Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава сорок пятая
Убил валенком горчичного цвета

Весна разбойничала не только между Москвой и Санкт-Петербургом. Она сняла уже белые одежды с половины России и заставила плакать крыши в северных поселениях. Зима пятилась к Полярному кругу и безуспешно пыталась отсидеться в распадках и оврагах. В лесах Урала злорадно булькали ручьи, на южных склонах из холодной еще земли выползала новая трава, зеленая и нахальная, как молодое литературное дарование.

Потомственный русский дворянин, татарин ханского роду Мурзы, лошадиный поэт Шайтанской волости, сборщик недоимок, картежник, нищий на паперти казанской ружной церкви в рыбном ряду Кузьма Соколиноглазов тосковал.

Хотя казалось, пути его отныне посыпаны сахарной пудрой.

Сказка, кою сочинил для него Вертухин дабы освободить от всяких подозрений со стороны полковника Ивана Белобородова, оказалась вернее пули и даже убийственней циркуля златоустовской стали. Она сражала наповал.

По сей сказке Вертухин направил свои стопы к визирю Мехмет-Эмину на праздник Курбан Байрам.

– Но в таком разе он должен привезти туда жертвенное животное, – сказал Белобородов.

– Господин Вертухин сам едет в качестве сего животного, – не моргнув глазом ответил Кузьма.

– Этого не может статься! – воскликнул Белобородов.

– Обстоятельства, в коих находится господин Вертухин, таковы, что может. С оказией уже направлено письмо Мехмет-Эмину. Племянница визиря и невеста моего барина по приказу императрицы Екатерины погублена в снегах российских. Что ему теперь делать в этом мире?

– Досточтимый визирь Мехмет-Эмин не допустит, чтобы сей благородный человек свою жизнь бараном кончил!

– Всему божья воля. Господин Вертухин ни во что не ставит свою жизнь. Но как императрица Екатерина отныне его злейший враг, он имеет честь напоследок послужить спасенному чудесным образом императору Петру Третьему и сделает все, чтобы турки немедленную поддержку его войску оказали.

– Полно врать! – потеряв терпение, сказал тут Белобородов и весьма неблагородно толкнул Кузьму кулаком в красной рукавице. – Ты мне еще расскажи, что тюлени в Ледовитом океане на нашу сторону перешли и письмо императрице Екатерине сочиняют.

– Дело в том, – сказал Кузьма значительно, – что тюлени просили меня передать сие письмо тебе, сударь. Дабы выправил и утвердил.

– А ну взять этого суеслова да выпороть! – закричал тут Белобородов, оборачиваясь к солдатской команде. – Сначала кошками, потом картофельным веником!

– Погоди, сударь, – остановил его Кузьма, роясь в зипуне. – Вот сие письмо, – он достал кипу ассигнаций и протянул ее Белобородову. – Кланяются и просят внимательно прочитать.

Белобородов взял деньги, будто ядовитое зелье, пролистнул, и глаза его стали оловянными.

– Подать господину…

– Соколиноглазову, – подсказал Кузьма.

– Подать господину послу турецкий фрукт помидор, сала и водки! – крикнул Белобородов и повернулся к столу.

– А вот и письмо господина Вертухина, – откушав водки и закусив ее соленым помидором, сказал Кузьма и опять полез за пазуху.

Белобородов от волнения сделался багровым, потом синим и, сменив еще несколько красок, сел напротив Кузьмы желто-белый, как обглоданная кость.

– Я полагаю, у визиря Мехмет-Эмина найдутся бараны, чтобы господина Вертухина заменить? – едва произнося слова, с надеждой сказал он.

– Будем молиться за него.

Кузьму вымыли, расчесали и переодели в мундир, содранный с убитого фельдфебеля. Кузьма стал похож на швейцара в богатом доме и преисполнился уважения к самому себе.

Ублажили также его маленький, но воинственный отряд в лице Рафаила и Фетиньи, поселив каждого в отдельной избе, а для душевного спокойствия собаки Пушки в деревне разогнали по домам всех кошек.

Но счастье длилось недолго. Белобородов обезумел от свалившихся на него денег. Да и было от чего съехать с ума. Десять тысяч рублей составляли жалованье канонира Ивана Белобородова за полторы тысячи лет службы. Он расквартировал свою шайку в раскольничьей деревне Пустоносовой и в сраме и веселии пирушек начал шататься по окрестностям, тычась из угла в угол, как сломавшийся механический заяц. Его, однако, все больше сталкивало на юго-запад, к основным силам Пугачева.

Уже разгорелась весна, журавли роняли сладкие приветы, принесенные ими из теплых стран, воробьи насмешливо чирикали над Кузьмой, а Вертухина все не было. Пропал Вертухин. Кузьма выходил на пригорок, приставлял ладонь ко лбу, но в глаза ему лезли одни только дымящиеся навозные кучи в огородах.

До Красноуфимской крепости, куда шел с юга Пугачев, шайке Белобородова осталось уже верст пятьдесят. Со дня на день воры соединятся и станут вдвое сильнее. Россия рассечена была злодеями надвое. Даже днем государевы люди передвигались только в сопровождении солдатских команд и лишь по главным дорогам. Ни отважный полковник Михельсон, ни суровый воин генерал Деколонг не только не сумели погибели государства российского воспрепятствовать – они даже догнать разбойников не могли. Какая ловкая рука проводила малограмотных казаков меж всех ловушек и грозных сил, императрицею Екатериной Второй в эти края направленных?

Кузьма был в отчаянии. Это он от Белобородова десятью тысячами рублей защищен, а главный вор Пугачев ему ничем не обязан. Схватит да велит пытать, дабы сказал, кто таков.

А Россия, великая и огромная, под напором необоримых толпищ последние дни доживает!

Что сказал и что сделал бы великий провидец земли русской в сей лютый час на месте Кузьмы (Кузьма не сомневался, что Вертухин давно был бы уже здесь, если бы его не задержала в пути неодолимая наглость врагов)?

«Гляди, Кузьма, – сказал бы он, – не бросай шпаги. Буде станем втыкать шпаги в пол да входить в праздноумие, воткнут и нас во рвы, отчизну окружающие, гардою вниз, а ногами вверх».

От одной мысли о сих рассуждениях Кузьма преисполнился отвагою. Против убийцы Минеева у него давно имелась улика страшнее пушечного ядра. И он наконец решился пустить ее в дело.

Однако нужен был тонкий и учтивый ход, дабы приспешника турецкого немедленно изобличить. Он долго перебирал весь набор витийственных слов, коими владел, пока не вспали ему на ум самые подходящие.

Стояло хрусткое морозное утро, лошади с шумом пускали огромные белые усы, ледяные зеркальца луж отражали горы шагающих через них штанов и валенок, сорока, сидя на заборе, дергала хвостом вверх и вниз.

Кузьма, держа под мышкой сверток из рогожки, решительным разбойничьим шагом вошел в избу, куда поместили Лазаревича с прислугой.

Лазаревич сидел за столом, напрасно пытаясь проглотить ложку квашеной капусты. Капусте больше хотелось изо рта, чем в рот. Глухо кричал возражения и живот Лазаревича.

– Как, пиявица билимбаевская, сыновний долг своей новой отчизне отдавать будешь? – приступил к нему Кузьма.

– Обещаниями! – сказал Лазаревич. – Ласкаюсь, потом она мне сей долг совсем простит.

Кузьма задумался. Такого ответа его план не предполагал.

И он спросил с солдатским изяществом и хитроумием:

– Зачем посланника императрицы Екатерины Второй циркулем жизни лишил? Вина твоя перед новой родиной возросла теперь безмерно.

– Не скрипи прежде, чем ветер начнется, – сказал от окна Калентьев.

Но Кузьма удостоил его только тем, что повернулся к нему задом.

– Полковник держит вас при себе, будто коров, кои вместо молока брагу дают, – сказал он, садясь напротив Лазаревича.

Кузьма был так обласкан Белобородовым и получил такую власть, что взял моду ходить в штанах из свиной кожи со щетиной, называя их лосинами. Собаки и молодки при встрече, пугаясь, перебегали на другую сторону улицы.

А в присутствии господ он не то что сидеть, но и лежать не стеснялся.

– Да почему коров?! – возмутился Лазаревич.

– Или кур, кои несутся вареными яйцами. Пошто он вас по деревьям не развесит, дабы крестьянам, на вас глядючи, жизнь веселее казалась?

– А задницу тебе пошто не опалили! – неожиданно сказала Меланья, высунувшись из кухни с раскаленной кочергою.

Но и сим обвинениям Кузьма ответил спиною.

– А держит он вас для того, – сказал он барским тоном, – дабы вы не ему, а Пугачу сознались в ваших наругательствах здравому рассудку. Ежели поручик Минеев был посланец санкт-петербургской, то не вам суд над ним вершить. А ежели он был человек султана, то Пугач будет вас пытать, покуда не сознаетесь, что вы и флотилию капудан-паши Хасан-бея уничтожили.

– Смертоубийство поручика Минеева не мог совершить никто из моей прислуги, – твердо сказал Лазаревич.

– Это истинная правда! – подтвердил Кузьма.

Лазаревич посмотрел на него с радостью и надеждой.

– Поелику убийство поручика Минеева до смерти ты самолично совершил, – докончил Кузьма.

– Ха-ха-ха! – сказал Лазаревич мрачно. – Есть свидетели?

Кузьма развернул рогожку и вытащил горчичного цвета подшитые валенки.

– Вот свидетели, – он поставил валенки на стол. – И даже соучастники.

К невиданным соучастникам смертоубийства сбежались все, кто был в избе, включая козу, жившую в небольшом загончике, и кота, обитавшего на печке.

– Твои ли это валенки? – спросил Кузьма.

– Мои, – в голосе Лазаревича не было особой радости от встречи с собственной обувью, пропавшей из его клади уже не один месяц назад.

– В ювелирную комнату, где почивал поручик Минеев, ведут два хода, – сказал Кузьма. – Один через дверь, другой из подпола. Это в доме твоем все знают. Тем утром из подпола к постеле поручика были натоптаны следы. И следы вот какие, – Кузьма просунул руки в валенки и прошелся валенками по столу, держа пятку одного на полвершка от стола. – Правый от здоровой ноги, левый от хромой, – он показал подошвы валенок. – На пятке левого земли нету.

– Да ведь ты и есть хромоножка! – яростно воскликнул Лазаревич. – В ту пору единственный на весь Билимбай. Причем на левую ногу. Она у тебя на полвершка короче.

– А я разве говорю, что нет? – Кузьма кинул на лавку свою жестоко пострадавшую под второй Полтавой ногу. – Но сей валенок на нее не залезет.

Нога и в самом деле была такая огромная, что даже кот удивился и вздыбил шерсть.

– Теперь дай сюда твою обувку, – Кузьма наклонился и бесцеремонно стащил с Лазаревича кожаный сапог на меховом подкладе. – Ну, глядите! – он грохнул сапог на стол рядом с валенком. – Сапог и валенок – пара!

Тут и коза не выдержала и, стуча копытцами, кинулась обратно в загончик.

– Следственно, кто из нас тем лютым утром вылез из подпола? – спросил Кузьма, обращаясь ко всем сразу.

Домочадцы Лазаревича молчали, убитые явлением валенок горчичного цвета.

– Заколоть шпагой спящего человека до смерти труды невеликие, – продолжал Кузьма. – Но циркуль в поручика лезть не восхотел. И ты, волк несытый, снял с себя валенок и заколотил циркуль подошвой.

Кузьма опять перевернул левый валенок подошвами кверху.

Вмятины от ободка шарнира легко прочел бы и человек, не знающий, что такое геометрия и зачем нужен циркуль.

Кузьма оглядел заробевшую компанию, включая животных, спрятал валенки обратно в рогожку, а затем одним махом выпил весь чай из кружки Лазаревича.

И вышел, сверкая белобрысыми ляжками.

Глава сорок шестая
Под копытами князя

Грязь от колес хлопала по кузову кареты, расплющиваясь на нем оладьями, лошади громогласно пукали, а впереди, словно указуя путь, грачиная стая радостно летела, бранясь с ветром и дорожными шумами. За горизонтом, высунувшись серым дождевым боком, маячила сырая балтийская весна.

Мысли Вертухина, однако, ускользали далеко в сторону, в края гиперборейские. «Аметист небесноокий, – пела его одинокая душа, – звездочка медуницы, лучик сиреневый, в узилищах разлуки горящий, спешу поведать тебе о странствиях моей любви, коя подвигла меня на поступок воистину добродетельный. Едва ли час назад я знатнейших итальянских плутов разоблачил. Мошенники жареное подсолнечное семечко продавали, из коего, по их уверениям, фрукт картофель произрастает. Теперь воры полностью в моей власти находятся. А как они, буде плутами, тесное знакомство с самим светлейшим князем Григорием Потемкиным свели, ласкаюсь я мыслию, что князь немедленно свою безмерную власть употребит, дабы вызволить тебя из рук подлеца Хвостакова. И осталось мне, моя сиреневая радость, до Санкт-Петербурга два раза из кареты выйти для облегчения живота своего да один раз трубку воскурить…»

Подумав, Вертухин слова про облегчение живота из своей песни выбросил, а «трубку воскурить» оставил. Он не знал, коим концом сей курительный прибор в рот засовывают, но нельзя ведь, чтобы знатный господин, способный на благородную любовь к племяннице визиря, не курил трубки!

Голые ноги графа Алессандро Калиостро напоминали, однако же, что в жизни есть не только благородная любовь.

– Вы, ваше превосходительство, срам-то свой хотя бы попоной прикрыли, – сказал Вертухин графу.

– Ты, мой друг, мне завидуешь, – ответил граф. – Я и без штанов велик и любезен народу. А ты в штанах никому не ведом.

Санкт-Петербург встретил путешественников плохо простиранным холстинным небом и немилосердным треском карет по мостовой, от коего они через два квартала оглохли.

Но едва Вертухин успел усмотреть золотые спицы башен да верхний этаж Зимнего дворца, установленный множеством статуй, как кровь его забеспокоилась и он мысленно возопил: «О град пышный и великолепный! Паки вижу я тебя, паки наслаждаюсь зрением на красоты твои! Въезжаю в тебя в неизвестности сущей о себе. Счастием ли ты меня наградишь или в несчастие ввергнешь?»

Пещася о себе и красотами Санкт-Петербурга взволнованный, Вертухин выскочил из кареты и, задирая голову на золотые шпили, побежал гладким тротуаром, сделанным по осторонь дороги. Догадала его нелегкая. Отвыкший уже ходить пешком, он спотыкнулся и полетел на мостовую под копыта лошадей, некий знатный экипаж тянущих.

Сделалась суматоха, коей столица российская давно не видывала. Экипаж встал поперек дороги, пятеро офицеров, его сопровождавших, соскочили с коней поднимать несчастного. Всякое движение на улице прекратилось.

Стоять на ногах Вертухин мог, но говорить оказался не в силах, а только оглядывался на величавого господина, из окна кареты на сие безобразие глядевшего.

– Сильно ли расшибся? – спросил господин. – Кто таков?

Вертухин смотрел на него, будто пень, глазами снабженный.

– Кланяйся, дурак, – прошипел тут ординарец в мундире, так ослепительно сверкающем серебряными финтифлюшками, что было больно и стыдно за людей, такой уймы баляндрясов не имеющих. – Кланяйся светлейшему князю Григорию Александровичу!

Вертухин повернулся к графу Алессандро Калиостро, внутри себя призывая того к действию: «Ну, граф, это судьба топтала меня копытами Григория Потемкина! Скорей же к нашему властелину и покровителю!»

Но Алессандро Калиостро смотрел куда-то через Вертухина, будто через стекло, и не двигался. Глаза у него тоже стали стеклянные, и в них скакали нахальные воробьи, клюющие навоз на мостовой.

Вертухин, великий душезнатец, все понял из этого безмолвия и безучастия графа. Григорий Потемкин и знать не знал, что он названный брат итальянского плута.

Все надежды Вертухина рухнули, как манеж Великого Мастера Брудершафта. Лунноликий его цветок на глазах засыпало снегами сибирскими, тонкий стан навеки сгибали звериные туземные одежды, и синие руки Хвостакова щупали наливные груди, яко шуйца и десница смерти.

Однако ежели сломить железную волю Вертухина не смогли ни оглобля, ни навозная куча, то малодушию ли это под силу?! Вертухин встрепенулся. Да неужели сообразительность сицилийского аптекаря проворней русского ума?!

Он на мгновение склонил голову в сторону Потемкина и вытянулся, глядя на его оловянное от непогоды ухо.

– Граф Алессандро Калиостро! – отбил он бронзовым голосом и выпрямил дрожащие ноги, елико было возможно. – Имел честь обратить вам мешок золотых монет с гербом в три мешка монет с портретом императрицы Екатерины Великой!

Потемкин с сановным достоинством повернулся к итальянцам, сидящим в своей унизанной грязными звездами карете, будто царевны-лягушки в коробе для угля.

– А это мои помощники, ваша светлость! – гаркнул Вертухин. – Маркиз Го Жо Па из Бордо и его верная супруга Лоренца Тотенлебенбрудершвестерберг!

– Приятно, приятно, – сказал Потемкин и опять с участием спросил: – Да не расшибся ли ты? Голова не повреждена?

Ответные слова уже готовы были скакать из Вертухина, однако он придушил их в гортани и, секунду подумав, опять гаркнул:

– Пока что не расшибся. Пока что, ваша светлость!

– Дай ему рубль, – приказал Потемкин ординарцу и махнул рукой, повелевая экипажу продолжать путь.

– Пока что не расшибся, ваша светлость! – крикнул ему вслед Вертухин, сжимая в кулаке золотой рубль с изображением Екатерины.

Рубль явно был из мешка Алессандро Калиостро.

Вертухин залез в карету и крикнул кучеру:

– На Мойку!

– Пока что, пока что, пока что, – мяукая котом, пропел он и обернулся к графу, будто сейчас только его заметив. – Едем, любезный друг, квартирку поискать, хотя наипростейшую, дабы внимания излишнего к себе не привлекать, но, чаю, довольно изрядную и поместительную. Поелику титул мой отныне не позволяет мне одной комнаткой довольствоваться.

– Это какой же титул? – встревоженно спросил итальянец.

– Граф Алессандро Калиостро!

– Я – граф Алессандро Калиостро! – возразил итальянец.

– Да? – Вертухин внимательно посмотрел на его заострившиеся скулы, вгляделся в голодные желтые глаза и ткнул кучера кулаком в спину: – Останови, сделай милость. Маркиз Го Жо Па желает сойти и продолжить путь сам по себе. В околотке его накормят березовой кашей, а бриллианты отберут. Поелику человек без штанов не может иметь бриллиантов.

Итальянец откинул полу халата, привстал, глянул на свои волосатые ноги и, опять садясь, возмущенно воскликнул:

– Ну, что за имя вы мне дали, ваше превосходительство?! Го Жо Па! У французов не бывает таких имен.

– Еще и не такие бывают! Я знавал одного француза, коего звали Хабибуллин. Или ты, мой друг, желаешь носить фамилию Бомарше? Не желаешь? Это правильно. Ежели ты назовешься Бомарше, даже и рыба стерлядка распознает в тебе плута. Но никто никогда не догадается, что под именем маркиза Го Жо Па может скрываться мошенник.

– Го Жо Пами и «мошенниками» я бы не раскидывался, – буркнул разжалованный граф и неожиданно пукнул. – В Италии произнесение сих нечестивых слов заканчивается дуэлями.

– Ха-ха, – сказал Вертухин. – Дуэлями! На лопаточках для размазывания румян. В России бьются бревнами, но и то правды произнести никто не боится. – Он повернулся к итальянцу. – Чего это ты пукаешь? Пукаешь и пукаешь.

– Нервы, – сказал маркиз Го Жо Па.

Выехали на берег Мойки. Волны нашептывали набережной что-то возмутительно грязное, так что она отталкивала их от себя. По речке плыли нечистоты.

Будто мартовские кошки, визжали чайки.

Маркиз пукал.

Квартирку наши в полчаса, притом именно такую, о какой думалось Вертухину. В особливости он остался доволен тем, что она была близка от Зимнего дворца, а двор дома имел два выхода – на северную сторону и на южную. И главное, местные собаки были добронравны и не хватали за пятки.

Теперь предстояло добиться аудиенции у императрицы.

Дело казалось неисполнимым. Ходили слухи, что аудиенция возможна только при наличии превеликих молодческих качествах. Вертухин понимал, что оными не обладает.

Оставалось только рассчитывать, что необходимую бумагу подпишет светлейший князь Григорий Потемкин.

Но и тут надеяться можно было лишь единственно на тонкость своего ума.

Глава сорок седьмая
Сплошное свинство

Нет в России ничего ужасней для порчи нравов, нежели строительство. Мастеровые непременно разворочают все на сто аршин вокруг. Ямы, грязь, мусор и прочие безобразия утеснят жителей до невозможности думать о чем-то другом, как о том, какими путями пробраться к собственному дому. Человеку в сей час пришла бы, может, какая-нибудь добрая мысль, а он производит одни ругательства в сторону людей, строительство затеявших. Да и что может быть иного, ежели ты ступил на досточку, а она ударяет тебя другим концом по затылку.

Но то ли было возле новопостроенного Зимнего дворца! Весь превеликий луг у дворца и Адмиралтейства загромождали деревянные избушки, шалаши, сарайчики, везде лежали горы щепы, ломаного кирпича, камня и прочего вздора. Там поперек тропы важно развалилась лужа, а рядом на сухом пригорке валялся опрокинутый мостик, в другом месте возвышалась пирамида песку, за которой обнаруживалась рубиновая от ржавчины канава, в третьем подобно кобре, готовой схватить тебя за ногу, торчало из земли изогнутое в три круга железо. Еще надо было подумать, как тут пройти, не растянувшись во всю длину.

Между тем далее терпеть этот дрязг не было никаких возможностей. Величественность и роскошество Зимнего дворца претерпевали большой урон от сего пейзажа. Главное же, это безобразие портило народ.

Но убрать его было потребно очень много времени и кошта, коих, как известно, всегда не хватает. Тем более что приближался праздник святой Пасхи.

Времени не то что не хватало – его уже просто не было. Никто не знал, что делать. Императрица была в гневе, генералы трусили, придворные ходили крадучись, как уличные коты. Сам князь Потемкин пребывал в растерянности.

Наутро, выйдя к Мойке, Вертухин долго в задумчивости рассматривал недостойную Петербурга картину.

– Да-а, – сказал он. – Битва при Рябой Могиле. А ведь пред сим дворцом надобна царская площадь.

Чавкая сапогами в рубиновом иле, изгибаясь всем телом, дабы ступить, куда надо, и не уронить себя, Вертухин пробрался к Зимнему дворцу и отыскал сбоку вход в маленькие сенцы да часового при нем.

– Доложи, любезный, какому-нибудь придворному лакею, что прибыли от генерала Черторыльского с чрезвычайным известием, – сказал он ему и добавил медным голосом: —О кончине Исмаил-бея.

Часовой был угрюм, как финские скалы, но просьбу исполнил.

Полчаса спустя Вертухин стоял перед штатс-секретарем господином Волковым.

– Твое известие, мой друг, уже лет пять как состарилось, – сказал Волков, глядя на Вертухина, как воробей на просяное зернышко. – Исмаил-бей пал от ятагана бунтовщика еще до сражения при Хотине.

– Покорнейше прошу, ваше высокопревосходительство, меня выслушать, – Вертухин изобразил своей фигурою нечто вроде дверного крючка. – Существует три рода известий: радостное, скорбное, и чрезвычайное. Последнее ни в коем разе не может состариться. Не позднее как вчера дошла до нас повесть, что Исмаил-бей умер не от ятагана, а от любовных ран, усердствуя в собственном гареме, в покоях осьмнадцатой за ночь сударыни наложницы.

– Садись, мил друг, и рассказывай, – сказал Волков со всей приятностию и указал на стул напротив себя.

Через полчаса, измучившись в прах от любопытства Волкова, Вертухин приступил-таки к делу, началом коего стала нижайшая просьба донести до слуха императрицы, как следовало бы с дворцовой площадью поступить.

Назавтра луг пред Зимним дворцом являл собой редкое, необыкновенное и безумное зрелище, которым довольно налюбоваться и навеселиться нельзя было. Сюда сбежался весь Петербург. Людишки, шатаясь, будто под оплеухами, наталкиваясь друг на друга, растаскивали доски, бревна, палки, железо, кирпичи.

Суровый старец, засунув под мышки концы двух жердей, стоял посреди лужи, не имея сил ни двинуться дальше, ни бросить жерди в лужу.

Мастеровой, огромный, как Геракл, тащил на спине дверь от уборной.

Младенец лежал на руках матери, обсасывая зажатый в кулаке ржавый гвоздь.

Чухонец, хохоча от радости, бежал через площадь в одном башмаке.

– Гляди, башмак потерял, а хохочешь, – упрекнул его домовитый горожанин, держа в руках набитую камнями шапку.

– Да не потерял – нашел! – и чухонец вприпрыжку кинулся обгонять Геракла.

Императрица Екатерина Вторая не могла довольно нахохотаться, глядя на сие представление.

Не позднее, чем вчера вечером, ей угодно было чрез полицию свою публиковать, чтобы всякий, кто только хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно все, что на лугу есть: доски, обрубки, щепу, каменья, кирпичи и все прочее.

Не успело пройти нескольких часов, как от всего множества хижин, лачужек, хибарок и шалашей не осталось ни одного бревешка, ни одного обрубочка, ни единой дощечки. А к вечеру, как не бывало, и всего мусора, щепы и другого дрязга, и не осталось ни единого камушка и половинки кирпичной. Все было свезено и счищено, на все нашлись охотники.

Луг пред Зимним дворцом теперь являл собой истинно ровную площадь, кою оставалось только замостить.

Вертухин, он же граф Алессандро Калиостро, надоумивший господина Волкова, а чрез него императрицу, вечером того же дня был принят светлейшим князем Григорием Потемкиным со всей любезностию.

Вертухину, коего сопровождал унылый маркиз Го Жо Па, пришлось долгонько-таки ждать в передних анти-камерах. Наконец всеевропейских путешественников пригласили в соседние покои, где светлейший князь сам с собою играл в «свинью».

«Свинья» – игра, проще которой люди пока ничего не могли придумать. Не понимающему ни слова по-русски маркизу Го Жо Па Вертухин объяснил ее суть двумя жестами: сложил на пальцах цифры, выпадающие при каждом броске кости, а при появлении единицы провел пальцем по горлу – конец, мол, всем этим цифрам.

Итальянцу не виделось никакой возможности жульничать при такой простоте, посему он тотчас потерял к ней интерес.

Потемкин скучал – его бесценная матушка-голубушка удалилась в покои лечить головную дурноту крапивным семенем. Длинный щеголеватый нос Потемкина наклонился над резною верхней губой, как печальный стражник, оберегающий молчание его осиротевших уст. Его осанка утратила горделивость, он был похож на прибитого полового.

Вертухин приблизился к светлейшему князю, волоча левую ногу и припадая на правую.

Потемкин нахмурился и сделал то, чего никогда не делал по отношению к лицу много ниже себя рангом – встал навстречу Вертухину.

– Да не тебя ли, друг мой, намедни утеснили мои лошади?

Вертухин потупился и припал также и на левую ногу.

– И ты засим еще Дворцовую площадь от мусора избавил?

Вертухин отошел на два шага назад, волоча друг за дружкой обе ноги, и поклонился.

– Я не отпущу тебя, покуда не сыграешь со мною в «свинью»! – вскрикнул Потемкин, сияя. – Доставь мне такую радость, а потом проси чего хочешь!

Сели за малахитовый столик, отполированный так искусно, что он сейчас же ясно отобразил круглую, приободренную харчами маркиза физиономию Вертухина, правда, зеленую, как рожа водяного.

Потемкин мелким жестом дрессировщика кошек бросил на столик игральную кость, столь белоснежно-невинную, что Вертухин тотчас сказал:

– Извольте, ваше сиятельство, объявить наказание, коли проиграю.

Вертухину ли было не знать, что в Санкт-Петербурге найдутся уловки, коих на всем белом свете нет. А уж про обиталище монархов и говорить нечего. Здесь и в уборную просто так не сходишь – сыщутся охотники тебя опередить.

Потемкин сощурился и опять поднял кость мягкой белою рукою.

– Потерпевший поражение в сей игре задует все свечи в покоях, – важно сказал он.

Вертухин просиял. Радость его была нелицемерна. Да он во всем Санкт-Петербурге погасит свечи, дабы угодить светлейшему князю и освободить возлюбленную!

– Но не ртом, а задним местом, – строго добавил Потемкин.

Вертухин потупился, соображая, как справиться с непосильным делом. Но Айгуль, почти замороженная в снегах Березова, вскрикнула в его душе, и он воспрянул духом.

– Играем честно, – сказал он, от наглости своих подозрений не смея, однако, взглянуть на всемогущего министра, фельдмаршала и светлейшего князя.

Выиграть у Потемкина ему и в самом приятном сне не привиделось бы. Но досада брала, что он даже придумать не мог, какие такие уловки возможны в этой честнейшей забаве. Посему, когда стали бросать кость, Вертухин всем своим тонким и точным зрением следил за ухищрениями рук фельдмаршала.

Да так ничего и не обнаружил.

Между тем, как ни бросят они сию блестящую кость, выпадает от двух до семи, а единицы нет как нет. Потемкин же все что-то пишет на белом, будто накрахмаленном листочке, но Вертухину не показывает. Только левый глаз у него на Вертухина сверкает, а правый закрыт его выдающимся носом и, по всему видно, этот глаз себе на уме.

– Ты, братец, площадь очищать от дерьма умеешь, а играть в кости – нет, – сказал наконец фельдмаршал, потрясая листком. – У меня тысяча, а у тебя всего половина.

Вертухин нахмурился и потупил глаза. По его подсчетам, все было как раз наоборот.

Ему и в голову не приходило, что уловка может быть гениальной до полной невозможности ее предвидеть.

Потемкин поднялся и молвил:

– Бери лестницу и снимай штаны.

Вертухин задумался, да так сильно, что схватил кость, брошенную Потемкиным на малахитовый столик, и, не помня себя, стал мять ее в руке, будто хотел растереть в пыль. И тотчас заметил, что единицы на кости нет вообще.

Да зачем фельдмаршалу вообще нужна сия игра? И только Вертухин с поклонами до полу хотел задать этот вопрос Потемкину, как тот захохотал:

– Да ведь мы в Европе бывали! Нам задницею гасить свечи не пристало. А тебе, братец, это будет в радость.

Недаром он был великим царедворцем! Его таланты проявлялись везде, даже при задувании свечей.

Вертухин принялся соображать, да так крепко, что глаза его почти закрылись от умственного напряжения.

Скопившегося в нем духу хватило бы погасить две-три свечи, не более. А далее что?

Вот как вышло: рассчитывал на благоприятство, а попал в посмеяние!

Внезапно лицо его осветилось.

– Дозвольте, ваше сиятельство, призвать к делу помощника, – сказал он.

Потемкин подумал и надменно кивнул.

– Го Жо Па! – крикнул Вертухин в глубину коридора.

Минуту спустя в зал, грохоча на весь дворец, влетел маркиз на велосипеде Артамонова.

– Сей самокат – подарок наш императрице Екатерине Великой! – сказал Вертухин и выступил навстречу маркизу, передавая ему скромное пожелание Потемкина.

Маркиз от самого Клина ходил без штанов, так что ему и снимать ничего не надо было.

Вскоре окна Зимнего дворца начали гаснуть одно за другим, а залы наполнила вонь свинарника.

Потемкин сиял. Вертухин, наблюдая, что бесчисленными своими услугами и подарками насмерть убил грусть светлейшего князя, подступил к нему с просьбой об освобождении Айгуль.

Полчаса спустя он покинул дворец, держа под мышкой запечатанный сургучом свиток с приказом коменданту Березова, подписанным Потемкиным. Верный Го Жо Па сопровождал его с огромным мешком за плечами.

Лишь наутро было обнаружено, что один из залов Зимнего дворца, недавно украшенный драгоценными каменьями, теперь совершенно пуст.

Маркиз Го Жо Па тем утром уже летел на тройке к польской границе. Лоренца, безумно хохоча от счастья, ощупывала бриллианты, которые увешивали ее крутую грудь. Бриллианты были настоящие.