Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать восьмая
Чертов договор

В России есть древний обычай, который и само время не может переделать доднесь. Всяк принадлежащий к императорском дому должен лично объезжать просторы российские, дабы вести надзор за исполнением правил и законов да нужды людишек выслушивать. Всегда была и есть потребность наставить, исправить, а то и немедленно высечь. Человек разумный в России может быть только один, и в том году, о коем идет речь, им был назначен великий князь Павел Петрович. Несмотря на пагубу и разбои, кои учиняла шайка Пугачева, он объезжал Сибирь. Матушка его Екатерина Вторая имела заветную мысль, что он попадет в руки его самозванного папы, тем дело и решится. Хватит с нее Петра Третьего Федоровича. Но храбрые воины генерал Деколонг и полковник Михельсон отогнали зверя на Южный Урал, и великий князь продолжал добродетельно исполнять свою службу, угодную господу богу и отечеству.

Тем днем, 20 января 1774 года, он прибыл в вотчину промышленников Демидовых город Нижний Тагил. Высокие гости, откушав в доме управляющего копченого муксуна и водки – великий князь, горячий поклонник всего немецкого, пил привезенное с собою пиво, – двинулись на медный завод.

По всей Сибири Павел Петрович делал распоряжения для скорейшего улучшения жизни сибирской. И везде оставлял о себе широкую славу. В одном городе он приказал наделить всех кусками земли «для родовых поместий» в двадцать квадратных саженей каждый, взимая в пользу казны по одному лишь серебряному рублю за кусок. «Когда он уберется отсюда, кровопийца!» – шумели в городе. Земли здесь было столько, что деньги брали у тех, кто хотел от нее отказаться. В другом месте дал указание мещанам построить оранжерею и посадить лимонные деревья. «Да у нас и картошки-то нет, на что нам лимонные деревья?» – зудели в толпе. Острый на ухо великий князь услышал. «Нет картошки – будете есть лимоны!» – сказал он и прекратил разговоры.

Ждал своих даров и Нижний Тагил. Ехать было десять минут, но великий князь в те минуты успел изрядно распорядиться городской жизнью: священникам вместо молитвы читать уложения и указы, заводским людишкам ходить на работу строем, всех заводских мастеров взять под арест, а на плотине поставить конную статую короля Пруссии Фридриха Второго Великого, любителя мужчин. Первые три перемены вводились для порядка, а третья – в назидание: король Пруссии никогда Нижний Тагил не посещал, но оный город был прочувствован его кобылой, однажды хватившей задом пулю, отлитую на здешнем заводе.

У пруда высокое войско разделилось: первые две четверни свернули к медному заводу, а третья, возглавляемая господином в медвежьей шубе, поскакала прямиком к паровой телеге Черепановых.

Иван Безумнов, не помня себя от гордости за паровую телегу, побежал под угор в одних портах, рубахе и войлочных колпаках. Колпаки подпрыгивали и закрывали Ивану глаза. Он сдернул два верхних и побежал дальше, держа руки в колпаках, будто в рукавицах.

– Срам прикрой! – крикнула ему баба, выбрасывая за ворота какой-то меховой комок.

То ли баба не знала, где находится у мужа срам, то ли, наоборот, знала очень хорошо: комок оказался шапкой. Иван, не останавливаясь, лишь покосился на эту меховую нежить.

Аммос догнал своего нелицемерного друга и накрыл его половиной тулупа, сам оставшись под второй половиной.

Гнедые подлетели к паровой телеге, пыхтевшей на чугунной дороге, и господин в медвежьей шубе выкрикнул:

– Статский советник, член Академии наук, профессор Михаил Васильевич Ломоносов!

Подскакала четверня, вся в куржаке и пару, отлетела на легоньких шарнирах дверца кареты, и на скользкую зимнюю дорожку сошел знатнейший хулиган и просветитель земли русской Михаил Ломоносов в распахнутой шубе и белоснежных кюлотах. После обеда он стоял на ногах зело нетвердо, и секретарь поддерживал его под руку.

Отечественный гений сопровождал великого князя в его инспекциях по Сибири. От русского духа у великого князя делался насморк и случалась ипохондрия, но архангельского мужика он принужден был взять с собой, ибо лучше оного никто богатств сибирских не разумел. Ломоносова, же в свой черед, от неметчины хватала костоломица, однако наследником престола он, изрубивший однажды всю мебель в Академии наук, манкировать никак не мог. Так и влеклись они по всей Сибири – бык и осел в одной упряжке.

Мирон Черепанов махнул машинисту остановиться.

– Кузьма, сходни! – не оборачиваясь, вполголоса сказал за спину господин в медвежьей шубе.

Из саней как бы сам собой выпал екатеринбургский медный рубль, и сей господин, повелительно выставив перед собой руки в красных кожаных рукавицах, по-царски ступил на него, а потом уже и на дорогу. Сошествие его к паровой телеге Черепановых выглядело много отменней, нежели у Ломоносова.

– Сопровождать его превосходительство в Нижнем Тагиле приставлен! – сказал он Мирону со всей значительностью и, оглянувшись на Ломоносова, добавил: – А также делать необходимые пояснения. И записывать просьбы.

Ломоносов, проделывая в черном снегу белые пещеры, уже шагал к чугунной дороге.

– Дыра? – спросил он, наклоняясь под брюхо парового котла, откуда капало.

– Конденсат, – сказал Мирон.

Ломоносов потрогал пальцем, попробовал на язык.

Он обошел паровую телегу со всех сторон. Она была великолепна. Безупречные круги чугунных колес, отлитых в самых приличных формах и на вид невесомых, золотистая обшивка парового котла из отменных кедровых досок, бронзовая, сияющая на солнце верхушка трубы.

А главное, что было удивительно, машина пыхтела, яко живая, и находилась в нетерпении сейчас же двигаться!

– Изрядно! Зело изрядно!

Ломоносов опять попробовал конденсат на вкус.

– А если заправить паровой котел бражкой? – он поглядел на Мирона и пошел осматривать прицепные тележки.

– Дворянин Вертухин! – сказал господин в медвежьей шубе и предъявил Мирону аглицкий паспорт.

Мирон, не только знавший одно аглицкое слово: Stefenson, но и лично знакомый с человеком, оным словом обозначенным, заробел. Как бы в шпионы не записали.

Он снял шапку и слегка поклонился, правда, еще в сомнении, правильно ли делает, достаточно ли весу у аглицкого паспорта, дабы в мороз шапку перед ним ломать.

– Его высокопревосходительство великий князь Павел Петрович прослышал, будто от твоей пароходки птицы наземь падают, – сказал Вертухин. – Ворона свалилась в трубу сапожника Кожеедова, и от сего происшествия большой пожар приключился. Говорят, она выскочила из трубы и с горящим хвостом на соломенную крышу села. Верно ли?

Мирон молчал, убитый чистой правдой, и спрятал шапку под мышку. Жареную на соломе ворону он своими руками подал бродяжкам на ужин, но те добром не преисполнились и слухи разнесли злые.

– Только ради славы отечества! – сказал он наконец.

– Ты в дураки нас вводишь, – возразил Вертухин строго. – Куры от твоей пароходки доднесь не могут нестись. И еще неизвестно что снесут. Разве это славы отечества ради? Да они после сего происшествия никого, кроме врагов России, взращивать не будут!

Мирон Черепанов, как и его отец Ефим, силен был только в механизмах, а в курах мало что понимал. Но и оставить их без внимания не мог.

– Поршни несмазанные! – сказал он. – Кривошипы!

– Демидов в Италии, куры без яиц, коровы без молока… – Вертухин подступил ближе к Мирону. – Петухи начали кудахтать… Заводские людишки волнуются, как бы несчастья не вышло. А тут великий князь приехал. Заводские составили челобитную и завтра ему подадут. Я сведал с утра – у ворот опять толпа собирается.

Лицо у Мирона стало серым, как тагильский снег. До него дошли слухи, что императорский двор купил для железной дороги в Санкт-Петербурге стефенсонову пароходку, а их паровую телегу без внимания оставил. Теперь, после злосчастий в Нижнем Тагиле, великий князь, немец и сторонник всего европейского, может ее вовсе запретить. Иными словами, убить чугунную радость всей Мироновой жизни.

Вертухин с превеликим вниманием наблюдал, как убирается горем лицо Мирона.

– Великий князь еще не знает, что деньги на твою паровую телегу из Крыма от визиря Мехмет-Эмина поступили, – сказал он и развернул перед Мироном веленовый свиток, турецкими да русскими буквами украшенный. – Он еще сном и духом не ведает о сем договоре.

Мирон взглянул на свиток, отшатнулся от Вертухина, как от лешего, и провалился валенком в сугроб. Так и стоял: одной ногой на дороге, а одной в глубоко в сугробе, как в могиле, – недвижный и несчастный.

– Что же было делать, коли денег, Демидовым выданных, хватало только на чугунные рейки да сосновые поперечины под пароходку, – сказал он, будто нежданной болезнью пораженный.

– Значит, продал душу черту? – безжалостно спросил Вертухин. – То-то животные в таком лютом положении находятся. Скоро до людей очередь дойдет.

Мирон смотрел на него, будто приговоренный.

– Не губите, ваше превосходительство, – сказал он еле слышно.

– Чертежи пароходки, чай, уже Мехмет-Эмину отправлены? – спросил Вертухин.

– Нет покамест.

Вертухин, благородным жестом распуская полы шубы по ветру, прошелся туда и обратно. Важность его осанки дошла до такой степени, что Мирон едва стоял на ногах.

– Сделаем так, – сказал Вертухин, видя, что его молчание стало для Мирона уже нестерпимым. – Ты договор-то у нас купи. И с миром езди дальше на паровой телеге.

– Да как это? – растерялся Мирон. – Как купить?

– С помощью рублей, – сказал Вертухин. – Из рук в руки.

Мирон жевал губами, будто считая в уме.

Вертухин подал ему свиток, дабы он удостоверился в его подлинности да проникся выгодностью сделки.

Мирон долго изучал подписи на свитке, свою и отцову, и протянул свиток обратно Вертухину, темнея взором.

– Дорого, поди, возьмете, ваше превосходительство, – сказал он сухо. – Я, к примеру, договоров никогда не выкупал, цены не знаю.

Он посмотрел на договор, как на злейшего своего врага. Эк угораздило его подписать чертову бумагу!

– Сойдемся, – заверил его Вертухин, беря под локоть и вытаскивая из сугроба на торную дорогу. – Сброшу полцены, ежели расскажешь, кто тебя с бусурманами свел да зачем бусурманам паровая телега. Да не водил ли ты, любезный, общество с неким господином Минеевым?

Мирон вздрогнул и остановился, будто его торкнули по голове невидимой рукою.

– Ну-ну! – сказал Вертухин покровительственно. – Не так страшны уродства, в кои ты вляпался. Все можно исправить.

Глава двадцать девятая
Ученье – немцу тьма

Знатнейший во всем мире коллекционер Александр Гумбольдт обладал нечеловеческой выносливостью и терпением. В джунглях Амазонки он питался акридами и мухами (нечестивые языки мололи, что и клопами из постели его спутника Бонплана), Кордильеры покорил босиком, Ориноко от истока до устья, напротив, – с обезьяною на плечах. Он притаскивал из своих странствий по восемь тонн сена, а камней – по десять. Под кожей у него сидели клещи, бороздившие тело, как чернозем, тукан исклевал ему левое ухо. Но все это лишь поправляло настроение его духа, поелику шло об руку с наукой.

Однако то, что случилось в России, ослабило волю к жизни Александра Гумбольдта. В Екатеринбурге у него украли шнурок от штанов. Сие происшествие никак не могло служить ботанике или географии, в коих он был столь силен. Он не мог и придумать, какой науке оно могло бы послужить. Всю дорогу от Екатеринбурга до Нижнего Тагила, куда его влекли богатые местные руды, он думал о том, что подвигает людей воровать копеечные шнурки, причем именно от штанов. Александр Гумбольдт был так поражен неведомой силой этого поступка, что никому не сказал о пропаже, всю дорогу был мрачен и придерживал штаны руками.

Российский императорский двор дал ему в дорогу отряд вооруженной охраны, теплый и вместительный возок, 25 тысяч рублей денег и вексель на 1200 червонцев. Да в проводники к нему приставили чиновника горного департамента Мельникова, знавшего по-немецки и по-французски и, хотя не стоившего 1200 червонцев, зато сметливого в отношении денег. Мельников исхитрился не только провезти Александра Гумбольдта по Уралу даром, но в Екатеринбурге собрал еще с жителей по копейке за погляд на знаменитого ученого.

Александру Гумбольдту не были указаны пределы его желаний. Посему, подлетев к Нижнему Тагилу, он отпустил конвой пьянствовать, а сам вместе с Мельниковым тотчас на медный рудник поехал.

Мельников уже изнемог путешествовать с Александром Гумбольдтом. Возок был набит всякой дрянью: сухими дудками тысячелистника, сосновой корой, мышиным пометом, перьями ворон и дятлов. Последние версты перед Нижним Тагилом Мельников сидел на еловых шишках, намертво прилепившихся к его шинели, а в спину ему упирался трухлявый березовый пенек. Измучившись сими тяготами, он задремал и не уследил, когда Александр Гумбольдт выскочил на дорогу и стал разламывать руками свежий конский катыш.

Мельников проворно выбежал из возка. Еловые шишки висели у него на заднице, как огромные пиявки.

И только он приноровился отобрать у Александра Гумбольдта дурно пахнущий конский пряник, как исследователь вытащил из него овсяное зерно да через увеличительное стекло рассмотрел. Мельников снова бросился к нему, но Александр Гумбольдт уже склонился над обочиной, раскапывая прошлогоднюю траву. Это был не Александр Гумбольдт, а блоха, кою русские мастера еще не подковали.

Мельников отошел в сторону, оставив Александру Гумбольдту его занятия. Мельников был на вид хитроват, телом крепок и в движениях ловок. По причине своей сметливости и ловкости он тотчас все вокруг осмотрел и, пораженный, встал, яко суслик на холмике. Прямо перед ним, через сугроб, молотила какую-то песню паровая машина на чугунных колесах: пук-пук-пук. Машинист держал руку на рычажке, дабы свистнуть кому в случае неприятности.

Мельников кинулся к Александру Гумбольдту:

– Euer Wholgeboren! – он похлопал ученого по спине. – Das ist hier ein Dampfwagen!

Александр Гумбольдт не откликался, положив на ладонь одной руки зерно из конского катыша да хвостик травы, выкопанной им из-под снега, и разглядывая их, а другой рукой придерживая штаны.

– Das ist hier ein Dampfwagen! – Мельников постучал его костяшками пальцев по затылку. – У-ух-ух! – он подбросил полусогнутые руки вверх, изображая клубы пара.

Александр Гумбольдт даже не поднял головы на пароходку, коя в сей момент заклекотала всеми своими железными членами и двинулась.

Мастеровые, мещане, бабы, мальчишки стояли вдоль дороги строем, будто на казни.

Иван же Безумнов и Аммос Безухов, большие поклонники сего парового чуда, прилепились друг к другу, как сиамские близнецы, и дрожали от горячего восторга пред оным рукотворным величием. Спицы пароходки рубили солнце, пар вздымался, будто дым от пожара, железные суставы меж прицепных тележек яростно скрипели, недовольные друг другом и медленностью хода. И когда машинист засвистел со всею силою, Аммос Безухов отлепился от своего сотоварища, сел на снег и заплакал.

Едва паровая телега миновала толпу, на дорогу вышел Ломоносов и остановился, разглядывая согбенную спину великого собирателя трав. Его лицо покраснело, как при запоре, вздулось, опало, опять вздулось, и он крикнул:

– Ванька!

Дворовый парень Ванька, исполнявший при Ломоносове то же, что Мельников при Александре Гумбольдте, уже тащил из кареты палку для завивания волос. Ванька, в отличие от Меньшикова, языков не знал, но умел немедленно и точно переводить мысли русского гения в свои телодвижения.

Ломоносов был взбешен тем, что Александр Гумбольдт манкировал паровой телегой. Пивоглот берлинский предпочел ей конское дерьмо да придорожную лебеду, засохшую полгода назад!

Архангельский великан принуждал немцев в России к порядку с неукротимостью механического чудовища. В Академии наук на одного русского приходилось полсотни немцев, а один немец обходился казне, как полсотни русских. С учеными академиками еще можно было сладить, прибегнув к немецким матерным словам, коим Ломоносова обучили в Германии. С неучеными же, однако, выходила комиссия и только. Да взять хоть секретаря Академии доктора богословских наук Шумахера. Ломоносов отваживал оного богослова от воровства единственно с помощью толстого крестьянского кулака, шпаги да графа Ивана Шувалова.

Не нравилась Михаилу Васильевичу Ломоносову согнутая в поклоне перед лебедой спина Александра Гумбольдта! Не находил он в ней ничего почтенного и ученого.

Да перед изобретением русских мастеровых он должен был тянуться, как на плацу!

– Эй, братец! – обратился Ломоносов к Мельникову. – Не твой ли родственник стоит там на задних ногах? – он показал на Александра Гумбольдта. – Он разумеет человеческую речь?

Мельников опять сделал руками неопределенные движения в виде клубов пара.

– А свисток паровой телеги от прочих шумов он отличает? – спросил Ломоносов. – Ведает ли он, кому свистит паровая телега в случае неприятности?

Мельников, зная склонную к смутам душу русского физика, химика и стихослова, стал розовым и умильным, как недельный поросенок.

Ломоносов взял в руки палку для завивания волос, Ванькой ему поданную.

– Слыхивал ли ты, что в России ныне карантин и больных не пускают? – повернулся он к Мельникову, сию же минуту ловко накручивая на палку висящие из-под шапки волосы Александра Гумбольдта.

Александр Гумбольдт выронил зерна из одной руки, а пояс штанов – из другой.

В сие самое время паровая телега опять свистнула, с фасонными переборами.

Тут и Александр Гумбольдт обратил внимание на тагильского единорога, живого, но чугунного. Толстый его отросток грозно пукал в небо.

Замешательство Александра Гумбольдта, однако, длилось недолго – он увидел торчащий из-под снега репей и кинулся к нему, оставив парик на палке Ломоносова.

Нельзя описать той радостной свирепости, коя охватила душу Ломоносова при поведении сего немца. Поучить его теперь были не только долг и обязанность, но и счастливая возможность!

Ломоносов хватил Александра Гумбольдта палкою по спине так, что знаменитый путешественник, пешком взявший Кордильеры, не скоро смог разогнуться.

– По шарам его, по шарам! – подбадривал Ломоносова Ванька. – Поучи его, ваше высокопревосходительство, дабы глядел, куда надобно.

Разогнувшись наконец, Александр Гумбольдт так получил по шарам, что они заплыли в ту же самую минуту.

Теперь он не мог видеть не только паровую телегу, но и репейник и весь белый свет. Ученье Ломоносова накрыло тьмой немецкого ботаника и натуралиста, лицезревшего половину земного шара.

Александр Гумбольдт стоял меж тагильских снегов в ослеплении и позоре – ко всему прочему штаны упали к его ногам.

Верный Мельников с живостью арлекина подскочил к Александру Гумбольдту и, дернув штаны кверху, подвязал их какой-то случайной веревкою.

Ломоносов опять замахнулся палкой для завивания волос. Но палку перехватила посторонняя рука, холоднокровная и железная. То была рука Вертухина, не растерявшегося в виду драки двух высокопревосходительств.

– Государь! – обратился он к Ломоносову. – Прием оказан знатнейшему иноземцу не по чину, его встретили здесь неудовлетворительно. А ведь матушка императрица приказывала везде подхватывать под руки, будто больного.

– Кто таков?! – заревел Ломоносов, оглядываясь и опуская палку.

Вертухин стоял, ожидая конца жизни.

– Я и подхватывал, – неожиданно сказал Ломоносов. – Промахнулся, конечно, немного. Но кто из нас без греха. Поди разбери, где у этих немцев подмышки, а где голова.

– Сколь тут ни стой, прибавки к жалованью не дадут, – прикрывая от Ломоносова рот ладонью, пробормотал Вертухин в сторону Мельникова.

Мельников вскинулся и подтолкнул Александра Гумбольдта к возку.

Ослабевшие штаны великого естествоиспытателя болтались, будто гусиная гузка.

Обезумев от неожиданной тьмы, Александр Гумбольдт забрел в сугроб и возился там, ища в снегу дверцу возка. Мельников бросился ему на помощь.

Сражение двух великих научных умов, русского и немецкого, было закончено.

Вертухин без промедления оглянулся на Ваньку. Рожа деревенского плута сияла счастьем.

– Отправят на виселицу вместе с хозяином, – сказал ему Вертухин.

Ванька погас и осторожно потянул палку из руки Ломоносова. Хулиган держал ее крепко.

– Я приставлен к свите великого князя с тайной миссией от пермского генерал-губернатора, – пояснил Вертухин. – А он лицо, приближенное ко двору, – Вертухин помолчал и добавил вполголоса. – И строг, будто бусурманин! Но разумен так, что годится быть министром.

– Сколько стоит его и твое разумение? – внезапно спросил Ломоносов, как все исполины, славный переменчивостью нрава, и отдал палку Ваньке.

Вертухин сделал знак Ваньке, который стоял теперь, как собака, укравшая со стола объедки. Ванька подхватил под руку Ломоносова, увлекая его к карете.

Усадив безмолвного и ослабевшего от своего героического поступка хозяина, он подошел к Вертухину.

– Мирон Черепанов, изобретатель паровой телеги, имеет честь пригласить тебя и Мельникова откушать водки, – сказал Вертухин. – Боле того, просил меня о сей милости и плакал от душевного веселия. Погляди на него!

Ванька обернулся на Мирона, стоящего на угоре над огромной гусеницей, коя с железным пением ползла по канаве меж сугробов. Вытирая слезящиеся от дыма глаза, Мирон осторожно поглядывал в сторону Вертухина.

Ванька покачал головой. Он не одобрял железных гусениц и плачущих мужиков. Его душа больше склонялась к деревянной палке для завивания волос.

– Ждем тебя к обеду в доме Черепановых, – сказал ему Вертухин. – Буде мы отведем беду от твоего господина, то сослужим прямую службу науке российской. Совершим, можно сказать, научный подвиг. Ты думал когда-нибудь о научном подвиге?

На Ванькином лице было сомнение, действительно ли ему нужен научный подвиг. Пожалуй, он предпочел бы комиссионные в торгах по избавлению Ломоносова от гнева императрицы и великого князя.