Текст книги "Кристальный матриархат (СИ)"
Автор книги: Александр Нерей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
И тут до меня наконец-то дошло всё происходившее с нами.
«Это же Угодник собственной персоной. Дядька Николай Григорьевич. Точно. Живой, – скумекал я, наконец, и сразу задрожал всем нутром. – Оглянуться? Какой он? Голос странный. Как будто знакомый. Может слышал его где-то».
– Поворачивайся уже, – ещё громче рассмеялся Угодник. – Дело у нас, помнишь? В больницу ехать пора. И букет подбери. Ого! Сколько она тебе надавала. Что ты сделал, отчего она так расщедрилась? Ох, Варька. Ох, Стихия.
Я хотел ещё постоять, чтобы тщательней приготовиться к первому в жизни взгляду на самого Угодника, но неведомая сила взяла и развернула меня.
Перед выздоровевшими глазами предстал невысокий молодой парень лет двадцати с хвостиком, с короткой стрижкой светлых волос, в фантастическом чёрном костюме космонавта с многочисленными металлическими бляшками и заклёпками, с высоченными шнурованными ботинками на ногах. Глаза его светились сине-серыми огоньками, а улыбка всякий раз обнажала ровные белые зубы. Чем-то он мне кого-то напоминал, конечно, но только не фотографию в траурной рамочке у бабули в комнате. Какой-то фантастический родственник, это точно, но на папку похож только своим носом. Гладко выбрит чуть ли не до блеска, весь холёный и ухоженный, как диктор в телевизоре, но, всё равно, притягивавший каким-то бесшабашным очарованием.
«Дядька, он и есть дядька», – завертелась в голове единственная мысль, а мои пещерные ощущения возвели себя пару раз в квадрат и, приумножившись ещё в десяток раз, начали опадать с меня спелыми грушами.
– Пора-а, – сказала белозубая улыбка Угодника.
– Ага-а, – согласились мы с Александром и подошли к мотоциклу ближе.
– Люльки нет, – первым пришёл в себя братец.
– Вы что, люльку хотели? Может вам ещё памперсы надеть?
– Ага, давай сюда шлема-памперсы. А то никуда без касок не поедем, – категорически заявил третий.
– А ну, юмористы, за мной! – скомандовал Николай, и мы, потеряв всякую волю, гуськом поплелись за Харлеем Давидовичем, которого крепкими руками повёл по тропке мой дядька.
* * *
Когда тропинка выровнялась и стала не такой узкой и вилявшей, а раздвинулась вширь и упёрлась боками в высокий бурьян, Николай легко вскочил на чёрного дракона и, не заводя мотор, покатился под уменьшившийся уклон вниз к дороге. Мы с третьим припустили бегом за фантастической машиной из будущего, везущей на горбу самого Угодника.
Когда добежали к ожидавшему нас дядьке с его «Харлеем», он жестами показал, что нам нужно сделать, когда тот заведёт колосса. Мы усиленно закивали, как китайские болванчики, и, открыв рты и глаза нараспашку, зачарованно наблюдали за каждым движением Угодника.
Он снова закинул кожаную ногу в шнурованном ботинке на круп металлического монстра, привычно уселся в седло, убрал подножку, кивнул нам и завёл свой чудо-мотоцикл.
– Бум-бум-бум-м-м… – заурчал грозный монстр и вдруг громко запел, заглушая хриплым голосом звук работавшего мотора: – Мне рано в тупик. Мне рано! Я ведь злой. Я не то стерплю-у. Я ещё залижу свои раны. В это небо ещё подымлю-у!
Угодник чем-то щёлкнул, монстр перестал распевать песню, но продолжил отбивать методичное и грозное «бум-бум-бум». Недолго думая, я первым запрыгнул на краешек сиденья и схватился руками за чёрный скафандр Угодника. Ощущения фантастическими не были и, кроме грозного «бум-бум-бум» где-то подо мной, в котором чувствовалась огромная сила, ничего особо страшного не было.
Третий вскочил на заднее крыло невиданного зверя и схватился уже за мои, только что выздоровевшие, бока. А вот о шлема-памперсах он то ли напрочь забыл, то ли монстр своей песней, а потом и грозным «бум-бум-бум», твёрдо дал понять, что он здесь главный, и он решает, когда и что на нас нужно надевать.
Угодник поднял правую руку вверх, а потом резко махнул ею вперёд и после двойной перегазовки мы благополучно тронулись в путь верхом… Нет, не на мотоцикле, а на ревущем драконе, который, к тому же, песенки всякие знает.
«Кому он махал? – думал я и глядел на проплывавшую мимо Старую станицу. – Кто-то сзади едет? Чушь. Мы же невидимые».
На всякий случай я оглянулся на Александра, которого после всех злоключений окрестил Укропычем, а заодно покосился на дорогу, сиротливо остававшуюся позади и всем своим существом радовавшуюся короткой встрече с моим дядькой. А третий, с незащищённой памперсами головой, будто завороженный вытаращился куда-то мимо меня, мимо станицы, мимо всего Татисия в синюю-синюю даль предстоявшего нам будущего.
* * *
Мы проехали мост через Кубань и углубились в город. Знакомые картины родного Армавира проплывали мимо, озарённые новым для меня светом, а я всё также глазел по сторонам и крепко держался за дядин наряд инопланетянина. Старался ни о чём фантастическом не думать, так как это всегда мешало из-за моего чересчур мрачного воображения.
«Дядька в гости приехал. Простой дядька, – твердил себе без остановки. – Бывают же у людей дядьки? И у меня теперь есть. Немного младше отца, лет на… Или старше, но…»
Я совсем потерялся в дебрях размышлений, но всё равно нервная дрожь в груди унялась, оставив после себя чувство спокойствия и небольшой вибрации от многосильного мотора «Давидовича», как я назвал, умевший петь, чудо-мотоцикл.
Мы заранее свернули с дороги на тротуар и остановились, так и не доехав до главного больничного входа с ещё более увеличившимся столпотворением.
– Как ты их дразнишь? – спросил Угодник, когда я после Александра-третьего спешился и уже косился на старых знакомых.
– Хоккеистами, – процедил я сквозь зубы, а сам пониже опустил голову, чтобы нас, не дай Бог, снова не угадали и не схватили.
Дядька лёгкими и отточенными движениями «усадил» своего монстра прямо на тротуаре, выстрелив вбок подножкой, и несколько раз щёлкнул где-то рядом с рулём.
«На цепь Давидовича посадил», – решил я, а Угодник, тряхнув головой, сразу шагнул навстречу другому монстру, который недавно чуть не съел меня вместе с напарником, желая разобраться с бесами.
– Минуточку внимания! – громко сказал Николай толпе одержимых сверхъестественным.
Когда большинство народа повернулось лицом к кожаному мотоциклисту, Угодник начал незамысловатую речь.
– Уважаемые хоккеистки и хоккеисты. С вами работают профессиональные аферисты. Бегите домой без оглядки полоть заросшие грядки. У кого из вас ребёнок манной кашей некормленый? А ему скоро сорок исполнится. А кого запотевший пузырь в холодильнике дожидается? Или утюг включенным дома остался, а из-за этого молоко сбежало жить к соседке-малолетке…
Неизвестно почему из-за околесицы, которую городил Угодник, у всех собравшихся потухли взгляды, и народ начал мало-помалу расходиться, каждый вспомнив что-то срочное и важное. А дядька шёл дальше, то дотрагиваясь до особо крепких и сопротивлявшихся его гипнотическому представлению, то запросто говорил кому-нибудь нечто такое, от чего тот сразу возвращался к своим реальным проблемам и убегал прочь не оглядываясь.
Вход в Третью больницу освобождался, а мы с Александром стояли и во все глаза смотрели на настоящего гипнотизёра.
– Пошли, – позвал нас Угодник, когда убедился, что все вокруг него пришли в движение. – А байк пусть стоит. Ничего с ним не случится. Букет на нём оставь, а воду с собой.
Я погладил тёплые бока Давидовича, потом положил на его кожаное сиденье нелепый букет из веток неизвестного деревца. После этого побежал догонять Угодника с Александром-третьим, норовя покоситься на каждого проходившего мимо хоккеиста.
«Не угадывают. Но что сработало? Отвод глаз Стихии или гипноз Угодника? Додумался же. Молоко убежало из каши сорокалетнего сыночка. Юморист. Вот это дядька, так дядька», – думал я и прижимал к выздоровевшей груди военную фляжку.
Со второй толпой у больничных боксов, которая была ещё больше, чем у центрального входа, Николай, всё так же с шутками и прибаутками управился минут за пять. Народ повалил к выходам, дружно возмущаясь чему-то разочаровавшему их, или не оправдавшему надежд.
Я пытался прислушаться к разговорам, но тот нечленораздельный лепет, который услышал, ни к какому умозаключению меня не привёл. Понятным было лишь то, что волнения остудились и улеглись, а горячка, охватившая всех поголовно, сошла на нет.
Дядька знал своё дело, и мы с третьим продвигались всё ближе и ближе ко входу в больничное отделение, в котором нас поджидала беда.
Глава 4. Добровольно разбитое сердце
– Почему она в «Ортопедии»? – спросил меня Укропыч.
– Фиг знает. Не тут гланды вырезают?
– Разве разберёшься. Может… – не успел напарник закончить философствовать, как на пороге отделения появился Угодник и помахал нам рукой.
Мы быстрым шагом двинулись навстречу неизвестности.
– Я всех успокоил и всё узнал. Пора настоящим делом заняться. Старший, останься, а ты Александр… – Николай о чём-то задумался и не договорил.
– Третий я. Из третьего мира, – подсказал ему напарник.
– Ты, третий, мчись к двенадцатому Павлу. Передашь, что Николай здесь и начал работу. Пусть разберётся, кто из вашего выводка вместо исчезнувшего будет. А за добровольца этого все остальные на вахту заступят по очереди. Он поймёт. Так как задницу волонтеру драть будут крепко, значит, он должен идти на это сознательно. «Разукрашенного» в родной дом без объяснений не пустят. Потому с заменами не получится. Не поверит никто в этом мире, что на сыночке всё заживает, как на собаке. Понял? – объяснял Угодник неторопливо и доходчиво, а Александр внимал и кивал. – И назавтра пусть договорится на счёт лошади с телегой. Я за всё заплачу. Дуй!
Третьего, и правда, как ветром сдуло. Или сам рьяно рванул на задание, или Николай его гипнозом надоумил, а может так умаялся от приключений, что поспешил удалиться.
– Ты со мной, разбивать себе сердце? Или домой к маме? И то, и другое по сценарию возможно. Я в палату сейчас. С Настей разговаривать. Зрелище не для слабонервных, сам понимаешь. Так что, решай. Или я схожу, адрес у неё узнаю, а ты метнёшься туда и всё разведаешь. Тебе же придётся эту кашу расхлёбывать.
– Какую кашу? – не понял я окончание инструктажа.
– Манную. Ты меня слушал или… Ладно. Что выбрал?
Я поморгал, почесал затылок, подышал глубоко, но ничто не навело на правильный ответ заданной загадки. Решил никуда не уходить, а дознаться какую такую кашу должен расхлёбывать, и твёрдо заявил:
– С тобой пойду. А кто мы будем?
– Мы будем её братом и племянником. Я её брат, а ты… – начал Николай придумывать нашу шпионскую легенду.
– Можно, я тоже её братом побуду и твоим? – спросил я в надежде хоть немного побыть братом Угодника.
– Тебе ещё нужно будет слух пустить, что я её брат и только что узнал о несчастье. Не забудь, что она близняшка умершей Насти, о которой её муж ничего не знал. Имя ей сам придумаешь. И ещё, самое главное. Она с детства не в себе, поэтому иногда Настей представляется. Всё понял? – спросил Николай, а я, хоть и расстроился, что не попал Угоднику в братья, всё равно усердно закивал.
Мы беспрепятственно вошли в больничное здание и пошагали в нужную палату. Никто даже не пытался нас остановить и потребовать вернуться в часы посещений, или заставить надеть, положенные в таких случаях, халаты.
«Здесь гипноз поработал», – смекнул я, еле поспевая за дядькой.
Беда наша лежала на койке, и от её забинтованной головы было видно только глаза и губы. Обе ноги у Насти были в гипсе, руки в бинтах, а все соседки по палате лежали по стойке смирно и демонстрировали нездоровую дрёму.
«Палата, как палата, – подумал я, когда осмотрелся по сторонам. – Окна, койки на пружинах, непонятные конструкции над ними, и тётки, впавшие в беспамятство. Чему тут удивляться?»
– Здравствуй, Настюха, – поздоровался Угодник с бедой. – Вот я и нашёл тебя. Ишь, куда спряталась. Мы с Сашкой устали тебя искать по всему Армавиру. Ещё и в бинтики вырядилась.
Дядька непринуждённо болтал, а сам разбинтовывал Настину голову.
– Здравствуйте, – прошептала наша беда. – Вы, мальчики, кто?
– Видать крепко ушиблась, если родного брата не узнаёшь. Ещё что навыдумывала? Рассказывай, не стесняйся. Пусть и Сашка послушает, – врал напропалую Угодник и продолжал своё дело.
Я стоял возле Настиной кровати и внимательно следил за руками Угодника. Разбитое лицо молодой женщины не было безобразным или уродливым, а все появлявшиеся из-под бинтов ранки, синяки и ссадины складывались в благородный рисунок непонятного для меня значения.
Светлый и печальный, но не безнадёжный, всё ещё не потерявший искру жизни, узор на челе молодой вдовы навёл меня на невесёлую мысль. Я дёрнулся от такой мысли и начал искать в палате следы Доброй тётеньки.
На подоконнике увидел засохший букетик роз, и всё понял. «В палате увядших цветов быть не может, – рассудил я резонно. – Их, если не нянечки, то уж сердобольные родственники, наверняка бы выкинули. Значит, это Её знак. Значит, Добрая уже здесь отметилась. Значит, времени остаётся всё меньше».
– Давай воду, – сказал мне Николай.
Я протянул флягу со стихийной водой и снова посмотрел на Настю. Её бледное лицо никакой муки не выражало, а, совсем наоборот, была в нём какая-то шальная радость от всего с ней приключившегося, лишь несколько морщинок, пронизывавших ранки на лице, подтверждали, что она чем-то обеспокоена.
– Пей, – «попросил» Угодник и протянул ей наполненный гранёный стакан.
Настя выпила, как по команде, и откинулась на больничную подушку. Глаза её заволокло набежавшей тенью, она несколько раз дёрнулась всем телом и задремала.
– Сейчас всё пройдёт, и мы поговорим, – со знанием дела сказал главный ортопед-травматолог Николай.
Пока мы ждали пробуждения Насти, в палату зашла медсестра, обошла всех пациенток и удалилась, никак не прореагировав на новоиспечённых врачей или охамевших родственников. После её ухода я выдохнул с облегчением, а Угодник обернулся ко мне и спросил:
– Ты точно со мной? Или уже передумал?
– С тобой. Может, я ещё хочу на Давидовиче покататься? Так что, тут побуду. За вами присмотрю, – сказал я нечто совсем уж нелепое, но Угодник кивнул в ответ.
Настя глубоко вздохнула и открыла глаза, погрустневшие за время недолгого забытья.
– Вот и Настюха. Голова, два уха. Помнишь, как тебя в детстве дразнили? Ну что, полегчало? – продолжил Угодник лечение.
– Вы мой брат… – начала гадать Настя, пытаясь вспомнить что-то такое, что ещё не успела забыть.
– Ладно тебе, Настюха. Колька с Сашкой в гости пришли, а она тут болящей прикинулась. Завтра же на выписку. Завтра же! Симулянтка ты наша. Рассказывай, как оконную раму головой вынесла, – в шутку велел дядька.
Настя всхлипнула, потом нащупала платочек и поднесла его к глазам.
– Показалось мне. Не думала я. Дура, – залилась она слезами, а у меня начало щемить где-то в районе только что выздоровевших рёбер.
– Нюни на потом, – скомандовал забытый брат, и бесцеремонно придвинулся ближе к лицу симулянтки. – Слушаю всё с самого начала. Начинай с того, где и на каком этаже живёшь. Улицу, номер дома, и всё остальное. Кто у тебя, сын или дочка? Зачем к нам пожаловала? Не стесняйся. Прочувствуй всё с самого начала. Будет легче, поверь.
– Кто ты? Ты не мой брат, – опешила Настя, но испуга, ни в голосе, ни на лице не выказала.
– Да я каждому человеку на свете брат. Или сын. Или отец. Саньке вот, дядька, – ответил ей Угодник.
В его беззаботном голосе я, вдруг, почувствовал такую могучую силу, такую правду, от которой ни отвернуться, ни заслониться было невозможно. Будто невидимый свет лился из дядьки и его обыкновенного человеческого участия к совершенно чужому человеку. Даже не человеку, а его несчастью, или, как мы окрестили, беде, заодно освещая и преображая всё вокруг.
Всё менялось, хотя оставалось прежним. Рядом со мной уже был не просто молодой парень, не просто брат моего отца, даже не просто Угодник, а совершенно иной человек, которого и человеком-то назвать я больше не мог.
Неожиданно я отчётливо увидел яркий белый свет, струившийся из его головы или груди, пока мне было не ясно, но свет точно был. Он озарял всю палату и уходил дальше сквозь стены, сквозь воздух, сквозь деревья. Заражаясь этим светом, начинали светиться головы и души всех выздоравливавших женщин в нашей палате, и, наверно, все головы и души в коридорах этого отделения с непонятным для меня названием «Ортопедия». Все становились красивыми, мудрыми, забывали о мелочах. Морщинки на лицах разглаживались, глаза начинали светиться этим вечным и негасимым светом жизни, добра и счастья.
«Он на улице не гипнотизировал вовсе. Он уже там начал дарить людям свой свет. А они осознавали… Или не они сами, а души их осознавали это и заставляли людей бежать, сломя головы, чтобы быстрей поделиться этим светом с родными и близкими. С мамками и папками. С братьями и сёстрами. С детьми и внуками. Даже с совершенно незнакомыми людьми. Чтобы света становилось больше и больше. Чтобы весь Татисий засверкал так, что и в соседних мирах узнали об этом чуде. Узнали, что здесь и сейчас тот самый Николай Угодник», – задумался я и пропустил часть разговора Николая и Насти.
– Как зовут сыночка? – спросил Угодник.
– Димкой. Его я спасала. Думала, что спасала, – ответила Настя.
«Она тоже заразилась волшебным светом. Сидит, плачет и улыбается. Светится… Точно. Светится наша беда», – подивился я необыкновенному открытию.
– Ты и спасла его. Даже не сомневайся. Это испытание было. Проверка для твоей души. Смогла бы ты так, запросто, спасти ещё чью-нибудь жизнь, кроме своего сына? Я знаю, что смогла бы. Ты у нас добрая и сильная, – продолжил Угодник Настино «просвещение». – Говоришь, вышла из дома на минуту, чтобы дойти куда?
– За хлебом. А его одного оставила. Конечно, мал он ещё, чтобы одному в квартире оставаться, но что поделать. А взять его с собой, или поленилась, или не захотела отрывать от чего-то.
Я же два раза забегала обратно! Сидел он дома. Ей Богу, сидел. Книжку ему детскую подарили, вот он и листал её, картинки рассматривал. А у меня от тех картинок сердце на куски разрывалось, – горячо высказала Настя и, всхлипнув, выдала порцию женских слёз грусти о чём-то для меня непонятном и далёком.
– Продолжай. У тебя хорошо получается. И Санька, вон, слушает и понимает. Ему проще будет во всём разобраться. Правильно я говорю? – спросил дядька уже у меня.
– Разберёмся, – подтвердил я, до конца не понимая, ни того, о чём говорил Угодник, ни самого значения этого слова.
– Выхожу из квартиры на лестницу и уже заставляю себя не смотреть в окна те вовсе. А глаза сами смотрят. На площадке между пятым и четвёртым – нет. Между четвёртым и третьим – висит и вот-вот задушится на качели, будь она неладна! Между третьим и вторым – снова нет ни его, ни качелей. Между вторым и первым – опять есть. Выбегаю из подъезда – нет никого.
Я и молилась. И головой о стену билась. Ничто не помогало. Вскочила с колен и обратно в квартиру. Сидит на диване мой соколик и книжку листает со зверюшками. И на меня так поглядывает. «Что теперь делать будешь? Спасёшь меня, или нет?» – в глазах его читаю.
И снова вниз бегу, как одержимая. Ничего не соображаю, а просто бегу. Выбегаю из подъезда – нет его. А лицо сыночка перед глазами стоит и спрашивает: «Спасёшь ли?»
Сердце не выдержало, и я снова в подъезд, да на площадку ту, что между первым и вторым этажом. Кого-то по пути с ног сбила, да только отчаявшейся матери никакие преграды не страшны.
Потом голыми ручками стёкла оконные вдребезги. Выпихнула и себя, и того, кто мешал на козырёк, что над входом подъезда. И дальше в омут головой.
Вижу его, ненаглядного. Кровиночку мою, что вот-вот задохнётся, на железке той повиснув. Зацепился он воротом рубашки за неё окаянную. Один, наверное, был, да игрался на радости той дворовой, – Настя снова расчувствовалась и, откинувшись на подушку, утонула в слезах.
Угодник сидел, глядел перед собой и внимательно слушал, не успокаивая её и не мешая. Я же, наоборот, топтался, не находя себе места, и всем телом испытывал нервную дрожь. Ощущения от Настиных слов были незнакомыми и действовали на меня неведомым образом. Они были похожими на пещерные, но какими-то другими. Я не боялся, не дрожал за себя, а участвовал в переживаниях и событиях, о которых она так искренне рассказывала.
«Правильно говорил Угодник: “Ты со мной, разбивать себе сердце?” По-другому не скажешь. А скажешь – соврёшь. Но сердце не просто разбивается. Оно делится частью себя. Оно отдаёт этой молодой мамке свою лучшую часть. Свой кусочек… Света. Ой-ёй-ёжики!» – замахал я руками, отгоняя переживания, от которых и мне захотелось плакать, или я не смог всё по-настоящему прочувствовать и правильно понять. Скорее всего, испугался поумнеть и повзрослеть.
– Доковыляла я до сыночка, – продолжила Настя рассказ. – Ноги не держали, глаза не видели, от слёз ли, от стёкол ли разбитых, не знаю. Только успела его миленького вверх приподнять и от железки смертоубийственной освободить.
А он мне: «Мамочка вернулась! Мамочка живая!» Я и рухнула, чуть ли не замертво. А народ выбежал… Где их раньше носило, когда дитятко чуть не задушился? И давай на меня креститься. «Сгинь нечистая» кричать. И я чуть не сгинула, когда они мужа звать начали. Уплыло из-под ног всё. И сынок, и люди, и качели эти, будь они неладны. И боль невыносимая меня за душу взяла такая…
– Хватит. Хватит Настюха. Представь, родная, что тебе кошмар приснился, а ты махонькая девочка, – начал её успокаивать Угодник. – Представила? А теперь посмотри на себя сверху. Видишь, какая ты маленькая девчушка? Косички мамка только что на ночь расплела. Теперь вместе позовём огонёк синий да волшебный. Позвали? Вот он, голубчик. А сейчас искупаемся в нём всем тельцем. Вот какой он у нас тёплый и ласковый. Всё лишнее сжёг и пеплом развеял. Спасибо тебе, огонёк животворный. А теперь скажи: «Кошмар». И всё плохое мигом пропадёт пропадом.
– Кошмар, – выдохнула Настя, улыбнулась и мигом заснула.
Я и сам всё это живо представил вслед за словами Угодника. Вот я маленький лежу на кроватке. Вот я весь в голубом огоньке купаюсь. А вот говорю: «Кошмар». И всё тёмное и страшное от меня отлетает и отваливается, разбиваясь на мелкие кусочки. И как ничего не бывало. Я снова развесёлый ребёнок. «И мне сам Николай Угодник дядька», – подумал я и повеселел.
– Понял, что найти нужно? – тронул меня за плечо Угодник и возвратил из грёз.
– Прослушал, – признался я и опустил глаза.
– На Черёмушках ориентируешься?
– Немного, – ответил я, все ещё не поднимая глаз.
– Названия улиц знаешь?
– Нет. Но мимо маминой работы и дальше туда, в сторону папиной работы, что за переездом, часто ездил. И в магазины всякие, – попытался я оправдать своё невежество.
– Знаешь где там школа? Четырнадцатая, вроде. Перед тем местом, где Черноморская пересекает улицу Маркова и дальше упирается в железную дорогу? Она говорит, там пустырь, но я-то знаю, что у вас там школа. Найдёшь? В карточке из скорой помощи написали, что привезли пострадавшую с Черноморской. А номер дома то ли десять, то ли шестнадцать, не разобрать, потому как несколько раз зачёркнуто, а в скобочках написано: «Школа». Скорей всего, муж с перепугу от неё отказался, или сама она в ту сторону убежала. Езжай и на месте разбирайся.
От такого поворота дел я впал в ступор и, как всегда, зациклился: «Это я "езжай"? С этим я один разбираться буду? А хулиганы? А ещё что-нибудь? А мамке что скажу?»
– Правду скажи. В правду люди меньше всего верят, – или Угодник прочитал мои мысли, или я слишком громко думал.
– Мамке правду? И папке? – удивился я.
– Родителям врать нельзя. Пусть лучше тебя фантазёром считают, чем лгуном, – заявил Николай.
– Как они разницу узнают между враньём и фантазией? Если я и сам не знаю, где правда, а где выдумка?
– Не бери в голову. Правды на свете много. А настоящую даже я не знаю, – успокоил дядька. – Ведь на неё разные фантики накрутить можно. И красивые да блестящие, и дерюжные да неказистые. Ты думаешь, что в будущем люди правду знают? Нет, брат. Так же всё запутано. Что хочешь, то и делай. Во что хочешь, в то и верь.
– Я сейчас на Черёмушки, а потом домой? – уточнил я подробности боевой операции.
– Сначала домой. Потом у Скефия просись обратно в этот мир. Так, мол, и так, скажешь, у братки беда задремала на кроватке. Он мужик серьёзный, поможет. А мамке скажи, что ты теперь спасатель целого мира. Последствия беру на себя. Я теперь у вас ненадолго задержусь. Здесь поворочаюсь покуда. С батькой твоим встречу душевную организую. Братцем его прикинусь.
– Букет, что на мотоцикле лежит, куда деть? – вспомнил я о хворосте, подаренном Стихией.
– Э, брат. Она тебе не сказала, что подарила? Это и есть тайна Мирозданья. И она в твоих детских ручках, – перепугал меня напоследок дядька. – Страшно? Доверчивый ты наш. Этими палочками ты себе дорогу к Кармалиным детям будешь прокладывать. Не ко всем, а только к тем, которые задремали. А ты думал веник? Шутишь? Ладно, об этом побеседуем перед отправкой.
– Какой ещё отправкой? – похолодел я всем нутром.
– Добровольной. Я тут буду хвостом мести, а ты в Настином мире недельку загорать. Сынишку её помнишь? Димкой зовут. Кто там за ним уход строит? Ты и строишь. Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, – задорно скомандовал Угодник, а вот я совсем невесело кинулся бежать прочь от такого счастья, вернее, от беды.
* * *
Пришёл в себя только на выходе из больницы, когда вспомнил о Давидовиче. Монстр стоял на своём месте и уже не казался грозным и фантастичным, как при нашем знакомстве. Ничего в нём не изменилось, конечно, кроме моего к нему отношения. Я всё ещё побаивался и его самого, и его песенок, но в душе понимал, что он простая машина, вот только из будущего.
«И как Угодник на нём приехал оттуда? Вроде у нас Кубань река времени, а Давидович не моторная лодка, а мотоцикл», – поразмыслил я и снова распугал несвоевременные думы, потом схватил чудо-веник.
– Спасибо, Давидович, за хранение хвороста, – вежливо поблагодарил мотоцикл, а сам боком-боком, потом вдоль забора и бегом в сторону мебельной фабрики.
Отбежав подальше от грозного мотоцикла, успокоился и вверился давно жужжавшим мыслям. Они устали роиться в голове и настоятельно требовали срочно с ними разобраться. Кого выковырять из уха и выбросить, кого отпустить на волю, а кого под диктовку записать и на полочку пристроить.
«Грызите меня, как перезрелую грушу, – скомандовал я мыслям, но потом выдвинул условие: – Только до волшебного подвала доведите. И веточки чтобы в сохранности были». Мысли дружно зажужжали, соглашаясь всё сделать так, как я просил, и пошло-поехало.
«Что Варька сказала, когда вручала хворост? Сказала, что Угодник знает и всё расскажет. Правильно. Тогда почему на полочку не помещается? Варька какая-то не влезает. Какая ещё Варька? Не знаю я никакой Варьки. Стихию знаю. Угодника знаю. Второгодника знаю, который на задание умчался. А Варьки… Акварьки… Стоп. Угодник так назвал какую-то цацу. “Ох”, – говорил. “Варька”, – говорил. “Ох, Стихия”, – говорил. Получается, Стихию Варькой зовут? А откуда в голове Акварька?
Так, а вот теперь кыш отсюда! Жужжи себе, где-нибудь в другом месте», – прогнал я первую неправильную мысль и продолжил шагать в сторону двора одиннадцатой бабы Нюры, на ходу рассматривая букет из хворостинок.
«Что в них особенного? Ими даже бабочку не сбить. На кой мне их всучили, как драгоценность какую-то? От волшебного дерева чубуки эти откромсали? Тут же только прутики. Одни без листиков, на других только-только почки распустились, и толком не разберёшь, что за листья получатся, и от какого такого дерева. А на третьих заковыристые листья имеются, вот только уже наполовину пожелтели и вот-вот опадут. А какие деревья бывают с такими листьями, я не знаю. Может что-то декоративное? Из городского питомника? А оттуда их Стихия умыкнула? С неё, конечно, станется, только не воровка она. И места в её мире видимо-невидимо. Сажай хоть картошку, хоть лук, хоть фасоль. Земля-то, всё одно, пустует.
Ладно, позже разберусь зачем этот веник. Может его нужно к черенку привязать и летать потом на получившейся метле, как ведьмы в мультиках?» – рассмеялся я чудным фантазиям и припустил бегом к своей цели.
* * *
«Ну и денёк выдался. Просто бесконечный», – думал я после разгона ненужных мыслей и скоростной укладки на полочки всех остальных. Голова стала лёгкой, и на подходе к царству бабы Нюры я уже бойко вышагивал с букетом хвороста в кулаке и звеневшей тишиной в ушах. Хоть и шёл к своей цели несознательно, но нездоровую суету почуял издалека.
Мамка Александра-одиннадцатого громко ругалась во дворе бабы Нюры, и голос у неё то и дело срывался на крик. «Попались», – струхнул я и отпрыгнул с дороги за трансформаторную будку, сторожевой башней стоявшую на углу дедовой улицы и улицы Чкалова. Решил обождать, чем закончатся мамкины страдания по пропавшему сыночку.
Стал из-за угла украдкой наблюдать за улицей, то и дело, высовывая свою облегчившуюся голову, которая теперь наотрез отказывалась соображать. Но выглядывать пришлось недолго.
Громко хлопнула калитка, и на улице появилась одиннадцатая мамка, тянувшая за ухо, неизвестно из какого мира, усыновлённого сыночка.
«Вот попал, так попал. Как кур в ощип. Теперь из этого добровольца знатный бульон сварганят. Интересно, который из Александров загремел?» – пожалел я неизвестного солдата, за страдания которого навряд ли когда-нибудь установят памятную стелу «За единство ушей и задниц мировых посредников».
Выждал ещё минут пять после того, как торжественная процессия по возвращению блудного сына прошла за угол. Потом быстрым шагом проследовал в распахнутую калитку бабы Нюры.
– Ещё один, – печально вздохнула бабушка.
– Здравствуйте вам снова, – поздоровался я и спросил: – Которого загребли?
– Кто его знает. Зашуршал в сарае, вот мамка его и услышала. До этого стояла, жалилась, что сыночек куда-то убёг и глаз домой не кажет. А тут вдруг как кошка за мышкой прыгнула в сарай.
Ваши все у двенадцатого собрались. Сговариваются что да как делать будете с бедой нашей. А этот пострел или припоздал, или уже назад вертался. Кто сейчас разберёт? И меня под монастырь подвели, как укрывательницу партизана. Хорошо не стрельнули за такое геройство.
– Не расстраивайтесь. К нам Угодник прибыл. Так что, всё наладит и всех успокоит. Он сегодня уйму народа угомонил и по домам под ручку развёл. А с нашей мамкой подавно справится. Она ещё будет вас за геройство благодарить, – успокоил я старушку.
– Твоими бы устами меды пить, – вздохнула баба Нюра в ответ.
– Не пугайтесь, когда Николай на мотоцикле прибудет к вам на постой, – откланялся я и шагнул в дверь сарая.
