Текст книги "Актриса"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Вертолет на Адлер был последний в этот день и очень удобный: он прилетал почти вплотную к нашему вылету самолетом, рейс которого назывался (первое слово понятно, второе – нет) Адлер – Семипалатинск. Я до сих пор не знаю – Борька, брательник, объяснил, – что происходит все от названия семи палаток, которые там стоят (все, гад, знает и какой разносторонний, главное, мой брат). Чёрт-те чё, неужели громадный самолет полетит специально ради этих семи несчастных палаток, и потом, если эти палатки типа нашей, то вряд ли там живут еще люди, а если и живут, то как?! Значит, семь палаток по два человека – получается четырнадцать, ну пускай один начальник, так как если в нашей одной палатке был начальник (не я) и подчиненный (не он), то там тем более (е долгое). Итак, четырнадцать плюс один равняется пятнадцати – не будет же целая махина летать? Ну да ладно, мне до этого дела нет, а вот самолет их делал одну только посадочку в Минводиках, вот это нам и было нужно.

Папуся (общипанный нами, как куст сирени в городском саду: я думаю, четыре сотни перемололи детишки – это по старым-то добрым временам четыре тысячи, о-ё-ёй, и голос, как бы суфлера (не мой), забывшись, размышляет вслух: и куда это Борька-сволочь столько дел, а?) отдыхал в Кисловодске и ждал нас… ну разве что это ожидание сравнишь с нетерпением. Да, так он нас ждал, а мы в это время спокойненько заходили на вокзальчик, уютненький такой, доехали, значит, но не до конца; да, а где кассочка-то? Вот она, вот она! Около кассочки ни одного человечка, как во сне, не верится даже, благодать. С улыбающимся лицом и хрустящей мелкой последней купюрой братик Боренька (ласточка моя, касатик мой сизокрылый, ненаглядный птенчик) наклоняется к окошку.

Он что-то сказал. Ему что-то ответили. Он, видимо, чего-то недопонял и ему, видимо, чего-то дообъяснили. После этого чего-то (чего бы это?) он с побагровевшим лицом (лицом, прямо скажем, прямо противоположным тому, с которым наклонялся) отклоняется и, зло сжав в руке не хрустнувшую купюру, грозно двигается на меня и, не сказав ни одного слова, вдарил меня в мой собственный лоб, да так, что я сам отчетливо увидел, как две конопушки подпрыгнули у меня на носу и снова уселись на прежнее место.

– За что-о, Бо-о-рик? – начинаю, защищаясь, зудеть я.

– Вот болван! – Ему кажется этого мало и он добавляет: – Болванский! (Как будто болван еще какой бывает, как не болванский.) Ты знаешь, что на этот вертолет остался всего один билет, последний человек купил предпоследний билет всего лишь пять минут назад. А все твои идиотские купания и не менее, если не более, идиотские прощания. Ну, что прикажешь теперь делать, расконопатое твое отродье?! – с силой и убежденностью (страстной) говорит он.

Нужно защищаться. Я начинаю еще зудливей:

– Ну-у-у-нас же был вагон и маленькая тележ…

– Заткнись со своими примитивными рассуждениями примата, пока я из твоей тупой башки не сделал дополнительное место в вертолете.

Надо защищаться еще усиленней и как можно скорей:

– Б-о-рик, ты же можешь стать моей мамочкой, и я прильну к твоей гру…

– Вот идиот, недоносок, Господи, кто тебя создал?

Сам ты такой, меня создали те же, кто и тебя, стыдно в двадцать пять лет этого не знать, а еще без пяти минут доктор, колпак на голове носишь (а чё там под колпаком?..). И почему это недоносок, когда мать меня в отличие от него на неделю переносила.

Потом он долго и нежно ворковал с окошком, над которым было написано «касса», видать, понял, что из моей головы, башки то есть, ничего путного не получится, даже сиденье для вертолета. После чего оно (окошко) вышло, и они вместе зашагали к летному полю…

Я прислонился лицом к упругому стеклу, смотрел, как он и она шагают по летному полю к уже стоящему вертолету, времени оставалось четверть часа и не было ни вагона, ни маленькой тележки и ни дрезины, и непонятные соленые слезы катились по моему лицу странными каплями и, не спросившись меня, падали зачем-то вниз.

Прошло еще десять минут, и запыхавшийся брат мой влетел в вокзальчик, как «Комета» на подводных крыльях, подхватив меня и чемоданы под мышку, брат мой Боря понесся вперед, как глиссер. Нестись пришлось недолго. По ходу он вкратце объяснил мне боевую обстановочку: пилот почти дозрел и хочет только посмотреть, насколько я мал и насколько я «первоклассник», а то вдруг перегрузится машина.

– Так что ты, – закончил брат Боря, – прикинься поменьше.

Как это натурально можно сделать, я себе не представлял, но решил попробовать.

Дядька-пилот, который, к слову сказать, мне сразу понравился, стоял в позе как минимум главы правительства и не спеша затягивался чем-то очень скверно пахнущим, по-видимому братской кубинской сигаретой. Одна его нога в начищенном черном мокасине уже стояла занесенная на подножку кабины. Странные подножки у вертолета, прямо врезаны ступеньками в тело кабины. Дядька-пилот шутливо прошелся по моим драгоценнейшим конопушкам и спросил:

– Ну, а ты, клоп (признал-таки), лететь хочешь?

Оригинал дядька, да и только. По всему было видно, что между ним, моим братом Борей и мелко-хрустящей купюрой было подписано полнейшее и главное единодушнейшее соглашение.

– Дядь, а дядь, – попросил я, – скажи три!

– Ну, три! – машинально ответил он.

– Сопли подотри! – дико захихикал я.

Что он ответил, я уже не помню. Я уже лежал. Я тогда еще уже лежал. Очнувшись, я увидел высоко в небе парящую птицу, очень схожую с той, на подножке которой до недавнего времени стоял дядька-пилот, блистая начищенным черным мокасином.

Брат Боря хлопотал вокруг меня с угрожающим потенциалом. Его хлопотание напоминало хлопотание боксера-профессионала над другим, почти добитым боксером-профессионалом. Девиз первого боксера: поднять и доконать!

Понукаемый пинками и затрещинами, как скотина за хозяином, шел я за своим братом-полуубийцей (отцу скажу, что убийцей!) Борей. Нет слов, чтобы описать наши дальнейшие скачки по направлению к железнодорожному вокзалу с неожиданно возникающими препятствиями – дежурный и помощник дежурного по вокзалу сказали, что все-таки можно рыпнуться (так и сказали, когда спросили), но не на паровозах, да кто, добавили, вряд ли: чистый мизер без вариантов. Я тоже подумал: уж если я не рыпаюсь (правда, меня и не спрашивают), то спешить больше некуда и незачем. На паровозах мы немного не поспевали до отлета, пустяки, каких-нибудь пару часов.

Но не таков был Боря. За деньги он бы перегрыз глотку любому, даже мне, его лучшему и достойному братцу.

Такси стояло перед фасадом вокзала, как Сивка-Бурка перед Иваном-дураком, Иван-дурак, а вслед за своим братом и я, бросились к «мотору».

– Гони, шеф, – заорал Сивке-Бурке Иван-дурак.

Шеф, флегматично откинувшись на сиденье, не торопясь, спросил, куда гнать и зачем гнать, потом добавил, что мы куда-то спешим, может, в Рио-де-Жанейро или в Монте-Карло?

– Да, да, мы как раз спешим к папе Карло.

– И куда? – спросил водитель.

– Ба… па… та, – заикнулся было я объяснить ему членораздельно, но брат мой Боря бескультурно оборвал мою членораздельную речь:

– Заткнись, кретиноватый, без тебя тошно, – и шефу: – Гони, шеф, а то убью!..

Да, деньги правят миром, и люди гибнут за металл. На моих глазах гибнут. Тут же Б. зашвырнул меня на переднее сиденье, себя вместе со шмотками на заднее, скакнув при этом, как горный молодой козел за козлицей, и задрожал крупной дрожью, ясно и доходчиво. Шофер, видать, не хотел гибнуть за Борькин металл и нехотя спросил: куда же в общем-то хотели бы мы съездить?

– В аэропорт, шеф, гони, давай, вперед, заводи, пошел, но-о!

Таксист лениво выбросил окурок в окно, повернул ключ в замке зажигания, да как рванет с места, что я чуть не перелетел к Борьке на заднее сиденье. Ур-ра, покатили!

– Эх, тачанка, растачанка, – радостно возопел я и захлопал в ладоши. Машины люблю, хоть тюхтелями корми. Всю жизнь согласен ездить и не устану. Тачанка катила как растачанка, а брательник Борька мой, поостыв, со скоростью, которой я от него никак не мог ожидать, и вообще не идущей к его внушительной фигуре будущего министра здравоохранения, стал задавать шоферу тысячу и один вопрос, причем все разом и сразу:

– Сколько часов ехать до Адлера? а успеем доехать? а километров сколько туда (а отсюда и рубликов, они у нас приближались к абсолютному нулю)?

Шофер не спеша и, как мне казалось, обиженно покручивал баранку, но на последний вопрос ответил:

– Сто тридцать до самого аэропорта, до Адлера чуток поменьше.

Ну, если кондрашкевич не хватил моего брата тут же, окончательно и бесповоротно, то жить ему на этом свете очень долго и жилец он прочный, я за него спокоен.

– А?! – возопил жилец. – Что, нет, тпру, стой, назад, шеф, в кемпинг, деньги, о, будь ты проклят (это я проклят, вот скотина, И-ва-ан-дурак).

– Вперед, погоняй, шеф, галопом, но-о!

– Слушай, – осмелился я, – что ты, как Иван Кизимов на коне: тпру, но-о, стой. Тут тебе не ипподром, а салон легкового автомобиля «Волга» – ГАЗ-21 М.

– У, знаток! Душить таких знатоков надо! (Ильфа знает.)

– Всех не передушишь, – пискнул я.

Заднее грозовое дыхание обожгло мой затылок, и я решил лучше понаслаждаться (предварительно вспомнив мудрую папину поговорку: не трогай Б. – не будет Г.). Кемпинг, в котором мы до недавнего жили и процветали, придвинулся быстро, как рай.

– Найдешь клиента, переносок, – и он, недоносок, сорвал с носа фирменные дымчатые очки, – возьмешь как можно больше, по пути не разбей, не разлей, не опрокинь, не переверни, не потеряй и пулей назад. В твоем распоряжении одна минута сорок пять секунд. Опоздаешь: урою, как древние мамонта, – без возврата.

Почему он выделил мне минуту и сорок пять секунд, а не сорок или не пятьдесят – до сих пор для меня загадка.

Клиент Бромберг сидел в своей палатке (как у нормальных: с деревянным полом) и в неограниченном количестве поедал свой обед. Я пулей залетаю в палатку (как было приказано), свято памятуя об урываемом, то ли урывающемся мамонте, попутно пытаясь высвободить из цепкого плена своей конопатой памяти остаточные знания из истории древнего мира, чтобы хоть знать, как это делалось в палеозойской эре.

Клиент Бромберг обтер губы и повернулся ко мне.

– Клиент дозрел? – запросил я.

– Что? – спросил он, не понимая. – Груши? Хреновые, им бы еще пару недель на веточках поболтаться.

– Очки, – вставляю я открытым текстом.

– Что очки? – не понимает клиент.

– Двадцать пять, – продолжаю я.

– Нет, – понимает он.

– Сколько? – телеграфирую я.

– Десять, – отстукивает он.

– Ху… – говорю я, – то есть нехорошо.

– Что? – спрашивает он.

– Двадцать, – не сдаюсь я, и моя спина уже физически ощущает первую лопату земли, брошенную на нее.

– Тринадцать, – сопротивляется клиент.

– Пятнадцать, – ору я, – и вперед к победе ком… ой, это не сюда.

– Законтачило, по рукам.

– Вперед!! – ору истошно я.

Обратно к машине я несусь со скоростью, гораздо превышающей мировые достижения на спринтерских дистанциях.

– Две минуты и пять секунд, – скрипит над ухом брат мой Боря, и я инстинктивно вжимаюсь в сиденье, как при катапульте. Счас как катапульнет! Машина уже застремилась и понеслась вперед навстречу яркому солнечному свету.

– Сколько? – не выдерживает Б. томительного ожидания.

– Пят-т-пят-т-надцать, – заикаюсь я от незнания последующей реакции.

– Можно, – одобряет оно, и я дико верещу от радости:

– Эх, яблочко, куды ты котишься?

Эх, к Борьке в рот попадешь, больше не воротишься.

Между тем наша тачанка раскочегарила под сто тридцать – кто б мог подумать. Я лично обожаю гонки. Скорость – моя стихия. Вот чего бы не сказал про брата Борю. Вначале – куда ни шло – трасса была прямая, а за Мацестой начался уникальнейший кусок Новороссийско-Сухумской дороги во фьордах. Вот это люкс, вот это классика. Наш «мотор» вбурился в них, как нож в масло, не сбавляя скорости. Одна рука у водителя нехотя лежит на руле, вторая покоится на окошке, папироска лениво дымится в приоткрытом рту, а на спидометре… 140 километров в час. Вот это я люблю. Скорость – прежде всего, скорость – превыше всего. Кстати, о скорости: их он не переключил ни разу за все приятнейшие мгновения нашей нескучной поездки. Это был виртуоз, жонглер и гений баранки. Он выкручивал и вытаскивал на бешеной скорости машину из таких абсолютно безнадежных ситуаций и положений, в которые он сам предварительно ее вгонял, когда, казалось, у самого старика Склифосовского чесались руки по нашим эмпирическим телам. Я клокотал снаружи. Борька, по-видимому, клокотал внутри. Он весь покрылся испариной, глаза выкатились, что фары у нашей тачки, губы побелели как у покойника, двумя руками он вцепился за ручки дверок, да так и заклинился между ними, боясь шелохнуться, а шмотки с чемоданами падали и падали вниз, отдавливая ему как левую, так и правую, а потом и обе ноги вместе, и в особенности мой чемодан… большой такой.

«Волга» неслась дальше на такой бешеной скорости, что порой мне казалось, будто изредка колеса, подпрыгнув на кочке, отрывались от асфальта и кое-какие отрезки пути мы пролетали в воздухе, планируя. Дорога по-прежнему мчалась в этих кем-то названных и никем не проклятых фьордах. Она петляла и плутала невероятными зигзагами, то уносилась в глубь скал, то выносилась прямо на уголок скалы в лапы к глубокому обрыву, где внизу плескалось манящее, такое ласковое море, и, замерев на миг, будто устав, на кратчайший миг незначительной секунды, вновь уносилась острием в скалы, чтобы затем снова вынестись и опять замереть на самом уголке скалы-обрыва, и по новой умчаться вглубь, огораживая свой крутой извилистый бок белыми ровненькими столбиками с черными ровненькими каемочками. Вот так же неслась и машина, а мы вместе с ней, а она вместе с дорогой, и казалось, что этой дикой свистопляске не будет ни конца, ни края, и нет такой силы остановить этот бегущий наяву бред ненормального, но в то же время абсолютно нормального глаза, сознания, тела. Не скажу вам, как родным, что это единственное удовольствие, которому бы я хотел предаваться всю свою конопатую, пусть даже бессознательную жизнь.

Скорость ниже ста вообще не падала. Но когда бешеная «Волга» с полнейшим безразличием и отсутствием на водительском лице лица вылетала из скал на уголок и, замерев, как беркут над добычей (добыча только такая сомнительная была: 250 м. над ур. моря), дико скрежеща тормозами, разворачивалась на месте и уносилась прочь по чокнутой дороге, то я инстинктивно подтягивал колени к подбородку и закреплялся покрепче между спинкой моего сиденья и бардачком, и заметивший наконец это дело водитель на очередном замирании дороги, машины, брата Бори и моих конопушек спросил меня просто и доступно:

– Ты чё это, парень, костыли кверху тянешь?

Я простенько ответил ему, как было дело на самом деле:

– А папа говорил, что когда переворачиваться в пропасть будем и лететь, то надо крепче зафиксироваться… чтоб не болтало…

Я замолк и снова потянул быстро ноги на себя: приближался уголок.

– Дегенеративный дегенерат, – о! узнаю брата Борю, – ты ничего умнее сказать не мог своим вечно тусклым и пустеющим мозжечком. Я те-е щас ка-ак блызну!

Ожил, моя ласточка, ожил, мой птенчик, моя крови ночка, моя птичка. А я, признаться, и забыл о нем начисто.

«Живет еще, – неудовлетворенно отметил я. – Живучий, гад!»

Ладно уж, живи, ка-ло-ша.

Водитель, выслушав мудрую сентенцию моего папуси, высказанную устами его наидостойнейшего потомка, лишь улыбнулся криво и прибавил газу. Приближался Адлер. Шеф пёр как бронетанк Бабаджаняна. Появились первые пальмы. «О, море в Гагра, о, Гагра в море», – запел нежно я.

– Это не сюда, тупоголовый, – осадил меня брат Боря, – и вообще приткнись хоть на пять минут.

– Куда? – спросил я.

– Что куда? – не понял он.

– Приткнуться? – спросил я.

– В ж. у, – корректно ответил он.

Адлер приближался еще стремительней. Борька извинился за грубость перед шофером, сославшись на нервы и падлу-братца. До аэропорта оставалось рукой подать. Времени хватало только-только – опоздать на самолет.

– Дави, шефуля! – ухрипачивался мой брат Боря, сведенный судорогой приближающегося банкротства, как-то: новые билеты на самолет. (Точка). Расход на такси (расходы с большой буквы). (Точка). Возвращение назад в кемпинг (о-ё-ёй), (запятая) апхчи (Точка), нет, чихнуть надо с большой буквы: Апхчи (Точка). Буфет, еще раз буфет, закусончик, а под закусончик… (много точек).

– Гони, шеф, вылет в 7.25, – хрипит, как будто уже зарезанный проклятым капиталом мой единоутробный (случится же такое) брат Боря. Все спешит куда-то. Куда бы это, интересно? Даже младшему брату не расскажет, не поделится, как с родным. О, на счетчик, как на рулетку, вперился, как будто состояние проигрывает, прямо Герман какой-то. Стыдно за него перед людьми. Может, он у меня вообще какой-нибудь ненормальный – брат? Да нет, мой брат, моя кровь, вроде все должно быть нормально. А чего тогда орать и на счетчик пялиться: все мы под Богом ходим, а самолеты под ним летают.

Тачка наша, влетев на привокзальную площадь, замерла, осатанело застыв пред входом в стеклянное здание. Часы показывали 7 ч. 30 м. Прописью, чтоб вам было понятно: семь часов тридцать минут. Мы не спешим никуда. Уже. Или еще, как вам больше нравится. И только вам. (А! о! у!) Я как бешеный (кабы чего не было) хватаю под мышки большой чемодан (мой), спортивную сумку (его), сетки, пакеты, Борьку, э-э, то есть не Борьку, и вприпрыжку несусь я за ним, он за мной, заплетаясь, спотыкаясь, ругаясь (и даже матерясь) в его лице, вносимся в самую суть здания аэровокзала.

Надеяться мне лично не на что. Сейчас начнется.

Надеюсь лишь на Бога совсем немного и что с первой попытки не убьет – люди добрые оттащут. Злодея. Они ведь добрые – люди. Они оттащут. Не дадут свершиться святотатственному братоубийству. Вот он уже на всем скаку, то есть бегу, повернулся ко мне грозным рыком. Ну, думаю, началось! Он отвернулся и дальше давай. Нет, думаю, погодит! И тут, мать его едрена в корень (как меня учили школьные товарищи), большой чемодан (мой) роняется (честное пионерское сам), раскрывается (ой, он не мой, не мой, Борик, не убивай), и вещички мои поплесневело-заплесневевшие (Бо-о-рик, а палатка какая была-а) длинным шлейфом волочатся за мной.

Что тут было и вправду: ни в сказке сказать, ни в истории моей контузии травматической описать. Кошмар, жуть, но выжил, выстоял, воспрянул (только духом, но не телом) и опять понесся вперед.

Наконец наши страждущие лица (мое более страждущее, чем ненавистное его) воткнулись в регистрационную конторку.

Ох, и девочка там была, я вам доложу, – люкас. И где такие берутся? Наверняка не там, где мой брат Боря. Я, правда, маленький и ничего еще в этих делах не понимаю. Это я о девочке, а не о том, где кто берется (знаем – не проболтаемся… гад Борька, все отцу расскажу, чему он меня научил), да, так я еще маленький в этих делах, а брат Боря… он акула… тигровая, но нет чтобы девочкой спокойно, как я, любоваться, орет, как утопающий (с перерывами):

– Быстрей… самолет… Семипалатинск… опаз…

– Не спешите, гражданин, успеете, – мило улыбается девушка-люкас.

Братец мой, работая под люкас, тоже начинает улыбаться, как жираф.

Повело его уже. Захотелось чего-то.

Но братцу ее не отдам. Встреваю:

– Так мы же на рейс опоздали, девушка, я и мой братик Боренька, тетенька, то есть девушка, нас папочка ждет, – зазуживаю я.

– Цыть, козявка, – уничтожает меня враз, как муху, брат мой Боря.

Он уже не думает об ожидающем папочке (только я должен думать обо всем). Вонючий джентльмен в нем взял верх и он начинает галантничать: «Девушка, милая, ну если можно, то побыстрей…» (Интересно, а если нельзя побыстрей, тогда что? Вот недоношенный!) Я отключаюсь от его сюсюканий и путимутимуканий и созерцаю. Чего созерцаю – не знаю, но блаженствую. Чего блаженствую – не мыслю, но хорошо. Эх, красота! Билеты новые нескоро достанешь, за полмесяца надо. Опять море, теплая водичка, у брата нервы расшатались окончательно, никуда не годятся, мне солнечные, ему грязевые ванны…

Какой-то незнакомый, но как родной голос, слегка потрескивая в высоте под сводами здания аэровокзала, говорит, начала я не слышал:

– …Адлер-Семипалатинск задерживается на неопределенное время в связи с плохими метеоусловиями в городе Семипалатинске.

Когда я дослушал конец, голос начал снова:

– Уважаемые граждане (опять граждане, и та гражданин и эта граждане) пассажиры (а! ну ничего)! Рейс Адлер…

Вот, думаю, счастливые, повезло кому-то, Господи, хоть бы раз мне в моей конопатой жизни повезло…

– …Семипалатинск через Минводы откладывается на неопределенное время в связи…

– A-а! у-у! так это!., о-о…

Я тихонько-тихонько, шепотом-прешепотом осторожно подкрадываюсь сзади к все еще что-то объясняющему джентльмену Боре и со всею силой вечно порабощенного, но вдруг раскрепощенного народа, вместе с силою древнеримских и древнегреческих рабов, плюс силою пугачевских крестьян, людей Стеньки Разина, плюс силой громадного Поддубного, – и со всею этой объединенной страшной силой я всаживаю свое острое колено жутким пинком в его ненавистный рабовладельческий зад и ору на всю честную аэрокомпанию вокзала:

– Идиот безмозглый и вместе с тем идиотиковатый придурок! Мы еще спокойно могли плескаться в ласковых волнах солнечного моря. Я же тебе говорил, что времени у нас вагон и маленькая тележка и можно было спокойно…

От автора: маленький конопатый мальчик, а с ним привлекательного, но понурого вида стройный мужчина прилетели в кавказский аэропорт Минеральные Воды в шесть часов наступающего яркого, солнечного утра.