Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава тридцать пятая
Любимая тварь продана

Все на свете преходчиво и пременно, кроме охоты человеческой к зрелищам и бунтам. А против тяги к зрелищу бунта не устоит даже величайший пустынник, ежели вытащить его к людям да показать ему в минуту их роковую.

Знатнейшее дело найти безопасное место, откуда можно видеть все бездельства, обиды и беззакония, кои разбойники учиняют, и заворожено следить за этими драмами. Благословенна участь видеть ужасы, кои нас самих не касаются! Участи этой жаждут все – и знать и простолюдины.

Вертухин, вернувшись в хоромцы, принялся учить Кузьму и любимых тварей повадкам разбойников и бунтовщиков. Никто из них не осмелился спросить, зачем сие нужно. Михей, стоя на столе в позе военачальника, раскрыл было клюв, но Вертухин тут же отодвинул в сторону заслонку от печи. Михей фельдмаршальским шагом направился прочь, на другой конец стола.

Вертухин взял нож и подошел к Кузьме со зверским видом.

– Готовься к худшему, – сказал он.

– Нельзя ли покамест кого-нибудь другого? – Кузьма задрожал и оглянулся на Михея. – В данное время я не согласен.

– У другого будет своя участь, – сказал Вертухин и, взяв Кузьму за бороду, одним махом отхватил ее.

Кузьма отскочил, с ужасом глядя на барина. Борода у него торчала кочергою, вбок хвостом – как пошла рука Вертухина.

– Теперь подпоясывайся сим кушаком, – Вертухин бросил ему скатерть из крашенины. – Ты – Степан Разин. А это будет княжна, – он показал на Михея.

Кузьма вскрикнул от радости и опоясался скатертью, облитой пивом, заляпанной капустным и свекольным соком.

Вертухин внимательно оглядел его.

– Нет, – сказал он с отвращением, – ты не Степан Разин. Ты – повар, который резал рыбу, прижимая к животу. Да заодно отрезал себе бороду.

– Как же быть? – спросил Кузьма. – Страсть как охота бросить злодея в набежавшую волну.

– Злодея утопит он, – Вертухин показал на Рафаила. – Вон там, в кадке с водой. И тебя тоже, если не будешь повиноваться. План у нас такой. Ты, Кузьма, – донской казак. Рафаил – царь Алексей Михайлович. И он бросает эту разряженную ворону, – Вертухин показал на Михея, – в кадку…

– Верно, – сказал Кузьма. – Поелику все беды происходят от баб. Но мне сказывали, дело было не так.

– Ежели я сделаю, как было, мне под конец надо тебя повесить. Да еще, может, привязать к наличникам за окном, дабы каждую ночь в стекло стучался, яко казненный стрелец к царевне Софье. Просился погреться.

– Лучше сделаем не так, как было, – тотчас согласился Кузьма.

Михей внимательно слушал, что говорит Вертухин, но слова все были подлые, незнакомые ему. Он опять принял надменный вид и стал ходить по столу, сцепляя и расцепляя за спиной крылья.

– А ты, барин, какой жребий себе сообразил? – Кузьма прикрыл рукою подбородок, озябший без бороды. – Наблюдаю тебя, и дух мой сократился в тесные пределы. Переживаю. Не отрекись успокоить.

– У меня жребий один, – отрезал Вертухин. – Следить, дабы вы друг друга заранее не передушили в этом театральном позорище. Я берусь всегда за самые сложные дела.

И с этими словами покинул хоромцы, направляясь вдоль самой большой улицы села оповестить всех о предстоящем позорище.

Два часа спустя на убитом Митькой снегу начал собираться народ.

– Преизрядное поучение, единственное в Российской империи, простонародным, но ясным языком изложенное! – восклицал Вертухин, стоя на пригорке. – Играют актеры отменного дарования.

Селяне с дублеными лицами толпились у избы, заглядывая в окна, – во всем селе единственно у Калача они были забраны в стекло. Тут были староста Прохор Генералов, коему лень было стоять и он забрался на плечи сыну, выборный Яков Проглот, обеими руками держащий живот, куда успел залить полведра пива, крестьянин Исай Суровый с красными глазами на разбитом поленом рыле, бобыль Ерш с теленком на поводке, побирушка Семен Богатов с ковшичком и много еще других людишек.

На противоположной стороне улицы, в купеческом доме Калач намертво прилип к окну, дабы не пропустить ни крохи Вертухинской забавы.

– Преизрядное поучение, отменными актерами исполненное! – зазывал Вертухин. – Ни гроша за погляд! Никакой платы!

В армяке, огромных валенках и сморщенным от мороза лицом он походил и на Исая Сурового и на Семена Богатова сразу.

Слова «никакой платы» были сказочного действия и сами себя несли далеко за пределы села Хренового. Стали сбегаться крестьяне соседних деревень. Хоромцы для гостей купца Калача торчали в людском море, как несчастный обломок скалы. Едва ли с десяток человек могли видеть, что происходит в избе, но передние, стоящие у окон, рассказывали остальным подробно и с добавлениями.

– Медведь, но с голым рылом!

– А Михей-то, Калача приемный сын! Вишь, ногами экие припевки выделывает.

– А этот, с кочергою, – китаец. Из самого Китая.

– Да пошто из Китая?

– Да ить китайцы все на одно лицо. Они его кочергой и подстригли. Дабы отличать от других.

– Знаменитые актеры из Китая Не Су и До Не Су! – навострив ухо, тотчас закричал Вертухин. – На ваших глазах укротят Огненного Дракона!

В избе волновались. Кузьма потрясал культяпкой бороды и старался не смотреть на Михея, дабы не сорваться и не бросить оного в кадку. Михей маршировал по столу, периодически оборачиваясь к Кузьме спиной и поднимая хвост. Рафаил, пряча неприлично голое лицо за кадкой, наливал в нее ковшиком воду.

– Тайны китайского зверинца! – голос Вертухина звучал все радостнее и призывнее. – Говорящий тибетский медведь! Смотритель зверинца, оскопленный дочкою китайского императора и навеки онемевший!

Калач, весь в желтом, как ржаной сноп, начал нырять из одного окна в другое, пытаясь пробить взглядом толпу. Но видны ему были только зипуны, валенки да теленок Ерша, рисующий под собою оранжевые письмена. Наконец, не выдержав, он выскочил из дому и бросился к хоромцам.

Китаец Кузьма был недоволен. «Повредился барин не токмо сердцем, но и умом, – кипел он, будто чугунок в печи. – Откуда деньги придут, ежели ни копейки за погляд не берем! А всего-то надо было шлагбаум соорудить да казаков поставить да сборщика денег…»

В минуту вымыслы Кузьмы привели в село Хреновое весь отряд полковника Белобородова и пять счетоводов из Билимбаевского завода.

Это было бы дело! Тысячу рублей за одно представление, не меньше. К весне стали бы богатеями. А это что? Да ничто – фитюльки!

В Кузьме проснулся дворянин Соколиноглазов, во время оно ставивший на кон по целой деревне.

– Это тюрлюрлю, – сказал он во весь голос. – А был бы погреб в цветущем состоянии!

Да еще хвостатый фельдмаршал испытывает его добродетели!

Он неожиданно выхватил добытую в битве с драгуном саблю. Уже никаких сил не осталось пропускать мимо глаз мелькание цветастого Михеева зада. Сабля с треском опустилась на угол стола, сделав его трехногим.

Михей с криками взлетел на полати. Рафаил поднимался из-за кадки, малосильный из-за не переваренной кости, но страшный, как леший.

– Хозяину нашему лучше знать! – сказал он, потрясая ковшиком и загораживая Кузьме дорогу.

Кузьма кинулся к нему.

План Вертухина поехал, будто гнилая рогожка.

Когда Вертухин в ярости влетел в хоромцы, Кузьма, вцепившись в шерсть Рафаила, сотрясал его больное тело, а Михей, сидя на лысине Кузьмы, долбил ее клювом.

Великий душезнатец сразу понял, в чем дело.

– Напрасно я оскопил тебя только в своей выдумке, – с искренним сожалением сказал он Кузьме. – Надо было по-настоящему. Был бы ты глух, нем и смирен, как комод, – он взял саблю наизготовку, кровожадно приближаясь к слуге. – Во всем селе Хреновом не найдется и пятисот рублей, кроме как у Калача. Тебе принесут разве что хвост от дохлой крысы. А я бы за твою игру еще у тебя добро отнял, ежели бы оно было.

Кузьма бочком отошел в сторону, прикрывая от сабли Вертухина свое драгоценное место печной заслонкой.

Михей победно каркал.

– Доберусь и до тебя, картавое пугало! – пригрозил Вертухин. – Вставлю в горло свистульку.

– А ну всем кланяться публике! – приказал он.

Рафаил, по пояс одетый только в собственную шерсть, встал впереди всех.

– Я из лесу вышел, – хриплым голосом сказал он. – Был сильный мороз…

Это был не только говорящий медведь, но еще и сочинитель! Толпа ахнула, поражаясь его дарованиям.

– Я – Михей! – гаркнул попугай и орденом сверкнул.

– Прости, народ православный, – сказал Кузьма. – Спасибо за внимание.

Вертухин меж тем жестоко торговался с Калачом во дворе.

– Да вить он не только говорит, но и вирши слагать умеет! – со всею силою своей натуры убеждал он Калача.

– И я умею! – отвечал Калач. – «О коль велию радость аз есмь обретох: Купидо Венерину милость принесох…»

– Эти стихи сочинял медведь, а не человек, – возразил Вертухин. – Тысяча пятьсот рублей! Он будет первое украшение твоего зверинца.

– Семьсот! – со всею приятностью, но твердо сказал Калач. – У него рыло голое.

– Что ты за человек, братец. Он вить даже есть не просит. За последние дни съел только сухарь, политый квасом. У тебя мышь в амбаре за день уносит больше. Его содержать одна радость. Давай за тысячу триста.

– Ежели он не ел, следственно, думал у меня откормиться. А как завтра начнет трескать да малины запросит? С медом. Семьсот один рубль и два гроша.

Калач светился, как блин, смазанный маслом.

– Тьфу на тебя! – разозлился Вертухин. – Как он мог располагать откормиться, ежели я не говорил ему, что буду его продавать?! И какая малина – медведи зимою спят!

– Семьсот один рубль и три гроша, – сказал Калач. – Он, чаю, медведь не настоящий.

– Я к тебе его сейчас выпущу, поговори с ним. Он расскажет.

– Восемьсот один рубль, – тотчас уступил Калач.

Вертухин понял, куда надо бить.

– Не продашь за тысячу триста, из двора не выйдешь. Будешь с ним самим торг вести. Да еще китайца с саблею к нему приставлю.

Калача впервые в жизни арестовали во дворе собственного дома. Это его несказанно удивило и огорчило.

– Тысяча рублей, – сказал он.

Вертухин думал несколько минут, ковырял валенком снег и даже отвернулся от Калача.

– И каждый день ему две порции пива домашнего варенья, – наконец согласился он. – Браги, по-вашему.

– Ты же, барин, сказывал, он только один сухарик в неделю просит.

– Это еды, а про питье речи не было, – сказал Вертухин и внушительно добавил. – И не он просит, а я прошу.

Ударили по рукам, а Калач, подтверждая сделку, еще и животом на Вертухина ласково надавил.

Глава тридцать шестая
Назад, мечте навстречу!

Дементий Вертухин от злого нетерпения, как пьяный, ходил. Каждую минуту ясно ему представлялось, как Хвостаков его лунноликую Айгуль щупает и как она в снегах березовских погибает.

– Кузьма, – сказал он денщику, – завтра выезжаю в Санкт-Петербург. Денег у меня ныне на первое время довольно.

– Да пошто в Санкт-Петербурх?! – изумился Кузьма.

– В ноги благодетельнице нашей императрице всея земли российской паду! Дабы смилостивилась и сердце мое из Сибири вернула.

– Да вить твоя милушка – чужая жена!

– Это в России она чужая жена, – загадочно ответил Вертухин.

– Екатерина, барин, тебя Шешковскому отдаст, – убежденно сказал Кузьма. – Для спасительного поучения да угощений железной кашей. Вить ты послан пособников турецких в разбойничьей шайке искать, а не шататься по России за соблазнами, из Турции же к нашим пределам приставших.

– Я ей подарок доставлю, доселе никем не виданный! И пособников найду! Они не только рядом с Пугачом ходят, а паче того в Санкт-Петербурге вьются.

– Да что за подарок?

– А самокат Артамонова!

Кузьма в досаде схватил нож и отпластнул остаток бороды.

– А как же я?!

– Вернешься к Белобородову с десятью тысячами рублей. Один воз екатеринбургских, остальные ассигнациями. Десять тысяч рублей заставят Питера Педоровича поверить любой сказке, какую скажешь.

Кузьма подставил под стол вместо четвертой, обрубленной им ноги собственное колено и сел на лавку с ковшиком браги в руке.

– А сказку ты ему скажешь вот какую…, – Вертухин пристроился рядом, подавая Кузьме луковицу, дабы не на пустой живот пил.

Все русские красноречивые творения, о коих слыхали товарищи Вертухина, составили бы журнал не весьма большой. И уж Вертухина среди авторов сего журнала вряд ли можно было сыскать. В Турции да в глубине сибирских руд немалую часть жизни пребывая, он не имел случая представить дар красноречия настоящим ценителям. Но Кузьма был им покорен еще со времен Казани и всегда слушал барина так, что сердце у него вставало на минуту и боле. За те пять минут, что Вертухин ему свой план раскрывал, оно сделало всего два удара. На третий Кузьма поднялся, с грохотом обрушивая стол. Он был торжественен, как при награждении орденом и даже голову склонил, будто для ленты. Лицо у него сияло, как у прощенного грешника.

– Барин, – сказал он, – ты истинно леший и святой угодник в одном лице. Как ты сплел да повернул – ты, батюшко, первый в России змей!

Скромность Вертухина была чувствительно задета, и он зарозовел.

– Положим, ты приврал, – потупившись, возразил он и все же не выдержал. – Но, правду сказать, совсем немного!

Кузьма стоял перед ним, как на плацу.

Вертухин поднял упавший со стола нож и протянул ему:

– Сие оружие Рафаилу передай, дабы он в первую же ночь веревку перерезал да убежал.

Кузьма принял нож, яко царскую милость.

– Но, барин, когда тебя волки будут на дороге есть, вспомни обо мне, что я тебе про соблазны говорил.

– Не только тебя, но и маму родную вспомню, – пообещал Вертухин.

На другой день рано утром он уже катил на самокате Артамонова по великой русской дороге, ночью оставив Гробовскую крепость позади себя.

На нем были валенки, медвежья шуба, лисий малахай с ушами и меховые рукавицы. Сию кожаную гору и самый голодный волк не сразу смог бы разгрызть.

Ехать было весело.

В кармане у Вертухина гремели медные гроши на дорожное пропитание, на руле – колокольчик для приветствий ямщикам, а в сердце – звонкая радость.

Он хоть и удалялся от драгоценной спутницы его души географически, но все ближе становился к ней в мечтах своих.

Он спас несчастного сына Артамонова от участи есть машинное масло, оставив для него пятьдесят рублей вместо отцовского самоката.

Он добыл для грозного полковника Белобородова десять тысяч рублей и дал приют в стане сего разбойника не только Рафаилу и Кузьме, но и собаке Пушке.

Он сделал то, чего не смогли бы в его лютом положении самые необыкновенные умы!

По деревьям хлопал своею студеною рукою ветер и залазил в подмышки ветвей, так что деревья бранились, как на базаре. Мелкие, будто дворовые собачонки, неслись куда-то облака – пропитание добывать или забавы ради. А в поле подпрыгивала в небо поземка да падала обратно, разбиваясь в пух и прах.

Вертухин с умилением в сердце гнал навстречу мечте.

Покуда он скатывался с Уральских гор и дорога шла больше вниз, самокат бежал с охотою. Не то стало ближе к равнине. Упоры для ног пришлось топтать с силою, коей Вертухину с рождения было даровано немного, колеса начали жалостно стенать и норовили утешиться в сугробе обочины.

А мимо, обдавая его снеговыми хвостами, неслись кибитки, санки, скрипели дородные обозы, и всяк проезжающий не мог по целой версте расстаться с ним взглядом, обезумевшим от сей картины.

– Эй, копна на железной костоломице, сколь возьмешь до Москвы с тобой прокатиться? – обгоняя, крикнул из дровней молодец в суконной шапке и дырявых рукавицах.

– Бородавку от твоей прабабки!

Малый, сконфуженный небывалой ценою, не нашел, что ответить, и пропал в снеговом облаке.

Навстречу уже неслась тройка сивых в завитушках куржака, будто в бараньих шкурах. Извозчик, толстый и каменный, яко фараон, держал вожжи в вытянутых руках.

– Скажи, братец, где выращивают сих дородных баранов? – на ходу спросил его Вертухин.

– На конюшне князя Пенделейского! – не удостоив его взглядом, важно бросил извозчик.

– Да я про тебя спрашиваю!

К концу дня ноги онемели, а самокат начал скрежетать от злости. Путешествие во имя возлюбленной и ради спасения России стало истощать дух Вертухина. И когда с горы ему открылась Ачитская крепость, он впал в размышления.

Ачитская крепость была изрядно веселей Гробовской: здесь имелся один каменный дом, а почтовая изба с ее толстенными стенами походила на бойцовую башню. Улиц же было множество, и они точно бы скакали вверх по горе, стараясь каждая обогнать другую и залезть повыше.

Вертухин спешился и прошел в почтовый дом. В сем доме, кроме почтового комиссара, он обнаружил несколько солдат и господина в длинном полукафтанье и в буклях, обсыпанных мукой и для твердости политых квасом. Господин держался начальником и ходил по избе, ни на кого не глядя.

Заробев и тут же выйдя, Вертухин спросил у дворника, кто таков сей семинарист.

– Исправник Котов с командою, – отвечал дворник. – Едут по наряду куда-нито и ждут лошадей.

– Да хотя бы в какую сторону едут, на запад или на восток?!

– Разве я знаю, где, к примеру, запад, ежели тут везде восток?

– Да в гору или с горы?! – такого непроезжего ума Вертухину не доводилось встречать и терпение у него начало иссякать.

– С горы.

«Ага, брат, – сказал Вертухин сам себе. – Вот тебе удивления и чувства сердца твоего. С горы едут, следственно, в ту же сторону, что и ты. Этого случая никак нельзя пропустить».

Он опять предался неким сложным размышлениям и только валенком притопывал вослед своим летучим мыслям. Наконец крепко и с удовольствием хлопнул одной рукавицей по другой, подошел к своему железному товарищу и вывел его со двора.

Не без сожаления оставив единственный предмет своего достатка на базарной площади, он направился в трактир.

«Прости, друг мой, даст бог, не успеют разобрать тебя на игрушки», – вошед в теплый, пахнущий навозом туман трактира, подумал он и потребовал водки.

– Скажи, любезный, знаешь ли ты исправника Котова? – спросил он, когда трактирщик поставил перед ним шкалик.

Глава тридцать седьмая
Вертухин попал в сказку

Исправник Котов был идейный брат белобородовского воина Рафаила, но пошел еще дальше: он полагал деньги шпионами дьявола. Хитромудрый вор засылает мышей в амбар, дабы проверить, нет ли чего съестного. Выйдут мыши обратно – ничего приятного и полезного там нет. Останутся – надо грабить. Так и дьявол запустил к людям деньги, к коим те прилепились, яко мухи к меду. Сатана же таскает дух бессребреничества мешками да сбрасывает в пропасть.

Котов происходил из семьи священника, в коей о рублях и копейках говорить не было обычая. И случилось так, что самая сладкая мечта Котова стала не иметь ни гроша и жить вовсе без денег.

Но деньги требовали везде. Надо тебе веревочку для нижних штанов – иди в лавку и греми медными копейками. Хочешь кляузу на соседа составить – никто тебе даже бумажную затычку не подарит, дабы ты ее развернул да на ней написал. Нищий на паперти и тот просит пятак. Только на огород по нужде еще можно было ходить без денег.

Но не может же умный человек да с такими чистыми помышлениями о деньгах, всю жизнь только и делать, что засорять огород последствиями своего организма!

Однако по истечении лет Котов сладил с тревогами. Нелицемерному своему другу и родственнику он обещал сто рублей ассигнацией за чин сержанта караульной службы. Чин ему был дан, а от обещаний он отступился. От сего злоухищрения родственник заболел и умер, деньги спрашивать стало некому, и Котов вышел из этого дела чист, яко слеза ангела.

Годами позже произведенный сим же бессребреническим путем в исправники Красноуфимского уезда он последовал своей философии уже с небывалой строгостью.

Он месяцы проводил в разъездах, сберегая от износа домашнюю утварь и постелю, ходил везде в мундире, даже в баню, дабы не тратиться на одежду, пропитание добывал не с помощью денег, а с помощью оплеух провинившимся солдатам – ежели дать солдату оплеуху, он тотчас принесет от какого-нибудь крестьянина и курицу, и сметану, и пироги и никакой платы не попросит.

Его мундир от банного щелока разъехался и стал требовать починки – он из человеколюбия приказал отдать его последнему бедняку уезда ачитцу Полузайцу и стал ходить в батюшкином полукафтанье тех времен, когда тот еще был семинаристом. Полузаяц обменял мундир на ведро браги. Выглотив сие ведро, он украл мундир у покупателя и за полуштоф водки отдал в другом месте, а там и в третьем. Так мундир гулял по уезду месяц, покуда Котов не забрал его обратно и не приспособил вместо домашнего халата. Философия полного бессребренничества осталась непоколебимой – никто и от мундира не получил никакой прибыли.

Голову Котову убирал теперь конюх и сделал его похожим на мерина в буклях. Супруги же у него никогда не имелось, поелику женщина, коя не спрашивала денег, была в сих местах только одна – сибирская каменная баба.

Котов был человек не только большого чина, но и большой святости. Некоторое время спустя он свел дружбу с масонами, которые к той поре приобрели в России большой, хотя тайный, вес. Это укрепило в нем дух бессребренничества до небывалой твердости.

Ныне он направлялся на крестины племянника в губернский город Пермь. Дорога в Пермь стоила две копейки за версту. Но платить хотя бы две копейки за версту было никак невозможно. Котов нашел выход гениальный: надо было поймать какого-нибудь злодея и доставить его в Пермь. Конечно, за казенный счет.

Но злодеев Котову нынче не попадалось.

Да еще лошади на Ачитском почтовом дворе оказались в разгоне. Котов ходил по избе неугомонный, как медведь-шатун. С досады он плюнул в кадку почтового комиссара и велел наносить туда воды снова.

В сию минуту Вертухин на другой раз взошел в избу.

– Позвольте, милостивый государь, узнать, в чем вы имеете такую нужду, что плюете в кадку? – обратился он к Котову.

– Да ты кто таков? – сказал Котов и раздул ноздри. – Небось, купец – набрать в одном дворе осиновой коры и продать в другом?

– Я дворянин, милостивый государь. Борис, сын Живоедов. Я дворянин и не могу разуметь людишек, кои ради денег на земле обретаются. В одном большом селе видел я театральное позорище, представленное тамошними актерами. Алчный господин сих актеров выторговал у селян тысячу рублей за погляд. Неслыханное дело!

Суровое лицо Котова размягчилось.

– Садись на лавку, – предложил он.

Они устроились друг подле друга.

– Великая нужда у меня есть в злоумышленнике, – поделился своими терзаниями Котов.

– Да ведь лиходеев множество в сих местах! – воскликнул Вертухин. – В Билимбаевском заводе злодей самым хитроумным способом убил до смерти поручика Минеева. Лучшего преступника вам, милостивый государь, не сыскать!

– Сей случай знаю! – с досадой сказал Котов. – Помогал екатеринбургскому исправнику Несмышляеву дознание вести.

– И что?! – вскинулся Вертухин.

– Днями после в Гробовской крепости сей же злодей проломил голову некоему Вертухину, который представлялся капитаном особливой императорской службы, а на самом деле турецкий лазутчик.

Вертухин почувствовал, что стало жарко и лицу, и сердцу, и ягодицам. Благодаря придуманной кем-то ловкой сказке он оказался турецким посланцем. Ежели исправники двух уездов его в турки записали, теперь хоть по сто раз на дню крестись – все едино бусурманин будешь.

– Да жив ли остался этот лживый капитан?

– Сказывают, жив и бежал.

– А убивец?

– И он бежал, – Котов повертелся на лавке, приходя в прежнее нетерпение. – В том-то и печаль. Злоумышленник мне надобен теперь же, сию минуту!

Вертухин задумался, приходя в себя.

– Любой?

– Любой!

– Так бы, милостивый государь, вы и говорили, – Вертухин разыграл обиду столь искусно, что самому стало совестно. – Да ведь вам никто не поможет, кроме меня! Ныне на моих глазах в Ачитской крепости совершено злодейство…

Котов привскочил со своего места.

– Сказывай, не тяни за душу!

Вертухин встал и, торжественный, как весенний ледоход, прошел по избе в другой угол, а потом и обратно.

– А надо ли? – тут же опечалившись, сказал он. – Кто вернет мне единственного, драгоценного друга, украденного ныне лихоимцем на базарной площади?!

– Я тебя прибью сию же минуту! – Котов прыгнул на середину избы. – Рассказывай о преступлении полностью и со всеми обстоятельствами. Кто сей лихоимец и как он совершил свое бездельство?

Но еще с четверть часа Вертухин не позволял уговорить себя и поведать подробности возмутительного грабежа. На него, Вертухина, сие преступление так подействовало, что он почти ничего не помнит. А вор так ловок, что даже исправник Котов, столь знаменитый своим искусством проводить дознание, вряд чего от него добьется.

В конце концов Котов обернулся к сержанту и крикнул:

– Беги в караульную за подкреплением! Обыскать всю крепость!

– Э, нет! – Вертухин встал на пути сержанта. – Тут надо действовать с помощью ключа к внутренностям человеческого сердца.

– Заметьте, милостивый государь, – обратился он к Котову, – русские люди особливо устроены. Они из двух слов небывалую сказку сочинят, а из гвоздя механического человечка сделают. На сказки я не мастак, – он с укором посмотрел на Котова, – а по механической части отменные способности имею. Ныне я в Санкт-Петербург еду, дабы всемилостивейшей императрице нашей самокат представить, мною изобретенный и нигде доселе не виданный. Сей самокат украл у меня на базарной площади известный вам бездельник Полузаяц. Но! – предостерегающе вскинул он руку, заметив, что Котов опять обернулся к сержанту. – Я опасаюсь, что он его уже выменял на оловянный маятник.

– Да на что ему оловянный маятник! – поразился Котов.

– Для измерения силы тяжести.

Тут и Котов задумался.

– Не зная внутренностей его сердца, нам самокат не найти, – согласился он. – А без уворованной вещи нельзя доказать вину вора.

– В Пермь надо доставить и самокат, и вора, – сказал Вертухин. – И потерпевшего. Поелику он свидетель и владелец небывалого во всем мире устройства.

– Теперь иди сюда, любезный, раскатай уши и выслушай меня, – подозвал он сержанта, видя, что Котов не перечит ему ни малейшим знаком. – Распорядись окружить покойным образом избу бабушки Карпухиной. В ограду зайдите со стороны бани, где бабушка готовит вино горячей выгонки, иначе водки. Да знайте, что Полузаяц измеряет силу тяжести не только оловянным маятником, но и поленом, причем зело умело и крепко…