Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Глава седьмая
Питера Педоровича сподвижник

В клубах и серебряных извивах, как джин, появился мужик в нагольном, изрядно потасканном полушубке и лисьей шапке ушами вперед. Был он черен, скуласт и безобразием своего туземного лица на шаньгу, неумеренно запеченную, смахивал. На поясе у него висела сабля.

Сей же момент впереди него забежал другой мужик то ли в кафтане, то ли в халате и разбросил от него в комнату половик. Первый мужик, в надетой задом наперед шапке, по этому половику в горницу, как в палаты каменные, и прошествовал.

Лазаревич при виде его прямо так и подскочил на месте, весь задрожав от горячей радости.

– Доброго здравия желаю его величества государя нашего Петра Федоровича, полковнику Ивану Белобородову! – он поклонился в ноги вошедшему, извиваясь, как будто вовсе без хребта был.

Вертухин посуровел, тайком разглядывая Белобородова. Полковник был в рукавицах из красной кожи и в штанах, сшитых из церковных покровов, – злой старообрядец, видать, немало добра уже награбил в церквах.

В руке у него была нагайка, коею он тревожно для всех помахивал. Перед этой нагайкой и мужик в халате, расстилавший половик, встал недвижно и бесчувственно, будто дерево.

Белобородов сдернул рукавицы, собрал большой и указательный пальцы правой руки в кольцо и дал мужику такого щелчка по лбу, что тот сел на пол, где стоял. Вертухин страшно удивился такой геройской шутке, а Белобородов захохотал, и от его веселья из печной трубы рухнул ком сажи.

Принялись хохотать и все остальные, за исключением Вертухина, иные, правда, через силу.

– Кто таков? – обрывая смех и показывая нагайкой на Вертухина, спросил Белобородов.

Выглядел он мужик мужиком и величать его полковником можно было только спьяну.

Лазаревич шагнул вперед:

– Генерала Деколонга, врага нашего, приспешник, – сказал он. – Из Санкт-Петербурга с тайным заданием послан.

Вертухин обомлел, во все глаза глядя на Лазаревича. Выходит, арендатор Билимбаевского завода заодно со злодеем Пугачевым?

– Тебя-то искать мы и шли, – грозно подступил к Вертухину Белобородов.

Вертухин бросился перед ним на колени:

– Выслушай меня, господин всемилостивый! Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Белобородов посмотрел на его покорно склоненную голову и в задумчивости сказал:

– Повесить тебя, что ли…

Вертухин взвыл, будто ему тыкали в зад пикою:

– Не вели казнить! Не хочу!..

Он нахлобучил шляпу и кинулся к окну, дабы проломить головой стекла да на улицу выброситься, а там будь что будет.

– Стой! – властно крикнул Белобородов, так что ноги Вертухина сами по себе перестали двигаться.

Белобородов посмотрел на горделиво стоящего в своей правде Лазаревича и громко позвал:

– Рафаил!

Из-за его спины выступил татарин огромного росту.

– Этого повесить на березе подле Сибирского тракта! – он показал на Лазаревича.

– А этого? – спросил Рафаил и ткнул рукой в направлении Вертухина.

– Этого не надо. Он не хочет.

– По приказу Ивана Наумовича, полковника войска его ампираторского величества Питера Педоровича, – повесить этого человека! – Рафаил махнул рукой из-за спины вперед, посылая охрану к Лазаревичу.

Вертухину будто кол всадили – стал он ни жив ни мертв. Ежели Лазаревича повесят, тайна поручика Минеева уйдет вместе с ним в преисподнюю!

– Вели миловать! – вскричал он, опять падая на колени перед Белобородовым.

– Что такое? – грозно спросил Белобородов.

– Этот клеветник и недруг правды показал себя искусным лекарем, – сказал Вертухин, поднимая голову и тщась посмотреть в глаза полковнику. – Почти на моих глазах он навсегда излечил от заушницы родственницу вон того господина, приказчика Калентьева. Милостивый государь, он хотел утаить от тебя свое умение, но он тебе еще пригодится. С сердечным сожалением вижу, милостивый государь и отец, у тебя кости от морозов ломит. Пускай свое искусство употребит и тебя вылечит.

Белобородов глянул на Калентьева, все еще сидящего на самоварной крышке, потом на Лазаревича и сказал:

– Погодите вешать, – он обернулся к Вертухину. – Сказывай, мил друг, каковских будешь и как здесь оказался?

Вертухин поднялся с колен и голову склонил в знак величайшей покорности.

– Милостивый отец! Более года я жил рабом при дворе визиря Мехмет-Эмина, – сказал он и выпрямился. – Многажды меня склоняли принять мусульманскую веру, но я верен старообрядчеству остался, в коем крещен и воспитан, таковым и умру. Казалось мне, что я презрен и совершенно забыт, но был освобожден верными сподвижниками государя Петра Федоровича, донскими казаками. Теперь мой путь лежит из Крыма в столицу государства российского Санкт-Петербург, дабы привлечь в наше войско всех, признающих истинным государем Петра нашего Федоровича.

– Эко мелет! – сказал в сей момент Лазаревич. – Санкт-Петербург располагается у чухонского моря, а мы находимся в Сибири. Из Крыма через Сибирь, смею заметить, ездят в Монголию, однако же никак не в Санкт-Петербург.

Вертухин посмотрел на него с учительствующим видом и вытащил из кармана веленовую географическую карту, тут же ее перед оторопевшим Лазаревичем распахивая:

– Покажи, любезный, где у нас тут Сибирь, а где столица государства российского город Санкт-Петербург, – сказал он.

Карту эту господа немцы писали, а немецкий язык Лазаревич знал зыбко, а ежели по правде, то вовсе не знал. Да притом Вертухин сложил карту с таким усердием и умением, что Санкт-Петербург промеж Рифейских гор оказался, а Крым и вовсе не виден стал. Лазаревич выставился на карту, будто на злого татарина.

– Крым располагается в сих местах, – Вертухин жестом роскошества очертил Каспийское море и повернул карту к Белобородову. – Удостоверься, государь мой! От Крыма в Санкт-Петербург прямая дорога через Сибирь-матушку, где мы в сей момент и обретаемся.

– Ах ты, плут! – Белобородов шагнул к Лазаревичу, выхватывая саблю, висевшую у него на поясе. – Доколе меня испытывать будешь?

– Вели миловать, отец наш! – бросился между ним и Лазаревичем Вертухин. – Рассуди сам, сей человек в болезнях искусен, но умом скуден и что говорит, сам не знает.

Лазаревич, гневно в спину Вертухину глядя, стоял молча.

– А как он хотел утаить от тебя свое лекарское искусство, вели дать ему пять палок, – докончил Вертухин разгром Лазаревича.

Белобородов сделал знак Рафаилу и Лазаревича увели на конюшню.

– Мил друг, – обратился Белобородов к Вертухину, – коли ты за мое здравие так хлопочешь, садись со мной за стол. Мороз, верно, кости мои ломит паче медведя и надобно их разогреть.

– Фетинья, голубушка, собери припасов, что есть в этом доме да на стол, – обратился Вертухин к любезной его сердцу девице, без господина своего вдруг ожившей и разрумянившейся.

Не доверяя силе своих слов, он подошел к девице и на ухо ей что-то, видать скоромное, прошептал. Лицо Фетиньи так и окатило краской.

Она кинулась в дверь и выкатила из сеней кадушку соленых рыжиков, а из кухни, погремев там посудой, вынесла вареную курицу и миску с пирогами.

– Рафаил! – сказал Белобородов, и огромный его товарищ вышел без дальнейших понуканий.

Вскорости он вернулся с ведром пива, в котором, биясь о стенки, плавал железный ковшик.

Сели за стол, и Белобородов собственной рукой начал наливать всем, кроме себя. Не жалел пива и для Лазаревича, который вернулся с конюшни раздосадованный и неулыбчивый. Сидеть он не мог, поэтому стоял поодаль, как стражник.

– А ты, государь и другой отец, почему себя обходишь? – спросил Вертухин.

– Не употребляю, – коротко ответил Белобородов, и простые люди, пришедшие с ним и сейчас прижавшиеся к дверям, засияли умилением.

Белобородов повернулся к Лазаревичу:

– Пей!

Лазаревич помотал головой, не разжимая зубов.

– Ему не дозволяет его никонианская вера, – пояснил Кузьма.

– Так он еще и никонианин! – вострепетал негодованием Белобородов. – Рафаил!

Татарин взял от печки щепку для растопки и раздвинул ею зубы Лазаревича. Мужик в халате, щелчком Белобородова свергнутый недавно наземь, влил в эту щель чарку, потом еще одну. Лазаревич ослабел в своей вере и третью чарку взял сам.

– Бла… бла… бла… – его вдруг взяла икота.

– Благодарствую! – подсказал Кузьма.

– Бла… бла… бла… – сказал Лазаревич.

– Блажен буде!

– Бла… бла… бла…

Видя, что пиво уже отпустило языки на волю, Белобородов обратился к Вертухину:

– Сказывай, мил друг, каково живал на чужбине? Слыхивал я, турки живут без денег, а расплачиваются друг с другом женами. Верно ли?

Глаза Вертухина затуманились от воспоминаний о драгоценной Айгуль, и стала она ему казаться огромным медным рублем, кои били на Екатеринбургском монетном дворе. Рубли эти были такого веса, что их возили на телегах.

Сколько может стоить его Айгуль? Дороже она или дешевле телеги рублей, дороже или дешевле кобылы, выписанной из Голландии, коя тащит эту телегу?

Всех его снов о ней, всей его бессонницы, всего его ничтожества перед богом и всего его благополучия не хватит, чтобы оплатить одно только мановение ее волшебного пальчика.

Дороже или дешевле она тайны поручика Минеева? А преблагополучия и процветания государства российского?

– Верно, – сказал он. – Денег в Турции нету. Но есть девы непорочны. И дороже их одна только земля русская.

– Большая цена. А мелких денег, выходит, нету вовсе?

– Вместо мелких денег ходят там презрительные женщины. Эти стоят, как овца, или даже как собака.

– А нету ли меж ними таких, кои только представляются женщинами, а на самом деле как есть мужчины?

Вертухин оглянулся на Лазаревича. Известно ли Белобородову, что убитый до смерти поручик Минеев лежит сейчас на Билимбаевском кладбище? Но Лазаревич все еще икал от чрезмерно употребленного пива и ничего по его окаянной роже разобрать было нельзя.

– Нет, о таковых мне неведомо.

Белобородов просветлел и приосанился.

– Вот земли, кои примером быть могут. А то был тут у меня один человек. Поручиком Минеевым представился. Слава господу нашему, его убили под крепостью Магнитной. Этот Минеев такую хулу возводил на страну Турцию, что я слышать не мог. Он говорил, к примеру, что презрительных женщин там нету вовсе и, мол, не надо туркам ходить в землю русскую, дабы не набраться слабостей и соблазнов от русских презрительных женщин.

– Зачем же туркам ходить в землю русскую? – спросил Вертухин.

– Затем, – сказал Белобородов, – что земля русская зело огромна и без казаков и турок пропасть может. От одной русской деревни до другой год езды и как тут не пропасть?!

Вертухин, слушая Белобородова, все больше дивился. Но дивился он не тому, что говорил сей беглый казак и злой раскольник – он уже понял, что Белобородов соблазнен турецкими агентами до полного уничтожения в нем русского духа, – а тому, как он говорил. Его речи изобличали в нем знакомство с русскими красноречивыми творениями. Господа французы, кои полагают, что Россия не имеет красноречия, не слышали казака Белобородова.

А ведь его уверяли, что полковник войска Пугачева неграмотен и даже расписаться не умеет!

– Но у царицы Екатерины Второй много солдат и вооружения, – сказал он.

– Сейчас много, так будет мало, – отвечал Белобородов. – Завтра идем на Екатеринбург. Это главный город в здешних землях. Возьмем Екатеринбург и весь Урал наш!

Вертухин внутри себя так и вострепетал от этих слов. Погибель Белобородова, а с ним и земли русской близится, а как тому воспрепятствовать, он не знает!

В это время за окнами полыхнуло во все небо, так что и в избе стало красно, а Лазаревич разом икать закончил.

– Никак долговые записки жгут! – с живостию повернулся к окну Белобородов. – Государь наш Петр Федорович Романов, жизнь коему чудесным образом турецкий султан спас, сим огнем вызволяет из долговой кабалы заводских рабочих.

Лазаревич смотрел в окно с ужасом – на заводской площади горело двадцать семь тысяч рублей. Двадцать семь тысяч – это жалованье домашнего учителя за сто лет службы. С часу на час домну остановят и пруд спустят.

Это погибель всех его трудов!

Почему он не проткнул шпагою этого молодца Вертухина, появлением своим накликавшего такие беды на Билимбаевский завод!

Но помня, как ловко Вертухин отворотил гнев Белобородова от себя, Лазаревич даже глазом моргнуть не осмелился, не то, что слово сказать.

Вдали над сараем с запасами леса поднялся черный дым, а на улице показалась ватага заводских. У переднего, с рожей конченого бездельника и пьяницы, болталось в руках шитое золотом одеяние попа.

Гнев народный разрастался.

Глава восьмая
Промежуточная женщина

В сей скорбный момент Вертухин одарил Фетинью таким взглядом, что она сгорела бы заживо, если бы вовремя не отвела глаз.

Миг один всего помедлив, она отправилась на кухню будто бы в поисках ежели не другой курицы – все питательное в доме уже съели, включая холодец из бараньих хвостов, – то хотя бы одного-двух сырых яиц. Но шла она так соблазнительно и отдельно от целей пропитания, что сразу было ясно: не за яйцами идет.

Белобородов, уже и ранее бросавший на Фетинью нецеломудренные взгляды, надел рукавицы, взял ведро с остатками пива и отправился за ней. В рукавицах, крытых тонкою красною кожею, выглядел он много благородней, нежели без оных. Без рукавиц его негнущиеся от работы руки, змеями вен обвитые, казались ненужными и бессмысленными приставками к телу, особливо, когда он говорил книжные слова.

В красных рукавицах он был знатным господином, хотя руки у него в них потели.

Едва зайдя за печь, он схватил ведро за уши и, дрожа от страсти, выплеснул себе в глотку оставшиеся там добрых три ковша пива. И оглянулся, не видел ли кто.

– Хорошо ли тебе, милостивый государь батюшка? – спросила Фетинья, оправляя поневу особливым искусством – так что ядреные бедра через нее проступили.

– Ух, хорошо! – сказал Белобородов и краснокожими рукавицами ее за бедра и обнял.

– Да хоть рукавицы сдерни! – захохотала Фетинья.

– Боюсь соблазнами от тебя заразиться. Ежели рассудок мой от тебя заболеет, ты повернешь мне голову.

– Выходит, еще не повернула? – сказала Фетинья, глядя прямо в его бесстыжие очи.

– Повернула, царица моя, да пока не знаю, в какую сторону!

– Слышала я, ты в Екатеринбурх собрался, милостивый государь? – спросила она.

– Самоцветами тебя осыплю. Все припасы тамошней гранильной фабрики твои будут.

– Не ходил бы ты в Екатеринбурх, милостивый государь, – сказала Фетинья.

– Это почему?

– Ежели не пойдешь в Екатеринбурх… – Фетинья сунула ему к губам свою пухлую ручку, другою рукою сдергивая красную рукавицу и грубые пальцы Белобородова с нежностию обхватывая.

Белобородов вострепетал, тесно к ней приближаясь.

Так, шепча друг другу нескромности и другие слова, оставшиеся для прочих тайною, они стояли, пока за окнами вдруг не раздался неурочный колокольный звон. Следом что-то грохнуло о землю с таким треском и звоном, что стены дома зашатались.

Белобородов кинулся к окну.

– Рафаил! – крикнул он. – Постереги пленников.

И вместе с ватажкой верных людей выскочил из избы.

В кухню уже прокрадывался Вертухин, как и полагается дознавателю, все кухонные объяснения между Белобородовым и Фетиньей подслушавший.

Фетинья встретила его взглядом серьезным и встревоженным до последней крайности.

– Объясни, любезная, почему Белобородову нельзя ходить в Екатеринбург, – сказал Вертухин.

– Да как ему туда идти, ежели его полковник Михельсон расколотит да государыне выдаст. А над нами дознание учинят, кто таков господин Минеев и пошто его до смерти убили.

– И почему его убили и кто убил? – поверженный в смущение нежданным поворотом, только и спросил Вертухин.

– Ежели бы я знала, мы с тобой, любезный сударь, уже в коляске в Петербурх катили, – сказала Фетинья, благодетельствуя его ласковостью всего своего широкого румяного лица. – Не то в другое хорошее место.

Вертухин задумался, что с ним бывало единственно при воспоминаниях об Айгуль.

– Следственно, полковнику Михельсону ты ничего сказать не сможешь? – спросил он.

– Полковнику Михельсону я ничего не скажу, как он человек казенный, – отвечала Фетинья. – Он без сердца это дело справит. А тебе, любезный сударь, представлю как есть, потому как ты государыне императрице от души служишь.

На сии слова Вертухин и отвечать не стал, дорого ему было их слышать. И ждал он теперь, что она еще скажет.

Светла душа честной женщины! Презрительная женщина приносит бедствия, вертит головы и прелестями забав в разорение молодцов повергает. Презрительной женщине равно кому служить: недорослю, полагающему, что язык греческий есть язык русский, только неправильный, отцу семейства, доселе добродетельнейшему, патриоту его императорского двора или злому недругу отечества. Презрительная женщина всякую слабость в свою пользу повернет и в каменном дому найдет дырку, дабы туда проникнуть.

Не то женщина честная! Она и в ворота, настежь отворенные, не войдет, ибо полна добродетелей и меж столбов застрянет. Она и лаской одаривать кого попало не станет, а только того, кто от знатного достатка сам себе волосы чесать ленится, кто враг всяческих трудов и потому не любит усилий мыться и ходит грязен. Она и неверность простит, и в разуме всегда пребудет, и в своем благонравии почтенной женщиной жить станет, так что в сорок лет старухой семидесяти годков перед всеми выйдет.

Фетинья между этих двух была женщина промежуточная. В меру умна, в меру честна, в меру благонравна. Одно только чрезмерное чаяние она знала: употреблять свои прелести во славу государства российского. И когда в доме появился иноземной красоты поручик, она ни на шаг от него не отходила, дабы склонить его в свою пользу да все о его планах выведать. Сама ему постель стелила, Меланье не доверяя, сама чай ставила и даже сапоги ему на ночь снимала.

За те хлопоты господь ее вознаградил: она вызнала, что господин Минеев никогда под крепостью Магнитной не бывал, а с реки Яик степями сюда прибыл с поручением от вора Пугачева к господину Ивану Лазаревичу.

– Как! – вскричал Вертухин. – И ты, любезная, все это от меня утаивала! А ведь я посланец императрицы нашей государыни матушки Екатерины Великой!

– Да как я могла не утаивать, ежели господин Лазаревич пуще глаза уберегал от всех господина Минеева! Один бы только пальчик господина Минеева пострадал, и хозяину моему головы не сносить! И мне вместе с ним. И как знать, какие окаянства ты, любезный сударь, совершил бы, когда о господине поручике все проведал.

– Да ведь Минеева убили в доме Лазаревича! Как же вы тогда это допустили?

Оказалось, что и тем утром все усилия были – не допустить малейшего вреда Минееву.

Нос ему Фетинья разбила, верно, однако же он сам виноват.

А тем часом, когда было совершено убийство, даже в покои никто не допускался. Фетинья подметала в сенях, вытряхивала половики да оберегала вход в дом, Калентьев, как уже было сказано, сторожил на улице, остальные были во дворе и на конюшне.

Господин Лазаревич улаживал дела на заводе, а вернувшись, велел подать завтрак. Меланья пошла приглашать господина Минеева и, вошед в покои, сразу и обнаружила его убийство до смерти.

– До сего момента никого рядом с комнатой Минеева и близко не было? – спросил Вертухин.

– Никого, чтобы мне гороху наесться и лопнуть!

– Надо ли тебя понимать, что приказчик Калентьев в смерти Минеева не повинен?

– Да его бы тогда господин Лазаревич за ногу на конюшне подвесил! И какая выгода была Калентьеву убивать господина Минеева до смерти?

Вертухин крепко задумался. Верно, выгоды Калентьеву никакой не было, один прямой вред.

Глава девятая
Лед как пламень

– Да будет ли нам прок, если Белобородов в Екатеринбург не пойдет, а назад повернет? – спросил Вертухин. – Полковник Михельсон его и там достанет.

– Не достанет, – отвечала Фетинья с твердостию. – Ты, любезный сударь, пойди теперь в горницу и скажи, что назавтра отходим в Гробовскую. Ступай, вскорости сюда Белобородов воротится.

И верно, едва Вертухин вышел из кухни, как Белобородов со своей ватажкой в избу ввалился.

– Колокол, никонианами освященный, наземь сбросили! – радостно возвестил он и обратился к Рафаилу:

– Возьми верных людей да вино из церковных погребов на дорогу вылей. Православным урок будет, дабы лишнего не пили!

И мигом прошел на кухню.

За ним и Вертухин туда же. Он, однако, на кухне не задержался, а вскоре вышел и объявил:

– Завтрева выступаем обратно в Гробовскую.

– Этого быть не может! – вскричал Кузьма. – Вить Белобородов при всех давесь сказывал: «Идем на Екатеринбурх!»

– Я верное слово знаю, – объявил Вертухин. – Белобородов перед ним устоять не может. Идем в Гробовскую!

В сей момент из кухни с сияющей рожей вышел Белобородов. Сняв красные рукавицы, он, будто высокоблагородие, обмахнул ими свое горячее лицо и громогласно подтвердил слова Вертухина:

– Завтрева выступаем на Гробовскую!

– Да как же, батюшко!.. – вскинул руки Кузьма. – Вить ты сказал: «Урал будет мой!»

– Урал будет мой! – подтвердил Белобородов, заглядывая в пустые миски и не удостаивая Кузьму пояснениями. – А жрать вы, господа заводские, зело способны.

– Поелику силы копим в услужении твоем быть, государь и новый отец! – сказал Вертухин.

Присутствующие с почтением и робостью смотрели на Вертухина.

Вертухин победительно обвел всех глазами.

До Екатеринбурга Белобородову пришлось бы идти через Шайтанский завод, где его шайка уже была, зайдя туда с юга. Новый поход на Шайтанку стал бы для разбойников гибелью. В разоренном, наполовину сожженном заводе его ждали глад, смрад и ненависть. Живность, какая у шайтанцев осталась с осени, закололи и съели, достаток разграбили, так что стены пустые стояли. Челюсти смерти да чугунные стопы мороза поджидали там разбойников.

Допустить же преждевременного разгрома белобородовского отряда Вертухин никак не мог. Выиграй он в этой мелочи – проиграет в крупном деле.

Других дорог из заснеженного Билимбаевского завода не было – только на восток, через Шайтанский завод на Екатеринбург, или на запад, в Гробовскую крепость.

Прямой резон был направить Белобородова в Гробовскую, в которой, по слухам, все было цело и невредимо, кроме пива домашнего варенья, разбойниками выпитого без остатка.

Зарево за окнами начало угасать, но все больше стали подниматься гомон и шум. Слышались плач и стенания.

Вертухин подошел к окну. Суровые переживания тяжелили заводских людей. Иные, схватив руками голову, сидели в придорожном снегу, ничего вокруг не видя, иные, как потерявшие память, ходили беспорядочно по заводской площади, иные просто утирали слезы, стоя в отдалении.

Рафаил с верною командою таскал из церковных подвалов бочки с вином, безжалостно разбивая оные о тракт, укатанный до твердости льда. Большая сибирская дорога была в проталинах и ручьях, горящих на солнце. В одной из этих кровавых ран застрял обоз с дровами, и лошадь, презрев кнут и брань возницы, зверски втягивала ноздрями колдовские испарения.

Белобородов в изрядном беспокойстве тоже подошел к окну.

– Не обессудь, милостивый государь, – обратился к нему Вертухин, – но сдается мне, ты хватил лишнего. Вину приличествует быть в погребах, а разуму в головах. Теперь все вытекло: вино из бочек, рассудок из людишек.

И верно, едва он сие нравоучение произнес, как ближние к дороге с горячностью припали к тем кровавым ранам и начали пить из них, закусывая льдом, коим стало вино по краям этих ран. Вскорости легла и лошадь, хватая мордой пропитанный вином снег, а рядом, помирившись с ней, пристроился возница.

В другую минуту весь завод сбежался к дороге, и она почернела от зипунов и тулупов, лежащих и так и сяк, и рядами, и наперекосяк.

– Ледовое побоище! – только и сказал Вертухин.

– Стой! – заорал он на Кузьму, бегущего к дверям с железным ковшом наперевес. – Сомнут!

– Рафаил! – кинувшись на улицу, крикнул Белобородов. – Запирай подвалы!

Но пламень, притаившийся в ручьях и лужах сибирского тракта, возжег души заводских. Иные уже сели на мокром льду, мыча песни, а кое-кто и встал, шатаясь. Шапки полетели в снег, глаза горели, руки двигались. Бунт против разбойников, без толку разоривших погреба, мог начаться от самого малого толчка.

– Милостивый государь! – сказал Вертухин. – Дозволь молвить.

Белобородов важно, хотя и с поспешностью ввиду лютого положения народа, кивнул.

– Вели объявить набор в войско царя Петра Федоровича, – сказал Вертухин. – Обещай награду каждому.

– Ежели есть деньги, – добавил он вполголоса.

Белобородов вытащил из-под полы ящик с украденной церковной казной, с которым не расставался ни на минуту.

– На дворе еще обоз екатеринбургских денег, – показал он головой на дверь.

– Идем, ваше высокоблагородие, – сказал Вертухин.

На улице те, кто послабее, лежали в лужах трупами, другие продолжали сладострастно грызть великую российскую дорогу. Кое-кто со злым веселием в глазах шатался по обочине, поглядывая в сторону белобородовской команды.

Красное промороженное солнце смотрело из-за домов косо на это отчаяние, сорока с загнутым хвостом далеко облетала испарения билимбаевского гульбища.

Вертухин вышел на пригорок и для начала поднял над головой екатеринбургский рубль в виде большой медной платы. Вертухину пришлось держать его обеими руками. Рубль была стоимость производства этого куска металла. Размеры говорили людишкам о его подлинности – такие большие деньги нигде и никто подделать не сможет.

– Десять рублей каждому, кто будет признан годным к службе царю Петру Третьему! – выкрикнул Вертухин.

Людишки подняли головы к рублю, который приветствовал всех красноватыми отблесками.

Вертухин с остановившимся сердцем ждал, какая страсть победит в заводских душах: низменная к вину или возвышенная к деньгам. Он поворачивал этот кусище металла так и сяк и даже поднялся на цыпочки, показывая все его достоинства. Внутри отливки что-то глухо постукивало. Рубль был фальшивый – должно быть, в плате сделали полость и засыпали туда окалину с чугунной чушки. По углам, как положено, красовались четыре орла, но решка посередине отсутствовала.

Нигде, конечно, такую денежку не подделают, но только не в государстве российском.

То-то он показался Вертухину на два фунта, никак не больше.

– Рубль! – возвещал он, как на торгах. – Отлит из чистейшего уральского металла! Отчеканен на Монетном дворе города Екатеринбурга! Четыре фунта отличной красной меди в полном согласии с установлением государыни о Монетном дворе нашем!

Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.

– Кто таков? – спросил Вертухин того, который был справа.

Билимбаевец задумался.

– Немтырко Лысый, кажись? – в сомнении спросил он как бы у самого себя. – Не то Немтырко Кудрявый, – он помедлил, красным взором глядя на Вертухина, и показал на соседа: – Не то он Немтырко, а я, не знаю, кто.

Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.

Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.

После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.

Белобородов дал бабам и мальцам по пятаку и отпустил с миром.

Так или этак, а в Билимбае теперь царило спокойствие.

Вертухин в радости от победы над бунтовщиками так расчувствовался, что уронил рубль себе на ногу.

Боль была ужасная.

– В деньгах большая сила, – сказал он Белобородову, ощупывая ногу.

Тем часом в горнице под приглядом белобородовской ватажки происходили иные телесные экзерциции: приказчик Калентьев наматывал на кулак половую тряпку, чтобы дать Кузьме в морду и не повредить при этом руку. Кузьма от греха подальше отошел за ватажку и следил за его действиями из-за тяжелых спин разбойников.

– Калентьев, – увещевал он, – тебя за мордобитие отправят барской кошке хвост чесать!

– А тебя и собакой в дом не возьмут!

Пользуясь тем, что Кузьма оставил обе шпаги, Вертухина и Минеева, в углу за шкафом, Фетинья тайком от всех подхватила их и утащила на кухню.

Освободив их от полотенца, она кухонной вехоткой с великим усердием вытерла шпагу, испачканную кровью, а заодно также другую, и без того чистую. Опять завернула их в полотенце и выглянула из кухни. Лазаревич урезонивал Калентьева, ухватившись за половую тряпку. Из кулака у него капало.

Фетинья мелкими шажками прошла в горницу и поставила шпаги на место. Засим она налила в стеклянный графинчик крови от заколотой намедни свиньи и спрятала его у себя под кофтой.