля приехал Керенский и сообщил Николаю, что им, очевидно, скоро придется переехать на юг, «ввиду близости Царского Села от неспокойной столицы». В последующие дни живо обсуждали новость. Начали понемногу собираться. Но все обернулось совсем иначе. 28 июля Николай узнал от П. К. Бенкендорфа, что Временное правительство и его глава А. Ф. Керенский приняли решение вывезти семью из Царского. Куда их повезут, не сказали… На следующий день, 29 июля, сообщили, что в дорогу необходимо захватить теплые вещи. Стало ясно: в Ливадии им не бывать. Начали собираться без радости, но безусловно повинуясь приказанию. Укладывали любимые вещи: иконы, книги, альбомы, туалеты, кое-что из мебели, посуду, белье и многое другое. Ограничений на багаж никаких не было, но комендант просил не выходить «за рамки благоразумия». Александра Федоровна взяла все свои собственные драгоценности и украшения, все, что лично ей принадлежало, – подарки мужа, свекра Александра III, свекрови Марии Федоровны, дары и подношения ей, царице, от бухарского эмира, иранского шаха, турецкого султана и других. Драгоценности девочек тоже взяли.

Вопрос о том, почему царская семья оказалась именно в Тобольске, много раз обсуждался и тогда, и потом. Высказывались разные предположения. Сам Керенский объяснял это необходимостью отправить царскую семью в неспокойное время в безопасное место. Перед самым отъездом гофмаршал Бенкендорф спросил у первого лица государства (заглазно его именовали Александром IV), как долго семья пробудет в Тобольске? Керенский доверительно сообщил, что сразу же после Учредительного собрания, которое откроется в ноябре, бывший царь и его близкие смогут свободно вернуться в Царское или выехать в любое другое место, «куда пожелают». Может, искренне верил в такой исход, а может быть, лукавил. Теперь этого уже не узнать.

За день до отъезда, 30 июля, был день рождения Алексея. Ему минуло 13 лет. В тот день отец записал в дневнике: «Да даст ему Господь здоровье, терпение, крепость духа и тела в нынешние тяжелые времена!» Начали прощаться со многими, кто не поедет с ними. Горечь разлуки с родным домом, с людьми, со всей прошлой жизнью. Озлобления ни у кого не было. Накануне отъезда, 31 июля, утром, во дворец приехал Керенский вместе с Михаилом Александровичем и разрешил им в своем присутствии попрощаться. Братья не виделись так давно, столько всего случилось. Но разговора не получилось. Пожелали друг другу благополучия, обнялись. Вся церемония длилась не более десяти минут. Александра Федоровна отправила прощальное письмо старому и верному обер-гофмаршалу Бенкендорфу: «Дорогой граф. От любящего сердца горячо благодарю Вас за все, все эти 23 года – да наградит Вас Господь Бог – мы это не умеем, да благословит Вас. Грустно Вас и дом родной покидать – и вообще, но Господь милостив, я крепко ему верю. Еще раз до свидания. Обнимаю Вас».

В тот же день послала письмо с верным человеком Ане Вырубовой, только недавно отпущенной из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости: «Нам не говорят, куда мы едем (узнаем только в поезде) и на какой срок, но мы думаем, что туда, куда ты недавно ездила – святой зовет нас туда и наш друг. Не правда ли, странно, и ты знаешь это место. Дорогая, какое страдание наш отъезд, все уложено, пустые комнаты – так больно, наш очаг в течение 23 лет». И опять царица уверилась, что предсказание Григория сбывается. Когда в 1916 году Вырубова с Лили Ден ездили в Тобольск поклониться мощам Иоанна Тобольского, а затем посетили Распутина, тот тогда предрек, что царица обязательно побывает у него на родине. Побывает… перед смертью. Неужели это последний их путь? Неужели все, все сбудется?

Вещи загружали в два поезда, стоявших на Александровской станции под флагом японского Красного Креста. Первый предназначался для семьи царя, свиты и прислуги, а второй – для нескольких рот охраны и трех представителей Временного правительства. Помимо Николая, Александры и их детей, ехать согласилось 39 человек (позднее в Тобольск приехало еще несколько). Отъезд был назначен на час ночи с 31 июля на 1 августа. В полночь уже все были готовы и собрались в вестибюле. Но время шло, а к ним никто не приходил. Некоторые из сопровождающих всю ночь простояли на поляне около станции. Никому ничего не сообщали. Время тянулось необычайно медленно. Наконец в начале 6-го утра в Александровском дворце появился Керенский и сообщил, что можно ехать. Погрузились в автомобили и через пятнадцать минут были уже на платформе.

В распоряжение бывшего правителя империи и его близких было предоставлено четыре купе вагона международного класса. Керенский оставался рядом до самого отбытия. На прощание поцеловал руку у Александры Федоровны, а Николаю Александровичу сказал: «До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь пока старого титула». Было и смешно, и грустно. Как только глава правительства выскочил на перрон, поезд тронулся. На часах было 6 часов 10 минут. Утро было удивительно ясным, на небе ни облачка, и солнечный свет заливал все вокруг…