Текст книги "Слуга злодея"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Оба спешили покинуть Россию, покуда весть о краже не дошла до воинских команд, караульных и прочих государевых людей, могущих воспрепятствовать их счастливому исходу из пределов империи.

На тройке же, рыча от нетерпения, как голодный волк на еду, мчался и Вертухин, но на восток, к Каменному поясу, отделенному от Санкт-Петербурга двумя тысячами верст.

Глава сорок восьмая
Волнение ума и волнение тела

За Камой природа творила из синего воздуха сказки. Холод перевертывался в тепло, будто лешачиха в сороку, – ума не хватало, как это происходит. Сегодня черемуха пустой веткой машет, завтра – к свадьбе готова, вся в белом сверху донизу. Пескарь утром мордой в лед упирается, к вечеру из голой воды на вас глядит, червяка просит. Любого путника приводило в приятные удивления и нередко в самые восторги все, что встречалось с его зрением.

Все вокруг цвело, жужжало, крякало и пахло. Подъезжая к Красноуфимску, Вертухин самого себя не вспомнил от удовольствия.

Но душа у него между тем все больше начинала кряхтеть и постанывать.

Верные люди еще задолго до Каменного пояса сказали ему, что Белобородов со своею шайкою стоит на заимке возле Красноуфимска. Там же находятся Кузьма и Лазаревич с его лукавой прислугой. А на пути к ним, в Ачитской крепости, расположилась команда капитана Попова, по слухам, отрезавшего уши всем пугачевцам. Вертухину же теперь первым делом надо было пробраться к Кузьме. Но с ушами. Без ушей показываться своей возлюбленной он не осмеливался.

Ко всему прочему, как на грех, по дороге встречались Вертухину одни сумасшедшие, причем с фиолетовыми звездами во лбу. «Ни в коем разе, сударь, не обнаруживай знакомства с исправником Котовым», – предупреждал его каждый третий.

Говорили еще, что капитан Попов молчалив, как полено, и даже приказы отдает без единого слова. А кроме того, он большой сторонник всякой учености и по мере сил своих отверзает пути к просвещению. Поелику сам не сумел получить образование и знает лишь, как пукать мячом и давать карачун.

Все это было удивительно Вертухину.

В Ачитскую крепость Вертухин въехал, трепеща, как осина, и почти без памяти.

Он нашел капитана Попова в доме старосты. Капитан Попов сидел за березовым столом, нещадно выскобленным и желтым, как репа, и о чем-то думал. Его тряпичное лицо, с ужасными вмятинами на месте носа, глаз и рта то зеленело, то краснело.

Как исправник Котов, главный дознаватель в Красноуфимском уезде, был человек ясный, прямой и крепкий, как осиновый кол, так и капитан Попов, первое военное лицо уезда, походил на холщовый мешок удачливого побирушки – тяжел, невнятен и скрытен. Что там, в этом мешке – пойди разберись.

На столе перед капитаном Поповым не было ничего, кроме оловянной ложки.

Вертухин остановился посреди избы, безумно глядя на капитана. Он никак не мог сообразить, какой паспорт показать капитану Попову – русский или аглицкий.

– Гришка! – внезапно крикнул капитан Попов.

Из-за печи выскочил Гришка, весь в грязных картофельных очистках и с фиолетовым лбом. Капитан Попов приподнялся и с треском заехал Гришке по лбу оловянной ложкой.

Гришка выбежал в сени и вернулся, таща за собой исправника Котова. Исправник был похож на отощавшего по весне волка, и во лбу у него тоже сияла фиолетовая звезда, распластавшаяся, как двуглавый орел.

И тут капитан Попов разразился неслыханно длинной речью:

– Знамо ли тебе, кто таков? – он показал Вертухину на Котова.

Вертухин тотчас вернулся в ум и память. Да не служит ли теперь исправник Котов пашпортом, удостоверяющим личность каждого проезжего в сих местах человека?

Дивись не дивись, а это было именно так!

Котов попал в немилость за то, что обещался кухарке капитана Попова заплатить за курицу бриллиантом, однако же не только бриллианта, а и двугривенного при себе не мог отыскать. Отныне всяк, кто был знаком с исправником Котовым, почитался плутом, лазутчиком и злодеем. Ачитская крепость, помнившая Котова еще в люльке и с тряпкой во рту, набитой хлебным мякишем, теперь вся поголовно указала на его турецкое происхождение.

Капитан Попов положил исправнику жалованье – полчашки щей и горбушку за каждого басурманина. Но попадались одни пьяницы, лазутчиков и злодеев не было.

На вторую неделю исправник еле таскал кости. Но не обнаруживалось ни одного подлого человека! Это приводило Попова в исступление и бредоумствование. Ему стало казаться, что вся Пермская губерния – рассадник невинности. Он понимал, что натурально сходит с ума. Посему ныне ласкался надеждою найти наконец в проезжем господине если не бунтовщика, то хотя бы вора. Тем и спастись от умственной горячки.

Вертухин и Котов встретились глазами. Исправник смотрел на Вертухина, будто на окорок, говорящий, но готовый к употреблению.

Однако же великий душезнатец ловок был не только умом, но и телом. Его заднее место почуяло жар плетей и заволновалось.

Волнение задницы отличается от волнения головы так же, как оплеуха обидчику отличается от барахтанья перевернутой на спину черепахи. Оно куда решительнее и действенней. Пока в голове крутятся неясные сомнения, все ли правильно устроено на этом свете, задница уже приказывает делать дело.

– Не имею чести знать! – крикнул Вертухин, глядя поверх капитана Попова.

– А не тебя ли я, мой друг, одолжил в Кунгуре севрюгой и пирогом с малиной? – сказал Котов, наклонив голову и по-куриному одним глазом оборотившись к Вертухину.

Попов привстал, грозно держа в руке оловянную ложку.

– Сей обед куплен был на бриллианты! – Вертухин посмотрел на капитана Попова со всей смелостью, на какую сейчас был способен. – Неизвестного происхождения!

– Так вы оба плуты?! – громогласно сказал капитан Попов. – Гришка!

Из-за печи, как механический заяц, опять выскочил Гришка, рассыпая по полу картофельные очистки.

Лоб у Вертухина вспотел, потом похолодел, потом в голове у него что-то затрещало и начало щелкать. А пониже спины все сильнее поджаривало.

И что же помогло Вертухину в сей плачевный момент сообразить, как надо поступить? Да уж, конечно, не усилия ума оказали ему помощь и поддержку. Знакомство с графом Калиостро не прошло ему даром. Он знал теперь, каким местом следует думать!

– Да знаешь ли ты, бездельник, кто стоит перед тобою?! – крикнул он капитану Попову, показывая на исправника. – Это Александр Гумбольдт, знаменитый академик! Он каждую весну путешествует в сих местах.

Кто такие «дура» и «желтопузик» капитан Попов знал, а «гатчинского капрала» однажды самолично видел. Но кто таков Александр Гумбольдт – нет, не ведал. Он встал из-за стола и на всякий случай вытянулся.

Вертухин выхватил из-за пазухи альбом, подаренный ему исправником Котовым, и распахнул его.

– Послушай, что пишет сей мудрый муж. «Тужься в меру, добывая большой чин, а то как бы чего из тебя не вышло…».

Вертухин приступил к полному списку всех поучений, говоренных в Петров день. Капитан Попов все более вытягивался. Поучения были убийственны.

– И не опорожняйся на гремучую змею! – крикнул наконец Вертухин так, что у капитана Попова сами собой закрылись глаза.

Полчаса спустя Вертухин повалился в ожидавшую его кибитку.

За крепостью свернули к реке Уфе, к деревне Пустоносовой. Подсохшая дорога награждала бока синяками. В низинах по-птичьему кричали ручьи, белые зверята последнего снега стыдливо прятались под юбками елей.

На облучке рядом с кучером, вцепившись обеими руками в сиденье, сидел исправник Котов. От худобы и немощи он едва держал туловище прямо, но был счастлив несказанно. Ежеминутно он оборачивался к своему избавителю и смотрел на него глазами побитой, но спасенной от смерти собаки.

Вертухин же, следя за деревьями, посылающими с обочины приветы, слезно думал о том, что сам он теперь погибели никак не избежит. Отстать от шайки Пугачева было уже нельзя – связался с бунтовщиками намертво. Да если бы и мог – опоздал. Государыня не простит.

Единственная крохотная – с просяное зернышко – надежда была в том, чтобы послужить империи, раскрыв убийство Минеева.

Ежели Минеев турецкий посланец да еще масон, то кто же таков человек, его убивший? Почему он принужден скрываться от государева ока?

А ежели Минеев все-таки посланец государыни, то изобличить убийцу было самым верным делом. А там уж как судьба повернет.

Глава сорок девятая
Любовь и к сироте казанской беспощадна

Человек несчастен, как удав Колоратур в домашнем зверинце князя Куницына. Колоратур не ел целый год, и тут ему принесли сразу две павших свиньи. Одну он проглотил махом и даже не заметил как. Тут же вцепился во вторую и надевал себя на нее неделю, семь дней. Ему все удалось, торчал только хвост. Удаву же хотелось, чтобы свинья без остатка сидела у него в животе. Еще семь дней этот змей, тугой, как винная бочка, пытался пристроить свинью на постоянное местожительство, мотая обоими хвостами, поросячьим и своим собственным. Потом издох.

Таков и человек: придет почет, почти что слава, а лихому сердцу мало, мало…

Бывшему нищему в казанском рыбном ряду Кузьме Соколиноглазову судьба разом отверзла свою хищную пасть. Еще вчера лежавший в прахе, Кузьма возгордился. Запела его несытая душа, загорелись жадные глаза, весна, будто сивуха, в голову ударила. Пошел Кузьма Соколиноглазов гулять по деревне, наблюдая, как девки и бабы оступаются и падают в канавы от блеска его щетинистых чикчеров.

Но одна не видела его, поелику, подоткнув поневу, постирушки из кофейного половодья реки Уфы доставала. Кузьма же изумился до изнеможения ее пространному заду и голяшкам, пузатым, как бутылки. Яловые сапоги его поскользнулись, и он, дабы не сверзиться наземь, на семь шагов пошел вприсядку вдоль реки. Собаки сбежались к берегу, разевая рты в звонкой радости. Сорока на заборе трещала, как ополоумевшая.

Кузьма оттанцевал нежданную встречу и повернулся к бабе. Но та уже открывала ворота во двор.

Она оказалась за худым мужиком, бездельником и почитателем бражки, но верным сообщником Белобородова, утопленным в невежестве по самую макушку. Достать ее Кузьме было не по чину, несмотря на все его заслуги.

Раненый в сердце, Кузьма семь дней ходил лесом вкруг деревни.

Волки затевали жуткие песни, подзывая своих подруг, пчела радостно опыляла один цветок за другим, бурундук горячо прижимался к своей супруге, держа ее зубами за шкирку.

Кузьма Соколиноглазов с неистовой силой продирался через чащобу.

Овод своими жадными челюстями посадил на одной его щеке вулкан Кракатау, на другой – пустыню Гоби в момент кровавого заката.

Его бело-розовые чикчеры от поцелуев сорной травы стали серыми нищими штанами.

Его сапоги нестерпимо сверкали, украшенные серебряной паутиной.

Кузьма Соколиноглазов вскрикивал, как тоскующая кукушка, и нарезал круги один за другим.

Бабу худого мужика, бездельника и почитателя бражки, он встретил на восьмой день в деревне, на том же месте, у реки.

– Видать, весело тебе, любезная моя, как назвать не знаю, окунать свои белые руки в воду весеннюю? – со всей учтивостью сказал Кузьма, подойдя к бабе.

– А вот как я тебя огрею мужниными портками, так и тебе не скучно станет, – отвечала широкозадая красавица, не оборачиваясь.

И тут Кузьма уже более не мог терпеть, обнял ее и поцеловал в ушко от всего своего сердца.

– Я люблю женщин, – сказал он, улыбаясь всей фигурою и распустив лицо в квашню, – для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности.

Что он сказал, перевести на русский язык истинно было нельзя, но красавица его поняла. Оставив портки в воде, она схватила коромысло и по тощей спине Кузьмы им проехала.

Кузьма от такого любовного послания свалился в реку и поплыл рядом с портками, безумно глядя в небо и хватая ртом ледяную воду.

В сотне саженей от деревни его, как раненую белугу, выбросило на песчаную отмель. Отлежавшись, он выбрел на берег и сел на березовый пень, страшный, будто леший после омовения.

Два раза мимо него делал променад Лазаревич, сопровождаемый Калентьевым, – туда и обратно.

– Это кто такой?! – всякий раз восклицал он в крайнем удивлении. – А-а-а, это главный дознаватель по государственному делу?! А мы думали, коровья лепешка, на которую помочились.

Калентьев предлагал поджарить Кузьму на костре, дабы высушить, но Лазаревич отверг этот план как преждевременный.

Кузьма понял, что после сей истории он как человек, наиважнейшее следствие ведущий, ничего уже не стоит даже в глазах местных кур и уток.

Вряд ли он пережил бы сей позор, но тут его глаза обратились к небу. И таким неистовым было его негодование против судьбы, что он, не помня себя, взял и плюнул туда, в синее весеннее небо.

Нет, чудная сия чаша огнем испепеляющим не разверзлась и великий грохот в окрестностях не сделался. Отчего же сироту казанскую скрючило, будто выпил он горячего гудрону, а в глазах мандариновые шары запрыгали? А оттого, что наш чикчеровый любовник понял, что наделал, и содрогнулся.

Но прошла минута, две, три, а кары не было. Кузьма победительно выпрямился и хотел было плюнуть второй раз, да в сей момент едкая каша залила ему очи. Он схватился с березового пня и, слепой и безумный, побежал, сдирая с лица липкое месиво. Никогда он не думал, что кара небесная может быть такой вонючей и склеивать глаза до полной невозможности их разодрать.

Мокрая дорога квакала под его ногами, словно лягушка.

Душа, как молодая стреноженная лошадь, рвалась из несчастных пут в места не столь пагубные.

Орел, воинственно клекоча, летел над ним, выдавливая из себя остатки вчерашнего ужина.

Кузьма бежал по дороге прочь от деревни, не зная, что с каждым шагом приближается к Ачитской крепости, к логову капитана Попова, возвышающего людей до фиолетовых орденоносцев и производящего обрезание ушей.

Внезапный шум колес и копыт остановили его. Стихло и движение впереди него.

Ослепленный казнью за богохульство, Кузьма не мог ничего видеть перед собой, поэтому стоял мертво, как верстовой столбик. Из кибитки, – а по звукам он понял, что на него едва не наехала кибитка, – кто-то вышел и так же молча остановился перед ним.

Да и кто мог разобрать, что этот мокрый ком грязи есть человек?!

– Кузьма, да кто же тебя этак? – сказал тут знакомый голос, и Кузьма повалился на колени, где стоял.

То был голос господина великого провидца земли русской!

Кузьма, воздевая руки, на коленях подполз к нему и обнял за талию.

– Дементий Христофорович! – только и произнес он, как спасительную молитву.

Глава пятидесятая
Левый или правый?

Назавтра Кузьма окольными тропами уже летел прочь из Пермской губернии, в сторону Березова. Меж ног у него была самая добрая лошадь белобородовской шайки, в глазах горел огонь, а за пазухой лежали выправленный Вертухиным пашпорт и грамота от князя Потемкина.

Вертухин дал ему повеление немедля вернуть из ссылки драгоценное зернышко земли турецкой, из коего должно произрасти процветание всей его дальнейшей жизни.

Уральская весна, резвая, как молодая овчарка, уже перепрыгнула в лето. Нещадным солнцем, жарким потом и последними птичьими песнями истекал июнь. Меньше месяца оставалось до 17 июля 1153 года по солнечной хиджре, или 17 июля 1774 года по христианскому летоисчислению.

А что должно было случиться 17 июля 1153 года по солнечной хиджре?

А то и должно было случиться, о чем говорили басурманские знаки в медальоне Минеева: Россия в сей день прекратит свое земное существование.

Посему, обжившись в деревне, Вертухин приступил к расследованию убийства, совершенного, – что воображением достигнуть невозможно, – и циркулем, и шпагою. Империя была расчленена злодеями, как свиная туша, и тайна этого расчленения уже полгода не давала Вертухину даже приблизиться к ней, не то, что овладеть. А ведь от нее, этой тайны, зависела не только жизнь государства российского, а больше того, причем намного больше, – жизнь самого Вертухина.

Вертухин приказал отрубить голову самой толстой курице деревни и зажарить ее для исправника Котова.

Котов, кажется, ел впервые в жизни: горячий жир стекал по его рукам горными ручьями, кости трещали на его зубах, как валежник в лапах костра. Куриную голову он едва не проглотил целиком, но успел выплюнуть. То, что за еду не надо было платить и медного гроша, придавало Котову невиданные силы.

На дознание в дом, где разместился Лазаревич, его вели под руки. Чтобы он не заснул по дороге, Вертухин пустил позади Котова старую свою служанку собаку Пушку с наставлениями, как ей действовать. Пушка немедленно принялась за работу с нечеловеческим рвением. Вертухин едва вышел из ворот, как Котов уже скрылся во дворе Лазаревича.

Погода томила домочадцев арендатора Билимбаевского завода, как русская печь – гречневую кашу. Лежали кто где: Калентьев на крышке колодца, Меланья в погребе на прошлогодней репе, Фетинья в сенях у порога. Сам же Лазаревич устроился под навесом в корыте с холодной водой и тяжело плавал глазами в небесном озерце над воротами двора.

Солнце секло, горячий воздух застревал в груди.

Вертухин сел напротив Лазаревича на обрубок бревна и долго в молчании рассматривал его голую волосатую грудь. Лазаревич под его взглядом завозился, как полудохлая щука, и плеснул ногами.

– Скажи мне, любезный, – проговорил наконец Вертухин, – далеко ли страна Армения от страны Турции?

Географическое начало беседы не обещало ничего утешительного. Лазаревич задумался.

– Они рядом, – сказал вдруг очнувшийся от обеда Котов. – Что Армения, что Турция – все едино. Этот господин – турецкий лазутчик.

И едва Лазаревич собрался что-то возразить, как Вертухин достал переданный ему Кузьмою валенок горчичного цвета и предъявил Лазаревичу:

– Признайся, любезный, твой ли это валенок?

– Я был ювелиром при дворе императрицы! – отвечал Лазаревич, выпрямляясь, насколько деревянное корыто дозволяло. – Сия служба не влечет ухищрений. Лукавить не буду – мой валенок!

– Свидетельствуешь ли ты, мой друг, – обратился Вертухин к исправнику, – что сей валенок и оставил следы в ювелирной комнате господина нашего Лазаревича?

Котов посмотрел на валенок и придержал руками живот, дабы он неурочным ворчанием какого-нибудь недовольства не изъявил. Спасенный Вертухиным от злоключений и самого пресечения дней, Котов без запинки подтвердил бы и подлинность следов африканского слона.

– Истинно сей валенок и есть! – сказал он.

– Этот господин, – указывая на Котова, оборотился Вертухин к Лазаревичу, – исправник из самой Перми. Прислан произвести следствие по делу убиенного Минеева!

– Убийца же, – добавил он, – ходил по ювелирной комнате именно в таких валенках. Причем хромал на левую ногу. Что и было доказано моим слугою Кузьмой.

И тут Лазаревич захохотал так, что наглотался из корыта воды.

– Посмотрите! – сказал он, отплевываясь.

– Куда посмотреть? – спросил опешивший Вертухин.

– Посмотрите на валенок и скажите, левый это или правый?!

Вертухин достал второй валенок и поставил рядом с первым. Они были совершенно одинаковы, как все валенки.

Вертухин поменял их местами, но решительно нельзя было понять, какой валенок левый, а какой правый.

Следствие разваливалось на куски.

Вертухин оборотился к исправнику за помощью и поддержкой. Но Котов уже спал, обняв живот, как важнейшую свою драгоценность.

Тут охлажденный колодцем до ломоты костей выступил вперед Калентьев. На лице у него были такие умиление и благость, что Вертухину немедленно захотелось в него плюнуть.

– Сдается мне, – сказал Каленьтьев, – задумали вы, сударь, несправедливость и коварство противу господина Белобородова. Коли в пределах его владений приняли под защиту исправника из Перми.

При словах «господин Белобородов» Вертухин гримасу состроил, будто осиновой коры дали ему пожевать. Но не только смолчал, а даже съежился, поелику от такой переметной сумы, как Калентьев, можно было ждать единственно, что он насыплет тебе кованых гвоздей, коли будешь падать.

– Да знаем, – только и сказал он. – У тебя все пряники сахарные и с начинкой. Из конских катышей.

Он толкнул в бок исправника Котова. Котов повалился, но тут подбежала свинья, стала тереться о него и не дала упасть.

– Господи! – воскликнул Вертухин. – И я ждал от него помощи в расследовании дела! Свинья и та разумнее. А ведь самую жирную курицу округи стрескал!

Он подхватил Котова под мышки и поволок из двора.

Глава пятьдесят первая
Вертухин впервые сделался разумен

Теперь он истинно не знал, что делать с исправником. Белобородов пьянствовал в доме крестьянина Чирьева, соседнем с пристанищем Лазаревича, и был пока не опасен. Но он мог в любой час прекратить сие скудоумствование и протрезветь. Тогда уж гляди. Вертухин понимал, что он и Котов ходят вкруг медвежьей берлоги и даже кричат туда вопросы про Турцию и валенок с левой ноги.

И хотя бы на вершок продвинул его Котов в расследовании, хотя бы мычанием или хрюканьем возразил Калентьеву и Лазаревичу! А ведь какой надеждой Вертухин ласкался, когда взял с собою этого сочинителя бессмертных проповедей.

Да у него и голова редькою! Брюхо, как у мерина, а голова редькою. Смотреть противно. А харя до того ядовитая, что просто смерть.

Вертухин затащил Котова в ограду крестьянина Лютого, в доме коего квартировал со вчерашнего дня, и поставил к стене.

Но не успел он отойти, как исправник выпрямился и посмотрел на него умным и нетрусливым взглядом. Так глядит на человека собака, вцепившаяся ему в сапог.

– Прошу, Дементий Христофорович, сесть на березовое полено и выслушать мою отменную и особливую повесть, – сказал он.

Вертухин сел, где стоял, и вскрикнул.

– На полено садись, мой друг, а не на щепку, – поправил его Котов.

И едва Вертухин устроился, как надо, Котов прошел по ограде туда и обратно и начал:

– Ты не представишь, друг мой, каким досадам и огорчениям честный исправник в службе подвергается. Вот, предположим, следствие вести надобно, а тут большой господин тебя притесняет, чтобы ты чесанием его волос занялся, как простой камердинер.

– Неужели чесанием волос?!

– Истинно! И щекотанием за ушами. Господина в большом чине это приводит в самые восторги и к веселости возбуждает. Особливо зимней порою. От сих злоключений я нынешней зимой в Екатеринбургский уезд уехал. Да к тем событиям, кои тебе известны, как раз и поспел.

– Что такое ты говоришь?! – воскликнул Вертухин. – Следственно, щекотание за ушами тебя подвигло убийство Минеева раскрыть?!

– Друг мой! – сказал тут исправник торжественно. – Тайна любого преступления обнаруживается случайно. Нам представляется, что все дело в ухищрениях дознавателя. А раскрывается преступное деяние такой мелочью, над коей мыши смеются.

Вертухин во все глаза смотрел на Котова и не узнавал. Давно ли господин сочинитель поучений, беременный курицей, ходил по деревне, не попадая ногами на дорогу. Сейчас же он являл собой пример красноречия и бодрости. И как Вертухин видел теперь в нем человека разумного, то распустил уши и каждому его слову внимал.

– Как совершено было убийство, ты от меня уже знаешь, – продолжал Котов. – Но я чрез систему отменных размышлений открыл также, из каких целей преступник действовал.

– Что же это за система отменных рассуждений?! – в горячности Вертухин даже привскочил, а садясь, и вовсе закричал на весь двор, поелику щепка под ним повернулась другим острием и, как пиявица, его укусила. – Говори скорее, я умираю от страсти знать сии волшебные пути!

– А система моя такова, – Котов выдернул из поленницы другой чурбак и сел на него напротив Вертухина. – Значение всякой страны состоит в той степени опасности, кою она для соседей представляет. Российская империя – государство необычайно значительное. И сила его – в неограниченном невежестве. Просвещенный народ с соседями воевать не станет и поглощен ими будет без остатка. Басурмане к нему придут – превратится в басурман, немцы – станет нечистыми латинянами. Не то народ невежественный. Он свое невежество будет отстаивать с яростью великой и останется чистотой своей славен. Больше того, дабы предупредить нашествие неверных, сам пойдет на них войною. А теперь скажи мне, возлюблено ли будет соседями такое государство?

– Не только не возлюблено, а его ненавидеть станут все благонравные страны! – воскликнул Вертухин.

– Благонравные! – сказал Котов и сморщился, будто на него брызнули навозной жижей. – Это Турция благонравная страна?

– Разве мы говорим про Турцию?

– Про Турцию, мой друг, про Турцию. Ибо тебе надобно знать, что поручик Минеев прибыл от турецкого султана с особым поручением оказать содействие злодею Пугачеву в просвещении земли русской. И золотом, и ружьями, и пушками, и колесопроводами для механического устройства мастеровых Черепановых.

– Так Пугачев – просветитель?! – от великого сомнения Вертухин весь вспотел, а потом ему стало холодно.

– Истинно просветитель! – сказал Котов. – Раздери он Россию на части, сюда хлынут и с запада, и с востока, и с юга. Все недружественные нам соседи будут здесь немедленно.

– Следственно, убийца Минеева сотворил благое дело для всей России и его не только не надо искать, но и препятствовать поискам?

И тут Котов поднялся с полена так церемонно, словно готовился наградить Вертухина орденом.

– Я свел с тобой знакомство еще зимой, – сказал он. – Но впервые слышу от тебя столь разумные речи!

Вертухин задумался.

– Что же нам в таком случае делать? – спросил он.

– Следствию нужно воспрепятствовать, – сказал Котов. – Человек, страстно возжелавший избавить Россию от нашествия басурман, никак не может быть наказан. Если его поймают, судьба его сомнительна. Ведь он лишил жизни иностранца.

Вертухин, однако, продолжал думать и сомневаться. Он не понимал, какая ему польза от сих только что открывшихся обстоятельств.

– Сообрази сам, – сказал Котов, видя нужду в призрении вертухинских дум. – Разве государыня императрица не желает скорейшего восстановления тишины и спокойствия во всех губерниях российских? И ежели мы будем содействовать исчезновению внутренних возмущений, не на благо ли империи российской поступим? Ведь человек, о коем идет речь, еще немало добрых дел может совершить.

– Отчего же он, устранив злейшего пособника Пугачева, не раскроет свое имя и не попытается оправдать свой поступок? – спросил Вертухин.

– Масон, – сказал Котов тихо и даже с грустью. – В масонскую ложу вхож. Члены сего досточтимого клуба делают добрые дела только тайно.

Теперь настала очередь Вертухина подняться и пройтись по двору крестьянина Лютого, где, честно сказать, кроме травы птичьей гречихи, мало что было примечательного.

– Какие же у тебя доказательства, что поручик Минеев был посланник турецкого султана? – спросил он.

Котов проворно оборотился к Вертухину:

– Скажи мне, сделай милость, может ли русский человек быть одновременно и мужчиной и женщиной?

Вертухин опять стал задумчив.

– Разве что его оглоблей по голове торкнут, – наконец отозвался он. – Да и то лишь на минуту – пока вся муть из головы не выветрится.

– Вот видишь, – сказал Котов. – А Минеев был и мужчиной, и женщиной. Воспомни сам, сколько за это свидетельств.

Сие предрассуждение любому могло бы показаться ничтожным, но не патриоту земли русской. Вертухин выпрямился, и в глазах у него полыхнуло пламя. Ежели он будет содействовать исчезновению внутренних возмущений, императрица его простит да, может, и наградит как-нибудь!

– Продолжению следствия не бывать! – воскликнул он.