Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава тридцатая
Невозможно хранить тайну в одиночку

Ежели сыщется самый прямой знаток в людях, ежели он даже проницает человечество до его глубины, никогда он не скажет, что бывают люди о трех руках. Не бывает, скажет он, на свете не только людей, но вообще кого-либо о трех руках.

Но этот знаток не знаком, конечно, с господином Вертухиным и его денщиком Кузьмой. Кузьма был третьей рукой Вертухина да причем такой премудрой и пресильной, что заламывал иногда две первых и отклонял их от самого сладкого и ядовитого соблазна.

После обеда в доме Черепановых ладони Вертухина нестерпимо защекотало желанием щупать тагильских девок и презрительных женщин. Выйдя на морозный, пахнущий подгорелой яичницей воздух, он направился было к дому, проклятому архиереем и всеми добродетельными женками, но процветающему, как никакой другой. В душе его победительно клекотала удача, а карманы радостно напружинивались самодовольной силою ассигнаций.

Только что Вертухин провел одну из лучших операций в своей жизни. Договор Черепановых с Мехмет-Эмином он продал Мирону за семь тысяч рублей, а с академика Ломоносова получил еще три за обещание не доносить ни пермскому генерал-губернатору, ни тем более великому князю о небывалой встрече Ломоносова с Гумбольдтом.

Тут-то и встал перед ним Кузьма, неколебимый, будто Голиаф, и голодный, как хомяк в неурожайный год.

– Никак, сударь, сытому брюху полные карманы таскать не по духу? Воздухом их набить хочется?

– Ты, Кузьма, всегда скажешь, как пукнешь, – Вертухин остановился, не глядя на Кузьму.

– А я с утра одним только духом горелой яичницы питаюсь, – Кузьма показал на заводскую трубу. – Никак, сударь, и ты той же судьбы к завтрему желаешь?

– Что-нибудь да останется, – забормотал Вертухин. – Не петербургские же у них цены…

– Ежели мы не привезем Белобородову обещанные деньги, как прикажешь с дознанием убийства Минеева быть? – спросил Кузьма. – И окромя прочего, я-то кто таков для тебя? Ежели блажить желаешь, так бери и меня с собой! Вместе профукаем поболе.

Вертухин представил себе, как входит к местной Афродите в сопровождении бородатого денщика, пропахшего чесноком и дегтем, и засомневался, всегда ли он прав.

Но Кузьма знал, что всего лишь ранил барина.

– Россия той порой погибнет! – докончил он.

Вертухин страшно скрипнул зубами и, вскинув голову, развернулся. Слова, что Россия погибнет, он просто не мог переносить без вреда для здоровья.

Назавтра обозом из трех саней выехали обратно. На первых санях сидели Вертухин и Кузьма, на вторых везли пять пудов екатеринбургских рублей. На последних санях, накрытый тулупом, лежал Рафаил. Он объелся бараньих кострецов и, жестоко раненный ими в кишки, стонал и жаловался, что не успеет проститься с мамой. Сзади всех для защиты Рафаила от волков бежала Пушка, собака, кою Кузьма и Фетинья приручили на подъезде к Гробовской крепости.

Главная задача была теперь охранить белобородовского воина от смерти и довезти живым. Потому и снарядились легко. Остальные пятьдесят пять пудов медных денег Вертухин и Кузьма решили докупить в Билимбае. Или привезут в ассигнациях. Да еще сделали вывод, что пяток пудов подарят Белобородову от себя.

Ехали стороной, разбойничьими дорогами по Уральскому хребту. Самые страшные разбойники были им теперь больше друзья, чем государевы люди.

– Водочки-то, поди, попили, сударь, а мне даже за щекой не принесли, – упрекнул Кузьма барина.

Вертухин ничего не ответил.

– Сладкая была водочка? – не унимался Кузьма.

Вертухин вздохнул.

– Да разве такие дела делаются без водочки, – сказал он. – Но не водочкой я их пронял.

– Чем же ино?

Вертухин опять помолчал, соображая, не много ли чести денщику знать, что носит в себе офицер императорской армии.

Но никакой человек не может хранить свои тайны в одиночку.

– Хреном его превосходительства Николая Акинфиевича Демидова, – сказал он.

– В это никак нельзя поверить! – воскликнул Кузьма.

– Тем не менее это так, – подтвердил Вертухин. – Это было великое дело!

– Просто не помещается в голове! – изумлялся Кузьма.

Вертухин смотрел на снежные поляны вдоль дороги, будто не слыша восклицаний Кузьмы. Снег и солнце заигрывали друг с другом, лиса надменно бежала меж елей, не обращая внимания на Пушку. Лицо Вертухина было серьезно и торжественно.

– Колесопроводы Черепановых на пять вершков шире, нежели у Стефенсона, – сказал он наконец значительно. – А у паровой телеги присутствует дышло обратного хода. Да еще, заметь, трубок шесть с половиною дюжин.

– Каких трубок? – спросил Кузьма испуганно.

– Для усиления жара!

– Не может быть, чтобы шесть с половиною дюжин! – сказал Кузьма.

– Я сам читал показания иностранного механика, – заверил его Вертухин. – Ровно шесть с половиною дюжин и ни одной меньше.

– Этого нет нигде, даже в Казани! – удивление Кузьмы достигло крайней степени горячности.

– При чем тут Казань? – сказал Вертухин.

– В тамошней канцелярии нет ни одного честного человека, – пояснил Кузьма. – А на базаре одни воры. И продавцы воры, и покупатели воры. И те, кто просто ходит поглазеть на товар, тоже воры. Такого больше на всем белом свете не найдешь. Но шесть с половиною дюжин трубок для усиления жара нет даже в Казани.

– При этом паровая телега Черепановых возит двести пудов пассажиров! – сказал Вертухин. – И колесопроводы на хрен шире!

– И что сие означает?

Кузьма изумлялся необыкновенности паровой телеги Черепановых, но никак не мог понять витиеватой мысли барина и пребывал в самом плачевном образе: коверкал рожи, дергал себя за бороду, а то хлопал рукавицей по шапке, будто проверяя, цела ли голова.

– Ежели колесопроводы широкие, повозка с пассажирами идет покойно, – Вертухин расставил руки и показал движение паровой телеги по невидимым колесопроводам. – Можно глядеться в зеркало, а девка той порой будет тебе накладывать румяны…

– Да на что мне румяны?! – Кузьма схватился рукой за поросшие волосом щеки.

– Тебе-то ни на что, а императрице Екатерине Великой девка наложит румяны, покуда она в оной повозке едет в Царское Село.

– Изрядно! – сказал Кузьма с облегчением.

– Да вовсе не изрядно, а хуже того не бывает! – возразил Вертухин. – Вить великий князь Павел Петрович, неметчиной смущенный, пустил в Царское Село стефенсонову пароходку, а не паровую телегу Черепановых. Хотя у Стефенсона только две дюжины трубок.

– Только две дюжины трубок, а ее в Царское Село! – воскликнул Кузьма потрясенно.

– Теперь рассуди сам, – продолжал Вертухин. – В городе Нижнем Тагиле ходит русская паровая телега, с коей не сравнится ни одна во всем свете. А великий князь привозит в Санкт-Петербург аглицкую пароходку, коя на узких колесопроводах будет так шататься да в плечи императрицу торкать, что без синяков она в Царское Село не приедет.

– Да его выпороть за это мало! – вскрикнул Кузьма и прикусил язык, испуганно глядя на барина.

– Матушка императрица его выпорет, – убежденно сказал Вертухин. – Коли узнает, что есть пароходка лучше, причем русская. Да еще под домашний арест посадит. Вить она не устает повторять, что сама русская баба, только украденная да насильно отданная в неметчину на двадцать пять лет, а потом на родину возвращенная. Она неметчины не переносит, как лютой заразы.

– И вы, сударь, сказали Мельникову, чтобы помалкивал о происшествии с Александром Гумбольдтом и великому князю не докладывал?

Вертухин торжественным движением вытащил из-под левой подмышки свернутые в трубку листы, а из-под правой – другую трубку листов.

– Вот это чертежи стефенсоновой пароходки, – он показал правую трубку, – а это – паровой телеги Черепановых, – он встряхнул левой.

– Вот они где у меня! – крикнул он так, что лошади пустились вскачь. – И великий князь, и Александр Гумбольдт!

– Но Михаил Васильевич сделает императрице доклад о паровой телеге Черепановых и тогда все откроется.

– А Михаил Васильевич у меня здесь! – Вертухин привстал, закинул руку пониже спины и сделал до того неприличный жест, что Кузьма закрыл глаза рукавицей. – Доклад-то он сделает да вовсе не о том. Ничего не откроется.

– Вы, сударь, великий душезнатец, – признал Кузьма.

– Мне бы еще дело с пароходкой Черепановых растрясти, – сказал Вертухин, садясь.

– А что такое? – полюбопытствовал Кузьма да с такой неучтивой поспешностью, что Вертухин опять замолчал на пять минут.

Природа меж тем жила, не обращая на них никакого внимания: сорока летела наискосок, руля заброшенным вбок хвостом, на щеках сугробов, в углублениях, лежали тени, голубые, как синяки. В лазоревом небе плавали лохматые, похожие на пуделей облака.

Глава тридцать первая
Несказанное проворство мысли

Вертухин наконец повернулся к Кузьме. Кузьма был денщиком чрезвычайным. Он хоть иногда барину и противоречил да шутки в его адрес пускал, но полагал его особу главной во всех случаях жизни. Тем более что барин говорил всегда веско и значительно, будто на бракосочетании. Посему Кузьма с этого мига уже не слышал ни перебранки саней с комьями, летящими из-под копыт, ни возмущенного лая Пушки в сторону лисы, ни криков вороны, этого пернатого крокодила русских лесов, хватающего все, что может унести. Он ждал, что скажет барин.

– Ежели проложить колесопроводы в степи на том берегу Волги, – Вертухин показал рукой в южную сторону, – они от Черного моря выйдут к Воронежу и Казани. Сейчас пароходка Черепановых бегает со скоростью семнадцать верст в час. А когда они совершенно отстроят новую, она будет давать пятьдесят верст в час. И может перевозить в своих фургонах две тысячи пудов пушек, ядер и солдат. Линейный корабль «Реал-Мустафа», но ходящий посуху! И таких кораблей можно пустить по колесопроводам великое множество.

– Экие страсти вы говорите, сударь! Да вить тогда султан-паша разделит Россию надвое!

– Ежели колесопроводы сделать из железа, а не из чугуна да приковать их железом же к каменным подстаментам, – кивнул головою Вертухин. – Дабы наш тороватый народ не растащил.

Глаза Кузьмы от ветра наполнились слезами, кои обильно текли по щекам, но он смотрел на барина, не моргая.

– Неужто нельзя этому злодейскому плану помешать? – с надеждой спросил он.

– Полагаю, господин Минеев и был послан для употребления к расстройству сих намерений. Да не успел до Черепановых добраться, кои, оказывается, давно вошли в сношения с визирем Мехмет-Эмином…

– А вы, сударь, добрались! – воскликнул Кузьма в восхищении перед ловкостью Вертухина. – Но, следственно, господина поручика проткнул шпагою враг государства российского? Или циркулем.

– Сядем рядком да посидим молчком, – предложил Вертухин.

Они уселись плечом друг к другу и спинами к встречному ветру.

Лиса меж елей не выдержала фасону, мелко тявкнула и осталась позади. Пушка переключилась на Рафаила, лежавшего, как жертва пьяной драки, кою долго пинали в живот, так что терпеть можно было только, удерживая его руками. Этот черт лохматый расположился в санях барином, а Пушке не было момента даже обгрызть лед на лапах.

Солнце суетливо бежало по верхушкам, бросая на обоз мелкие, ничтожные тени.

– Я открыл, кем совершено убийство господина Минеева до смерти! – сказал Вертухин так твердо, будто клятвенные слова произносил.

Кузьма посмотрел на него и сдернул рукавицу.

– Дозволь, батюшко, я у тебя лоб потрогаю, – с ласковостью сказал он. – Ты после водочки-то, видать, вчера в снегу сидел. Или на ступеньках спал книзу головой, а я не досмотрел.

Как ни увлечен был Кузьма силою ума своего барина, но такой проворной мысли он в нем не усматривал. Чтобы находиться в ста верстах от места смертоубийства и пронизать его тайну за одни только сутки – это ему казалось насмешкой над самой человеческой природой. Таких людей и быть никогда не может!

– Господина Лазаревича патриотом России не назовет никто из ныне сущих в Екатеринбургском уезде Пермской губернии, – продолжил Вертухин, как бы и не слыша Кузьму. – Он единственно патриот золотых подвесок и серебряных рублей. Однако же он благополучен тем, что дает ему империя наша, и против нее никогда не пойдет. Да еще чтобы в собственном доме убийство до смерти учинить!

– Да кто же тогда, по-вашему, кто?! – вскричал Кузьма в нетерпении и валенком начал тереть о валенок, будто они у него чесались. – Все факты говорят против Лазаревича.

– Факты! – сказал Вертухин с убийственной силою в голосе. – Что ты можешь знать о фактах?! Однажды зимой в Санкт-Петербурге по улицам слона водили. Графиня Грац фон Мор говорит сыну: «Смотри, Гриша, это жираф!» Случившийся тут же князь Ордынский ее поправил: «Да что вы такое говорите! Жираф никогда не сможет выдержать наших морозов». А графиня ему отвечает: «Как вам не стыдно! Вы же сами видите: иногда выдерживает!» И обращается к лакею: «Скажи, любезный, слон это или жираф?» «Жираф», – говорит лакей. Так она опросила всех окружавших ее людей и каждый признал, что по улицам ходит жираф. Наконец, и князь Ордынский был вынужден согласиться с сим мнением, – Вертухин повернулся к денщику. – И где тут, по-твоему, сила фактов?

– Да я уж не знаю, что и подумать, – сказал Кузьма и скрипуче, как с похмелья, повторил: – Да кто же тогда, по-вашему, кто?!

– Не факты в нашем деле главное, а наука делать выводы. Каков, к примеру, твой вывод? Господин поручик прибыл к Ивану Лазаревичу в неурочный час. Иван Белобородов подступал к Билимбаевскому заводу, а там и самого Пугачева жди. А тут посланец матушки императрицы живет в доме. Беды не миновать. Избавиться же от непрошеного гостя никак нельзя – дороги перекрыты разбойниками что в сторону Перми, что в сторону Екатеринбурга. Лазаревич, конечно, и знака не давал, чтобы кровь проливать. Но вокруг него много людей, кои читают его мысли даже через стены…

– Да я вовсе этого не выводил! – не согласился Кузьма. – Ну, подступил разбойник к Билимбаю, но разве это резон, чтобы человека убить до смерти?!

– Колесо от паровой телеги Черепановых ныне дороже стоит, нежели человек, – возразил Вертухин. – Но взаправду сказать, смертоубийство поручика совершил недруг Лазаревича, а не его доброжелатель.

– Вот те поворот! – воскликнул Кузьма. – Я про эдакие научные выводы и ведать не ведал.

– У Лазаревича была возможность ускользнуть от Белобородова, когда тот еще от крепости Магнитной сюда шел. Но он отдался разбойнику в лапы с радостию. Почему, как ты думаешь?

Кузьма уставился на лошадь, следующую за ними, будто ждал от нее ясного и твердого ответа. Да не дождался. Лошадь пускала из ноздрей пар и фыркала. У нее было только две трубки для усиления жара, и она не чаяла, когда выберется на вершину горушки.

На лице Кузьмы отпечаталась тяжелая мыслительная работа, и он посмотрел на барина взором, изъявляющим полное и окончательное поражение.

– Гнев государыни был бы для него страшнее всех Белобородовых и Пугачевых, – сказал Вертухин. – Ежели бы она прознала о его казнокрадстве.

– Следственно, смертоубийство господина поручика было наилучшим способом обратить высочайшее внимание на сего казнокрада?

– Поелику другие способы Лазаревич умело устранял, – подтвердил Вертухин.

– И кто же, кто же этот смертоубивец?! – крикнул Кузьма, распустив горло так, что Пушка прижала уши и побежала под сани в надежде спрятаться меж полозьев.

– Вот это я скажу тебе наверное, когда мы прибудем в Гробовскую крепость и воссоединимся с Лазаревичем и его людьми, – сказал Вертухин и поднял руку в красной кожаной варежке с отдельным указательным пальцем. – Дабы сделать окончательные научные выводы.

Палец торчал из рукава тулупа, как морковка.

– Но есть основательные догадки, – добавил Вертухин. – Полагаю, смертоубийство совершила любезная сердцу Лазаревича Фетинья.

– Я и помыслить этого не мог! – сказал Кузьма.

– Старик надоел ей, как квашеная капуста, коей объедаются ныне в Гробовской крепости. Особенно он стал противен ей после того, как она убедила его выписать на нее бумагу, по которой ей отходит часть доходов от Билимбаевского завода. Я вывел это, изучая заводские списки, а также иные документы. Да через разговоры с мастеровыми. Ни один управляющий и не помыслит, сколь много знают о нем мастеровые. Лазаревич, к примеру, любит чесать себе ноги не рукой, а левой пяткою. И всему заводу это известно. А ты говоришь: бумаги. О бумагах тем паче знают.

– И левую ногу левой пяткой?! – изумился Кузьма.

– И левую. Где достанет.

– А где не достанет?

– Так ходит.

– Да ведь завод весь в долгах!

– Вот посему она включила в договор отдельное уведомление, означающее, что вступает в свои права не по выплате долгов, а по совершению Лазаревичем противогосударственного деяния. Буде такое случится. При этом, – Вертухин опять высунул из тулупа свою морковку, – она перенимает у Лазаревича управление заводом.

– Это как же?! – воскликнул опять Кузьма. – Вместе с долгами?

– Вместе с долгами. Пока дело дошло бы до императорского двора, она умножила бы свое благополучие многажды. А укрыться вслед за тем нашла бы где.

– Да Лазаревич-то зачем на это пошел?

– Околдован. Околдован ласками и опоен медоточивыми устами. Тем более ему и в банном угаре привидеться не могло, что он пойдет против матушки императрицы. Сию бумагу он почел презабавной шуткой милой его душе девицы. Она и сама представила это как веселую историю, для развлечения в сей уральской глуши предназначенную. Так мне горновой Пищальников сказывал.

Кузьма крепко задумался.

– Отчего же вы, сударь, сразу не положили все силы, дабы изобличить сию девицу? Ведь Варвара Веселая свидетельствовала против нее и Лазаревича.

– А это неверный и пагубный путь. Бабе, коя умирает от ревности, никто не поверит. Мы участвуем в преискусной драме. А искусство драматурга состоит в том, чтобы не проговориться до конца пьесы и не покончить дело в самом начале. Мы не можем подвести великого драматурга.

Вертухин опять поднял кверху свой отдельный красный палец. Палец блестел на солнце, будто глазированный.

– В Екатеринбургском уезде много баб краше Варвары Веселой, – в глубоком раздумье сказал Кузьма. – А Лазаревич выбрал ее.

– Да мы и выбираем всегда тех, кто нас погубит! Но теперь у него другая деревенская мамзелька.

– С таким умом и вы пропадаете в капитанах! – воскликнул Кузьма.

– У нас впереди преогромные труды. И они воздадутся нам!

– Но я хочу фактов, – сказал Кузьма. – Вы, батюшко, бумагу сию видели?

– Оная бумага будет уже не факт, а вывод. И я должен до этого вывода добраться.

Они замолчали. Вспыхивало меж белоснежных елей розовое пламя, пробегали по саням островерхие фиолетовые тени, воздух был объят серебряным искрением, и вдали, в проеме дороги, пела вослед обозу круглая блистающая звезда.

Быстрое северное солнце спешило сомкнуться с горизонтом, воздух густел и наполнялся смутными, похожими на сны очертаниями, кои днем были невидимы, а сейчас подступали со всех сторон. Край этот до того был мало заселен, что обитали в нем почти одни только привидения да лешие.

«И на что нам этот кусок льда и снега? – думалось Кузьме, для денщика несказанно образованному, но в поисках пропитания утратившему половину знаний, кои он в свое время получил. – Кто возьмет отсюда хотя бы на алтын пользы? Здесь и жить никто не сможет».

И когда вдали слева показались над лесом рыжие дымы, Кузьма принял их за костры, коими местные люди обогревают диких зверей, дабы они не замерзли и на них можно было охотиться.

То были дымы Невьянского завода, одного из преизрядных демидовских промышленных устройств.

Обоз миновал Невьянск стороною и свернул направо к лесной кержацкой деревне, дабы переночевать, а уж утром выехать на Сибирский тракт.

Глава тридцать вторая
Любовь и морозы

Первый разбойник не тот, кто изрядно разбойничает, а тот, кто имеет дарование далеко видеть, хорошо слышать и быстро бегать, дабы прежде времени, до назначенной судьбою казни, в руки государевых людей не попасть. Белобородов был первый из первейших. И главное, чему научился у него Вертухин – по лесам окольными дорогами носиться, да так, что и видений от него не оставалось, одни только слухи. На утренней заре и сам кержак Половников, у коего он останавливался со своим обозом, уже не ведал, что случилось ночью в его избе: то ли он стаю леших ненароком пригрел, то ли ум его, скособоченный от подушки, полынью набитой, мечты заморские произвел. Мечты были и приятные, и срамные: будто ночевал в его избе отряд чужеземцев, и каждый из них попотчевал его кружкою пива, которое для любого кержака притягательней молодой девки и ужасней козлиной мочи.

То-то он заметил, что поутру в избе пахло Европой и Петром Первым, коего он хорошо помнил.

Старик ушел на неделю в лес сражаться с соблазнами при помощи пистолета из двух перст и молитвами, похожими на победные выкрики.

А Вертухинский обоз помчался к Сибирскому тракту, дабы пересечь его и лесной дорогой к деревне Некрасовой вылететь.

Лошади, отведавшие у Половникова сладкого овса, в пух и прах разносили розовый промороженный воздух, сбоку по вершинам елей скакало с ними наперегонки багровое солнце, под ударами ветра сверкающие фейерверки с ветвей сыпались, а на вершине каждого холма глаза наполняла белесая пустота неба, как еще не сбывшиеся, но уже близкие к жизни мечтания.

И вперяя туманный взор в эту бесконечную пустоту, Вертухин опять добродетельными думами преисполнился.

«Айгуль, ты, моя Айгуль! Все свои душевные дарования кладу на пропитание одной надежды завершить победою великие тяготы да к стопам твоим припасть. Пускай даже с разбитым рылом, но рядом с тобою быть и снизу вверх на тебя глядеть, поелику сверху вниз – недостоин! Намедни повстречался я, лунноликая Айгуль, с человеком преподобным. Ученый Александр Гумбольдт соблазнял меня тысячью рублей идти к девкам да вступился за мою честь великий уроженец земли русской Михайло Ломоносов. Сей достойный господин ослепил своей яростью Александра Гумбольдта и отбил меня у проклятого немца. День вчерашний вспоминаю я со стыдом и ужасом, поелику провел его без мысли о тебе, а только с думою, как уберечь от презрительных женщин также верного своего слугу Кузьму Соколиноглазова. И едем мы с помянутым Кузьмой теперь дорогой длинною без женской ласки, но с мечтами о возвышенном…»

– А хорошо бы, Кузьма, сейчас распучить наши утробы ведром пива да по три порции вина выглотить! – сказал он, на секунду прервав свои покаяния.

– Да песен поорать! – согласился Кузьма.

«…А посему, лепесточек мой лиловый, ежечасно о нашей любви молюсь и не чаю, когда тебя увижу. Легчайших звуков песня во мне поет, и хороводы златоносных грез кружатся. Среди бессчетного числа женщин прекрасноглазых узнал бы я тебя по одному только тончайшему телодвижению…»

– Ведал ли ты, Кузьма, что такое любовь? – спросил тут Вертухин у верного своего спутника.

– Любовь – главная причина продолжения жизни, – сказал Кузьма нравоучительно.

– И что? – Вертухин опешил от неожиданного поворота.

– А жизнь вызывает старение организма.

Кузьма опять впал в безумие философии. Дальше будет хуже: он примется кормить Пушку салом на веревочке или подпрыгивать на заднице. Вертухин не медля ни мгновения вытянул кнутом чубарого, который был запряжен в их сани. От рывка лошади Кузьма повалился на спину, задрав ноги вверх и приветствуя небеса крупными стежками просмоленной дратвы на подошвах крепко и умело подшитых валенок.

На вершине очередного холма чубарый начал замедлять шаги. Чубарый был конь ученый и много разумней Кузьмы. Они ничего не делал просто так. Никогда не вспало бы ему на ум от скуки сесть в снег и скакать на заднице. Однажды он предотвратил большой пожар, загасив пучок соломы в руках поджигателя. На дознании поджигатель, человечек с ушами редькой, лягушачьим животом и в красной сорочке с вензелем, уверял, что против него было применено новейшее противопожарное средство, не то дознаватели остались бы без работы. Чубарый насыпал ему в руки дымящихся яблок – он не любил лягушачьих животов и красных сорочек, а всякие там вензеля просто на дух не переносил. То был конь суровой выучки и тренированного разума. Как воины Александра Суворова.

Вертухин сию же минуту понял, что чубарый провидит впереди некую опасность. Он выглянул из-за его крупа. Внизу, в распадке стояла на дороге кибитка и прогуливались две большие копны одежд. Верней, прогуливалась одна, а вторая летала перед нею, как челнок да клонилась временами то вправо, то влево.

Для посланников полковника Белобородова да еще с уймою денег была опасна и полевая мышь, теплый сугроб на миг покинувшая, не то что ожившие копны на пустой дороге.

Вертухин встал в санях во весь рост. Он был учен не менее чубарого и знал, что опасности надо преодолевать, как редут неприятеля, – в мах. Он опять поднял кнут и крикнул:

– Топчи их, как петух куриц!

Чубарый вывернул на него гневный глаз и с яростью дернул сани под горку. Ему под угрозой кнута предлагали топтать людей способом, к коему он совершенно не имел склонности. Это была досада зело чувствительная. И чубарый, пыхтя и напрягаясь пуще черепановской пароходки, помчался вперед так, что сани больше летели по воздуху, нежели по дороге. Разнести их, эти сани вместе с седоками, чтобы от них остались только затихающий свист да круженье снега!

Помчались за ними и другие – с полумертвым Рафаилом и медными деньгами.

Окутанный серебряными хвостами, осиянный розовым свечением обоз пронесся над распадком, будто видение.

– Стой! – крикнул внезапно Вертухин, натягивая вожжи. – Тпру!

Сани, сорвались на обочину, пропарывая ярко-белое полотно снега, и встали.

За что зацепились глаза великого душезнатца, какое счастье увидел он в двух меховых чучелах возле недвижной кибитки и почему вслед за тем скакнул из снежной глуби на дорогу, яко из проруби в предбанник?

А то и увидел, что один из этих туземцев был нелицемерный его приятель князь Хвостаков, почему-то с турецкими, будто вырубленными ножом усами, другой же – конюший из Билимбая Прокоп Полушкин, оба в длинных, до пят тулупах. Хвостаков ходил поперек променада Полушкина и сморщенными красными гусиными лапками убирал из-под его ног солому, щепки, снежные комья. Глаза Полушкина плавали в масле полного удовлетворения работой Хвостакова.

– А то еще ногу подвернет, чего доброго, – бормотал Хвостаков, обеими руками отдирая вмерзший в наст дороги конский катыш. – Или сломает, упаси боже! Со сломанной ногой ведь и в постельку со мной не ляжет.

– Друг ты мой сердечный князь Хвостаков! – кинулся к нему Вертухин. – До смерти рад тебя видеть! Помнишь ли ты последнее наше свидание у академика Ржищева?

Академик Ржищев Федор Иванович писал сочинение «О влиянии жирафов на русско-турецкие сношения». Идея была ему навеяна полицмейстером Семикоробом. Почему у России с Турцией такие тяжелые отношения? Потому что ни там, ни там не живут жирафы, объедающие все, что застилает свет. Вертухин был приглашен к академику в качестве советника, а князь – как человек, впервые в России научившийся пролетать над полом пять аршинов. «Можно ли Турцию заселить жирафами?» – спросил Ржищев Вертухина. «Про это в точности сказать не могу, – ответил Вертухин. – Но клопы в Турции живут припеваючи. Меня они искусали так, что я плавал в собственной крови, как в пруду». Семикороба на сие научное собрание Ржищев даже не пригласил – ясно было, что полицмейстер в России разведет и рыбу без воды. Хвостаков же пролетал свои пять аршинов в совершенном молчании, зато в отличие от консультаций Вертухина убедительно и однозначно. Следственно, подучившись, мог перелететь и Черное море. Ржищев признал, что сие научное заседание было полезней любого академического.

– Но я дивлюсь молодеческим переменам, кои произвели в тебе годы, – сказал Вертухин. – В постельке даже я не совладал бы с этой бородатой горой, – он посмотрел на Полушкина, который вздрогнул и остановился под его пронзительным взглядом.

– А хоть потискать да пощупать! – хрипя от натуги, сказал Хвостаков и выдрал-таки навоз из лона дороги. – Батюшки! – выпрямившись и поднимая голову, воскликнул он. – Кого я вижу!

Он потянулся к Вертухину навозными руками, дабы обнять. Ароматы выгребной ямы окутали Вертухина. Он отшатнулся.

– Неужели ты приехал, чтобы разделить мою радость и счастье?! – закричал Хвостаков, ухватывая Вертухина за щеки и целуя.

– Какую же такую радость? – Вертухин принялся крепко крутить головой в руках Хвостакова и, освободившись наконец, оглядел с недоумением морозный лес и разбросанные по дороге лошадиные яблоки.

Огляделся и Хвостаков, будто впервые видел сей дикий край, одинокую снежную дорогу и грустные конские посевы.

Полушкин, прячась от его взгляда, дернул кверху края мехового воротника и стал похож на пришельца из аглицких сочинений о России – с раструбом вместо головы.

При виде преображенного Полушкина Кузьма, поднявшийся было из саней, в изумлении сел на Пушку, ненароком подвернувшуюся ему под зад.

«Э, брат, – сказал он сам себе. – Вот где оружие пострашнее ружей и медных денег».

– А это кто таков?! – сказал Хвостаков, показывая на Полушкина.

– Конюший Билимбаевского завода Прокоп Полушкин, сын Чертячьев.

– А где благонравная моя супруга Айгуль Мехмет-Эминова? – спросил Хвостаков, подслеповато глядя на Прокопа Полушкина. – Наполняющая меня счастьем, сколько участь человеческая счастья совмещать может.

– Оне изволили остаться в кибитке, – глухо, как из подземелья, откликнулся Полушкин. – А меня выслали вашу честь сопровождать.

– Чья благонравная супруга Айгуль?! – насилу прошептал Вертухин, почти теряя сознание.

Из кибитки выпала еще одна гора, меньшего размера, но в остальном неотличимая от прочих, и кинулась к Вертухину, скидывая на бегу соболиную шапку и показывая головку, прекрасней коей на свете еще не было.

– Айгуль! – Вертухин в изнеможении любви сел на дорогу.

Нет человеческой возможности описать последовавшую засим сцену. По указу императрицы высочайшую турецкую шпионку выслали в город Березов, в дом, где кончил свои дни самый прожорливый птенец гнезда Петрова – Александр Меншиков. Хвостакову же дали возможность сопровождать ее жизненный путь, покуда сил у него хватит. Хвостаков от счастья отрастил усы, покрасил их в турецкий цвет – агатовый с лунным отблеском, – потом срезал, как неподобающие при дворе, приказал слуге наклеить их на пергамент и прикреплял каждый раз, являясь пред очи возлюбенной. На поясе у него теперь неизменно висел ятаган, но деревянный, коим он давил клопов в постоялых дворах. Клопов в России, как и в Турции, было много больше, чем жирафов. Хвостаков разузнал, что ятаганы и вообще-то с самого начала были изобретены для клопов, но никому не доверял сию тайну. Он стал самым отчаянным турком на свете и снимал обувь даже при посещении деревенской уборной. Дважды его босые ноги насмерть примерзали к ледяным доскам, он отрывал их с кровью и слезами и по неделе не мог ходить, но своей новообретенной привычке не изменил.